Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"

Автор книги: Борис Порфирьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Так вот, все сидели и наблюдали за нами, а он говорил:

– У нас, видите ли, возникла такая проблема: девушку, которая ведет лечебную гимнастику в батальоне выздоравливающих, вызывают на длительные курсы. Мы можем ее не отпустить, но это значит задерживать ее рост – сейчас она сержант, а после курсов будет младшим лейтенантом. С точки зрения госпиталя мы выигрываем, а если смотреть глубже – это польза для государства Вот мы и решили посоветоваться с вами: не станете ли на ее место? Вы, как нам известно, спортсмен. А то, что имеете офицерское звание... Я думаю, вы окажетесь выше самолюбия. Взявшись за это дело, вы будете приносить ощутимую пользу, которой – не по вашей вине– сейчас не приносите. Вы согласны со мной? Я имею в виду последнее.

– Конечно, товарищ старший лейтенант, – согласился я торопливо.

– Я не буду торопить вас. Подумайте...

– Тут долго думать нечего, – перебил я его. – Раз надо, значит надо.

Он улыбнулся и сказал:

– Признаться, я и не ожидал от вас иного ответа. Мы предварительно взвесили все кандидатуры. На вашей особенно настаивал начальник отделения. Он восхищен вашим упорством.

Я смутился. А комиссар, сделав вид, что не замечает этого, поднялся с табуретки и сказал:

– Значит, договорились. Я так и передам начальнику госпиталя.

Через день я переселился в крохотную комнатушку при батальоне выздоравливающих.

Чего греха таить, в нашем госпитале лечебная физкультура проводилась формально. Даже те, кто в ближайшее время должен был возвращаться в часть, на зарядку выходили лениво, а некоторые вообще предпочитали поваляться лишние двадцать минут в постели. Сейчас же, когда наступили холода, все упражнения делались в помещении. Когда я в первое же утро приказал выздоравливающим выйти на улицу, многие встретили это смехом, до того нелепым показался им мой приказ. Если бы они возражали, отказывались, я бы не растерялся так, как растерялся в эту минуту. Я начал их уговаривать, объяснять им, что это делается ради их пользы.

– Ведь вы же из тепличных условий попадете во фронтовую обстановку. Придется спать на снегу, умываться снегом... Не лучше ли сейчас подготовиться к этому? – говорил я.

– Слушай, – возразил кто-то лениво, – поспи ты столько на снегу, сколько поспали мы, а потом учи.

Вероятно, такие аргументы и обескураживали девушку-сержанта, и она смотрела на свои занятия сквозь пальцы. Я тоже спал на снегу меньше любого из них и поэтому растерялся во второй раз. Нет, мое упорство не могло меня выручить в подобной обстановке. Но мне поручили это дело, и я должен был выполнять его честно.

– Отставить разговоры! – крикнул я, чувствуя, что выхожу из себя. – Сегодня разрешаю в гимнастерках. Но это в последний раз. С завтрашнего дня начнем обтирания.

Скажи мне кто-нибудь раньше, я никогда бы не поверил, что моя работа окажется такой тяжелой. Больше всего меня огорчало то, что я многого не мог показать на своем примере. Если зарядку и обтирания я мог делать, отставив в сторону палку, то бегать, даже с помощью палки, не мог. Расстроенный, уходил я в свою каморку и со злостью бил пяткой о планку прибора, сделанного по совету начальника отделения. С каждым ударом прибор становился мне все более ненавистен. И не потому, что из-за него нога горела, как в огне, а потому, что он обманывал меня. Как-то я до того перестарался, что свалился на койку, чувствуя, что больше не смогу встать. И действительно, я не поднялся на следующее утро. Раненые, обрадовавшись, что я не тревожу их, не провели без меня зарядки. У меня было отчаянное настроение. К тому же я узнал о коллективной жалобе выздоравливающих начальнику госпиталя, в которой говорилось, что из-за обтираний снегом появилось много заболеваний гриппом.

А тут еще ко всему – Володино молчание: три месяца – достаточный срок, чтобы подумать что угодно.

Я написал письмо Ладе.

Через неделю она сообщила, что Володя погиб больше двух месяцев назад...

Кратко, сухо, одно сообщение.

Ничего о себе.

Лучше бы она жаловалась.

