Текст книги "Обязан жить. Волчья яма
Повести"
Автор книги: Борис Силаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Глоба только сильнее стискивал челюсти, словно завороженный глядя на мерно двигающийся, обросший линялыми волосами, костлявый круп лошади, на котором темнел запекшийся в крови след чьей-то пятерни – печать убийцы.
Похоронили Соколова посреди булыжной площади, напротив каменного здания собора – могильный холм, весь заставленный венками, огородили дощатым палисадником. Играл оркестр кожевенного завода, на котором когда-то работал Николай Прокопьевич.
У жены убитого, всегда тихой, мало чем раньше приметной женщины, от горя отказали ноги. В бессилии она провисла между Глобой и Рагозой, державшими ее под локти, и страшным, немым взором следила за движением красного гроба над головами сотен людей.
После похорон все собрались в кабинете Соколова – за столом грузно опустился на табурет начальник губмилиции Рагоза. Все так же был он одет в потертую кожаную куртку, в распахнутых полах которой виднелась простая, много раз стиранная гимнастерка с выцветшими красными клапанами на груди. За последнее время Рагоза как-то быстро поседел.
Лазебник сидел у окна, на его полном лице светился нервный румянец.
– Какого человека не уберегли! – не выдержав, сказал он и в отчаянии даже ударил кулаком по колену. – Ну-у, Глоба…
– Я вот клянусь… Припомните мое слово, – медленно проговорил Тихон. – Клянусь… Этого Корня своими руками…
– А все наша мягкотелость! – продолжал Лазебник. – Взять бы в каждом селе заложников из куркульских семей. И если в двадцать четыре часа не выдадут бандитов… Беспощадно! Согласно законам военного коммунизма!
– Подобного не произойдет, – жестко сказал Рагоза и так посмотрел на Лазебника, что Глоба понял – это не первый их спор.
Не шелохнувшись, только опустив веки, медленно чеканя каждое слово, Рагоза проговорил:
– «В народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого коммунистическая партия не будет вести пролетариата, а пролетариат не будет вести за собой масс, и вся машина развалится». Так сказал Ленин.
– Но если нас капля! Малая горсть! – усмехнулся Лазебник. – То и удержать эту стихию мы сможем лишь с помощью стальной хватки!
– Ты слаб в политэкономии, – впервые чуть усмехнулся Рагоза. – Огромное большинство крестьянства нашей страны ведет индивидуальное хозяйство… И теперь мы признаем первоочередной задачей практическую помощь деревне: расширение засевов, увеличение запашки, всяческое уменьшение нужды крестьянства.
– А он тебе на это нож из-за спины, – желчно сказал Лазебник и отвернулся к окну. – Ты думаешь, что я против того, чтобы наши люди хорошо пили-ели? Я вот чего боюсь – вырвется из-под власти страшная стихия крестьянства, утопит нас в анархии мелкочастнического предпринимательства. И конец надеждам на мировую революцию!
– Громко сказано, – молвил Рагоза, бросив на Лазебника взгляд из-под бровей. – До этого нас убьет голод, разруха в промышленности, холод… И чтобы такого не произошло, партия пошла на нэп. А это в первую очередь…
– Частичная реставрация прошлого! – гневно ответил Лазебник.
– Врешь! – отрезал Рагоза. – Время доказало крестьянству, что мы умеем ему помочь. И это видят, понимают враги.
Лазебник нахмурился, с обидой сказал, пряча тоскливый вздох:
– Нашли место… Часа не прошло, как похоронили товарища. Что будем делать с Глобой?
Они оба посмотрели в сторону одиноко сидящего на табуретке парня, и Рагоза в нерешительности потер ладонью колючий подбородок.
– Я его снял бы с начальника уголовного розыска, – деловито проговорил Лазебник, – но теперь свободны сразу две вакансии.
– Давай поставим его на место Соколова, – предложил Рагоза и, встретив удивленный взгляд своего зама, пояснил: – Живет здесь давно. Знает местные условия. Люди его уважают.
– Как хотите, – нехотя протянул Лазебник и впервые улыбнулся, холодно щуря глаза. – Вот ты, Глоба, и пошел на повышение. Поздравляю. Знай службу.
