Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Знаешь, приходит такая минута:
Хочется, собственно, очень простого –
Комнату, света, немного уюта,
Чаю с лимоном и книгу Толстого;
Руки родные обняли чтобы,
В тихое счастье раскрылись бы дверцы...
Черный медведь утомившейся злобы,
Глухо ворча, заворочался в сердце.
(Марк Соболь)
Только чтобы не уронить себя в Ладиных глазах, я выходил на пустырь тренироваться.
А она старалась изо всех сил подбодрить меня. Я делал вид, что мне весело, но шутки мои не походили на прежние.
Однако я так втянулся в тренировки, что они стали моей потребностью. Диск каждый раз ложился на одну линию – тридцать восемь метров, разница была в каких-нибудь сантиметрах. Зато ядро с каждым днем летело дальше и, наконец, и оно перекрыло областной рекорд.
Лада хлопала в ладоши, тормошила меня, а я думал: «А что, если и в городе какой-нибудь парень тоже не спит и уже приблизился к моим результатам?» Воспоминание о неудавшихся поездках на стадион не давало мне покоя. Я даже спать стал хуже, ворочался во сне, а один раз Семен разбудил меня и сказал, что я стонал.
И вот когда у меня опять было отчаянное настроение, произошла стычка с Хохловым. Все началось с того, что в понедельник, после первой нашей неудачной поездки в город, он вызвал меня к себе и, не отрывая глаз от стола, сказал брюзжа:
– Искал тебя вчера весь день – нигде не мог найти. Лодырничаешь опять... Вот, ознакомься.
Он протянул мне приказ.
«В связи с создавшимся тяжелым положением в бараках транспортного отдела назначить Ашанину Е. И. заместителем по кадрам и быту с месячным окладом 1000 рублей».
Я ничего не понимал. Зачем? Ведь и должности у нас такой не было.
Хохлов хмуро посмотрел на меня и сказал:
– Что ты все ершишься, Снежков? Тебе хуже? Помощница будет. За бараками смотреть.
На крыльце меня догнал Долотов. Оглядываясь на дверь, зашептал:
– Что тебя, как сосунка, учить приходится? Мало тебе было того собрания? Еще захотел? Не соображаешь, что ли? Пров Степаныч нарочно такую должность придумал для нее. А ты: «Зачем? Откуда? Кто такая?»...
Все было понятно. Очередная приближенная Хохлова. А Долотов продолжал шептать:
– Помнишь, вместе были на Мелешино? Еще Пров Степаныч сказал: «Хороша торфушка: царь-баба»? Так это она и есть, Фроська.
Я вспомнил девку-гренадера, которая поднималась с корзиной торфа на плече по крутому трапу так, словно прогуливалась. Вспомнил, как она стреляла в приехавшее начальство глазами.
– Слушай, Долотов,– сказал я.– Ты не боишься свернуть себе шею из-за того, что поставляешь баб в гарем к Хохлову? Ведь рано или поздно придется отвечать за это.
Худенький, вертлявый человечек посмотрел на мен» наглыми глазами.
– Пока Пров Степаныч – директор, я его правая рука. Запомни это. А Пров Степаныч сидит, как скала. Понял?.. И кто из нас загремит, так это ты.
– Скалы взрывают аммоналом,– сказал я. повернулся и пошел. У меня не было желания разговаривать. «Черт с ней, с Фроськой,– подумал я.– Во всяком случае, вмешиваться в мои дела я ей не позволю».
Однако, когда мы с Ладой вернулись из города в следующий раз, меня ждал новый удар: в понедельник я нашел технический кабинет закрытым на новый замок.
– Что такое?– с удивлением спросил я у девушки-диспетчера.
Она усмехнулась:
– Хохлов вселил сюда свою Фроську.
Я вспыхнул:
– А где все оборудование?
– В кладовке.
– Ну-ка, попроси мне принести ломик.
Я вдел ломик в дужку замка и резко повернул. Замок остался цел, но не выдержала филенка и вылетела вместе с кольцом. Я смотрел на постель под пикейным одеялом, на трюмо, стоящее вместо школьной доски, на салфеточки и картинки. И вся эта обстановка, которая мне когда-то так понравилась у Дуси, здесь вызывала во мне чувство ненависти. Я с остервенением хватал вещи и выбрасывал их в кладовку – на место наших чертежей и макетов. Когда кабинет был восстановлен, я, вытирая руки носовым платком, спросил у диспетчера:
– Где Фроська?
