Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Это дружба не та,
за которой размолвку скрывают.
Это самая первая,
самая верная связь.
Это дружба, когда
о руках и губах забывают,
Чтоб о самом заветном
всю ночь говорить торопясь.
(Константин Симонов).
Спать я уходил к Семену Шаврову. С Ладой мы виделись только по вечерам. Она предлагала мне устроиться на полу, но я отказался, объяснив ей, что боюсь сплетен.
Она пожала худенькими плечами и сказала небрежно:
– О, это меня нисколько не страшит.
Я возразил устало:
– Ты еще не знаешь, что это такое...
Она посмотрела на меня серьезно и произнесла:
– Прости, Саша, о тебе я не подумала. Я все как-то считала, что это касается женщин. Решила, что ты беспокоишься о моей чести.
Я усмехнулся и хотел рассказать ей о письме девушки с выщипанными бровками. Но разве я имел право тревожить Ладино спокойствие?
А она подошла, нежно положила руки мне на плечи и, качая головой, глядя в глаза, спросила участливо:
– Тебе порой очень плохо бывает, да? Скажи мне.
Я погладил ее ладони и сказал, улыбаясь:
– Наконец-то ты приехала. Покажись мне, какая ты стала?.. Похудела, подглазицы, жилки на ладошках видны...
– А ты возмужал, совсем настоящий мужчина. Еще когда приезжал ко мне, казался мальчишкой.
Когда я потерся подбородком о лаковую кожу ее руки, Лада сказала удивленно:
– Колючий... Бреешься, наверное, чуть не каждый день?
По-моему, мы только сейчас, на четвертые сутки, разглядели друг друга как следует, так как до этого, разделенные столом, мы лишь, изредка поднимали свой взор, чтобы протянуть хлеб или солонку, и разговаривали смущенно о пустяках.
А наутро, разбуженный потрясающим известием по радио, я бросился к Ладе, застегивая на ходу китель. Торопливо открыв дверь, стягивая у шеи халатик, она спросила испуганно:
– Что случилось?
– Лада, милая! Победа! Включи радио!
Она припала к моей груди и заплакала.
Я гладил ее острые лопатки, спину. Когда, вытирая слезы, она отошла от меня, я поднялся на чердак, отыскал спрятанный под крышей флаг и вывесил его в слуховое окно. Усевшись на бревно, глядя на дождливый рассвет, я устало сжал колени. Вспомнились мама, Володя, и я зарыдал – глухо, по-мужски, одним горлом. Я сидел так долго, и в голове моей промелькнуло другое небо – высокое, ясное, наполненное грохотом моторов, самолеты падали в пике, Славик Горицветов с вдохновенным лицом прикручивал толовую шашку, и земля вокруг вставала на дыбы, опаленная бешеным огнем разрывов.
Подо мной захлопали двери, затопали шаги на лестнице, прорвался передаваемый по радио марш, прозвучал чей-то смех. Я оперся руками о подоконник, глядя на оживившийся поселок, и влажный флаг нежно щекотал мою щеку. Я поцеловал край флага, оттолкнул его в ветер и спустился к Ладе.
Не сговариваясь, мы решили, что в такое время нельзя сидеть вдвоем, и вышли на улицу. Поселок ожил, шли люди, меня часто останавливали, поздравляли с победой; толпа росла, двигалась к небольшой площади, откуда-то появились флаги и портреты. Никто не обращал внимания на дождь.
Позже, уже дома, я сказал Ладе, что никогда не видел такого стихийного единства.
Я вспомнил о бутылке, подаренной мне Калиновским, и поставил ее на стол.
Взяв ее в руки, рассматривая довоенную этикетку, Лада охнула от удивления. Огорченно взглянув на грудку старого проросшего картофеля и банку тушенки,– все наши запасы, из которых она хотела приготовить праздничный обед,– Лада сказала:
– Грешно мне соваться с такой закуской на стол.
Но вдруг захлопала в ладоши, воскликнув:
– Саша! Мы отметим победу, как это положено!