Он поглядел во двор. Там, на крыльце, одиноко стояла Маня, не замечая, что за ней наблюдают. С беспокойством всматривалась она в закрытое окно милиции, кутаясь в накинутый на узкие плечи вязаный платок. Лазебник качнул головой:
– Красивую девушку ты увел от нас… Ведь смог же? А какие хлопцы вокруг нее увивались, – он по-стариковски вяло оперся грудью о подоконник, лбом почти прижимаясь к стеклу и пробормотал: – Молодость… Дай бог ей счастья в этой захолустной дыре.
Нетерпеливо, то и дело прокашливаясь, попыхивая синим дымом нечистого бензина, стучал мотор «форда», а Рагоза и Глоба все сидели на лавке под забором, не замечая оскорбленно вытянутой спины Лазебника – он замер на кожаном сидении, величественно положив локоть на край полированной дверцы.
Из каменного собора, под звон жестяного перестука колоколов, потянулись люди, больше старики и старухи. Они сходили с паперти и шли через булыжную площадь. У дощатой, еще не окрашенной ограды свежей могилы останавливались и, крестясь, склоняли головы. По главной улице, мимо лавчонок и побеленных фасадов двухэтажных домов, ломовые лошади тянули платформы с дровами. Узкие тротуары с провалами от дождевых промоин окаймляли неровно просевшие старые дороги. Из-за прутьев ржавых заборов торчали голые ветки опавших садов. На обочинах, привязанные веревками к кольям, паслись козы. Мальчишки жгли костры из сухих листьев – они тлели, обволакивая городок печальным запахом уходящего лета.
– Положение сейчас сложное, – Рагоза крутил в пальцах жесткую травинку, прижмуривая глаза, вел ее щекочущим кончиком по лбу, словно играл сам с собой, ловил былинку зубами и пропускал сквозь губы, чувствуя во рту горьковатый вкус раздавленной зелени. – Мы тебе поможем… Но ты знай, что банда Корня не из чужаков. Все они живут в селах твоего уезда. А потому главное – знать людей. У тебя должен быть здесь высокий авторитет. Жаль, что остался без Николая Прокопьевича.
– Поверьте, я не мог его остановить, – вспыхнул Глоба. – Не надо, – успокоил его Рагоза, положив ему руку на колено. – При чем тут ты? Он попал в западню.
– Может быть, на самом деле расслюнявились, как считает Лазебник? – спросил Глоба. – Зажать мертвой хваткой… Они нас – мы их.
– Нет, так нельзя, – перебил Рагоза. – Контрреволюция хочет взять нас за горло. И все-таки… Даже в таких условиях мы, Тихон, должны быть человечны. Поэтому люди идут за нами. Факты, логика – все говорило Соколову: «Не ходи, умрешь напрасно…» А надежда шептала: «Ты человек… Спаси их, они не понимают того, что знаешь ты, уверь, убеди…»
– Они его убили.
– Кто знает, что произошло бы при их встрече, если бы в селе Дворики, куда они забрели случайно, Павлюк не разрядил обрез в первого же человека, попавшегося навстречу. Им оказался председатель сельсовета. На выстрелы выбежали его жена и брат. Он их тоже убил. Это не входило в планы Корня. Корень избил Павлюка. Но начало было положено…
Рагоза поднялся со скамьи и протянул руку Глобе.
– Желаю успеха.
Он быстрым шагом пошел к автомобилю, распахнул дверцу и опустился рядом с шофером. «Форд» дернулся, заскрежетал рычаг скорости, машина покатилась по улице, подслащивая дым придорожных костров из сухих листьев запахом плохо сгоревшего бензина.
IІ часть
Тихон открыл глаза – в светлом квадрате окошка медленно падал ватный снег. Казалось, кто-то сидит на крыше, пригоршнями берет птичий пух из распоротой перины и осторожно пускает по воздуху. Крупные снежинки летели к земле колыхаясь, отвесно скользя вниз.
А еще вчера днем небо было грязного цвета, в глубине его клубились тучи, похожие на дым, налетал резкий ветер, беспощадно тряс деревья, обрывая последние листья, взъерошивал старую солому на крышах, поднимал плохо прибитую жесть, отчаянно хлопал воротами, яростно врывался во дворы и крутил под стенами домов смерчи из летучего мусора.
