Текст книги "Обязан жить. Волчья яма
Повести"
Автор книги: Борис Силаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– Можно сказать, что это была их главная цель? – спросил Глоба.
– Конечно. Они не дали никому выйти из лавки. Стали избивать кооператоров. Особенно отличался жестокостью Павлюк. Помощник Корня. Тот бил всех подряд.
– А Корень?
– Батько Корень за всем наблюдал, говорил, кому еще добавить. Был тут среди кооператоров крестьянин Михно Иван. Когда-то он участвовал в банде Корня.
– Я знаю дядька Ивана, – с беспокойством перебил Глоба, – так что с ним?
– Михно Иван давно бросил банду. Корень ему этого не простил. И вот сегодня решил свести счеты. К. несчастью, Михно был на собрании со своим сыном – хлопцем восьми лет.
– Это их убили? – вырвалось у Глобы.
– Да. Сначала паренька, а потом отца.
Глоба посмотрел на затоптанное сапогами кровавое пятно в углу лавки и молча вышел во двор. Он знал, где живет дядько Иван. Шел через село в распахнутой шинели. Старик фельдшер шагал за ним следом, чуть приотстав. Возле старой хаты Михно толпились крестьяне. Тихон поздоровался с ними и ступил через порог. На сдвинутых лавках лежали убитые – дядько Иван и его сын. Оба были в грязных полотняных сорочках, по которым расплывалась потемневшая кровь. Билась лбом о пол, рыдала в голос хозяйка.
Глоба стянул с головы фуражку, постоял у двери, с болью глядя на бледно-опавшее лицо дядька Ивана. Еще недавно они вместе лежали на чердаке этой хаты, слушали лопочущий по соломе мягкий дождик… Плач женщины выворачивал душу. Чем мог помочь ей Тихон? Слова утешения тут бессильны. Вот если бы он отвел беду раньше, не пустил бы ее в эту хату, стал перед ее порогом, загородил горю дорогу, еще на окраине села. А сейчас поздно. Вина его бесспорна…
Глоба вышел во двор, остановился рядом с крестьянином, кто-то протянул ему кисет с табаком.
– Кто видел? – спросил Тихон. – Расскажите.
– Над дядьком Иваном они издевались больше всего, – проговорил один из крестьян. – Он все молил, чтоб сына отпустили. Говорит: меня стреляйте, тилькы хлопца оставьте жить. Корень смеялся. Он говорит ему: я тебе, Иванэ, все попомню. Меня предал, к Советам ушел. Теперь держи ответ.
– Зверь Павлюк, – с ненавистью бросил кто-то.
– Да… Павлюк. Уродится такой. Он наган достал и первым же выстрелом хлопца убил. Пуля и в дядька Ивана попала. Парнишка так и вывалился из его рук. Сволочи, – говорит, – изверги нелюдские… А Павлюк ему в ответ: мы тебя за это убивать будем медленно… чтоб ты успел попрощаться с жыттям. И начал стрелять из нагана. Сначала в одно плечо, потом во второе. Третью пулю в грудь. Дядько Иван упал на землю мертвый. Так Павлюк ще смеется. Э-э, – говорит Корню, – я тому не верю, що вин мертвый. Бывают в жизни чудеса – и мертвяк из могилы поднимается. Стал он на колено подле дядька Ивана, берет в свои руки его руку и щупает пульс. Так и знал, – говорит, – еще живой, кровь стучит, но меня не обманешь, я ему мертвую точку поставлю. И берет он снова свой наган, целится прямо в висок и курок нажимает. Голова дядька Ивана тилькы дернулась… Все. Добил человека.
– Где же ваша самооборона? – с горечью проговорил Глоба.
– Мы на ночь глядя винтовки берем, – пробормотал крестьянин. – Днем он никогда не нападал.
Из хаты торопливо вышел фельдшер, он был взволнован. Поискал глазами Глобу, еще от крыльца закричал:
– Немедленно машину! Мальчик мертв, но мужчина подает признаки жизни! Просто чудо! При таких ранениях… Выстрел в голову! Пуля скользнула по кости и прошла под кожей. Машину!
Глоба посмотрел на него и вдруг, не сказав ни слова, бросился со двора, не разбирая дороги, яростными движениями ног откидывая полы шинели, хватая раскрытым ртом холодный воздух.
