Текст книги "Обязан жить. Волчья яма
Повести"
Автор книги: Борис Силаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Сейчас же вильнуть некуда! Третьего выхода нет. Либо – либо. Принимаешь вину на себя – разжалуют, осудят на несколько лет, молодость покроют позором. Скоро будет ребенок. Сделаешь несчастной жену. От тебя откажутся товарищи и друзья. Страшно даже представить. Но избавление рядом, стоит всего лишь сказать несколько слов. И, главное, – закон! закон на твоей стороне. Он требует, чтобы ты так поступил! Ты просто обязан так сделать!
Но с другой стороны… Несчастный Михно. Неграмотный старик, всю жизнь отдавший земле и хлебу. Сколько несправедливостей помнит его безответная судьба – ломали, гнули, испытывали терпение, заставляли воевать с обрезом… И когда он все-таки выстоял, как больной после тяжелого недуга, поднялся на ноги, начал делать первые шаги, почувствовал тепло жизни, – бросить его в тюрьму. Нет, нет, закону не безразлично, кто перед ним, он многое учтет… Но наказание за преступление неотвратимо! И оно падает на бедную голову дядька Михно.
Вот она, западня… Волчья Яма. Не обойти ее, не перепрыгнуть.
Следователем оказался коренастый человек с ледяными глазами и тонким разрезом губ. Он слушал Глобу не перебивая, и по его старому лицу трудно было определить отношение к рассказу. Вопросы задавал коротко, с военной четкостью.
– Если не вы, то кто?
– Не знаю.
– Подумайте.
– Не могу представить. Я услыхал выстрелы, и бросился туда. Павлюк уже не дышал. Следов вокруг никаких… За исключением санного пути к лесу. Но сразу же повалил снег, все замело.
– Стрелянные гильзы?
– Я их не видел.
– Говорите вы неуверенно, – впервые поморщился следователь. – Вот показания свидетеля Евдокимовой Марфы Степановны: «Я прокинулась от выстрелов. Подошла к окошку и вижу: начальник Глоба стоит над убитым Павлюком, и наган у него еще дымится… И бахнул еще раз, прямо тому в грудь…»
– Кто такая? – подавленно спросил Глоба.
– Сельская женщина, – неопределенно ответил следователь, доставая из папки следующий листок. – Показания свидетеля Приступы. От роду шестьдесят пять лет. «Вышел на двир, а по дороге кто-то идет. А ему навстречу другой. Первый выхватывает свой маузер и говорит: „Молись своему богу, бандитская морда!“ И начал стрелять раз за разом. Тот за грудь схватился и упал головой в снег…»
Следователь вскинул на Глобу глаза.
– А дальше он пишет: «Товарищи большие начальники! Что же оно творится на белом свете? Простому украинцу шагу ступить без страху нельзя. Везде москали владу взяли. Ну пусть Павлюк бандит, так есть же на то советский народный суд, а он, москаль, присланный к нам из города, закона не знает, ставит его ни во что, попирает ногой и оружием. К чему такое ведет, вы сами знаете. Вот увидите, Глобу оправдают, потому что повсюду москали рука руку моют, а тот Павлюк, может бы, суду покаялся и стал нормальным трудовым селянином».
Следователь опустил бумагу. Глоба сидел перед ним бледный, он даже в самых страшных мыслях не мог предположить, что дело так серьезно. На него как бы дохнуло из глубины невидимой пропасти.
Следователь продолжал бесстрастным голосом:
– И третье свидетельское показание старой женщины: «Видела. Стреляли в грудь. До каких пор москали будут вершить беззаконие?» Вы понимаете, чем это вам грозит? У меня сложилось впечатление, что вы еще не осознали всю тяжесть обвинения. Не просто превышение власти – самосуд и убийство. Свидетели видят в том еще и политическую подоплеку. Еще неизвестно, как на это посмотрит народный суд. Год действует уголовный кодекс страны… Мы никому, – повторяю, никому! – не позволим подрывать доверие к советскому законодательству.
– Я не виноват, здесь какая-то ошибка, – начал Глоба, но следователь молча ткнул пальцем в папку.