– Да вон – дежурит. Смех один, кого назначают.
Я вышел из диспетчерской.
Фроська стояла на путях и, размахивая рукой, кричала мужским голосом:
– Давай, давай! Осаживай!
Машинист выглядывал из паровоза, но за шумом пара не слышал ее слов. А она продолжала кричать:
– Осаживай, говорю тебе, растуды тебя эдак! – и, перепутав сигналы, махала рукой понизу.
Я весь кипел.
Машинист, увидев ее сигнал, двинул паровоз вперед.
Фроська взмахнула кулачищами и завопила:
– Куда прешь, старый хрыч?! Не разбираешь, где перед, где зад?!– Она снова выругалась по-мужски.
Сбавивший пар машинист высунулся из окна и заметил зло:
– Это у тебя, толстой коровы, ничего не разберешь. А у меня перед – труба на паровозе.
– Ты с кем разговариваешь, старая колода?! – закричала Фроська.
Еле сдерживая себя, я подошел к ней и приказал тихо и угрожающе:
– Уйдите!
– Меня...
– Уйдите!
– Ах, вот как? Меня и рабочие, и инженеры оскорбляют! При исполнении обязанностей!
– Если ты не уйдешь...
Ее как ветром сдуло.
Я вернулся в техкабинет и сжал голову руками. Меня всего трясло.
Неожиданно над ухом прозвенел звонок. Я вздрогнул.
– Снежков?
Это был голос Хохлова.
– Да.
– Ты чего это, черт побери, молодые кадры зажимаешь? Не успели работника назначить, а ты уже контры строишь? Да еще в присутствии машиниста оскорблять вздумал.– Он говорил без обычной ругани, видимо, считал неудобным показать, что заинтересован в Фроське.– Прибежала ко мне Ашанина, понимаешь, и вся в слезах. Жалуется: дежурство сорвал.
– Прежде, чем становиться на дежурство, надо выучить простейшую сигнализацию,– перебил я Хохлова, стараясь говорить спокойно.
– А ты зачем поставлен? Научи.
– Если я каждого случайного человека буду...
– Больно грамотен стал! – не выдержал, наконец. Хохлов.– Еще мне будешь указывать! Разберусь завтра, целым не оставлю!
Он бросил трубку.
Я усмехнулся. «Что ты еще скажешь, когда узнаешь, что я вытряхнул твою кралю из кабинета?» И чтобы хоть сегодня не было этих разговоров, уехал на Островок. А когда вернулся, меня словно что-то подмывало проверить техкабинет.
Диспетчерша встретила меня словами:
– Сам приезжал. Обратно вселил. Кричал, ногами топал. Сказал, что с вас шкуру спустит за самоуправство.
Я дернул дверь в кабинет.
– Не открою!– крикнула Фроська,– Все слышу – стенка тонкая!
– Убирайтесь отсюда к чертовой матери! – сорвался я.
– Не велик хозяин, чтоб приказывать!
– Завтра же освободите техкабинет!
– Директор знает, что ему нужно: кабинет твой или я!
–Я взломаю дверь!
– Попробуй, сломай! Тогда сломают те бока на собрании, как в прошлый раз! Щепки от тебя полетят! Да и девицу твою целой не оставят!
Теряя самообладание, я схватился за ручку и остервенело дернул дверь.
Тогда Фроська прекратила ругань, выжидательно помолчала. Видя, что я не отказываюсь от мысли сорвать дверь, сняла телефонную трубку и попросила:
– Девушка, Пров Степаныч у себя?
«Звонит Хохлову»,– понял я.
– Нет?.. Али дома?
«Неужели она осмелится разговаривать с Хохловым при жене?»– удивился я.
– Тогда дай мне дом... Пров Степаныч, Ашанина говорит...
Я грустно усмехнулся и вышел из диспетчерской. «Разве можно было сомневаться,– думал я.– Наглые люди способны на все. Нет, надо уезжать. К черту Хохлова и его приближенных! В конце концов, какое мне дело до них? Уеду на новое место, уговорю Ладу...»