Всю, казалось бы, бесконечную дорогу к уездной больнице Михно не приходил в сознание. Сколько раз Глобе чудилось, что жизнь покинула это тело – далее в темноте было видно, как мертвенно белеет неподвижное лицо. Фельдшер не выпускал из рук раненого, при каждом толчке на ухабе стараясь смягчить удар. Глоба сидел рядом, стараясь хоть чем-то помочь – подставлял под голову дядька Ивана ладони, прикрывал фуражкой лицо от встречного ветра.
В уездной больнице все закрутилось в поспешном темпе – Михно унесли в палату, привели заспанного врача, санитары забегали по коридору, подготавливая операционную.
Глоба домой не пошел, остался в больнице, то и дело он выходил на улицу, смоля бесчисленные самокрутки, медленно бродил под темными окнами – светилось лишь одно из них, за полотняными занавесками смутно маячили серые тени. И снова повалил снег. Он падал бесшумно и, улегшись на землю,; не скрипел под сапогами.
Наконец, в дверях показался врач, сразу же закурил, сунул руки в карманы, отвернул полы белого халата и долго смотрел на заснеженные крыши домов.
– Ну, что? – не выдержав, спросил Глоба.
– Вытащили пять пуль… Револьверные. Повезло человеку, если так можно сказать. Ранения не такие уж тяжелые. Потерял много крови.
– Значит, выживет? – с надеждой проговорил Глоба. Врач, подумав, пожал плечами:
– Должен… Бывают же чудеса. Стреляли прямо в висок, но пуля прошла над кожей головы.
– Я его могу видеть?
– Нет. Приходите завтра. Я вас пущу к нему. А сейчас идите спать. На вас лица нет. Вы ели сегодня?
– Сейчас пойду, поем, – вздохнул Глоба и, попрощавшись, побрел к своему флигелю. Еще издалека увидел за дощатым забором тусклый свет окошка. «Не спит, – подумал он, наклонился, повел пальцами по земле, сгребая снег, умял в холодный комок и куснул зубами, почувствовав во рту запах мерзлой березы, словно пожевал губами каленую стужей щепку. – Вот и зима… Ждал ее, вот и зима».
И снова Глоба приехал на хутор Зазимье, уже санным путем. За это время хутор заметно изменился – в хате новые остекленные окошки, крыльцо из еще не потемневших досок, двор тщательно подметен, на цепи у будки молодой пес, сразу же облаявший незваного гостя. В наброшенном тулупчике, старый Мацько вышел из дверей и приложил руку ко лбу, разглядывая лошадь, сани и чужого человека в драповом пальтишке.
– Не узнаете? – закричал Глоба, направляясь к хозяину. – Я рад, что вы уже здесь… Отличная зима, не правда ли? Собака не кусается? Ишь, пес какой красивый. Добрый день, гражданин Мацько.
– День добрый, проходьтэ до хаты, – хозяин признал в Глобе финагента, с которым недавно встречался.
Они вошли в комнатушку, старый Мацько, хмуро поглядывая на Тихона, поставил на стол миску с медом, положил рядом кусок хлеба.
– Покуштуйтэ… По налоги приехали? Так прежний хозяин Запара все сплатил по закону. Да говорят, он на днях помер от болезни. Хворал, хворал…
– Да, это так, – с сожалением проговорил Глоба, – нет уже Запары. Помер в городской больнице. Как вам тут живется?
– Роблю, – пожал плечами Мацько, – горбом все беру… Грошэй на все не хватает.
– Не страшно одному?
– Собаку заимел.
– А как бандиты придут? Говорят, они неподалеку бродят?
– Что им от меня трэба? Пойисты визьмуть, у печи погреются и снова в лес. Ну, может, по морде дадут, так от того не умирают.
– Прежний хозяин сбежал… Не от страха ли?
– У него свое дило, у меня свое, – усмехнулся Мацько. – Чего вы такий любопытный?
– Не понимаю, – сознался Глоба, – в пяти километрах отсюда Советская власть – сельрада, кооператив… А вы тут в каком государстве живете?
– Не понимаю вас, – пробормотал Мацько.
– А чего тут непонятного? Каждый сюда может прийти – и найдет еду, у огня погреется. Меду попробует… Бандит, финагент. Какому же вы богу молитесь?
– Знаете, гражданин хороший, – зло сощурился Мацько, – у нас так говорят: «Какова вера, таков у нее и бог». Ежели меня ваш бог не хранит, защиты мне от злого разора и беды не делает, то я с тем богом трошкы подожду. Для меня тот бог, кто мне винтовку к грудям приставляет. Кого я боюсь.