– Опровергните это, и мы поверим вам. Идите в камеру и подумайте хорошенько. Если вы с чем-то прячетесь, то не советую. Я бы не хотел, чтобы закон обрушился на вашу голову, если, конечно, вы непричастны к убийству Павлюка.
– Я назову другого, и он рухнет на голову того, – горько проговорил Глоба.
– Я вас не понимаю, – холодно возразил следователь.
– А если в результате правосудия справедливость не восторжествует? – спросил Глоба.
– В нашем народном суде, – подчеркнуто произнес следователь, – такого произойти не может. Идите, и советую взяться за ум. Вы же знаете, что добровольное признание облегчает участь.
Глоба медленно поднялся с табуретки и, пошаркивая сапогами по цементному полу, направился к двери. У порога обернулся:
– Скажите… Мы сами захоронили Павлюка. Пять ранений. А пули?
Следователь только развел руками:
– Пять сквозных ранений в грудь. Спустя месяц, где, позвольте спросить вас, надо искать те пули?
Два пожилых надзирателя с тяжелыми кольтами в твердых кобурах на ремнях через плечо повели Глобу по длинному коридору допра. В «прозорке» одной из камер мелькнуло лицо, и хриплый голос угрожающе заорал:
– А-а! Милицейская паскуда! Сам попался?! Гад такой…
И словно подстегнутые этой руганью, в других камерах забарабанили ногами в закрытые двери, застучали мисками по каменным стенам. В откинутых «прозорках» появились кривляющиеся небритые морды и сжатые кулаки. Глоба невольно вжал голову в плечи и убыстрил шаги.
Волна ненависти затопила коридор. Глоба торопливо шел сквозь громыхание жести, удары по доскам нар и бряцание железа. Казалось, что еще мгновение – и он не выдержит, кинется в глубь коридора, но он только до боли стискивал за спиной пальцы рук, бросал на «прозорки» исподлобья полный презрения взгляд.
Глоба узнавал некоторые лица: вон того он брал в сырой землянке бандитского лагеря, а этого ночью поднял с теплой лежанки под плач детей и жены. При обыске в погребе хаты нашли окровавленную одежду. Тот, с вислыми усами и бритой головой, попал в засаду, отстреливался до последнего патрона. Знакомые лица, искривленные злобой. Выпусти их сейчас в коридор – разорвут на куски.
– Глоба! Эй, начальник! – позвал кто-то, и Тихон невольно повернул голову, уловив в словах спокойную усмешку. В открытой «прозорке» он увидел Корня. Он мало изменился за это время, лишь кожа пожелтела и под глазами вспухли отечные мешки.
– Здоров, начальник, – сказал Корень. – Одна у нас с тобой планида. Может, на то будет воля господня, еще встретимся на свободе? Ой, держись тогда, начальник!
Глоба прошел, не ответил ему, да и что он мог сказать, стоя в допровском коридоре с двумя надзирателями за спиной, в распоясанной гимнастерке со споротыми петлицами.
Один из надзирателей проговорил, не глядя на Глобу:
– Ваш начальник приказал вас в общую камеру перевести. Так мы немного подождем.
Глоба благодарно улыбнулся, с трудом двинув онемевшими губами. Ему было нетрудно предугадать, чем грозил перевод туда, в одну из этих камер. Тихон лег на кровать и устала прикрыл веки. В коридоре, заглушая вопли, удары и лязг, трубно загремели грозные голоса надзирателей:
– А ну прекратить!! Немедленно замолчать!! Двенадцатая камера?! Замолчать!!! Шестая?! Прекратить!..
По утрам допр оживал, длинный коридор наполнялся плеском воды, шарканьем веников – распахивались двери камер, и заключенные драили полы, выносили параши. Дежурные уже бежали за едой, гремя бачками. И всегда кто-то стучал в дверь одиночки Глобы, пытался раскрыть «прозорку», кричал угрозы или грязно ругался, обещая в ближайшее время страшное возмездие. Потом камеры закрывались, и наступала мертвая тишина. Тогда Глобу выводили на прогулку. Он медленно бродил под стеной, греясь в лучах зимнего солнца. Двор был весь вытоптан, лишь на крышах сторожевых будок да вдоль каменной ограды лежал нетронутый снег, такой на вид рассыпчатый, нежно-мягкий. Это был привет с воли – с той стороны кирпичного забора, откуда летели звуки трамваев, гудки машин и отдаленные крики детей и взрослых.