Глоба вышел на крыльцо. Каждый камень, торчащий из примерзшей лужи, палка на дороге, донышко крынки, одетой на кол плетня, – все было накрыто оплывшими нашлепками: морозные грибы испятнали землю, поднявшись за одну ночь, их шляпки, как бы поддутые изнутри, казалось, были устланы яичной скорлупой. Булыжная мостовая, по которой еще не проехало ни одно колесо, лежала холмик к холмику. Вдоль заборов, на ребрах досок, протянуты шнуры, сотканные из бесчисленных мерцающих снежинок. С обрезов крыш свешивались сосульки, как бы заросшие молочным мхом, но на их игольчатых остриях уже серебрились крошечные капельки, оттаявшие под утренним солнцем.
«Через час-два это исчезнет, – подумал Глоба, – и снова будет грязно, сыро… А спустя несколько дней пойдет снег – и начнется зима…»
Глоба на перилах крыльца скатал снежный колобок и, перебрасывая его с ладони на ладонь, вошел в комнату. Маня встретила, задумчиво улыбаясь:
– Первый снег… Дай попробовать.
Она открыла рот, и Тихон, отщипнув от колобка, положив холодный кусочек ей на язык.
– Удивительно, – прошептала Маня, она поднесла снежок к лицу. – Пахнет свежим бельем… Радоваться ему или горевать?
– Он сегодня же растает, – засмеялся Тихон. – Зима не скоро… Еще только глубокая осень.
Но он ждал скорой зимы, ночами прислушивался к гудящему в печи ветру, ожидая, что ветер принесет наутро перемену погоды и снежный покров запеленает землю – поля, дороги, все затаенные тропы, гиблые болота. Ровным одеялом выстелит реки, запушит ветки деревьев, разложит в оврагах сугробы. Снег отрежет от мира Волчью Яму, он будет подолгу хранить след человеческой ноги и санного полоза, лишь бураны смогут замести глубокие провалы, где брели лошади, только вьюга затушует черные отметины бандитских костров.
Но в ожидании зимы Глоба не сидел без дела. Пожалуй, не было в уезде села, куда бы он не наведался. Тайно и явно встречался с теми, которые раньше бродили по лесам с «куцаками» за пазухой, а потом явились с повинной и, попав под амнистию, теперь с проклятиями вспоминали свою нечеловеческую прежнюю жизнь. Выпытывал их о Корневе. С председателями сельских Советов создавал отряды самообороны. Приглядывался к подозрительным. Намечал пути связи. Он плел свою сеть основательно, проверяя каждого человека, узелки вязал старательно, везде у него были свои помощники – от старых дедов, часами греющихся на завалинках, до быстроногих мальцов.
На карте уезда Глоба отмечал движение банды. Карта говорила о многом: среди ночи на взмыленной лошади скакал в город крестьянин, вырвавшийся из села, захваченного Корнем. Глоба по тревоге поднимал свой конный взвод, не разбирая дороги, они мчались в лесную темень, неслись сломя голову среди невидимых полей. И видели – пустынные улицы, куда даже собаки боялись выйти, у церкви, на столбе с оборванными телефонными проводами, мертвое тело повешенного председателя… Распрямлялись затоптанные копытами коней травы, пряча следы, в непролазные чащи ныряли дикие тропы, уводя банду к лесному лагерю.
А через неделю незнакомый человеческий голос панически кричал в телефонную трубку, голос его коротко, гулким эхом, прерывали пистолетные выстрелы. И снова милицейский взвод падал в седла, летела из-под копыт земля, тяжелые карабины били по согнутым спинам. Издали видели косматую гриву пожара – красный огонь, замешанный на черной саже. Вот они – выметенные страхом улицы, выбитые окна и пробитые пулями двери сельсовета, растерзанный труп, затоптанные в грязи куски мыла и клочья фабричной материи у раскатанного по бревнам кооперативного магазина…
Глоба соединял на карте чертой то и другое село, вел линию к третьему и четвертому, где тоже не первый день мокнут под осенними дождями выгоревшие срубы.