Лучше бы она была рядом со мной и плакала.

Хотелось кататься по полу, рвать на себе волосы...

Я с трудом сдерживал себя. Теперь-то никто не дождется от меня поблажек. Строчите новое донесение – меня этим не испугаешь... На зарядку становись! Рас-считайсь! Бегом вокруг госпиталя! Простужен? Глупости! На фронте этого не скажешь! Переходи на шаг! Приступить к обтиранию! Товарищ боец, почему не выполняете приказания? Бегом до казармы! Тяжело? А мне – легко? Смотри на мою ногу!..

К комиссару я шел ощетинившись. Не нравится моя система – снимайте, сами просили, не навязывался. И улыбка у вас на лице ни к чему – не поможет; здесь вам армия, а не институт.

– Снежков, – сказал комиссар, – через неделю вас демобилизуют. Вы будете хозяином своей судьбы. Но я обращаюсь к вам, как к комсомольцу: останьтесь у нас! Мы без вас будем, как без рук.

Я потянулся рукой к глазам – так уж мне понадобилось убрать соринки...

К счастью, он не глядел на меня – не мог раскурить папиросу.

–Вам положен отпуск. Съездите домой. Как-нибудь потерпим...

– У меня нет дома... Но я поеду в Москву.

– В Москву? Зачем?

Зачем? Я рассказал ему все.

Глава седьмая

 
Все чаще опираясь на канаты
И бережно храня остаток сил,
Свой трудный бой двухсотпятидесятый
Он все-таки атакой завершил.
(Александр Межиров).
 

Я лежал на багажной полке, подсунув под голову вещевой мешок с сухим пайком и придерживая рукой дребезжащую трость. Плач ребенка нагонял тоску. Густой запах махорки не позволял дышать полной грудью. Гам мешал сосредоточиться. Ныла, горела нога. Монотонно постукивали колеса вагона, позвякивая на стыках рельс. «Лада, Лада, Лада...»—выговаривали они однообразно.

«Лада, Лада, – думал я, – ты должна выдержать... Я помогу тебе, я разделю твое горе... Пройдет время, и эта рана залечится... Главное, отвлечь тебя сейчас... Я тоже считал, что не перенесу смерти матери... Надо сделать так, чтобы ты не истязала себя мыслями о неудавшемся счастье... А потом – время. Кто-то сказал, что оно лучший исцелитель... Вот уже прошло полтора месяца, как я получил твое письмо. Как-то ты там одна?.. Лада, Лада, Лада...»

Я не был уверен, что поступок мой правилен. Однако изо всех, кто любил Володю, остались только мы с ней...

Потом я подумал, что это неправда, – Володю любили его солдаты и офицеры... А родные?.. Я даже не знал, есть ли они у него. «Но они все далеко,—возразил я себе.– А я буду рядом с тобой... Завтра я буду рядом с тобой...»

Под эти мысли я незаметно уснул.

Наутро я вышел в тамбур и не удержался – закурил. Мимо проносились домики с островерхими крышами, платформы, заполненные молочницами с корзинами на перевязи, у шлагбаума стояла вереница грузовых машин, в дымящемся озерке плавала деревянная бочка; появились многоэтажные дома, их сменили заснеженные поля; потом пошли белые бараки, вынырнул завод «Серп и молот», и мы подкатили к перрону.

Площадь перед вокзалом обратилась на меня звоном трамваев, гудками автомобилей, шумом и сутолокой толпы.

Я стоял, опираясь на трость, и держал в руке вещевой мешок.

Рядом с промтоварным киоском висела афиша с летящей чайкой и четырьмя буквами «МХАТ», а подле – еще более крупные буквы «Бокс». Сердце упало, как будто бы это я должен был драться на ринге и – вот – не мог. Я подошел к афише. «26 января. Колонный зал. Сильнейшие боксеры страны». Так, так... Где этот Колонный зал? Лада, конечно, знает...

Я круто отвернулся от афишной тумбы. Ну, что ж, ничего не поделаешь. Одним – боксерские перчатки, другим – стариковский посошок... Я ударил палкой по ледяшке.

Милиционер мне сказал, что на Беговую улицу проще всего проехать на метро. Посмотрев на мою трость, добавил:

– Там пересядете на любой троллейбус.