Глоба сидел, задумчиво ковыряясь коркой хлеба в миске с медом. Мацько опустился на лавку, повернувшись к окошку.
– Пора кончать с такой анархией, – наконец проговорил Глоба. – Советская власть – власть крепкая, не на один-два года. Она крестьянину дает возможность работать на земле спокойно.
– А то ты видел? – ткнул Мацько рукой в окно – там за голыми кустами виднелся крест над могилой.
– Понимаю, о чем вы, – вздохнул Глоба, – но этому пришел конец. Вы вспомните, что тут делалось несколько лет тому назад. Банда на банде. А сейчас остался Корень. И его уже ломают. Обложили со всех сторон, как медведя.
– Он еще свое скажет, – пробормотал Мацько.
– Зима началась. Теперь его мужики по селам разбредутся, будут отсиживаться у теплых печей. А он с самыми заядлыми уйдет в свой потайной лагерь в Волчьей Яме. Постарается отсидеться. Если мы его не возьмем, то по весне Корень снова пойдет гулять с ножом и наганом. Вы слыхали, что он сделал в Пятихатках? Ребенка не пожалел.
– Зачем вы мне все это говорите? – вскинул голову Мацько.
– Я думаю, вы догадались уже, какой я финагент?
– Да уж точно, – хмыкнул сердито Мацько. – За пазухой пистоля торчит. До всего вам дело – як да шо?
– Сообразил, – удовлетворенно сказал Глоба. – Почему же я пришел к вам? Нужна помощь. Уверен, что Корень здесь появится обязательно.
– Что ему тут нужно? – с тоской проговорил Мацько.
– А то видишь? – Глоба теперь сам протянул руку к окну, показывая на чуть виднеющийся крест. Мацько, повинуясь его жесту, тревожно посмотрел в ту сторону и опустил голову.
– Знаешь, кто лежит в могиле? – спросил Глоба.
– Мне то не нужно, – выдавил из себя Мацько.
– Атаманша… А убита она какого числа – не припомнишь?
– Знать не хочу.
– Убита она двадцать восьмого октября. Седьмого декабря будет сорок дней, как ее похоронили. Значит, седьмого по всем правилам Корню следует устраивать большие поминки по усопшей. В церковь надо принести свечи, ладан и вино. И поп обязан сотворить сорокадневную молитву – сорокоуст. Не так ли? Но в какую церковь пойдет Корень? Нет ему дороги ни в одно село. Он на могилу придет, это точно. Может, скажешь, еще какой есть народный обычай у православных?
Мацько исподлобья посмотрел на Глобу, не пряча удивления в растерянном взгляде.
– В сороковый день покойник ест в последний раз за хозяйским столом, – нехотя проговорил он. – А для того на стол для него ставят миску и кладут ложку.
– Вот тут он с ней так и попрощается, – сказал Глоба, ударив ладонью по столу. – Так согласен помочь, товарищ Мацько?
– Ежели нужно…
– А то сам не понимаешь! – жестко оборвал его Глоба.
Маня собрала в узелок харчей, и Глоба, в который уже раз, направился в больницу к дядьку Ивану, Но сегодня он сначала зашел к себе в кабинет и раскрыл дверцы дубового шкафа. Все полки его были забиты конфискованным оружием. Здесь были обрезы, отнятые у бандитов, длинные сабли – «селедки» городовых, найденные на чердаках городских домов, офицерские револьверы, крошечные браунинги в твердых лаковых кобурах, ножевые штыки.
Глоба внимательно повел взглядом снизу вверх и, подумав, вытащил из груды тяжелый обрез. Повертел его в руке и сунул под шинель.
В больницу его уже пропускали без всяких расспросов. Он вошел в крошечную комнатушку, где в одиночестве лежал Михно. Дядько Иван встретил Тихона смущенной улыбкой;
– Мне перед тобой совестно, ну что ты, ей-богу, так обо мне хлопочешь?
– Как здоровье, дядько Иван? Сегодня вы совсем молодцом. Ничего не болит?
– Сердце ноет. Как вспомню то, что было, так во мне все прямо замрет. Ну за что они сына? И земля их носит! Не провалится под ногами.
– Прошлого не вернешь, уже не переделаешь, как тебе хочется, – вздохнул Глоба. – Быстрее выздоравливайте. Дома вас ждут, тоскуют без хозяина.