Она выдвинула из-под кровати чемодан, лихорадочно порылась в нем, вскочила и подняла над головой шоколадный батон.
– Сразу чувствуется, что моя гостья москвичка,– сказал я, глядя в ее раскрасневшееся лицо.
А она присмирела, спросила тихо:
– Ты не узнаешь?
Я вопросительно вскинул брови.
– Да это тот самый, который ты покупал на вокзале для Наденьки.
– Для Наденьки? Это для той девочки, которая тогда уступила мне место?
– Да. Я не нашла их тогда, они, наверное, уехали.
Разливая вино по дешевым граненым стаканам, я предложил:
– Давай поднимем первый тост за тех, кто больше всех причастен к этой великой победе – за Наденькину мать, за тебя, за других женщин, которые не давали нам, мужчинам, согнуться в страшное время.
Лада медленно покачала головой, сказала задумчиво:
– Ну, я здесь не при чем...
– Мне виднее, при чем или не при чем.
Мы сидели, держа стаканы в руках, и смотрели друг на друга. Я подумал, что, вот, наверное, это и называют счастьем. Мне было покойно и хорошо, как никогда. Я решил, что мы уедем отсюда, найдем себе другое место и будем жить там вдвоем, и будем счастливы. Будем счастливы всю жизнь, потому что мы не разлучимся до самой смерти... Да, теперь у меня есть все, потому что есть Лада. С ней мне ничего не страшно. С ней я готов на любой подвиг... Я буду заботиться о ней. Когда она заболеет – сидеть подле ее постели. Буду ходить на рынок, чтобы освободить ее от лишних обязанностей. А когда будут деньги – делать подарки. Как это приятно, наверное, заходить в день получки в магазин и выбирать что-нибудь для Лады – сегодня духи, в другой раз косынку... Ведь сколько на свете разных вещей, которые хочется иметь молодой женщине! . Как интересно будет угадывать ее желания, изучать вкус!..
А вдруг ей что-нибудь не понравится?..
Мне хотелось сказать ей об этом, но я знал, что этого делать нельзя: хотя о Володе не было произнесено ни слова, но он сейчас был в ее мыслях.
Я молча поднял стакан и кивнул головой. Лада нерешительно улыбнулась мне в ответ.
– Пьем, Ладочка.
– Погоди, я разломлю пополам шоколад.
В этот день мы впервые разговорились. Слушая мои рассказы о Хохлове, она хмурилась, тонкие ее пальцы нервно гладили грани стакана. Подняв взгляд, сказала:
– Мне показали вчера его – ехал на лошади. Сразу вспомнились школьные стихи: «Толстый, присадистый, красный, как медь, едет подрядчик по линии в праздник». Я таким и представляла его по твоим письмам.– Помолчав, спросила:– Неужели никто не может с ним справиться?
– Наше торфопредприятие – лучшее в тресте. Попробуй, подкопайся под него.
– Саша, но ведь есть же правда! Нас школа и комсомол воспитали так, что мы верим в одну, большую правду. И она всегда восторжествует. Не кажется тебе, что ты опустил руки?
– Я боюсь, что свои руки я немножко запачкал, когда избил его. Мне не может быть сейчас полной веры.
– Запачкал?– задумчиво сказала она, снова глядя на свои пальцы, бегающие по граням стакана.– А ты не задумывался над тем, что мерилом поведения для наших сверстников всегда был Павка Корчагин? Разве он не таким же образом поступил, избив подлеца,– я не помню его имени,– за то, что тот оскорбил девушку?
– Таким. Но сейчас не те времена. Мы стали другими, расправа по-корчагински – не наш метод.
Не поднимая глаз от стола, она произнесла задумчиво:
– Не знаю. Подлость, по-моему, всегда остается подлостью. Времена тут ни при чем.
Я пожал плечами.
Она. не видя этого, продолжала:
– За подлость надо бить. Неважно, буквально или как по-другому. Ты правильно поступил. И он впервые испугался тебя. Не забывай, что все подлецы – трусы. Хохлов тоже трус. Он потому и затаился, что боится. Боится всего. Боится кулаков. Боится, что эта история уронит его авторитет.