Надышавшись морозным воздухом, он снова шел в камеру и долго ходил там из угла в угол, в какой уже раз опять возвращаясь мыслями к проклятому вопросу, истерзавшему всю душу: «Говорить ли о том английском карабине? Пустых гильзах? И выдать того человека… Или смолчать? А значит, взять вину на себя. И понести наказание сполна. Даже больше. Тебе не выжить вместе с бандитами в одном лагере. И Михно с ними не выжить под одной крышей арестантского барака».
А разум все чаще вступал в спор, то с яростной силой, то подступал коварным шепотком среди бессонной ночи: «Скажи, скажи… Ты обязан сказать… И тебе станет легче. Тебя сразу же освободят. Не ломай свою жизнь. У тебя будет ребенок. Будь разумным человеком. В конце концов, кто тебе этот Михно? Выполни свой служебный долг. Сегодня же скажи! Иначе погибнешь. А за что?! Жизнь так прекрасна. Скажи, а потом уходи к себе на завод. Отведи от себя беду. Или она погубит тебя…».
На очередном допросе Глоба увидел Рагозу. Тот сидел в углу на табуретке, натянув на колено ноги кожаную фуражку, все время молчал, внимательно слушая вопросы следователя и ответы Тихона. Глоба поглядывал в его сторону, сбивался в словах. Несколько раз следователь сухо перебивал:
– Точнее. Сначала подумайте. Повторите.
Закончив допрос, следователь удалился. Рагоза пересел на его место.
– Вы верите всему этому делу? – быстро спросил Глоба.
– Факты против тебя, – ответил Рагоза. – Свидетельские показания просто ужасные, если ты на самом деле так себя вел.
– Ни единого слова правды! – гневно воскликнул Глоба.
– Сиди, – жестко приказал Рагоза, видя, как Тихон начинает подниматься с табуретки. – Мне твои эмоции ни к чему. Итак, начнем: ты убил Павлюка?
– Нет! Нет! Я говорю об этом каждый раз и никто мне не верит!
– Отвечай на вопросы. Значит, убил не ты? Павлюк убит при сопротивлении? Он напал, и ты вынужден был применить оружие? Или его хотели задержать, и бандит оказал отпор?
– Нет, – почти с отчаянием проговорил Глоба, он понимал, что сейчас своим ответом лишал себя еще одной возможности оправдаться.
– Нет, – повторил он. – Павлюк же не успел выстрелить из своего револьвера.
– Похудел ты, – вздохнул Рагоза, с необычной для него жалостью поглядев на осунувшееся, плохо выбритое лицо Тихона. – Могу сообщить: дома у тебя все в порядке. Завтра дадим тебе свидание с женой.
– Я могу вам лишь честно доложить, – голос Глобы дрогнул, – я не убивал. А кто? Возле тела убитого никого не видел.
– Мы продолжаем расследование, – сказал Рагоза. – Есть в этом деле странности: например, свидетельство старика.
– У меня к вам просьба, – побледнев от волнения, сказал Глоба.
– Я слушаю.
– Не садите меня в общую камеру.
– Ясно. За это ручаюсь, – произнес Рагоза. – Твоему делу шьют политическую подоплеку: мол, бывший рабочий по национальности русский, устраивает самосуд… Над темным украинским крестьянином, который по неграмотности запутался.
– Между прочим, я тоже украинец, – пробормотал Глоба. – Прадед мой – запорожский козак.
Рагоза поднялся, и вдруг с яростью шлепнул фуражкой по столу:
– Но если это ты?! И не сможешь оправдаться… Смотри, Глоба. Мы тебе не простим, что ты пошел против дела, ради которого гибли такие… такие люди!
Не прощаясь. Рагоза вышел из комнаты.
Этого утра Глоба ожидал с нетерпением – как же он все время скучал по Мане, она чудилась ему во сне, и наяву, и тогда, когда просто закрывал глаза, чтобы больше не видеть опостылевшие стены камеры. Он вел с ней длинные и бесконечные разговоры о том, на что надеялись, мечтая о завтрашнем дне… Ожидание не томило Глобу, оно как-то взвинтило его. Ел чечевичную кашу, равнодушно ковыряясь ложкой в жестяной миске, не чувствуя вкуса, залпом выпил жидкий чай, пахнущий плохо вымытым суповым баком.