– Спасибо, – сказал я.

Глупо, но я постеснялся ему сказать, что такой вариант меня не устраивает. Мне просто необходимо было познакомиться с Москвой. Пришлось остановить первого встречного. По кольцу до площади Маяковского, а там направо на первом троллейбусе? Хорошо. Я поблагодарил мужчину в золотых очках и в шапке «гоголь».

Москва из окна троллейбуса возникала передо мной громадная и величественная. Дом, в котором жила Лада, был под стать городу. Я задрал голову и посмотрев на восьмой этаж. По Володиным письмам я знал, что она живет на самом верху. Лифт не работал, и лестница мне показалась бесконечной. Я отдыхал на каждой площадке. Сердце мое билось гулко, когда я стучался в ее дверь... Да, сказали мне, Лада Регинина здесь живет, но она бывает дома не раньше семи часов, так же как и ее хозяйка. Нет ли у них телефона, спросил я. Есть, вот он висит, общий, не запишу ли я номер? Я записал номер, раскланялся и начал спускаться в бесконечность. Спускаться оказалось еще тяжелее, чем подниматься. Как я ни старался, но тяжесть тела то и дело приходилась на больную ногу.

Я вышел на улицу, посредине которой пролегал бульвар. Это была самая широкая улица из всех, что я видел в своей жизни.

Я уселся на скамейку и достал кусок хлеба. Старик в кепке с наушниками наблюдал за мной, глядя поверх газеты. Через несколько минут мы уже были друзьями; может быть, этому помогла моя откровенность.

– Дети, дети... – сказал он.

Его сын погиб в сорок втором, – его надежда и радость.

Мне захотелось снять перед ним шапку, но я сдержался. Мы разговаривали около часа.

– Не горюйте, – сказал он, – я устрою вас в гостинице. У меня там работает зять. Тоже инвалид, как и вы. У них обычно останавливаются комсомольцы вроде вас. Бывают и военные, без паспортов. Идемте, я позвоню ему.

Мы встали и, опираясь на палки, пошли через дорогу. Он отыскал гривенник и вошел в кабину телефона-автомата. Десятью минутами позже я уже сидел в трамвае и махал ему рукой. Трамвай шел узкой улицей мимо старинных домов из красного кирпича. Я смотрел через грязное стекло. Река под мостом лежала серая от копоти, холодной сталью поблескивали полыньи. У Киевского вокзала я сошел. В подъезде гостиницы швейцар внимательно осмотрел мою мятую шинель, но ничего не сказал. Мне пришлось долго ждать. Я сидел смирно, чувствуя себя здесь лишним. У барьера толпилось много народа. Мелькали солидные мужчины в меховых шапках, с пухлыми портфелями... Вся эта история показалась мне авантюрой. Но потом ко мне подошел парень в гимнастерке с заткнутым за пояс рукавом и весело сказал:

– Привет! Это, очевидно, о тебе со мной разговаривал отец?

– Да.

– Обещаю дня на два-три. Не дольше.

– Вполне достаточно. И большое спасибо.

– Чудак, – рассмеялся он. – Ты где воевал?

Я объяснил.

– А я здесь, – он ткнул пальцем перед собой. – Совсем рядом с домом меня ранило, под Малым Ярославцем.

Когда все было готово, я еще раз поблагодарил его.

Он снова рассмеялся:

– Чудак! Мы же оба фронтовики.

В моем номере оказалось две кровати. На одной из них лежал усатый мужчина и читал «Огонек». Не дав мне опомниться, он спросил:

– Не подскажете, как назвать одним словом квашеное топленое молоко?

– Варенец.

– Правильно. А я никак не мог угадать... Вот чертов кроссворд, – говорил он ворчливо, вписывая слово в клеточки. Потом отложил журнал в сторону и спросил меня, откуда я и по каким делам.

Мы долго с ним разговаривали, лежа на койках, разделенных столом. Я все ждал, когда нога перестанет болеть, и представлял, как мы с Ладой встретимся. Потом я подумал: а что, если мы встретимся на матче боксеров? Это могло бы сгладить остроту встречи. Действительно, зачем мне ехать на Беговую, не лучше ли сойтись на матче?

За обедом сосед объяснил мне, как проехать к Колонному залу.