Но Лада, выслушав меня, сказала:
– Что ты! Теперь тебе никак нельзя уезжать. Тогда ты даже в своих глазах будешь трусом.
– Да хоть в чьих,– сказал я устало.– Какое мне дело?
– Саша!
– Пойми, Ладочка, что мне опротивело все. Из-за какой-то Фроськи терять самообладание... Посмотри, до сих пор руки дрожат.
Лада подошла ко мне, прижала мою голову к груди:
– Ну, что ты, Саша?
Я хотел покачать головой, но ее руки не дали мне этого сделать. Тогда я освободился от них и сказал:
– Пока ты со мной – согласен бороться. Но ты скоро уедешь...
– Ну, как я уеду от тебя в такую минуту, глупый ты мой? Как я брошу тебя?– прошептала она.
– Лада!– произнес я, задохнувшись, и припал губами к ее руке.
Гладя мои волосы, она шепотом успокаивала меня, и мало-помалу мое напряжение прошло.
– Ну, вот видишь,– сказал я.– С тобой мне ничего не страшно. Ничего. Когда ты рядом, я – сильный.
– Ты и так сильный,– покачала она головой.– Мне еще Володя рассказывал о твоем упорстве, благодаря которому ты спас ногу.
– Глупости. Один я бы ничего не смог. Там был мой профессор, друзья по палате... А я, в общем-то, видимо, слабый...
– Не клевещи на себя,– сказала она, и тон ее, по-моему, был немножко сердитый.– Ты – сильный... Вспомни песенку, которую я тебе пела в День Победы,– и она пропела:
Пьем за яростных, за непокорных, За презревших грошевой уют...
– Я хочу, чтобы ты всегда был яростным и непокорным, чтобы всегда был самим собой... Пойми, что и люди, которые являются твоими друзьями,– они такие же. Они – разные, но – такие же. И ваш старый парторг, и Семен Шавров, и Калиновский в далекой Москве... Пойми, что ты не один. Так чего же тебе опускать руки? Неужели мы не одолеем какую-то Фроську с Хохловым?.. И чего ты избегаешь Дьякова? Иди к нему. Иди сейчас же!
Видя, что я сижу, она подняла меня за руки со стула и подтолкнула к дверям.
– Если не пойдешь – я завтра же утром уеду, и мы больше с тобой не друзья...
Дьяков, выслушав меня, хмуро сказал:
– Ты уж извини меня, Александр Николаевич, но даже говорить-то с тобой нет охоты... Ты ведь не зашел даже, когда тебя в армию силком сдавали, как рекрута. Дело, конечно, твое...– Он помолчал.– А техкабинет мы Хохлову не отдадим... И к Вересову ты поезжай... Говорю так на этот раз не ради тебя, а ради дела.
Он попрощался со мной сухо, но это почему-то не испортило мне настроения. Наутро я выехал в город. Пусть меня ищет Хохлов, пусть спускает семь шкур за прогул: мне нечего было сейчас терять.
Нелегко было попасть к Вересову – с утра он проводил совещание, а в полдень уехал в облисполком. Его помощник сказал, что он долго не приедет, и я решил было использовать время для поисков председателя «Энергии». Но диск не шел мне на ум, и я махнул на это рукой. Оказывается, хорошо и сделал, потому что Вересов быстро вернулся. Но радость моя была напрасной: он долго разговаривал по телефону, а когда начал прием и подошла моя очередь, то приехал директор крупного завода. В общем, попал я к Вересову уже в конце дня... Он слушал меня молча, положив руки на стол. Когда я рассказал о вчерашней стычке с Фроськой, он произнес:
– Вот как? Даже техкабинет ликвидировал? Это новость... Остальное же все нам известно: ваши рабочие писали...
Я удивился и сказал мысленно: «А известно, так что же вы его не снимаете с работы?»
– Только вот что,– сказал Вересов,– ругать вас надо: что же вы, инженер, комсомолец, бывший фронтовик, а молчали так долго? Видели безобразия и не боролись с ними?