– Да, последнего он боится. Но вряд ли – кулаков,– усмехнулся я.
– А ты чего боишься?– сказала она серьезно, вскинув на меня глаза.– Боишься, что он прогонит тебя с работы? Даст плохую характеристику?
– В плохой характеристике радости мало,– сказал я.
– Если ты чист перед людьми, можно жить и с плохой характеристикой. Только их характеристикой нужно дорожить.
– Ты напрасно насела на меня. Не так уж я боюсь всего этого. Нельзя сказать, что я особенно боялся, когда он отправлял меня на фронт с плохой характеристикой.
– Ну, так что же ты опустил руки? Что же ты без энтузиазма рассказываешь о работе?
От всего, что она говорила, мне стало весело, и я рассмеялся.
– Рассказ у меня будет длинный,– пообещал я.– А сейчас идем, я покажу тебе свой техкабинет. Увидишь, как я унываю!
Дождь перестал. Окна во многих домах были раскрыты – слышались песни, веселый говор, звон посуды. На улицах было пусто, но они все равно выглядели по– праздничному, украшенные флагами.
В диспетчерской сидела девушка с красной розой из стружки на лацкане жакета. Поздравив ее с победой, я отпер дверь в техкабинет и торжественно обвел его рукой.
– Ну, смотри, унываю ли я?– сказал я Ладе.
Уловив в моих словах гордость, она сказала шутливо:
– Ох, какой хвастун, никогда бы не подумала.
– Здесь учатся помощники машинистов и диспетчеры. Этот кабинет – единственный в тресте. Очевидно, наш опыт будут распространять.
– Тебе хочется сказать – твой опыт?
– А я никогда бы не подумал, что ты такая вредная,– рассмеялся я.
Рассматривая цветные макеты, развешанные по стенам, проводя пальцем по чистой школьной доске, она улыбнулась:
– Молчи уж, хвастунишка!
Закрывая дверь, кладя ключ в карман, я сказал:
– А сейчас заглянем на секунду домой – нам все равно идти мимо, – и я тебе еще покажу, как я опускаю руки.
Когда я дома отыскал вещмешок, в котором лежали диск и ядро, взгляд мой остановился на бутылке. Выйдя к Ладе, я попросил:
– Давай зайдем на почту и дадим телеграмму Калиновскому: поздравим его.
– Как хочешь. Это тот, из главка, о котором ты мне писал и который подарил тебе вино?
– Да.
– Я думаю, ты правильно придумал.
Пятью минутами позже, заполнив бланк, я спросил у нее:
– Можно, я поставлю и твое имя под телеграммой?
Серьезно глядя мне в глаза, она сказала:
– А это удобно? Он ведь меня не знает?
– Не знает, но с сегодняшнего дня будет знать.
– Ну, так что с тобой делать – пиши.
Она заглянула через мое плечо.
Я повернул к ней лицо.
– Пиши, пиши. Я смотрю, чтоб ты не перестарался и не поставил наши имена под общей фамилией.
Я написал: «Александр Лада»,– и спросил:
– Так устраивает?
– Вполне. Только он ничего не поймет.
– Поймет, когда посмотрит на штамп. В Быстрянке один Александр. По крайней мере, один среди его близких знакомых... Ну, а сейчас пойдем, и я тебе еще раз покажу, как я опускаю руки.
Когда мы пришли на пустырь, я спросил:
– Если я разденусь и останусь в спортивной форме – это ничего?
– Я думаю, ничего, если это необходимо для того, чтобы доказать, как ты не опускаешь рук,– великодушно разрешила она.– Я воображу, что нахожусь на стадионе среди зрителей.
– Нет, ты лучше вообрази себя судьей.
Я очертил круг, стал спиной к полю, энергично вошел в поворот и, выпуская диск, понял, где он упадет.
– Замеряй,– сказал я с гордостью.