– А он, Корень, опять наскочит, – пробормотал дядько Иван, глядя в потолок. – Тихонэ, треба с ним кончать.
– Да уж, наверное, скоро, – проговорил Глоба и достал из-под гимнастерки обрез. – Я на некоторое время отлучусь. Вас выпишут из больницы. Если Корень узнает, что вы вернулись, то он постарается…
– Это понятно, – усмехнулся дядько Иван, покосившись на оружие.
– Вот берите обрез для самообороны. Отличная штука. Из английского карабина. Заряжается сразу двумя обоймами по пять патронов.
Михно взял оружие и рывком сунул его под матрац.
– Вот за это тебе спасибо, Тихонэ, – с облегчением проговорил он. – Теперь я с длинной рукой. Пусть только сунется… Что Корень, что тот изверг рода людского, Павлюк! Кара их настигнет, видит бог!
– А теперь я прощаюсь, – сказал Глоба, поднимаясь с табуретки. – Желаю здоровья. Еще увидимся не раз.
Глоба выбрал двух наиболее надежных милиционеров, и они втроем, ночью, в снегопад, пешком пришли на хутор Зазимье. Было пятое декабря. Мацько вышел на стук в окошко и провел людей в клуню. Здесь, разговаривая шепотом, они начали размещаться среди ворохов соломы. Загнанная в будку собака зло повизгивала, пытаясь выбраться на волю.
– Собаку я утром отпущу, – сказал Мацько, – вы ее трошкы приучите к себе, чтоб не гавкала.
– Ну как тут, тихо? – спросил Глоба.
– Да приходил…
– Кто?!
– Корень приходил три дня тому назад, ночью. Один. С бомбой на ремне. Пьяный.
– А вы что?
– Налил ему стакан самогона. Дал шмат сала закусить.
– Ну, старая стерва, – выругался, не выдержав, один из милиционеров. – Банду прикармливаешь?!
– Брось! – одернул его Глоба и повернулся к Мацько. – Что он говорил?
– Молчал… Выпил и подался в лес.
– Еда у нас своя, – проговорил Глоба. – Воды принесешь. Поживем, пока Корень снова сюда не заглянет. От тебя ничего не требуется – только дверь оставь открытой, незаметно сбрось засов. Если пальба начнется – ложись на пол и не шевелись. Все, что он потребует, – делай.
– Нам он стакан не поднесет, сала не предложит – такой недогадливый, – ворчливо проговорил молодой милиционер Дмитро. – Тут хоть закоченей.
– Хватит, хлопцы. Не до самогона, – одернул Глоба. – Ложитесь спать. Я подежурю. Через три часа разбужу тебя, Дмитро. Оружие все время должно быть под рукой. Идите, товарищ Мацько. Считайте, что нас нет.
– Мы приснились, – хохотнул милиционер. Мацько не ответил, молча скрылся в ночи.
Двое суток они не выходили из клуни. Все попростуживались, говорили хриплыми голосами. Обросли щетиной. Часами лежали на холодной соломе, глядя в щели, как за стеной ветер наметает сугробы, гонит по двору опавшие листья и сосновые шишки. Собака все время лежит в конуре, свернувшись в клубок, взъерошенная шерсть ее забита снегом. Старый Мацько изредка выходит из хаты, колет дрова, набирает воды из колодца. В сторону клуни даже не смотрит.
– Бандитский пособник, – цедит Дмитро. – То он какой-то знак подает. Чтоб Корень не попался. Кулак чертов!
– Да перестань, – вяло тянул второй милиционер Егор Сидоров, человек уже в годах, полный, налитой какой-то воловьей силой. Он все больше спал, поражая всех своим безмятежным спокойствием. – Чего ты к нему придираешься? – продолжал он, подбивая под бока солому. – Он выполняет задание. Ему что сказали? Нас нет, мы, брат, как вроде невидимки.
– Нет у меня к нему доверия, – огрызался Дмитро. – Чего он тут на хуторе один живет? Он собаку один раз в день кормит. Мы тут хоть сдохни, он горячего пожрать не принесет.
Время тянулось бесконечно. Днем высыпались, зная, что Корень при свете не придет, а ночи были длинными, казалось, тьме не будет конца. В глубине леса выли волки. С треском падали на землю деревья под тяжестью снежных шапок. Окошко хаты желтело размытым пятном. Из трубы тянуло дымом, пестро вылетали искры. Холод входил в клуню, от него не было спасения – не помогала ни солома, ни какие-то твердые попоны, найденные в углу.