– Как не боролся? В главк писал. Да и когда вы с комиссией приезжали, я выступал. Правда, вы не до конца слышали... А когда вы уехали, Хохлов обвинил меня в том, что я вбиваю клин в коллектив в тяжелое для него время, и срезал меня.
– Мне говорил Дьяков об этом, ловкий ход был... Кстати, Дьяков обещал мне, что вы раньше приедете.– Он нажал кнопку электрического звонка и сказал вошедшей девушке:– Принесите папку Быстрянстроя.
Полистал подшитые в папке документы; потом, отодвинув ее на край стола, сказал:
– Ну, а о приписке некондиционного торфа вы ничего не слыхали? Нет? Странно... Все-таки, очевидно, Хохлов нынче, после войны, решил заняться приписками, чтобы план резко перевыполнить. Придется ему сейчас своей головой отвечать за это. И инспектору Гикторфа за компанию.
Приписки для меня были новостью.
А Вересов неожиданно улыбнулся и пошутил:
– Что же это вы подвели своего директора? А? Наладили вывозку, и оказалось, что вывозить-то нечего? На бумажке – одно, а на полях – другое? Из четырехсот тысяч тонн не хватает ста пятидесяти?
Потом лицо его вновь посерьезнело.
– Так вот что, товарищ Снежков. Буквально на этих днях к вам приедет комиссия. Но вы о ней никому ни слова. А сейчас поезжайте и работайте. Ни на что не обращайте внимания. Ну, до свидания. Спасибо, что приехали.
Я вышел из обкома ликующим.
В радужном настроении я вернулся домой поздним вечером. Лада меня ждала. Не раздеваясь, она прикорнула на кровати – худенькая, маленькая, как комочек; лишь широко раскрытые глаза лихорадочно блестели в темноте. Выслушав мой рассказ, сжимая у горла шерстяную косынку, произнесла задумчиво:
– Видишь, как у тебя все хорошо складывается...
– Это ты мне помогла, ты заставила идти к Дьякову!– сказал я радостно, не обращая внимания на тоску в ее голосе.
Я уселся рядом с ней, обнял острые плечи и начал покрывать ее лицо поцелуями.
Она вырвалась и, забившись к стене, придерживая у горла косынку, спросила серьезно:
– Зачем ты целуешь меня?
– Лада!– взмолился я.
– Зачем? Скажи!
Глаза ее смотрели строго.
– Лада?!
– Ты же знаешь, что мне будет очень одиноко в Москве,– сказала она печально.– Так зачем ты меня утешаешь?
– Лада,– выговорил я с трудом, – я же тебя люблю.
– Это правда?– голос ее был по-прежнему строгий.
– Ты сердишься?– спросил я удивленно и грустно.– Я сделал тебе неприятно?
Она молчала... Потом заплакала. Закрыла лицо руками. Сквозь пальцы раздался ее шепот:
– Боже мой. Ведь я тебя тоже люблю. Как ты не видишь этого, Саша?
Она припала к моей груди.
Я прижал ее к себе. Слова ее кружили голову, проникали в сердце. Полыхающий огонь охватил меня. Паше дыхание перемешалось. На свете существовала она одна. Она была центром вселенной, весь мир кружился вокруг нее. Удары моего сердца раздавались в комнате, в "поселке, в мире. Я готов был умереть за нее. Лицо Лады горело. Пышные волосы щекотали щеки. Мягкие губы были беспомощны.
Потом она выгнулась всем телом и спрыгнула на пол.
– Саша, уходи! Поздно.
– Лада?
– Уходи!.. Ах, как я замерзла!
Она включила электроплитку и протянула над ней руки. Я видел, что Лада дрожит.
Все кончилось. Пожара не было. Полыхающий в душе огонь погас. Как в насмешку, в темноте светила лишь красная спираль плитки. Я вздохнул; почувствовал себя маленьким и бессильным.
Усталыми старческими шагами подошел к вешалке. Вялым движением снял шинель. Она была тяжела, как земной шар. Я стоял спиной к Ладе.
Потом я услышал, как она пересекает комнату.
– Саша,– сказала она и положила руки мне на плечи. Щеками я ощутил их жар.– Саша,– повторила она,– почему ты уходишь? Разве я для того приехала, чтобы нам жить на разных квартирах?