Она склонилась с рулеткой над мокрой травой и сказала:
– О! Почти тридцать шесть метров. Вы, молодой человек, сделали великолепный бросок!
– А откуда ты знаешь, что великолепный? Ты же ничего в этом не понимаешь?
– Как не понимаю? Я же судья. И потом – надо было ожидать: ты же вдохновлен моим присутствием... А главное, какой сегодня день!
– Тогда смеряй, пожалуйста, точно сантиметры. Для регистрации рекорда это очень важно.
– Тридцать пять метров и семьдесят четыре сантиметра. По-моему, сантиметры тоже выглядят неплохо. Тебе это нравится?
– Еще как!– сказал я.
С ядром у меня получилось далеко не блестяще, но Лада успокоила меня:
– Я думаю, это тоже рекорд. Во всяком случае, я и его зарегистрирую в таблице рекордов – так это у вас, кажется, называется?
– Так. Но ты погоди, не регистрируй. Мне положены еще две попытки... Ну, а сейчас сколько?
– Около одиннадцати метров.
– Плоховато.
– А по-моему, неплохо. Одевайся скорее, а то простудишься. И пойдем домой заканчивать праздничный пир. Я тебя угощу сейчас. Подкрепи свои иссякшие силы... Это в таком тоне вы с Володей разговаривали в госпитале?
Я обрадовался, что прошедшие два года стерли в ней желание плакать при воспоминании о Володе, и сказал торопливо:
– В таком.
Она, погрустнев, сказала задумчиво:
– Я так привыкла тогда к вашим шуткам, что даже с подругами в лаборатории часто разговаривала по-вашему.
Домой мы вернулись притихшие. И когда вечером, держа в руке последний стакан терпкого красного вина, она подняла тост за невернувшихся с войны, я сказал осторожно:
– Я хотел это сделать еще утром, но побоялся расстраивать тебя.
Лада доверчиво и благодарно положила свою руку на мою и вздохнула:
– Не надо бояться этого. Мы еще не раз вспомним его. Он нам обоим был другом.– После большой паузы спросила:– Саша, помнишь, как он мечтал в госпитале: праздничный город, и он идет во всех орденах, а ворот расстегнут, чтобы встречные видели его тельняшку, и патрули отдают ему честь?..
Я почувствовал, как ее пальцы, сжимавшие мою руку, ослабли.
– Ладочка,– сказал я,– не надо.– Я погладил ее ладонь.– Можно, я немножко изменю твой тост? За тех невернувшихся, которые не боялись ни трудностей, ни смерти.
Она провела рукой по лбу, тряхнула головой, словно хотела избавиться от головной боли, и покусала губу.
– Да, только так. Пьем за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют!.. Есть такая песня; мне ее пела московская подруга...
Когда я уходил к Шаврову, она стояла у окна, заложив руки за спину, и смотрела в черноту ночи.
Я тихо прикрыл дверь.
На следующий вечер она была печальна, и потому я удивился, когда через день она впервые разыскала меня по телефону на Островке и голосом, в котором мне почудилось возбуждение и радость, спросила:
– Саша, это ты?
– Я, Ладочка. Что случилось?
– Ты не видел сегодняшнюю газету?
– Нет. А что?
В трубке раздался радостный смех. Затем лукавый ее голос произнес:
– Я была права, когда регистрировала твой рекорд.
– Что ты разыгрываешь меня?
Она снова засмеялась.
– Не разыгрываю. Надо читать газеты. А то совсем отстанешь от жизни.
– Ладочка, ты о чем?– взмолился я.
– А о том, что в сегодняшней газете сообщается о предстоящих соревнованиях по легкой атлетике; они будут посвящены Дню Победы. И поэтому опубликована таблица областных рекордов.
– И ты хочешь сказать, что там значится мое имя?
– Глупенький,– рассмеялась она.– Нет там твоего имени. Но рекорд по диску на два метра хуже твоего результата.
– Ты смеешься?
– Смеюсь, что ты такой глупый.
– Нет, серьезно?
– Серьезно, серьезно. Найди газету и прочитай. Ведь выписывают ее на твоем Островке?