Тихон подолгу смотрел на разложенный перед ним на столе ветхий лист карты, потертый на сгибах до дыр – линии накладывались на уезд путаной сетью. Он пытался понять движение банды, цели ее атамана и путь следующего удара, но видел только беспорядочные скачки и затравленное метание. Он мысленно представлял эти бешеные налеты, безумные скачки подвод по ночным дорогам, короткий передых у костров – и снова грохот колес, выстрелы, кровь и смятение бегства… Катящийся по земле клуб пыли, крики, ржание лошадей, пальба, ругань, стон, проклятия и слезы.
Очевидцы рассказывали о жестокости Павлюка. Коммунистов и сочувствующих Советской власти он убивал сам с изуверской беспощадностью. Банда громила в первую очередь кооперативы – у нее была неукротимая ненависть ко всему что шло в село из города, – из обрезов расстреливали моторы тракторов, жгли мануфактуру, высыпали из мешков в дорожную грязь сахар и соль. Жена Корня взламывала бабьи сундуки, шарила за иконами в поисках золота, нагрузившись добром, она неумело скакала за атаманом, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, как горят подожженные ею хаты, позади них грохотали груженые подводы, полные узлов, ящиков, возницы с отчаянием стегали коней:
– Быстрее! Быстрее! А ну, залетные! Дьяволы гривастые шевели ногами! Эге-е-ей! Гони-и, родимые!
А круг все уже – вчера налетели на село, палили в воздух, гикая, крутя над головами ременными вожжами. А из-за плетня ахнули винтовки. Первые же пули повалили передних лошадей – падая, они опрокинули телегу, изломанные ее борта раздавили насмерть одного бандита.
– Наза-а-ад, хлопцы! – заорал Корень, вставая в стременах. – Засада!
Испуганный конь чуть не выбросил из седла атаманшу. Она завизжала, выпустив повод, пала ни жива ни мертва лицом в гриву, обхватив руками конскую шею. Подскакав, Корень мощным рывком сорвал женщину с седла, под выстрелами унесся с нею в сторону леса. Оставленного коня поймали, в седельных сумках чего только не было – пригоршни дешевых ожерелий, смятое дорогое белье, серебряные ложки…
Глоба был в том селе. Согнутым крючком пальцем брезгливо ковырялся в этих вещах – ему попадались золоченые крестики, дамские часики с разбитым стеклом, сережки, бархатное платье, расшитое стеклярусом.
Тихон сдвинул барахло на середину стола и посмотрел на сидящих рядом парней из отряда самообороны:
– Неужто визжала?
– Как поротая кошка, – засмеялся один из них, держа тяжеленную берданку между колен. – Я как пальну… Ее коняка дыбки!
– А в Кринице она из револьвера в людей стреляла, – задумчиво проговорил Глоба.
Хозяин хаты, старый дедок, ехидно хохотнул:
– Люди кажут: «Жинка мужа любила, в тюрьме место купила». А ще так: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна только злая жинка».
Глоба промолчал. Не он ли выпустил ее на свободу собственной волей? Любовь, черт возьми… Вот на чем попался! Смотрел, как большие ладони Корня обхватили ее лицо – пальцы слепо пробежали по лбу, щекам, размазывая слезы…
Какое ему, Глобе, дело до их переживаний! И все-таки… Если это любовь… Но она ведь не должна быть такой, в этом есть что-то противоестественное, так не бывает среди людей.
Попрощавшись с хозяевами, Глоба вышел из хаты. У дороги стояло несколько подвод – кооператоры везли товары в разгромленную лавку в селе Криница. Тихон сел с возницей на переднюю, плотнее запахнул полы шинели.
– Тронули, отец, – проговорил он, откидываясь на мешок с солью. С боку от него торчал угол ящика с гвоздями, на дне тарахтели лопаты.
Возница был в теплом кожухе и потертой солдатской папахе, рядом с ним лежала трехлинейка с потрескавшимся прикладом. На следующих трех подводах тоже горбились крестьяне от мелко моросящего дождя, накрывшиеся кусками брезента.