Глаза ее сияли.
Ничего не кончилось. Все только началось!
– Ты мой...– прошептала она судорожно, вытягиваясь на носки.– Навсегда мой...
Как сразу изменился мир! Минуты помчались бешеной чередой.
С этого дня мне стало все нипочем.
Наутро я с улыбкой выслушал поток ругани из уст Хохлова. Упершись кулаками в стол, наклонившись ко мне, он кричал:
– Самоуправством занимаешься? Палки в колеса молодым кадрам суешь? Боишься, как бы замена тебе не выросла? Кто тебе разрешил Ашанину из квартиры выселять?
Я хотел сказать: «Ничего себе квартира – техкабинет»,– но смолчал. Молчание и улыбка, видимо, совсем вывели Хохлова из себя. Он кричал, брызгая слюной.
А через несколько дней я понял, что он решил вести со мной борьбу всеми способами. Узнав, что я отправил порожняк под погрузку, он отменил мое распоряжение. В результате шестьдесят человек остались без дела.
Когда мне об этом доложила девушка-диспетчер, я сказал:
– Звони в трест.
Она с опаской глядела на стенку, отделяющую Фроськину комнату от диспетчерской, и делала мне знаки. Я понял – там был Хохлов.
Я побежал к себе домой, чтобы позвонить оттуда. Впереди меня, по направлению к конторе, шла группа людей. Незнакомых, нездешних. И вдруг в высоком мужчине в полувоенной форме я узнал Вересова! Рядом с ним шагал управляющий трестом. Остальных, кроме Дьякова, я, пожалуй, не знал.
Я бросился вдогонку.
– А, Снежков,– обрадовался управляющий, протягивая мне руку.– Никуда не уезжайте, скоро будет совещание.
Я не успел пожать руки, как увидел среди приехавших Калиновского.
– Игорь Владимирович, как я рад вас видеть!– воскликнул я.
Потом спохватился:
– Вы идете в контору? Хохлова там нет.
– А где он?– спросил Вересов.
– Вы можете сейчас застать его в самом разгаре работы,– не отказал я себе в возможности прокатиться на счет Хохлова.– Он занимается в техкабинете...
Вересов наклонился к Калиновскому и объяснил:
– Хохлов отобрал у Снежкова техкабинет под квартиру... молодых кадров. Я думаю, есть смысл посмотреть? Пошли!
Он шагал уверенно, широкоплечий, крупный, запустив руки в глубокие карманы защитного френча.
Приноравливаясь с трудом к его шагу, я сказал управляющему:
– Я только что пошел домой, чтобы позвонить в трест, что торф сегодня не поступит по вине Хохлова.
– Домой?– вскинул брови Вересов, на ходу косясь на меня.
– Да. Из диспетчерской звонить было нельзя. Там дощатая стенка. А когда говоришь с городом, приходится кричать.
Всей толпой мы ввалились в диспетчерскую. Было так тесно, что стояли вплотную друг к другу.
Вересов приложил палец к губам и, показав глазами на Фроськину дверь, шепотом попросил диспетчера вызвать Хохлова по телефону.
– Только тихо,– добавил он.– Чтоб не слышал. Скажите ему, что будет говорить секретарь обкома.
Девушка понимающе кивнула в ответ.
– Маша,– сказала она в трубку приглушенным голосом,– дай квартиру Ашаниной. Ну, что ж, что рядом. Так надо. Давай, давай. Секретарь обкома будет разговаривать.
За стенкой задребезжал звонок.
– Да!– раздался вслед за ним хриплый голос Хохлова.
– Хохлов?– тихо спросил Вересов.
– Я, Владимир Васильевич!– гаркнул за стенкой Хохлов.
– Ты знаешь о том, что станция села? Отключили завод? Или думаешь, что война кончилась, так и заводу не нужно работать? Тракторы нашей стране не нужны?
– Плохо слышу!– прокричал Хохлов.– Села? Не может быть!
– Вот тебе и не может быть. Почему сорвал торф?
– Дожди одолели, Владимир Васильевич! И сегодня льет, как из ведра! Май месяц для нас всегда – гибель!
При этих словах все посмотрели в окно. На небе не было ни облачка.
– А метеостанция говорит, что у вас тоже солнечная погода.