– Выписывают.
– Что ты должен мне сказать?
– Спасибо, Ладочка.
– Вечно приходится воспитывать тебя.
– Спасибо.
– Ты когда вернешься? Опять обед придется разогревать?
– Вернусь рано!
Я повесил трубку и схватил газету, протянутую мне девушкой-диспетчером. Руки мои дрожали от волнения.
Когда я убедился, что Лада сообщила правду, теплая волна подкатила к моему сердцу. «Милая, ты уже живешь моими интересами»,– подумал я благодарно. Я дождался первого поезда, везущего торф в Быстрянку, и поехал домой.
Вечером я вышел с диском на всполье и самозабвенно отдался тренировке.
Много позже я уразумел, что для всякого дела нужен стимул. Пока у меня не было его, я занимался диском как любитель, занимался больше для того, чтобы разработать ногу. Но стоило мне узнать, что мой результат выше областного рекорда, как я понял, что не вправе больше заниматься по-любительски. Именно с этого дня я почувствовал себя настоящим спортсменом.
Все дни, оставшиеся до воскресенья, на которое были назначены соревнования по легкой атлетике, я тренировался с каким-то остервенением, а в воскресенье утром мы выехали с Ладой в город.
Когда мы добрались до стадиона, он был битком набит. Видимо, болельщики стосковались по спорту, потому что они вскакивали со своих мест, топали ногами, кричали по малейшему поводу. По дорожке трусили бегуны, но мой взор, равнодушно скользнув по ним, отыскал сектор метаний и остановился на дискоболе. Проследив за броском, я присвистнул и шепнул Ладе:
– Если и остальные так метают, то у меня конкурентов нет. Ты посиди, подожди меня.
Я усадил Ладу, спустился по ступенькам трибуны и перемахнул через барьер. Конечно, меня сразу окликнули, но я принял независимый вид и пересек зеленое поле. Толпящиеся у круга метатели не обращали на меня внимания. Я подошел к судье и сказал:
– Прошу допустить меня к метанию диска и толканию ядра.
Высокий худой мужчина в белых брюках и голубой шелковой безрукавке отмахнулся от меня:
– Не мешайте.
– Послушайте,– сказал я настойчиво.– Я прошу, чтобы вы допустили меня к соревнованиям.
Очевидно, не расслышав, что я говорю, делая какие– то пометки в ученической тетради, он повторил:
– Не мешайте мне. Покиньте сектор метаний.
– Да вы выслушайте...– начал я, а он, вскинув на меня глаза, оглядев удивленно, спросил:
– Вы почему не в форме? И вообще, что вам здесь надо?
Я объяснил.
– Отойдите, отойдите в сторону,– торопливо сказал он, делая очередную пометку в тетради. Потом оглядел меня с головы до ног и задал вопрос:– Я не понял, вы какое общество представляете?
– Да никакое пока не представляю. Я пока сам по себе. Приехал с Быстрянстроя, чтобы побить рекорд по диску.
– Слушайте, не морочьте мне голову и не мешайте работать,– сердито сказал он.
– Да я – дискобол, понимаете? Я обещаю бросить диск на два-три метра дальше вон этого флажка.
– Слушайте,– сказал он, еще больше раздражаясь,– если вы пьяны, то проспитесь. Покиньте стадион.
Я видел, что юноши и девушки посматривают на меня с любопытством. Кто-то даже хихикнул. Видимо, чувствуя, что на карту поставлен его авторитет, мужчина сказал угрожающе:
– Если вы не покинете стадион, я вызову милиционера.
Я тоже рассердился и бросил:
– Не знал, что среди спортсменов можно встретить таких нечутких людей.
– Вон со стадиона!– закричал он срывающимся голосом.– Ходят тут всякие самозванцы!..
– Где у вас главный судья соревнований?– спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее.
– Вон!
– Ладно. Уйду. Вам же будет хуже – рекорда лишитесь.
– Вон!
Я не сдержался:
– Идите к черту!
