Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"

Автор книги: Борис Порфирьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Подъезжая к месту, которое покинули полтора часа назад, мы увидели свет. Огни факелов мелькали, как светлячки. Смутные тени суетились около вагонов. Директор в расстегнутом кожаном реглане стоял на груде торфа, как монумент – широкие плечи, короткая шея, руки за спиной.

– Выспался, Снежков?– закричал он на меня. – К шапочному разбору приехал? Ты думаешь работать или нет? Своей шкурой ответишь мне, раз твою так! На фронт тебя надо! Нашел теплое местечко!

Обида вскипала в моей груди, но я не возражал. Как ни груб Хохлов, он был прав: торф ждала ГРЭС, каждый запоздавший состав грозил остановкой завода...

Не спускаясь вниз, Хохлов приказал:

– Вези своих девок обратно! Без вас все сделали! Механиков и слесарей подняли! За тебя работают! Заставлю тебя завтра за них работать, щенок! Убирайся с моих глаз!

Свет горящих масляных тряпок, поднятых на проволоке, освещал его красное лицо беспокойными, лихорадочно вздрагивающими бликами; тень от носа колебалась на щеке, темные глазницы казались ввалившимися.

Я много слышал о грубости Хохлова, но сейчас эта вспышка мне казалась оправданной: от нашей работы, как и от работы солдата, зависел день победы над врагом.

С этой мыслью я и уснул, возвратившись домой. Разбитый усталостью, я спал без сновидений. А утром в набитом людьми кабинете Хохлова слушал с опущенной головой обидные слова:

– Вчера по твоей вине пять танков не вышло, раз твою так! Расстрелять тебя надо! Будь это на фронте, с тобой и разговаривать бы не стали! Тряпка! Распустил нюни! Девок пожалел! Нашел жалость! Барак ему не нравится! Самого в барак переселю!

Я не выдержал:

– Пров Степанович, они же, в конце концов, не скоты.

– Я тебе покажу – не скоты! Тебе гостиницу люкс подавай? А наши бойцы сейчас в окопах спят, сопляк!

Когда я выходил из кабинета, меня доконали брошенные в спину слова:

– Ишь, тростку взял. Показывает, что и он фронтовик. Думает, меньше спросится.

Едва выйдя за дверь, я со злостью выбросил палку. Хватит! Недоставало того, чтобы с меня спрашивали меньше.

Я доехал на попутной дрезине до своего участка и молча принялся таскать с девушками рельсы. Ноги разъезжались в грязи, промокли сапоги; хотелось есть. Я вспомнил, что не успел позавтракать, так как был поднят с постели телефонным звонком и ничего не взял с собой.

Когда девушки сели полдничать, я ушел в кусты ивняка и улегся на землю. Настроение было скверным.

Синие облака двигались надо мной, дул ветер. Тревожно шелестели листья ивы, становясь под его порывами серебристыми.

Глава одиннадцатая

 
О русские веси и грады,
Прошел я немало путей,
И высшей не знаю награды,
Чем доброе слово людей.
(Евгений Винокуров).
 

Все эти дни работалось плохо, хотя солнце согнало снег и подсушило землю. И только в разговорах с Мишкой я отводил душу. Я выстрогал ему кораблик, а в воскресенье мы соорудили удочку и пошли на рыбалку.

По овражкам, у реки, цвели ивы, и желтые цветы их сидели на веточках, как шмели. Над осокой вздрагивали стеклянно-прозрачные стрекозы.

Мишка нес на ладошке красненькую божью коровку, приговаривая:

– ...Полетай на небо, там твои детки кушают котлетки.

Я раздвигал густые заросли, срывал лаковые листочки, растирал их в пальцах, вдыхал терпкий запах. Ветер развевал волосы, забирался за расстегнутый ворот кителя.

Мы искали место, на котором, по словам Мишки, здорово клевала рыба. Малыш то обгонял меня, то отставал.

– Скоро, дядя Саша. Близко уже. Вон дойдем до того дерева, там и будет. Там песок. А рыба – так сама и лезет на удочку... Ой, дядя Саша, какой маленький лягуш! Смотрите... Ой, дядя Саша, поймайте мне бабочку!..