Прямо в кассе Дома Союзов я взял билеты на бокс и из автомата позвонил Ладе. Она уже была дома. Сейчас, сказали мне, она подойдет.

Стараясь сдержать дрожь в голосе, я произнес:

– Ладочка, это я, Саша Снежков. Здравствуй.

В трубке, кроме треска, ничего не было слышно. Потом раздался глухой растерянный голос:

– Здравствуй, Саша. Ты откуда говоришь?

Я объяснил.

– Хорошо, я сейчас приеду. Только договорюсь с соседями, чтобы тебе можно было переночевать.

– Не надо, Ладочка, – сказал я.– У меня все в порядке.

Когда я повесил трубку на рычаг, огромное спокойствие охватило меня. Я выбрался из толпы и, прислонившись к цоколю дома, закурил папиросу из заветной пачки. Сегодня я мог позволить себе эту роскошь. Мне нравилось высокое здание, которое стояло по ту сторону улицы, мне нравились принарядившиеся к вечеру москвичи, мне нравились проносившиеся с шелестом троллейбусы.

Ладу я сразу узнал. Стройная, как лозинка, она пробиралась сквозь толпу. На ней было старенькое легкое пальто в талию и берет.

Мы взялись за руки и долго глядели друг на друга. Толпа нас обтекала, люди толкали нас, наступали нам на ноги, но мы ни на что не обращали внимания...

Когда мы сдавали пальто и шинель в раздевалку, вестибюль почти опустел. Электрический звонок прозвенел два раза. Мы поднимались по белой широкой лестнице одними из последних. Свои места мы уже отыскали при выключенном верхнем свете. Усаживаясь, я покосился на Ладу. Лицо ее мне показалось спокойным, но круги вокруг глаз были еще синее. Очевидно, она часто плакала.

Я отыскал ее руку и молча пожал.

Она вздрогнула.

Я почти все время смотрел на нее сбоку, хотя на ринге происходили интересные схватки. В конце концов Лада заметила мой взгляд и кивнула в сторону сцены. Однако бокс не шел мне на ум. Я думал о своем друге, о неудавшейся Ладиной жизни. Только в самом конце, когда со сцены объявили имя знаменитого боксера, я перестал смотреть на Ладу. Но зрелище, кроме огорчения, мне ничего не приносило. Оно бередило мою рану, подчеркивало, что на спорте для меня поставлен крест. Что ж, никого винить нельзя в том, что я стал инвалидом. Однако обидно, что эти боксеры всю войну просидели в тылу... Если бы моя жизнь сложилась, как у них, я сейчас, наверное, тоже бы выступал на столичных аренах... Мои мысли расплывались, я не мог ни на чем сосредоточиться, мой взгляд останавливался то на Ладе, то на дерущейся паре.

Потом я неожиданно поймал себя на том, что не спускаю глаз с ринга. Да, хорош был молодой парень, сражающийся с прославленным бойцом: он уже на протяжении двух раундов оказывал ему великолепное сопротивление. Я незаметно для себя наклонился вперед. Но вот стремительный удар бросил парня на канаты, и в публике закричали: «Повис!» И сразу после этого закончился раунд. Только тут я вспомнил о Ладе.

– Тебе не скучно? – спросил я извиняющимся тоном. – Не ругаешь, что вытащил тебя сюда?

– Нет. Этот молодой – до чего он упрям!

Я подумал, что она права. Во втором раунде он дрался так же хорошо, как и в первом. Но все-таки это разве чего-нибудь значило, когда он имел такого противника? Молодой не был достаточно опытным, чтобы не проиграть этот бой. Если я не ошибаюсь, он уже дважды побывал в нокдауне: один раз лежал, другой – стоял на колене; часто он ударялся спиной о канаты. Тогда в публике кричали: «Повис!» Но я мог поклясться, что парень ни разу не висел на канатах.

– Он проигрывает? – спросила Лада.

– Да.

– Вот никогда не думала, что проигрывающий может вызывать восхищение.

Молодой сидел в углу перед нами, и мы могли хорошо его рассмотреть. Он откинулся, положил руки на канаты и закрыл глаза. Пот стекал по его лицу. Один из секундантов, высокий, худой, в полосатом пуловере и серых спортивных штанах, обмахивал его полотенцем. Другой, в свитере, оттягивал резинку его трусов. Очень домашнего вида человек стоял над боксером и гладил его плечи. Это был тренер. Он еще ни разу не наклонился к своему боксеру, чтобы сказать ему что-нибудь на ухо.