Глоба оперся локтем о ящик, положил голову на скрещенные руки. Устало прикрыл глаза – поднялся чуть свет, вот уже день кончается, а впереди дорога длинная – Криница, Дворики, Пятихатки… Гвозди пахнут знакомым запахом кованого железа и машинного масла, сквозь этот дух пробивается пряный аромат тонкой сосновой доски. Поскрипывают тележные оси, фыркают лошади. Иногда Глоба открывает глаза – по серому небу медленно плывут голые ветви деревьев. Однажды его разбудили далекие звуки, то курлыкали улетающие журавли – редкий клин их стаи растворялся в мутном дыме облаков.
«Колесом дорога», – мысленно сказал им вслед Глоба, как в детстве, когда хотели их завернуть. И угадав, о чем думает Тихон, возница проговорил, глядя в туманное небо:
– Если журавель полетел к третьему спасу, то на покров будет мороз. Так стари люды кажуть. Зима ожидается суровая.
«Дорога колесом… Колесом дорога!» – кричали когда-то мальчишки, выбегая на высокий речной берег, глядя в бездонное небо, в котором медленно тонула цепочка темных птиц. «Журавль тепла ищет… Одна у журавля дорога: на теплые воды. Колесом дорога! Дорога колесом!..» Улетали журавли и падали осенние листья, пустели огороды, во дворах кололи дрова – с хрустом, легко распадались они под топором, начинали по-зимнему топить печи, и в комнате пахло дымом лучин, у колодезного сруба лужи покрывались льдом… И каждый пацан понимал, что пройдет зима – и опять они будут стоять на том же речном бугре, глядеть в небо и слышать снова курлыкающие звуки. А это значит, что возвращается к ним зеленый лес, теплая вода, горькие огурцы на грядках, пыль дорог, дождь, конопатящий землю… «Стало тепло, так и журка прилетел».
Возница тронул его за плечо, чуть испуганно пробормотав:
– Товарищ Глоба… Прыдывысь.
Глоба поднялся в телеге, начал вглядываться вперед – там, где дорога из кустарника выходила в разлив поля, маячили смутные фигуры конных.
– Они… Бандиты, – сказал возница, доставая из-за мешка свою трехлинейку. Щелкнув затвором, он дослал в казенник патрон и вскинул винтовку на руку.
– Эге-гей! – донесся отдаленный крик со стороны конных.
Подводы остановились, зажатые со стороны густым кустарником. Темная дорога, словно река, вливалась в половодье земли и неба, и там, на грани воздуха и тверди, туманно расплывались в лучах заходящего солнца неясные фигуры.
– Я сей момент кокну одного, – проговорил возница, прилаживая винтовку прикладом к плечу.
– Подожди, – остановил его Тихон, – все равно не достанешь… Мы в западне.
– Эге-гей! Глоба-а! – услышали они. – От батька-а при-ве-е-ет! Не признал?!
Тихон боком сидел на краю телеги, положив ладонь на мокрую от дождя коробку маузера. Кругом стояла сырая тишина, только сеялся неторопливый дождь, каждой капелькой своей постукивая по опавшим листьям, сплошь устилавшим землю.
– В другую встречу тебе коне-е-ец! Глоба-а, ты слыши-и-ишь?! Мы с тобою квиты-ы… Запомни!
Возничий, не выдержав, нажал на спусковой крючок винтовки, выстрел гулко колыхнул тишину. Издали донесся хохот, смутные фигуры, почти тени, метнулись по серому фону неба и скрылись за пологой дугой вершины бугра. И словно ничего не было – все так же слезятся дождем стволы деревьев, пустынна дорога, над широко раскинувшимся полем стоят неподвижно размытые облака.
– Трогай, – сказал Глоба, опускаясь на холодный мешок и старательно запахивая полы волглой шинели.
Заночевал обоз в селе Пятихатки. Глоба нашел двор дядька Ивана и тот устроил его на чердаке – здесь лежало свежее сено, и Тихон с наслаждением вытянулся на простеленной шинели, вдыхая сухой запах луговых трав. Перед этим хозяин накормил его вареной картошкой, заправленной жареным салом. Он и сам притащился со своим тулупом, теперь лежали рядом, покуривая осторожно, чтобы не наделать случайного пожара. Дождь шептался с соломенной крышей, было темно, лишь чуть светлел проем двери. Во дворе урчала собака, пытаясь разрыть нору полевых мышей. Под навесом спокойно вздыхали лошади, сонно переступая копытами по дощатому полу.