Надзиратель просунул лицо в «прозорку» и сказал заговорщицки тихим голосом:
– Вам тут письмишко.
Глоба взял протянутый клочок бумаги и развернул его.
«Привет, Тихон! Тебя не забывают. Не падай духом. Зря тебя не отдадим. Жмем лапу. Кныш, Замесов».
Из «прозорки» слышались голоса, звон ведер, плеск выливаемой на пол воды и стук швабр. Надзиратель хитро улыбался.
– Сейчас отведем на допрос Корня, – сказал, подмигивая, – и я вернусь. Может, чиркнешь пару слов?
Он повернулся и отошел от двери. Глоба увидел длинный коридор и распахнутые двери камер. Несколько арестованный мыли каменный пол, другие толпились под окном, курили, передавая из рук в руки цигарки.
Два пожилых надзирателя открыли одиночку Корня, тот вышел из камеры, испуганно озираясь, молча зашагал по коридору, убыстряя шаги. В наступившей вдруг тишине кто-то отчаянно закричал:
– Иудова твоя душа-а!! Бе-е-ей его!!
Полетели на пол ведра, из камер выскочили люди – орущий клубок человеческих тел обрушился на кинувшегося бежать Корня. Надзиратели торопливо выхватили из кобур тяжеленные кольты и начали палить в потолок.
– Разойди-и-ись! По места-а-ам!
Выстрелы гулко загремели по всему допру, на лестнице послышались бегущие шаги охраны.
Глоба рванул дверь и выскочил в коридор. Он ворвался в клубок тел, откинул кого-то в сторону, другого бросил к стене.
– Стой! – заорал он яростным голосом. – Не сме-е-еть!
Он увидел перед собой серое от ужаса лицо Корня и заслонил того спиной, раскинув руки:
– Не сметь! Только суд! Судить будем!
Клацая затворами винтовок, подбежали бойцы охраны. Арестованные рассыпались по камерам. Корень охватил голову руками и в бессилии опустился на кирпичный пол. Глоба, не глядя на людей, медленно пошел в камеру, сел на кровать и, прислонившись затылком к холодной стене, устало закрыл глаза. Его словно бы выпотрошили самого – никакого волнения, только одна вялая мысль: «Бросить все. Надоело. Скажу…»
И когда к вечеру его повели в комнату для свиданий и он увидел там скорбную фигуру жены у зарешеченного окна, ему захотелось заплакать от прихлынувшего чувства нежности.
Он почувствовал такую вину перед ней, что даже замер на секунду и запоздало подумал с тоской: «Зачем я иду к ней? Что скажут? Как объясню? Не лучше ли потом, когда все выяснится окончательно…»
Но она уже обернулась на его шаги и кинулась навстречу, уткнулась головой в плечо, зарыдала, сотрясаясь всем телом, – такая отяжелевшая за это время, в широком платье без пояса. Тихон поднял ее голову – блестели слезы у нее на глазах, а глаза полузакрыты, на лбу легкие пятнышки.
А потом они сидели на лавке, тесно прижавшись друг к другу, он все расспрашивал ее о жизни там, на воле, а она, почти не слушая его, умоляла отчаянным шепотом:
– Я не верю тому, что о тебе говорят. Это невозможно! Ты что-то знаешь и молчишь, да? Я прошу тебя… Во имя будущего нашего ребенка, ты им скажи, все! Пожалей меня, Тиша, я вся извелась, мне белый свет не мил без тебя. Ты дай мне слово, что ничего не утаишь. Тиша… Дорогой мой… Не сломай наши жизни…
От этих слов он терял голову, бормотал ей на ухо всякие ласковые слова, сбившись, упрямо повторял одно и то же:
– Все будет хорошо… Хорошо будет… Все будет хорошо…
Их никто не торопил, лишь несколько раз тихо приоткрывалась дверь и в комнату коротко заглядывал надзиратель. Маня развернула на столе узелок – там лежали вареная курица, хлеб, пачка махорки. Глоба в первую очередь закурил – сладко зажмурившись, медленно выдыхая дым.