На третий день старый Мацько все же принес в клуню котелок с кипятком и плошку с медом. Этот сладкий чай пили с великим наслаждением, смакуя каждый глоток.
– Больше не надо, – сказал Глоба старику. – Перетерпим. Сегодня седьмое – надо быть начеку. Не топчи дорожку к клуне, пусть заметет.
Днем Дмитро сказал задумчивым голосом:
– А все-таки это дело не того… Он на могилу придет к родной жинке. А мы его в это время со спины – шарах! И повяжем.
Дремавший Глоба вскинул голову и резко повернулся к парню.
– Если б знал, что ты такое скажешь, – не взял бы тебя с собой ни за что на свете! – жестко проговорил он. – Пожалел? К кому ты имеешь сострадание?
– Да нет, я просто так, – смутился Дмитро и, закрыв глаза, с надрывом протянул – Господи, с тоски можно сдохнуть… Хоть приходил бы уже…
Ночью из леса к усадьбе кто-то подошел. Постоял у плетня, держась за кол, прислушиваясь к мертвой тишине, – ветер не гудел в деревьях, снег не мел по земле, ничто не нарушало безмолвия залитого лунным светом хутора. Загремела цепью собака, вылезая из конуры, – человек кинул ей какой-то сверток, и та зачавкала, шурша лапами по обертке. Человек медленно пошел к хате, ступая по нетоптанному снегу.
– Корень… Внимание, – чуть слышно сказал Глоба. Раздвигая солому, милиционеры легли рядом с ним, прильнув к щели.
Корень заглянул в хату, прижавшись лицом к заиндевелому стеклу окна, и несколько раз ударил в задребезжавший переплет. В хате вспыхнул огонь керосиновой лампы, спустя время звякнул отброшенный засов. Корень шагнул в дверь, склонив голову в проеме.
Немного подождав, Глоба осторожно скользнул из клуни, он не оборачивался, слышал за собой скользящие шаги милиционеров – каждый уже знал, что ему делать.
Они остановились у окна, там, за чуть желтым от света тонким ледком, видна была полутемная комната. За столом сидел Корень, он был в расстегнутом кителе, черная борода закрывала пол-лица. Нестриженые волосы и эта густая борода придавали его облику устрашающие черты, Дмитро, не выдержав, прошептал на ухо Глобе:
– Точный медведь… Пудов на шесть.
Старый Мацько бесшумно двигался вокруг Корня – затеплил свечу в углу под иконами, начал ставить на стол миски, бутыль, принес каравай хлеба. Корень сразу налил себе граненый стакан, чокнулся им о край пустой тарелки и выпил, запрокинув голову, – черная тень качнулась во всю стену.
Портупея с клинком, наганом и ручной гранатой висела на спинке кровати за его спиной.
– А ведь шел он от креста, – удовлетворенно проговорил Глоба и потянул из колодки заледеневший маузер. Поняв это движение, Дмитро вскинул винтовку, направив ее на окно. Тихон и Егор Сидоров направились к невысокому крыльцу. Они осторожно толкнули дверь, и она, без скрипа, ушла в темноту сеней. Не видя, куда ступают, шаг за шагом, стали продвигаться к следующей двери, которая вела в хату. Егор носком сапога зацепил какой-то бидон, он громко звякнул с жестяным визгом. От внезапности Глоба вздрогнул, даже чуть подался назад, но мысль сработала вмиг, он понял, что уже хорониться и медлить нельзя, – кинулся в темноту, больно ударился плечом о бревенчатую стену, торопливо нашарил дверь и, распахнув ее кулаком и коленом, ввалился в хату. Он увидел, как падает опрокинутый стол, летит на пол керосиновая лампа, а Корень, вытянувшись во весь рост, в наклонном движении рвется куда-то в сторону, вскинув над собой змеей взвившиеся ремни портупеи. И тут все поглотила тьма.
Глоба мгновенно прижался спиной к стене. Он услышал в сенях чей-то вскрик, ударил выстрел, забухали по деревянным ступеням тяжелые сапоги.
– Егор? – закричал Глоба.
Из сеней донесся хриплый голос:
– Порядок… Он на чердаке.
– Не лезь за ним, – сказал Глоба. – Мацько, зажги лампу… Она валяется возле стола… Да побыстрее же, черт возьми!