– Значит, чуть не попались? – продолжая начатый в хате разговор, спросил дядько Иван. В голосе его послышалось недоверие. – И видпустыв?
– Не стрелял, – ответил Глоба.
– То вин просто побоялся, – усмехнулся дядько Иван – Я знаю его, то такой артист. Хотел товары пограбувать, да вы все с винтами.
– А к вам он не пытался податься?
– Он знает, как его дядьки встретят… Мало не будет. Людям робыть в поле надо, а не шастать по лесу с куцаком. Порядочный человек теперь хлиб растит, скотину выхаживает. Твердая власть, она порядок любит. Город ему гвозди, мануфактуру да всякий фабричный товар везет. Мы ему свой продукт… Государству польза.
– А что ж ты в двадцатом году под знаменем батька Корня ходил?
– То не простое дело, – с горечью проговорил дядько Иван. – Пока шла война с беляками, еще можно было терпеть. А як она подошла к концу, а нужда не покидает, что нам делать? Есть в хате нечего, топить нечем, детки плачут, жинка сохнет. Из-под стрехи вытащил куцак, направился в лес. Что награбил – все мое.
– А теперь народ не пойдет за Корнем?
– Нет! То он, Корень, и лютует с той причины. Мужик за Советскую власть. Она правильно людям говорит: живите мирно, сейте хлеб, любите землю. Она же землю нам и дала! А бандит нам белый свет застит.
– Это ты правильно сказал, дядько Иван. Дай время, Корня я возьму.
Они замолчали. Ветер задувал на чердак, неся с собой капли дождя. Дышать было легко, запах сухой полыни и мяты кружил голову. В соломенной крыше суетились тихие мыши, осыпая со стропил тонкую пыль…
Лазебник нагрянул совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, даже не позвонив по телефону. Глоба услыхал знакомый гудок губмилицейского «форда» и, перескакивая через несколько ступеней, выбежал во двор – по улице споро катил черный автомобиль с натянутым верхом, по бокам его рысили конные милиционеры, Глоба распахнул ворота, и вся эта тяжело дышащая, пыхающая дымом, заляпанная грязью кавалькада заполнила усадьбу. Всадники спешивались, отпускали конские подпруги, сразу же тянулись за табачком – погреться от пронизывающей сырости. Из машины вылез Лазебник, а за ним всегда неунывающий Кныш, солидный Замесов со своей неизменной трубкой, Сеня Понедельник – по-мальчишески быстрый, с нестерпимой голубизной наивных глаз.
– Встречай, Глоба – весело загудел баском Лазебник, дружелюбно протягивая Тихону обе ладони. – Не ожидал? Ты не обижайся… Так оно будет лучше – меньше любопытных глаз… Я тебя прошу: покорми людей, дай им чуток отогреться.
– Будет сделано, Семен Богданович, – ответил Глоба, с легким недоумением оглядывая двор, заполненный вооруженными людьми. – Мне свой взвод готовить?
– К чему? – хитро сощурился Лазебник.
– Так неспроста вы к нам такой компанией.
– Нет, ты своих людей не беспокой. Я слыхал, вам тут живется тревожно. Мы управимся своими силами.
– Если не секрет, – осторожно спросил Глоба, – что намечается?
– Помнишь, Глоба, я тебе обещал когда-нибудь показать настоящую работу? – напомнил Лазебник. – Так вот, время наступило.
– Значит, решили без меня? – оскорбленно проговорил Глоба.
– Ты в амбицию не ударяйся, – почти попросил Лазебник и даже тронул Тихона за плечо. – Не надо… Мы твоих планов не нарушаем. Работай в своем направлении.
– Как же это так? – вспыхнул Глоба. – В моем уезде… Я тут все готовлю к обезвреживанию банды… А вы с налету?
– Бог его знает, сколько ты еще с ней будешь возиться, – добродушно сказал Лазебник. – А у нас возникла надежда покончить с Корнем одним ударом. Мы по своим каналам узнали о встрече бандитов с богатеями села Двуречье в хате кулака Зарывайко сегодня ночью. Сил у меня вполне достаточно, чтобы окружить то село.