Продравшись сквозь кусты шиповника, мы вышли на Мишкину поляну. Однако она была занята. Представшая моему взору картина поразила меня. Само время выветрило из памяти понятие о пикнике. А здесь, перед нашими глазами, был самый настоящий пикник. Вокруг клетчатой скатерти, уставленной бутылками и закусками, лежали люди. Один из них, тяжелый, неповоротливый, с толстой короткой шеей, неловко приподнялся на локте, и я узнал Хохлова.

– А, молодой специалист,– сказал он без удивления.– Иди к нашему шалашу. Долотов, налей ему водки. Иди, иди. Снежков, не бойся.

Мишка испуганно схватился за мою руку.

Начальник ЖКО, который вселял меня в общежитие, встал на четвереньки и подвинул синюю бутылку. Еще один мужчина спал в стороне, отвалившись от скатерти на траву; он, очевидно, был пьян. А рядом с Хохловым лежала длинноногая девушка в шелковых чулках. Она медленно, изогнувшись тонким станом, поднялась и, не натянув юбку на красивые колени, выдернула из тлеющего костра сучок и прикурила. Сквозь дымок посмотрела на меня прищуренными глазами. Вот когда я поверил слухам. Эту девушку спас от какой-то беды Хохлов на своей прежней работе и вывез с собой на Быстрянстрой. Здесь она числилась экономистом, но не работала.

– Садись,– приказал мне Хохлов.– Пей.

– Спасибо. Я не пью,– отказался я.

– Пей! Научишься водку пить, тогда и будешь работником. Правильно я говорю, Тамара?

Девушка не ответила. Выпустив длинную струю дыма, усмехнулась.

– Пей! Сади мальчонку. Твой, что ли?

– Нет. Это сын уборщицы из общежития.

– Молодая? Красивая?

Долотов пьяно рассмеялся:

– Да нет, что вы, Пров Степанович. Это Настин сын.

Девушка смотрела на меня, усмехаясь.

Хохлов хозяйским движением отобрал у Долотова бутылку, сам наполнил стаканы. Я видел, что он сильно пьян, но рука его была уверенна и взгляд точен.

– Пей, Снежков! Знаешь, как наши отцы нанимали работников? Ставили на стол четверть водки... Пьет – хороший работник, не пьет – к такой матери. И ты, сосунок, учись. Научишься – работником будешь... Ну, директора хочешь обидеть? Смотри на других,– он кивнул на подобострастно улыбнувшегося Долотова. – Они не обижают. Они знают, что Хохлов им отец. Понял? Не бойся, я тебя научу жить. Пей!

Я потянулся к кетовой икре.

– Правильно,– сказал Хохлов.– К хорошей водке нужна хорошая закуска. Подожди, сейчас нам стерлядки привезут. Уху будем есть. Любишь стерлядь? Царь-рыба. Правильно, Тамара?

Я густо намазал икрой большой ломоть хлеба. Хохлов ждал. Все чокнулись. Я отпил глоток и протянул бутерброд Мишке.

– Не пьешь? Меня обижаешь?– Хохлов зло швырнул стакан с водкой в костер и хотел вскочить. Но Тамара резко наклонилась к нему, обвила его шею длинными руками.

– Пров Степанович! Я хочу рыбачить! Снежков, научите меня.

Багровое лицо Хохлова расплылось в улыбке.

– Ладно,– согласился он,– подождем до стерлядки.

Он откинулся на сверкающий фланелевой подкладкой реглан, глядя, как мы идем к песчаной косе. Мишка, сведя глаза к переносице, слизывал с ломтя икру.

– Дядя Саша,– шептал он, дергая меня за руку,– А это что такое? Я никогда не едал.

– Икра, Мишка. Есть такая большая рыба – кета.

Упершись каблуками плетеных босоножек в сырой песок, Тамара остановилась и раскрутила леску.

– Мишка, доставай червей,– сказал я.

Не спуская взгляда с икры, Мишка полез в карман, и вдруг лицо его вытянулось и стало удивленным.

– Дядя Саша,– сказал он испуганно.– Вот мама письмо вам велела передать, а я забыл.

Он протянул измятый конверт. Узнав Ладин почерк, я спрятал письмо в нагрудный карман. Я не хотел, чтобы это письмо видела Тамара.