Противник сидел в противоположном углу. Встретив на улице, я бы его, конечно, не узнал. Но здесь, на ринге, он очень походил на свои портреты. Даже было удивительно, что он не изменился. На его переносице белел шрам – память о схватке, в которой он уступил звание абсолютного чемпиона страны. До этого он был непобедим. Он выигрывал все встречи в Чехословакии, Финляндии, Норвегии, Дании, Польше. Побили его в тридцать восьмом осенью, когда я начинал второй курс в институте. Помню, мы много об этом говорили с друзьями.

Обо всем этом я рассказал в перерыв Ладе.

В следующий раунд все было по-прежнему. Парень не хотел висеть ни на канатах, ни на противнике. Он шел напролом. Никто не ожидал, что он продержится так долго против Старика, как любовно звали бывшего чемпиона. Многие аплодировали молодому. Но вот Старик неожиданно ударил коротким ударом снизу в печень, и парень свалился на брезент. Удар был до того стремителен, что Лада его даже не заметила. Она испуганно схватила меня за руку. Однако я-то знал, сколько встреч Старик кончал своим знаменитым апперкотом в печень.

Парень грохнулся, и в зале наступила тишина.

Это был нокаут...

Я поймал себя на том, что сижу сгорбившись, опустив плечи, и смотрю на опустевший ринг, освещенный юпитерами.

Очевидно, чтобы замять замешательство, возникшее из-за моего молчания, Лада сказала:

– Давай еще посидим. Зачем с твоей ногой толкаться в раздевалке.

Я словно вернулся из другого мира.

– Да, – сказал я, – давай посидим.

Позже, когда мы одевались, она произнесла задумчиво:

– Володя, наверное, тоже любил бокс.

Первый раз за весь вечер было произнесено его имя.

Я ответил торопливо и горячо:

– Не мог не любить. Он был настоящим парнем.

Все так же задумчиво она сказала:

– Как странно, мы были с ним такими близкими, собирались пожениться, а ведь совершенно ничего не успели узнать друг о друге.

– Потому, что в этом не было необходимости. Вы знали большее: душу друг друга.

Она ничего не ответила.

Когда она, наклонившись, застегивала ботики, до моего слуха донеслись слова:

–...Нет-нет, Старик случайно попал. Он привез на «виллисе» генерала. Их часть стоит где-то под Москвой. Вот генерал и отпустил его на день.

– Он всю войну под Москвой провел?

– Тю-ю!.. Шрам-то видел?

– Видел. Это ему в тридцать восьмом досталось.

– Тю-ю!.. Вполовину меньше тогда был. Забыл, что ли?

– То-то он показался мне уж больно большим.

– Ну, еще бы. Он под Волоколамском чуть не сыграл в ящик. По старому шраму немецким осколком попало.

Я чувствовал, как постепенно краснею...

И уж совсем, как пощечина, меня ударили слова:

– Вон молодой-то идет. Смотри, в солдатской шинелке. Тоже фронтовик.

Я круто обернулся. По вестибюлю, продираясь сквозь толпу, шел противник Старика, окруженный друзьями. Среди них были и рядовые, и офицеры, но не было ни одного не в шинели.

Я стиснул трость. К черту! Ни для кого не было привилегированного положения! Довольно ныть! Надо браться за дело. Хватит, насиделся на бабьей должности. Надо завести боксерские перчатки, футбольный мяч, диск – все, что угодно... «И—раз, и – два»—тоже нашел занятие! Если нельзя вернуться на фронт, так вернись хоть к спорту!..

– Ты готова? – спросил я Ладу. – Идем?

На улице сыпал мелкий дождь пополам со снегом. Лада поежилась и подняла воротник пальтишка.

– Саша, может быть, ты сразу в гостиницу?

– Ничего, не заблужусь.

Она улыбнулась едва заметно, задумчиво:

– В Москве заблудиться трудно... Но как твоя нога?

– Ничего. Сейчас ей это только полезно. Я и так что-то последнее время ослабил нагрузку.

– Тогда идем в метро.