Слабый огонек вспыхнул в разгромленной комнатушке. Глоба окинул ее быстрым взглядом и вышел в сени, захватив с собой свечу от иконы. Егор Сидоров зажимал ладонью кровоточащий нос, в дальнем углу стояла лестница, и лаз на чердак под ней был раскрыт.
– Налетел на меня, как скаженный, – зло пробормотал Егор. – Точно камнями набитый!
– Немедленно во двор, – приказал Глоба, – он попытается разобрать крышу. Поможешь Дмитру. А тут я сам постерегу. – И громко добавил, чтобы слышно было в каждом углу хаты: – Будет пытаться бежать – стрелять на месте, точно бешеного пса.
Сам опустился под стену, положив на колени маузер. Теплящуюся свечку поставил в стороне. Черное отверстие лаза темнело на побеленном потолке. Глоба вытащил из кармашка штанов часы, отстегнул их от цепочки и положил перед собой. Повисла такая тишина, что стал слышен звон бегущих шестеренок.
– Корень, – наконец позвал Глоба, – долго будем молчать?
– На хрена ты мне потрибен? Не прибил я тебя тогда… – загремел на чердаке полный ненависти могучий голос. – Пальцы за то кусаю!
– Я вот что тебе скажу, – проговорил Глоба. – Тебе лучше нам сдаться по добру. Я, как ты понимаешь, тут не один. Со двора тебя ждут с подарками. Нам-то, в общем, безразлично, как тебя взять, – живым или мертвым. Пожалуй, с мертвым хлопот меньше. Но мы закон понимаем – просто так тебя не шлепнем, хотя ты того и заслуживаешь!
– Заткнись, ты! – на чердаке прогремело несколько выстрелов, пули вонзились где-то неподалеку от Тихона, взбив пыльные фонтанчики.
– Как я понимаю, – усмехнулся Глоба, – ты на горище сиганул в одном кительке. А сегодня морозец наподдал. Долго ли выдержишь?
После молчания голос на чердаке угрожающе проговорил: – Я вот гранатой. Где ты там, Глоба?!
– Сам себя и подорвешь, – ответил Тихон. – Выхода у тебя нет, Корень. Если долго будешь сопротивляться, то мы хату подожжем. Даю тебе на размышление… ну, сколько тебе надо времени?
В ответ снова ухнул револьверный выстрел.
– Понимаю, – согласился Глоба, – хочешь, чтобы выстрелы услыхали твои хлопцы? Они к тебе на помощь не придут.
– Это почему же? – прокричал Корень.
– А на всех дорогах у нас засады. Ты что нас, за дураков считаешь? Эй, Корень! Ты слышишь?!
Во дворе, один за другим, прогремели винтовочные выстрелы. Голос Дмитра весело прокричал:
– То он хотел сквозь солому продраться! Не на тех напоролся!
На чердаке послышались мерные шаги – Корень заходил из угла в угол, с потолка начала сыпаться меловая побелка.
– Ходи, ходи, – сказал Глоба. – Думай башкой… С оружием тебе отсюдова не уйти. Если так намечаешь, то ты уже стопроцентный мертвец! Ты видел, как мои ребята пули садят?
– А без оружия?! – ненавистно хохотнул Корень. – Пуля тут – пуля там. Какая разница?
– Гарантии не даю, – проговорил Глоба, – но разница есть. Тут тебе верняк! Это точно. А там… Кто знает, что может произойти за время следствия… Ох, долго оно будет тянуться. Пока до всех твоих грехов докопаются… А это время ты еще живой. Потом могут произойти события, а по ним – государственная амнистия. Случалось такое – заменяли расстрел сроком. Это тоже жизнь. Учтут, что ты добровольно сложил оружие, – для суда факт важный…
– Красиво поешь, сука, – раздался на чердаке тоскующий голос. – А как попадешь к вам… припомните все.
– А что ж ты думал? – удивился Глоба. – Ну, скажи, зачем убил начальника милиции Соколова? Ведь какой души человек! И того… Сидоренко, своего бывшего дружка.
– Сидоренко – иудово семя! – закричал Корень. – Его еще мало… Снюхался!
– Ну, а Соколова? Ведь он сам, без оружия, направился к тебе, чтобы все сделать… Спасти тебя от рокового шага. Надеялся тебя остановить! Чтоб ты в дерьмо не шагнул по горло! Остеречь хотел! Дать тебе возможность остановиться!