Когда я позорно отступал к перилам, через которые только что перемахнул на стадион, то услышал, как он кричал:
– Оскорблять!.. Я заявлю!.. Самозванец!.. Хвастун!..
А когда я поднимался по трибуне, до моих ушей долетело даже:
– Узурпатор!
Лада испуганно встала мне навстречу. Уводя ее от любопытных глаз, я рассказал ей, что у меня произошло на поле.
– Значит, надо действовать какими-то другими путями,– задумчиво произнесла она.
– Конечно, надо было сначала идти к главному судье.
– Иди сейчас.
– Он меня встретит в штыки – я послал этого типа к черту.
– Его надо было еще дальше послать,– сказала она сердито.– А то – рискни! А?
– Нет. Да и поздно уже. Видишь, метания кончились.
Заметив, что я огорчен, Лада похлопала меня по руке:
– Не расстраивайся, рекорд все равно за тобой. Ни один из них не смог добросить до флажка.
Мне не хотелось разговаривать. Всю дорогу до вокзала я шел молча. И только взяв билеты на поезд, стоя на перроне, я заявил, глядя на вывеску ресторана:
– Впору напиться.
– Но ты же не Семен Шавров,– сказала Лада и, как мне показалось, посмотрела на меня с сожалением. Мне стало стыдно, и я сказал:
– Я пошутил.
– Эта шутка уже из нового репертуара,– заметила она сухо.– Мне больше нравились прежние шутки.
– Не сердись.
– Да что мне сердиться.
– В следующее воскресенье снова поеду. Слышала, объявили, что соревнования будут продолжаться?
– Ну, вот это другой разговор,– улыбнулась она.– Саша, дорогой, ты должен вписать рекорд в таблицу до моего отъезда – мне веселее будет жить с этой мыслью в Москве.
Я покосился на Ладу. Солнце пронизывало ее каштановые волосы, отчего они казались немного рыжеватыми. Мне так хотелось попросить: «Останься, не уезжай, будь со мной»,– но я не решился этого сказать.
И опять я целую неделю самозабвенно тренировался на пустыре, и опять Лада подбадривала меня шутками. А в воскресенье мы снова были на стадионе.
Главным судьей соревнований оказалась немолодая крупная женщина. Она встретила меня настороженно.
– Это вы в прошлое воскресенье поругались с Костиковым?– спросила она.
Я объяснил, как было дело.
– Видите ли,– заговорила она, медленно подбирая слова, – во всем существует порядок... Что получится, если каждый будет выходить с трибуны и лезть в сектор метаний или на беговую дорожку?.. Такие соревнования тоже необходимы, я понимаю вас, и мы когда-нибудь будем их проводить. У нас уже был такой опыт – мы проводили перед войной день открытых стартов по конькам... Но сейчас это окажется полнейшей анархией, сорвет соревнования.
– Но я ведь прошу сделать одно исключение,– сказал я.
– Вы – исключение, другой – исключение,– вздохнула она,– так анархия и получается.
– Но как вы не можете понять, что я не в бабки играть пришел? Я побью рекорд по диску и, очевидно, повторю по ядру.
Она снова вздохнула:
– Где вы работаете?
– На Быстрянском торфопредприятии
– Простите, а карточка у вас рабочая?
– Да. А что?
– Тут, видите ли, к нам приходят многие, чтобы получить хлебную карточку.
– Да не нужна мне карточка!– сказал я, начиная терять терпение.– Мой результат выше рекорда на...
Она перебила меня:
– А кем вы работаете?
Я объяснил.
Она недоверчиво посмотрела на мой потрепанный китель, но сказала:
– Вам, очевидно, надо поступить таким образом... Отыщите председателя общества «Энергия»... Сегодня ее здесь нет... Но ее просто найти,– она назвала мне адрес.– Поговорите с ней... Чтобы все было организованно... А сейчас – извините, мне некогда.
Лада по моим опущенным плечам поняла все и, стараясь приноровиться к моему шагу, взяла меня под руку.
Мы шли молча.