– Не слышу! Солнечная погода? Нет, Владимир Васильевич, ливень! Врет станция! Разве можно им верить, всегда обманывают!
– Когда выправишь положение?
– Не слышу! Положение? Да сейчас! Вот перед окном состав стоит!
И опять все посмотрели в окно. Состава не было.
– Сейчас, говоришь?
– Не слышу! Да, да, сейчас! Вон отправление дают! Слышите?
Хохлов, видимо, взял Фроськин свисток, потому что за стенкой раздалась резкая переливчатая трель.
– Ну, смотри, Хохлов, лишишься партбилета!
– Не слышу, Владимир Васильевич!
И вдруг Вересов не выдержал этой страшной игры, закричал, бросив трубку:
– Ах, ты, сволочь! Не слышишь?! Открой дверь!
И так как дверь на этот крик не открылась, кто-то из толпящихся в диспетчерской нетерпеливо и радостно схватился за ручку и сорвал крючок.
Перед нашими глазами предстал Хохлов. Растерянный, жалкий, он стоял возле постели и не выпускал из рук телефонной трубки. За его крутой спиной пряталась Фроська.
Кровь отхлынула от лица Вересова, и я подумал, что сейчас случится что-нибудь непоправимое.
Но Вересов лишь покачал головой и произнес с холодным презрением:
– Однако какой же ты негодяй! – Повернувшись к распахнутой двери спиной, бросил через плечо Хохлову: – Прошу, уйдите отсюда.
– Владимир Васильевич, я... мне...– сказал умоляюще Хохлов.
– Уйдите!..
Когда техкабинет опустел, Вересов сказал словно сам себе:
– Ничего у него в душе нет партийного.– И, оглядев собравшихся, произнес:– Я уверен, что парторганизация вынесет свой приговор: узаконит, что Хохлов фактически вне партии, он – не коммунист... Коммунистов прошу остаться – будем разбираться.
Я вышел на улицу, взяв с Калиновского обещание зайти к нам,– мне очень хотелось, чтобы они с Ладой понравились друг другу.
Все обошлось как нельзя лучше. Правда, когда Калиновский церемонно поцеловал ей руку, Лада немножко засмущалась, но уже через несколько минут чувствовала себя естественно.
Здесь, в нашей комнате, за стаканом чая, Калиновский дорисовал картину возвышения и падения Хохлова.
Комиссия, с которой приезжал сюда Игорь Владимирович год назад, возглавлялась хохловским приятелем. Как выяснилось сейчас, он систематически получал от Хохлова продукты и водку; посылки, отвозимые Шельняком в Москву, иногда весили по нескольку пудов. Поэтому комиссия приехала с заведомым решением отыскать в работе Хохлова несколько мелочей, а на остальное взглянуть сквозь пальцы. Жалобы, в том числе и моя, были спрятаны под сукно. Калиновскому, между прочим, показали тогда лишь письмо Дьякова, решив, что его замолчать нельзя, потому что оно написано секретарем партбюро и переслано из нашего обкома партии. С остальными жалобами он ознакомился совсем недавно, задним числом. Плохие бытовые условия, на которые он обращал внимание комиссии, были оправданы войной, с чем, как признался нам сейчас Калиновский, он согласился. Очевидно, Хохлов держался бы еще, если бы нынче, не обнаглев окончательно, не приписал к готовой продукции большое количество некондиционного торфа. Прямой и принципиальный человек, Вересов сделал запрос в главк и буквально сказал: «Какого черта вы проверяли Хохлова, а безобразий не заметили?» После этого и начал раскручиваться весь клубок.
– Вот, собственно, и все,– сказал Калиновский.– Грязная история, и о ней не хочется вспоминать. Лучше поговорим о вас. Чем вы думаете заняться, Лада?
Поставив на стол миску с картошкой, Лада прижалась ко мне и ответила:
– Я буду заочно продолжать учебу в институте. И работать. Саша обещал меня устроить счетоводом.
– А по специальности ничего подходящего нет? Например, библиотекарем?– спросил Калиновский.– Может, стоит подумать об этом?
Мы обещали подумать.
Когда расставались, Лада и Калиновский были настоящими друзьями.