– Господи, – сказала Маня, пристально разглядывая серое подсушенное допровскими харчами лицо Тихона, – тяжело тебе тут, откуда силы берешь, Тиша?
– Как ты там одна?
– Что я? – улыбнулась женщина. – Меня твои товарищи не оставят. Вот недавно заезжали из губернии. Кныш и, как его, Замесов. Они следствие ведут в той Смирновке. Потом приезжал на санях Михно… Ты же его хорошо знаешь? В него еще стреляли… Чудом спасся.
– Да, – потемнев, проговорил Глоба. – Ему то что надо?
– Два мешка картошки привез. Зачем мне столько? Один отдала нашим милиционерам.
– Как он там? – не поднимая глаз от дымящейся в рука цигарки, спросил Глоба.
– Плохо ему, Тиша, – вздохнула Маня. – Раны открываются, гноятся… Плакал у нас во флигеле. Сынишку все никак не может забыть. Мало убить было того Павлюка, его бы по селам водить на цепи и всем людям показывать, как страшного зверя. Так многие думают, не одна я.
– Тогда и суд не нужен, – усмехнулся Глоба, – каждый станет на свое усмотрение миловать или казнить. Во что тогда государство превратится?
– Потому ты и не мог его убить просто так, – согласилась Маня и, отвернувшись, закрыла ладонями лицо. – Значит кто то другой это сделал. И ты знаешь, но молчишь. Нас не жале ешь…
Он прижал ее к себе, губами стер со щек слезинки, прошептал:
– Все будет хорошо… Хорошо будет… Скоро начнется суд, а там люди понимающие…
– Суд?! – в ужасе раскрыла она глаза. – Господи, кем?! Тебя судить?!
– Ну, это простая формальность, нельзя же меня выпустить – распахнуть ворота, иди на все четыре стороны. Нужно обоснование.
Но она уже ничего не слышала, страшное слово потрясло ее. Она намертво вцепилась пальцами в раскрытый ворот гимнастерки Тихона, словно именно сейчас должны были войти люди с винтовками, чтобы увести его. Надолго… Может быть, навсегда… И где та справедливость, о которой так много везде говорят? Где? Если ужасающее слово уже произнесено, оно нависло над ее судьбой, над ними.
– Тиша, Тиша, – выдохнула она одними губами, – о ком ты думаешь? спасаться надо… Тиша…
И в эту ночь Глоба не мог заснуть – тишина стояла такая, что даже в эту каменную клеть долетали со станции далекие паровозные гудки, словно клич улетающих журавлей. Там, в темноте, уже начинали таять снега – теплый ветер незримым крылом касался сугробов на полях, разъезженные дороги покрывались стеклянным льдом, на карнизах городских домов витые рога сосулек обрастали инеем, чтобы с первыми лучами солнца налиться теплым светом – в марте начнется капель.
И тогда вдоль стен домов повиснет серебряная мишура, заполняя выбитые у тротуаров черные лунки голубой водой.
«Ничего не скажу, – под утро решил Глоба. – Какие у меня доказательства? Нам вырыли эту Волчью Яму, расставили ловушку, думали, попадем в их капкан и уже не выберемся ни за что на свете. Хитро задумано. Либо меня, либо Михно, но они завалят наверняка. Рассчитано точно! Если их обвинениям поверят – я опозорен, но главное власть наша, новый закон, все польют грязью, распустят самые невероятные слухи о комиссарском произволе и москальском засилье. А если Михно? Значит, Советская власть в моем лице сама вложила оружие в руки темного крестьянина. И направила его на преступный путь самосуда. А потом выдала на расправу. Не пожалела, провела его по всему кругу испытаний. Есть ли третий выход из Волчьей Ямы?»
Глоба его не видел. Никто и ничто уже не поможет ему, закон верит лишь фактам, его не умолить самыми жалобными словами, он не слышит ни добрых просьб, ни страшных проклятий. Вот почему лежит он, Тихон, здесь, на привинченной к полу железной кровати, а перед ним зарешеченное окно каменного мешка. И никто не поможет, раз он сам себе отказался помочь…
Следователь взял стопку протокольных листов, подравнял их края, постукивая по столу, аккуратно сложил в папку и начал тщательно завязывать шнурки.