После тишины на чердаке послышалась возня, и Корень сказал, почти наклонившись у лаза:
– То не я… То Павлюк. Мы было уже с ним договорились… С тем Соколовым. Да тут Павлюк зашел к нему со спины и врезал ножом. Я кинулся, схватил Павлюка за горлянку… Ну, не убивать же своего? Дальше мне, значит, ходу уже не было. Если камень с кручи покатился…
– Кому ты только волчьи ямы не ставил, – усмехнулся Глоба. – А время пришло – и сам попался в ловушку.
– Нет такой еще, чтоб Корня намертво схватить! – выкрикнул голос на чердаке.
– Ладно, Корень, – устало сказал Глоба, – отдыхай… У нас времени еще много. Мы никуда не торопимся.
Все опять погрузилось в тишину, только звонко цокотали шестеренки в серебряной луковице часов да изредка потрескивало пламя свечи, ее воск оплывал, растекаясь лужицей по доскам пола. Дверь из сеней была распахнута, леденящий холод шел со двора. Глоба поднял воротник шинели, поджал ноги, руки сунул в рукава, маузер положил на колени.
Хотя и тревожно стало на улице после выстрелов Корня, но Глоба чувствовал, что на подмогу бандиты не придут, он уже знал – зима наступила суровая, большая часть шайки разошлась по своим селам, там, в Волчьей Яме, осталась горстка людей, они на помощь атаману идти не решатся. Страшно им сейчас, в такую застуженную ночь, среди мрачного леса. Не до батька, шкуру бы свою спасти. Остались в Волчьей Яме самые отпетые, которым идти некуда, – ни кола, ни двора. Одно у них тоскливое желание – отсидеться в глубине леса до первого тепла. Авось, батько уведет за собой погоню подальше от их лагеря. Может, ценой своей жизни поможет оттянуть неминуемый конец…
«Как он там терпит, уму непостижимо – мороз жжет каленым железом», – подумал Глоба.
– Эй, Корень, – позвал он, – ты что… Заснул?!.
– Стреляйте, что ли! – вспыхнул голос на чердаке. – Ну иди! Лезьте ко мне!!
– Зачем? – спокойно спросил Глоба.
– Ну, так, если по-честному, – закричал Корень, – кинь на горище мою шубу! Или я не человек?! Хотите выморозить, как крысу?
– А за что ты воевал, Корень? – спросил Глоба.
– За Украину без комиссаров, без ваших бисовых кооперативов! Без москальских гвоздей, мыла и вонючих тракторов! Сами все себе сделаем! А вы гэть! – заорал Корень.
– Ну, ты даешь! – засмеялся Глоба. – Что же то за идеи, если сидишь ты на чердаке, в самом деле, точно загнанная крыса. Последний бандитский атаман на всю губернию! Погибаешь от холода, дрожишь, как последний шелудивый пес… А вокруг – Украина! Куда ни посмотришь… Украина! И никто тебе на помощь не идет, не от кого тебе ждать спасения. А хочешь – мы тебя пальцем не тронем? Утром мои ребята сходят в соседние села и созовут людей. К этой хате. К нам-то ты не очень спешишь, а к ним сойти придется… Станут они тут стеной – кого ты грабил, последнее брал… у кого дом спалил, кормилицу корову в Волчью Яму увел… У кого детей побил… Они тебя, гада, на клочья разнесут! – Голос Глобы зазвенел гневом: – И я такое сделаю! Слово чести! Если не выйдешь с чердака… Только начнет светать – сразу созову людей. Я свое слово держу – быть тебе сегодня с глазу на глаз с трудовым народом. Ты уж ему объясни насчет Украины без комиссаров и москальских гвоздей. А я постою в сторонке, послушаю. Так и знай, на ветер слов не бросаю! Все. Ложись спать, Корень. Утречком поговорим.
В наступившей тишине был слышен только осторожный шорох соломы, Глоба догадывался, что Корень прорывает в крыше дыру, но он знал – двое милиционеров во дворе не дадут атаману бежать. И словно отвечая его мыслям, один за другим грохнули винтовочные выстрелы.
– Погляди, – закричал со двора Дмитро, – хотел на дурыку взять… Пробурил крышу аж под самым карнизом!