Стоящий рядом сотрудник Замесов чуть заметно качнул головой.
– Думаю, что они уже знают о нашем приезде.
– Мы выступим ночью, – уже с раздражением буркнул Лазебник.
– Вам, конечно, виднее, – с легким сомнением в голосе пробормотал Замесов и пошел к милиционерам, старательно обходя лужи, чтобы не испачкать до желтого горения начищенные заграничные ботинки с крагами.
Кныш посмотрел на серое небо и вздохнул:
– Погода не располагает… Небось, сидят те бандиты в лесу и носа не кажут.
Пожалуй, из приехавших в машине только Сеня Понедельник радовался – подумать только: риск, звон ножен клинков, звяканье шпор, усталое фырканье лошадей, слова команд. Все пьянило его сердце. Он страшился того, что должно было произойти ночью, и в то же время ждал его с нетерпением, чтобы проверить себя в испытании, каким-то отчаянно храбрым поступком убедить всех окружающих людей в своих исключительных качествах, в которых он сам, Сеня Понедельник, ничуть не сомневался.
– Я никогда в селе подолгу не был, вот честное слово, – оживленно говорил он Глобе. – Всю жизнь провел в городе. К вам в тот раз приезжали, но все время мимо сел. Все время мимо и мимо. А какие леса кругом. Поля огромные, как море. Море я еще увижу. Вы думаете будет жестокая стычка?
– Не приведи бог, – холодно, с неприязнью бросил Глоба и пошел к флигелю. Лазебник стоял у крыльца, картинно облокотившись о перила, распахнув длиннополую шинель и молодцевато сбив на затылок суконный шлем. Маня, сидя на верхней ступеньке, слушала его с улыбкой.
– …Не собираетесь возвращаться? Мы до сих пор не можем простить Глобе, что он умыкнул самую красивую девушку. Как вам тут живется? Я думаю, придет время и вашего мужа переведут в город. Он на хорошем счету. Я это вам говорю от чистого сердца. Могу повторить ему самому. Ты слышишь, Глоба?
– Вас можно на минуту? – потребовал Тихон, и Лазебник, бросив на него раздраженный взгляд, отошел в сторону.
– Ты хочешь меня отговорить от ночной операции? – первым спросил он Глобу. – Даже если она не принесет пользы, вреда от нее не будет. Ведь каждому ясно, – Лазебник строго выпрямился, полоснув Тихона презирающим взглядом, – что следует бороться с бандитами активными действиями, а не путем поддержания личных приятельских взаимоотношений.
– Что вы имеете в виду? – оторопел Глоба.
– Твою встречу с Корнем на проселочной дороге. С каких пор эти мерзавцы выпускают из западни своих заклятых врагов? Тем более, в чине начальников уездной милиции? Молчишь? Может быть, ты и квит с тем бандюгой, но перед Советской властью ты в большом долгу!
У Глобы перехватило дыхание, он сцепил зубы, на секунду прикрыв веки. Потом сказал ледяным тоном, чувствуя на своем лице взгляд Лазебника:
– Да, они нас подловили… И могли всех перестрелять, точно куропаток.
– Однако, этого не произошло?
– Как видите…
– За какие же такие пироги?
– Думаю, их было не так уж много.
– Может быть, ответная услуга за освобождение жены?
– Не исключено.
– Одолжение за одолжение?
– Если видите в том служебное преступление – арестуйте меня.
– И не подумаю! Я не сниму ответственность с тех, которые имели несчастье поручиться за тебя. В первую очередь я подразумеваю Рагозу.
Лазебник отвернулся и направился к машине, явно не желая больше говорить. Тихон беспомощно поглядел ему вслед, тот шел к «форду», непримиримо выпрямив спину, сердитыми толчками колена отбрасывая звенящие ножны старинной шашки.
Маня испуганным голосом, словно догадавшись о их стычке, прокричала с крыльца:
– Тиша… Что у тебя?