– Из вашего уезда, – холодно проговорил он, – пришли письма на имя товарища Петровского. Защищают вас, просят освободить. – Он впервые усмехнулся краем тонких губ. – Товарищ Петровский сделал на них резолюцию: «Разобраться по справедливости». Мы только так и поступали. На днях суд. Готовьтесь. И желаю вам удачи.
Так неожиданно было услышать что-то доброе от этого человека, словно бы заледеневшего насквозь, что Глоба чуть не заплакал. Кажется, только сейчас Тихон увидел темные, забитые угольной пылью морщины под его глазами, лоб с косым шрамом и расплюснутые работой тяжелые руки.
– Спасибо, – пробормотал он, взволнованный до глубины души этой малой толикой сочувствия.
Накануне суда Глоба не спал всю ночь. Сунув руки между коленей, он неподвижно сидел на кровати, набросив на плечи шинель. В камере было холодно, запыленный пузырек электрической лампочки тускло горел под самым потолком, почти ничего не освещая. Зеленая масляная краска стен там и тут отслаивалась от штукатурки, образуя серые трещины, которые складывались в какие-то запутанные письмена, так и неразгаданные им за все бессонные дни и ночи, проведенные в этом доме, пропахшем сверху донизу запахами карболки, ржавого железа и неистребимым духом беды.
Стиснув зубы, Глоба постанывал от прихлынувшей тоски, готовый бить кулаками в стену, лишь бы не сидеть истуканом в бессильном ожидании завтрашнего дня, бесшумно и медленно уже проступавшего тусклым светом в узком окне. Он смотрел на этот четырехугольник окна, вырезанный в толстых откосах стены, мучительно ожидая чего-то, чего – и сам не знал, какого-то знака, приметы, которые предсказали бы сегодняшний день.
Но ничего не происходило, только небо за решеткой начало чуть заметно наливаться сначала размыто-розовым, слабым, чуть подкрашенным светом, потом цвет клюквенно загустел, за каменными стенами начало разгораться дикое пожарище! но длилось это недолго – небо как бы впитало в себя всю черноту огня, и сияние красного солнца разлилось по горизонту.
И вдруг вспомнился Тихону его отец, то, как собирался он поутру на работу. В стоптанных кожаных бахилах, в масляно-черных от сажи и копоти портках и рваном, пропахшем серой коксового дыма пиджаке, он выходил на крыльцо, вдыхал все грудью, ладонью затенял глаза и смотрел в небо, где оранжевый круг уже превращал голубое в слепящий свет дня.
И, не выдержав, отец говорил тихо, не мальчишке, который стоял рядом, а словно бы самому себе, с каким-то по-детски наивным, полным изумления, сиплым от едкой махры голосом:
– Господи ты боже мой… Красное солнышко… На белом свете… Черную землю греет.
И Тишка тоже видел черную, замешанную на жужелице топкую грязь улицы, покосившиеся заборы с разинутыми воротами, гнилые хаты и над ними бесконечный белый свет – сияющую бездну неба с раскаленным шаром солнца.
Тихон оглядел камеру – свет вошел в нее и растворился. Зеленая старая окраска и цементный пол, тюремное серое одеяло, железная дверь – их словно бы тронуло красной дымкой. Глоба вытянул перед собой руку с растопыренными пальцами, и она, бледная, восково-ало засветилась в лучах солнца.
«Красный день… День чего? Перемены судьбы? Несчастья?»
И когда за ним пришли надзиратели, и когда они втроем с конвоирами топали сапогами по гулким плитам длинного коридора – все стояла перед глазами Глобы та розовая легкая мгла, не исчезала она и когда вывели его в залитый солнцем тюремный двор, где уже торчала у ворот неуклюжая автомашина с кузовом, обитым крашеным железом. Розовая мгла чуть подергивала ее резкий силуэт.
«Это кровь в голове, – подумал он. – Я вижу свою кровь.»
Суд начался утром в здании клуба кожевенного завода. Зал был переполнен. Глоба сидел на скамье подсудимых за шатким деревянным барьерчиком, на виду у всех, сам же он мало что мог различить сквозь туманную пелену, застилавшую глаза. Он отвечал на вопросы судьи спокойно, размеренным голосом, без всякого выражения, словно говорила за него какая-то машина.