– Ну и собаки! – выругался Корень. – Вцепились, как шавки! Спасу от вас нету. Ног уже не чую… И умереть по-справжнему не дадут. Эй, вы! Шакалы! До вас просьба… Погибну – так поховайте меня рядом с жинкой. Любил я ее, может, из-за нее и погибаю? Пришел на поминки… А видать, поминать нас обоих надо.
– Не причитай, – оборвал его Глоба. – Давай спускайся вниз. Одна у тебя надежда – на Советскую власть. Может, когда начнет она твои грехи на учет брать, то просчитает что-то по ошибке или простит по своему благородству.
Долго длилось молчание. Свеча на полу почти совсем сгорела – легкий огонек плавал в желтой лужице воска. За распахнутой дверью сеней начинало заниматься утро – медленно проступали из серой тьмы ближайшие деревья, снег уже казался свежей ватой, где-то робко обозвалась какая-то птица.
– Эй, Глоба, – раздалось с чердака. – Убери пистоль. Твоя взяла.
Корень подошел к краю лаза и швырнул вниз свою портупею, она покатилась по ступеням лестницы, гремя ножнами клинка, ручной гранатой и тяжелой кобурой с револьвером. Затем, спиной к Тихону, начал опускаться сам атаман – медленно, с трудом переставляя ноги. Когда он обернулся, Глоба не узнал его – таким изнуренным, с погасшими глазами было лицо бандита. Все его тело колотила дрожь, которую Корень не мог унять. Стуча зубами, он выдохнул чуть слышно:
– Дай самогона… Не пожалей. Помру.
– Все сюда! – позвал Глоба милиционеров, и те ввалились в сени, закоченевшие, с посиневшими носами, но возбужденно радостные, закидывая винтовки за спины.
– Эк его лихоманка трясет, – засмеялся Дмитро. – А я, честно говоря, думал, он все-таки в атаку пойдет… Но, видать, слаб оказался.
Глоба достал из кармана веревку, туго стянул за спиной Корню руки. Пошел в хату и вернулся с шубой и стаканом самогона. Шубу набросил на бандита и застегнул впереди на пуговицы. Поднес стакан к губам Корня, и тот начал пить, клацкая по краю стекла зубами.
– Мацько, – приказал Глоба, – запрягай коня в сани.
Из хаты показался старик-хозяин, он старался не глядеть на связанного Корня.
– Мы вашу лошадь забираем… Ее вернут, вы не беспокойтесь. И вообще, живите спокойно. Никто вам плохого теперь не сделает.
В сани навалили сена, положили на него закутанного в шубу Корня, сами сели по бокам, и Глоба взмахнул кнутом:
– Но-о, милая!
Лошадь вывернула сани из ворот, потащила их по дороге, засыпанной снегом. Все дальше уходил хутор с одиноко стоящим у плетня старым Мацько.
Морозный пар бьется у губ людей, курчавый иней оседает на воротниках. Солнце поднимается между темных стволов деревьев, красное, напитанное свекольным соком. Полозья визжат на поворотах.
Через час вдали показалась дощатая будка полустанка. Покосившаяся, она торчала у железнодорожного переезда. Рабочий поезд здесь останавливался на две минуты. Где-то за лесом уже слышалось его тяжелое пыхтенье, белый столб дыма тянулся высоко в небо.
– Мы посадим Корня в вагон, – сказал Глоба, – главное – успеть бы. А ты, Дмитро, гони сразу до следующей станции. Там есть телеграф. Пусть сообщат в губмилицию – надо нас встретить на вокзале. А теперь поднимем его, братцы.
Показавшись из-за мыса синего леса, поезд приближался. Корня подняли с саней, крепко взяли под локти, – он стоял не шелохнувшись, спеленутый шубой. Вагоны начали замедлять движение, в окнах появились любопытные лица пассажиров. Собравшись с силами, Корень вдруг рванулся, стараясь плечами отшвырнуть от себя вцепившихся в него людей, с бешеной яростью ринулся телом к проносящимся мимо колесам, но все трое мертвой хваткой впились в шубу, и он, поняв безнадежность своего порыва, сразу ослабел, вяло поник в милицейских руках, Поезд остановился. Глоба распахнул дверь, быстро залез на верхнюю ступеньку и потянул вверх тяжеленного Корня, стоящие на земле Дмитро и Егор подпихнули его снизу, как мешок с картошкой, и бандит ввалился в тамбур. Поезд тронулся. Егор ухватился за поручень. Дмитро замахал шапкой, торопливо шагая рядом с вагоном.