Странно было спускаться на эскалаторе. Я пошутил:

– В Москве мне жить противопоказано.

– Почему?– не поняла она.

– Да потому, что моя нога совсем отвыкнет ходить из-за таких штук, – я показал на эскалатор.

К платформе подкатил голубой поезд. С шипением открылись двери. Вместе с толпой мы вошли в вагон. Большинство вошедших, судя по разговору, возвращалось из театра. Говорили о балете. Мы молчали. Вероятно, каждый из нас думал о своем.

Поезд замедлил ход. Вскоре яркий свет ударил в глаза. Я посмотрел в стекло, перед глазами промелькнули золотые буквы по красному фону, но я не успел их связать в слово. Пятью минутами позже длиннейший эскалатор вынес нас наверх. По-прежнему сыпал надоедливый дождь вперемешку со снегом. По-моему, рядом были трибуны большого стадиона. Лада взяла меня под руку:

– Осторожно, здесь всегда скользко.

Мы спустились по протоптанной в снегу тропке.

– Может, подождем трамвай? – предложила Лада.

– А нагрузка для ноги? – невесело пошутил я.

Мы перебрались через канаву и пошли по аллее, разбрызгивая месиво из снега и воды.

Лада спросила:

– Перейдем на асфальт?

– Одно и то же. Одно и то же, – на этот раз очнулся я.

Я посмотрел на Ладу, но под деревьями было темно, и черты лица ее расплывались.

Когда мы дошли до ипподрома, я узнал скамейку, на которой утром познакомился с замечательным человеком. Прежде говорили: человек человеку волк. А я на своем пути ежедневно встречаю друзей. Я хотел поделиться этой мыслью с Ладой, но подумал, что тогда придется рассказывать о зяте старика. Нет! Не нужно никаких ассоциаций, напоминающих ей о Володе.

Навстречу, позвякивая, шел пустой трамвай.

–Твой номер, – сказала Лада. – Обратно поедешь на нем.

– Я уже знаю, – сказал я. Это опять напоминало мне о старике. «Причем ведь все это делается бескорыстно», – подумал я.

Лада шла медленно, видимо, боясь за мою ногу, обходила каждую лужу. Когда нас обгоняли прохожие, она останавливалась и уступала дорогу. С левой руки были маленькие каменные домики. Перед каждым из них темнел палисадник. Все домики выглядели одинаково: острые крыши, узкие длинные окошечки.

– Ты сколько дней можешь задержаться в Москве?

– Дня два-три.

Больше до самого ее дома мы не проронили ни слова. У подъезда Лада остановилась. Было очень темно. Напротив серел силуэт большого дома. Направо простирался пустырь. Дождь и снег не прекращались.

Лада взяла меня за лацканы шинели и посмотрела мне в глаза:

– Саша, Саша! Ты только пиши!

Мне хотелось закрыть ее полой шинели, хотелось защитить от всего – защитить так, чтобы все житейские бури прошли мимо нее. Но не было такой защиты, не было таких слов...

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как вздрагивают ее плечи.

– Не надо, Лада, не надо. Слезами горю не поможешь.

– Я знаю, – сказала она, вытирая щеки носовым платком.– Ведь я среди людей, которые не знали, какой он был. Ты один его знал... Мне его мать написала, чтобы я приехала к ней... Но кто я для нее? Я даже не была его женой.

– Ты была больше, чем женой. Сколько есть семей, где мужа и жену связывает только... постель. А вы были друзьями и любили друг друга.

– Да, только ты все понимаешь... Одна подруга говорит... – Лада помолчала. Плечи ее все еще вздрагивали. – Ах, я не хочу их слушать... Разве любовь только в этом? Володя тоже понимал, как ты... Мы хотели, чтобы общие интересы... Мы говорили об этом... Чтобы вместе читать книги... Мы хотели радостной, большой жизни... Вместе, рука об руку. Чтоб ничего не страшно, когда друг рядом...

Она снова заплакала.

Я осторожно гладил ее плечи, вздрагивающие под легким пальтишком.

Я ушел, только когда замолкли ее шаги по лестнице.