Зал оживал или замирал в тишине. Среди сотен лиц, сливающихся в плывущее пятно, взгляд Глобы изредка выхватывал то одно, то другое – лицо Мани, или Замесова, Кныша… Они вспыхивали в сознании, как горящие свечи в темноте, и гасли тут же, выпадали из памяти, вытесненные чувством стыда, обиды и ощущением отверженности.
А суд шел. Зал насторожился, когда начался допрос свидетеля Приступы. Это был высокий старик с жестким костлявым лицом. Он повторил то, что написал раньше.
– Вышел на двир, а по дороге кто-то идет. А ему навстречу другой. Первый выхватывает маузер и говорит: «Молись своему богу, бандитская морда!» И начал стрелять раз за разом. Тот за грудки схватился и упал головой в снег…
– А скажите, Приступа, – вдруг перебила судья, пожилая женщина в красной косынке. – Где вы были в ночь убийства Павлюка?
– То есть? – удивился старик. – Я ж кажу: вышел на двир…
– Подождите, – строго перебила судья. – У нас есть свидетельства. Вот они: в ночь убийства Павлюка вас видели на всенощной церковной службе в уездном Успенском соборе.
– То так, – растерянно проговорил Приступа, – но утром я вернулся в село.
– Возвращаясь назад, вы подвезли на своих санях старую женщину, гражданку Лукьянову. Она больна, прийти не может, вот протокол ее показаний. Она пишет: «Повернулысь, а нам говорят: Павлюка-злодия убили…»
– Брешет та баба! – взорвался старик, и зал возмущенно загудел.
– Какое вы имеете родственнее отношение к убитому Павлюку? – переждав шум, спросила судья.
– Ну так что, так что?! – выкрикнул Приступа. – Я брат его матери.
– Значит, дядя? – уточнила судья. – Таким образом: вы родственник убитого. А кроме того, сознательно ввели суд в заблуждение своими ложными показаниями. Видеть убийство вы не могли физически. Скажите, Приступа, вы отсутствовали в селе целый год… Я имею в виду двадцать первый год!
– Какое отношение имеет это до Павлюка? – закричал Приступа. – Вы еще спросите, где я был до царя Панька!
– Я вас спрашиваю, гражданин Приступа! – голос суды зазвенел.
– До Астрахани ходил! В рыбацкой артели работал, гроши заколачивал!
– Вы говорите неправду, – отчеканила судья, пододвигая к себе какие-то бумаги. – Вот материалы следствия. В двадцать первом году вы находились в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Это подтверждается этими документами. Что вы там делали?
– Брешут твои бумаги, – уже растерявшись, проговорил Приступа.
– Свидетельства неопровержимы. Чем занимались вы, Приступа, в Тамбовской губернии?
– Да что? Жил, по свету ходил, на людей глядел, – невнятно пробормотал старик.
– Мы вам подскажем, – усмехнулась судья. – Вы участвовали в антисоветском кулацко-эсеровском мятеже, поднятым Антоновым.
– Врешь! Врешь! Врешь! – теряя над собой власть, закричал Приступа.
– И были не рядовым участником мятежа. Вы входили в так называемый главный оперативный штаб. Правда, вы были там под другой фамилией, но вас многие опознали по фотоснимку.
– А-а, – буквально взвыл старик яростным голосом, – вяжешь?! Своего мильтона защищаешь?! Гады вы все! Душить мало!
– Вас давно разыскивают, Приступа, – судья поднялась из-за стола, – на вашей совести не одно преступление. Выносим постановление немедленно взять вас под стражу. Увести гражданина Приступу!
Два милиционера стали по бокам старика, третий слегка подтолкнул его в спину, и тот, затравленно озираясь, с трясущимися от бешенства губами, зашаркал валенками к выходу, провожаемый криками негодования всего зала.
Глоба перевел взгляд со спины старика на Рагозу – тот сидел с невозмутимым лицом и даже не повернулся в сторону Приступы.