Он не ответил, махнул ей рукой и зашагал со двора, глядя под ноги, но не замечая ни луж, ни развороченного булыжника. Он думал только об одном, эта мысль его убивала. «За что Лазебник так ненавидит его? Казалось бы – общее дело, одна работа… В такое жестокое время они не имеют права на вражду… Они разные люди, но общее дело… Где я ему перешел дорогу? Он мне не может простить побег Корня. И то, что я освободил его жену. Видит в этом мою мягкотелость. Он требует большей жесткости… Может быть, считает, что я трус? Боюсь схлестнуться с Корнем вплотную? Но это не так! Не кровавый бой сейчас нужен… Села должны увидеть подлинное лицо банды. Лишенные поддержки крестьян, бандиты выйдут из лесов сами. Нужно только время. Время! Это не двадцатый год, когда бунты вспыхивали по всему уезду… Города голодали. Надо было кормить уставшую от гражданской войны армию… Теперь все поменялось – бандиты мешают торговать хлебом и пахать землю. Жить свободной человеческой жизнью. А Лазебник хочет окружить село вооруженными людьми, ворваться на улицы. Он подозревает каждого жителя. Бой! Пылают хаты, беспорядочная перестрелка. Дети, женщины… И я бессилен этому помешать… Неужели он мне не доверяет? За что?! Но будь моя воля… Я бы ему все высказал прямо в лицо! Все, что думаю… Господи, о чем это я?! Я его ненавижу тоже… Он вызывает во мне лютую ненависть. Как же работать вместе? Нет, так не годится. Надо взять себя в руки. Он старше и опытнее. В конце концов, начальник. Командир. А я простой солдат. И обязан подчиняться. Приказ есть приказ. Вот так… Через левое плечо, кру-у-угом! Ты еще там нужен… Обязан быть там… Сцепив зубы. Не глядя ему в лицо. Принесла нелегкая… Будь он трижды… Стоп! Поехали назад – ты там нужен…».
Глоба вернулся во двор, стараясь не попадаться на глаза Лазебнику, помог сбросить с чердака сено, вместе с Кнышом натаскали из колодца полную колоду воды. Покуривая, глядели, как пьют лошади – отхлебывая с поверхности бархатными губами, кося на людей белками глаз.
А к ночи Глоба и ребята его конного взвода милиции провожали отряд Лазебника. Автомобиль остался перед домом. Сотрудники уголовного розыска и сам замначгубмилиции сели на лошадей. Отряд построился по двое и легкой рысцой затрусил в темноту. Проезжая мимо Тихона, Замесов взмахнул рукой, просыпав из трубки искры:
– Счастливо оставаться…
Кныш, неловко растопыривая ноги в коротко подтянутых стременах, хватаясь ладонью за седельную луку, весело хохотнул:
– Живы будем – не помрем.
Под Сеней Понедельником лошадь проседала крупом, пытаясь развернуться поперек дороги, норовисто вскидывала головой, выдергивая ременной повод из неопытных рук.
– Ждите с оркестром! – озорно прокричал он.
Тускло горели окна, слабо пропуская свет керосиновых ламп сквозь кисею штор. Как всегда, когда на дороге возникало движение, азартно лаяли собаки, провожая отряд от дома к дому вдоль всей пустынной улицы. Луна бежала среди рваных облаков, то исчезая совсем, то вдруг появляясь в промоинах кованым диском в окружении холодного сияния, и тогда сквозь ночной мрак проступали крыши и вершины деревьев, блестящий булыжник мостовой и удаляющиеся всадники, со стороны которых плыл в тишине железный цокот подков…
Эту ночь в милиции никто не спал. Тихон и Маня так и просидели на крыльце до самого утра. И все это время не гас огонь в окне здания, где в большой комнате теперь жили парни конного взвода. Они то и дело по одному выходили на воздух, курили, поглядывая на медленно светлеющее небо, и снова возвращались обратно. Казалось, беспокойство и тревога разлиты во всем, что окружало людей, – верховой ветер гулял в голых ветках, забор ограждал двор черной стеной, на крыше погромыхивал надорванный железный лист, а когда начало подниматься солнце, то оно прорезалось на горизонте ножевой линией, словно серую даль распороли тонким лезвием и оттуда поплыло над землею красное зарево.
– Господи, – проговорила женщина, – какое оно сегодня страшное…
– У меня такое чувство, словно что-то должно произойти, – сказал Тихон.