Я шел мимо двух высоких домов; мимо домиков с узкими окошками и деревьями вокруг; направо, по широкому шоссе; под темным моросящим небом; мимо домов-громад с синенькими лампочками у подъездов; не обращая внимания на обгоняющие автобусы и троллейбусы; разбрызгивая палкой грязное месиво; припадая на раненую ногу; не выбирая дороги; не замечая прохожих.

Я пришел в себя на мосту, под которым холодно поблескивали рельсы, и расспросил милиционера, как доехать до гостиницы. Глядя на купол вокзала, я запоминал объяснения. Я спустился в метро, проехал станцию «Маяковская» и вышел из поезда на «Площади Свердлова», поднялся направо на эскалаторе, свернул налево, спустился по эскалатору вниз, сел на поезд, доехал до станции «Коминтерн», перешел на другую линию, проехал «Арбатскую», «Смоленскую», выехал из тоннеля.

Поезд полз по мосту. Дождь перестал, и из расступившихся облаков светила полная луна. Навстречу, как раз на уровне глаз, двигались большие белые фонари. Освещенный луной, фонарь возникал вдали, медленно надвигался и вдруг быстро проскакивал перед глазами; вслед за ним выплывал уже другой. Я начал считать их, но неожиданно поезд влетел в тоннель, зашумел, потом мягко остановился. Я пошел вслед за толпой, стараясь не торопиться и не обгонять людей. Мне незачем было спешить. Больше того, мне хотелось остаться наедине со своими мыслями. В гостинице меня ждал хороший человек, но именно из чуткости, из желания сделать мне приятное, он будет сейчас расспрашивать меня о Ладе и о боксе...

Пока я пробирался к выходу, платформа почти опустела, и только несколько человек прошли мне навстречу. Пустой поезд тронулся, я взглянул на него и увидел, что в открытых дверях ведущего вагона стоит девушка, держится за поручень и смотрит на платформу. Девушка скрылась в тоннеле, и голубые вагоны заспешили, набирая и набирая скорость, обгоняя меня.

Поднимаясь по ступенькам навстречу бьющему в лицо горячему воздуху, я вдруг усмехнулся тому, что моя память с болезненной тщательностью фиксирует случайные, ненужные детали. Но уже через минуту я забыл об этой мысли, и мой взгляд задерживался на всем: и на темном крыле вокзального здания, и на прошедшем перед моим носом красно-желтом трамвае, и на каменных колоннах гостиничного подъезда, и на погрузившемся в мягкое кресло в ожидании мест мужчине в пыжиковой шапке, и на пальме на лестничной площадке, и на дремлющем перед рестораном швейцаре в расшитой золотом форме.

Когда я постучался в дверь, сосед крикнул:

– Открывайте, не заперто!

Он полулежал на подушках, держа в руках журнал, и улыбался мне навстречу. В зубах у него была потухшая трубка.

– Что не спите, Петр Васильевич? – спросил я деланно бодро.

– Не спится. Ну, как бокс?

– Великолепно.

– Кто кого? Наши опять кого-нибудь вздули?

– Непременно.

Он еще немного посмотрел на меня, потом закрылся журналом.

Я снял шинель и встряхнул ее.

– Сыро? – он снова положил журнал.

– Мерзкая погода.

– Видно, здорово промокли?

– Не говорите.

– Бокс хорош? – снова спросил он. – Стоило посмотреть?

Я сказал, что стоило.

– Провожали свою знакомую?

– Да.

– И все опять под снегом?

– Да.

– Вам надо бы на трамвае. От Беговой, от ипподрома, как раз тридцать первый идет. До самой гостиницы.

– Да нет. Мне полезно было пройтись.

Я сел на кровать и стал раздеваться.

– Уже спать?

– Да.

Стараясь согреться, я согнулся и аккуратно натянул до подбородка оба одеяла.

– Вам свет не мешает?

– Нет-нет.

– Смотрите, а то погашу.

– Читайте на здоровье.

– Ну, ладно.

Я лежал, отвернувшись к стене, и старался не открывать глаз. Но заснуть не мог. Я слышал, как Петр Васильевич листает журнал.

Я долго лежал без сна.

– Чего не спите? Погасить свет? – спросил он.

– Нет-нет, я засыпаю.

Я отлежал бок, но не хотел повертываться, чтобы не вызвать разговоров. В моей голове возникали то заплаканное Ладино лицо, то картина боя на ринге, то старый боксер, продирающийся через толпу болельщиков.