«Когда же они успели? Провернуть такое… Досталось ребятам хлопот…»
Вторая свидетельницу молодая женщина в плюшевой кацавейке, встав перед судьей, сразу взмолилась чуть ли не со Слезами:
– Старый черт попутал, громадянка судья! Да я бы ни за что, вот истинный хрест! Он, Приступа, говорит мне: все равно того мильтона заарестуют за то, что он живым Павлюка не поймал. Так ты напиши, что сама видела, как он из нагана стрелял. А я тебе за то дам на сарафан, да еще пятьдесят рублей новыми деньгами…
– И не совестно вам было невинного человека обвинить в убийстве? – перебила судья. – Почему же вы об этом не сказали следователю?
– Так Приступа мне пригрозил: не напишешь заяву – твою хату ночью подпалю. А он такой… Ему ничего не стоит. А я женщина одинокая… Муж на фронте пропал…
– Вы знаете, что за ложные показания… – начала судья суровым голосом, и перепуганная женщина рухнула на колени, протянув к ней руки:
– Не губи, золотце ты мое… Он ко мне приходил, грозился жизни решить, а тут, вижу, вы его заарестовали… Так я теперь все вам, как на духу: ничего я не видела, только выстрелы слыхала. В окно глянула, а Павлюк уже в снегу лежит. Потом уже той милиционер подбежал с наганом в руке.
– Значит, вы отказываетесь от своих показаний? – спросила судья. – Да поднимитесь же на ноги!
– Начисто! – воскликнула женщина. – Грех взяла на душу. Пид угрозой писала, будь он проклят тот Приступа и вся его бандитская родня!
– Идите, – с трудом сдерживая презрение, тихо проговорила судья, переглянувшись с народными заседателями.
– Есть еще свидетельство гражданки Евдокимовой Марфы Степановны, в них она утверждает, что видела, как гражданин Глоба собственноручно расстрелял Павлюка. Два дня тому назад Евдокимова исчезла из Смирновки в неизвестном направлении. При обыске с понятыми в хате найдено тайное подполье с упрятанным оружием. Есть предположение, что Евдокимова была связана с разгромленной бандой Корня. Соответствующими органами объявлен ее розыск… Суд вызывает эксперта по оружию.
В зал вошел военный командир в наглухо застегнутой шинели и в буденовке. Судья протянула ему картонку с привязанными к ней пятью деформированными пулями.
– Будьте добры, скажите суду, из какого вида оружия эти пули?
Военный долго и внимательно разглядывал картонку.
– Пули сильно деформированы… С большой точностью сообщить не решаюсь. Они не от трехлинейки… Иностранного происхождения.
Глоба вцепился руками в шаткий барьерчик, отгораживавший его от зала. Он не отрывал взгляда от картонки, на которой ровными стежками ниток были прикреплены уже покрытые ржавчиной, смятые при ударе, остроконечные пули. Как их нашли?! Где?!
Военный неопределенно пожал плечами и в раздумье произнес:
– Я так думаю, товарищи, эти пули могут быть от винтовки английского производства.
– Их можно спутать с пулями от маузера? – быстро спросила судья.
– Ни в коем случае, – снисходительно улыбнулся командир. – Их не перепутает самый безграмотный в военном деле человек.
– Благодарю вас, вы свободны, – судья взглянула в зал – Гражданин Замесов. Подойдите. Ведя следствие, где нашли вы эти пули?
Подтянутый, в отглаженном костюме, Замесов коротко склонил голову перед судом и снова выпрямился, мельком бросив взгляд в сторону напрягшегося Глобы.
– Нами были проведены исследования полета пуль, которыми был убит Павлюк. Ранения все сквозные. Естественно, можно предполагать, что есть возможность их найти. В некотором отдалении от Павлюка тянулся высокий плетень. Плетень мы разобрали по веткам. Снег вокруг него просеяли… пропустили через пальцы каждую снежинку. Безусловно, работы велись в присутствии понятых. И не день, не два. В результате были найдены вот эти пять пуль. Пять выстрелов. Пять ран. Пять пуль. Все логично…
– Комментировать будет суд, – холодно прервала его судья. – Вы свободны…
– Суд удаляется на совещание!
– Встать! Суд идет!
…Глоба напряженно слушал звенящий голос – он падал на него словно с неба, слова оглушали, вызывая в душе ликующее чувство невероятного счастья.
– …Именем Советской Социалистической Республики Украины… Года… числа… Народный суд уезда… губернии… Признает…