В конце концов, я не утерпел и повернулся.

– Чего вы деликатничаете? – Петр Васильевич отложил журнал. – Сам крутится на постели, а говорит, свет не мешает.

Он положил на стол очки, выключил свет, повозился и затих.

Но и в темноте я долго не мог заснуть, лежал с закрытыми глазами и слушал, как шумит батарея парового отопления. Я стал засыпать под ее монотонное шипение, и чуть не уснул, но в трубах что-то защелкало, застучало; я снова открыл глаза и долго смотрел в темноту.

Уснул я много позже.

На следующий день я много ходил и ездил по Москве, стараясь скоротать время до встречи с Ладой. Присмирев, стоял на Красной площади. Знакомая с детства легендарная стена, обсаженная голубыми елочками, была передо мной. Зеленые крыши дворцов и золото куполов над белоснежными соборами виднелись за ее зубцами. Черные раскрылья мавзолея сверкали в лучах солнца. Кремль стоял строгий и гордый. Сколько людей за эти столетия замирали перед его величием, как я!..

Чего только я не высмотрел за эти дни в Москве! И памятник Пушкину, и особняки-дворцы Арбата, и скульптуры мудрецов на библиотеке имени Ленина! Случайно я оказался у института физкультуры, из дверей которого выскочил мужчина с седыми подстриженными бобриком волосами. На нем была серая фуфайка и лыжные ботинки. В руках он держал футбольный мяч. И вдруг я подумал, что мне надо обязательно зайти в спортивный магазин и купить мяч, диск, боксерские перчатки – все, что угодно, лишь бы снова заниматься спортом.

Возникшая цель заставила меня забыть о больной ноге. Через несколько минут я сообразил, что иду с глупой улыбкой на физиономии и, как мальчишка, размахиваю палкой.

Рассматривая в зеркальной витрине магазина диск, я вспомнил слова, одного тренера: «Диск метают ногами». Вот она – нагрузка для моей ноги! Это не нудные удары пяткой по самодельному станку! Это – спорт! Это интересно и неутомительно!

Я зашел в магазин, узнал цену диска, лихорадочно пересчитал деньги.

Любовно прижимая плоский тяжелый сверток к грубому сукну шинели, я продолжал свое путешествие по городу. Дорога меня вывела на Тишинский рынок, от названия которого на меня пахнуло седой стариной. Оказывается, здесь можно было купить с рук все, что угодно. Я потолкался немного, купил для Лады подвернувшуюся зеленую кофточку и стал выбираться из толпы. У выхода меня ткнул в бок заросший волосатый мужчина. У него были две фанерные коробки с трубочным табаком. Вспомнилось: в детстве у меня была красивая коробка из-под печенья; на ней был нарисован белый медведь на голубой льдине, а внизу написано синими буквами «Эйнем». Из любопытства я взял табак в руки. Перед глазами возникла трубка Петра Васильевича; за ней выплыла другая. Чья? Я долго вспоминал. Ну, конечно, старика, который устроил меня в гостиницу!

Через минуту был произведен обмен ценностями: волосатый получил деньги, я – табак. По-моему, мы оба остались довольны.

Когда я развернул эти коробки дома и поставил их симметрично рядом с диском, мне стало удивительно весело. Тут же я положил шерстяную кофточку. Все-таки до чего приятно делать подарки! Гораздо приятнее, чем получать! Я посмотрел на диск и рассмеялся: «Очевидно, тебе приятно делать подарки, не только другим, но и себе?» Я взял диск со стола и взвесил его на руке.

– Милый будущий друг, – прошептал я вслух.

Это было уж совсем глупо. Однако я не мог остановиться:

– Дружок ты мой маленький! Мы сразимся с тобой? А?.. Как ты думаешь, кто кого?..

Но это настроение как рукой сняло, когда я увидел Ладины печальные глаза. Однако она больше не плакала. Она очень спокойно говорила о Володе, пересказывала его письма с фронта; мы вспоминали госпиталь, их дежурства у моей койки.

Когда я расставался с ней, мне показалось, что она была спокойна. К подарку она отнеслась равнодушно и только сделала вид, что обрадовалась. Мы обещали друг другу писать. Она проводила меня до трамвая. Поцеловала в щеку, и я уехал.