А она, вытянув маленькую рыбку, хлопала в ладоши и прыгала. Это была уже не та девушка, которая курила у костра, подтянув колени к груди, и глядела на меня с усмешкой. Сейчас она походила на школьницу. Возникшая было неприязнь к ней у меня исчезла совсем, когда она, услышав Мишкин шепот: «Дядя Саша, я еще хочу этого»,– рассмеялась и принесла икру, шпроты, хлеб и сказала:

– Ешь все. Пров Степанович не обеднеет.

Мальчишка забыл о рыбалке, ради которой шел сюда, и, поставив банки между худеньких колен, торопливо набивал полный рот. А девушка смеялась, хлопала в ладоши, выдергивала сверкавших на солнце рыбок. Увидев плывущую к нам лодку, она закричала сердито:

– Куда правите, не видите – я ловлю рыбу!

Мужчина с бархатными бровями и миндалевидными меланхолическими глазами на лошадиной физиономии, кланяясь, прикладывал к сердцу бледные руки, извинялся за свою ошибку взглядом. Это был заместитель Хохлова по административно-хозяйственной части; фамилия его была Шельняк, но все его звали «Шельма».

В происхождении этого прозвища была виновата Тамара. Рассказывали, что в прошлом году, то есть в те времена, когда для нее еще не была придумана должность экономиста и ей приходилось работать секретаршей у Хохлова, к ней пришел мужичок-плотник и поплакался на то, что его бригада не может получить расчет; работа окончена и принята, но все нет ни товарища Хохлова, ни товарища Шельмы. Тамара рассмеялась и сказала, что «товарищ Шельма» его сейчас примет, и пропустила в кабинет замдиректора. Мужичок вошел и так и назвал Шельняка Шельмой: «Товарищ Шельма, я до вас...» Был скандал, Шельняк рвал и метал, но прозвище прилипло к нему крепко. Так вот этот самый Осип Николаевич Шельма и кланялся сейчас заискивающе Тамаре.

Напуганный сердитым окликом хохловской приближенной, он вцепился в плечи старика-бакенщика, сидящего на веслах, и шипел на него по-гусиному.

А Тамара, продолжая злиться, ворчала:

– Дурак, всю рыбу распугал...

Когда нас позвали к костру, Тамара ударом острого носка сбросила пустые банки из-под икры и шпротов в реку и побежала хвастаться уловом. Ей хотелось непременно сварить уху из выловленной мелочи, и никакие доводы Хохлова, что готова стерлядь, не помогали.

Сидя у скатерти, поглядывая на рыбачившего Мишку, я слушал директора, который говорил мне о том, чтобы я учился работать у старших. Долотов и Шельняк поддакивали ему. А у меня на душе накапливался горький осадок от всего этого, перед глазами вставали двухэтажные нары в узком бараке, мокрые бахилы и портянки, сушащиеся над раскаленной печкой, растрепанные девушки с голыми плечами, мазутные факелы, месиво из снега, торфа и воды... Хохлов умиротворился, рука его небрежно поглаживала Тамарино колено, обтянутое шелковым .чулком, слова звучали беззлобно:

– Работа – работой. Ты знаешь, какой мы участок держим? Торф – это танки. Потому я за работу спрашиваю. А дружба – дружбой. Кто у меня в гостях – ешь, пей, как у себя дома. Хоть мастер, хоть бакенщик. Правильно я говорю, старик?

– Правильно, правильно, батюшка,– соглашался бакенщик, шамкая набитым ртом.

А мне хотелось уйти от этих людей, прочитать Ладино письмо. Я прикасался к карману кителя, слышал хруст упругого конверта.

Позже, когда все задремали, я поднялся, прихватил для Мишки почти полную банку консервов, забрал мальчика и пошел вдоль берега. Когда костер скрылся из наших глаз, я достал письмо. Лада писала, что по– прежнему целый день занята на работе, приходит поздно, сидит с бабушкой; бабушкин кот было потерялся, но через день-два явился сам, с оборванным ухом, и бабушка была очень счастлива; в Москве продают самые разные цветы; город ожил, появилось много нарядных людей; в коммерческих магазинах есть все, даже кетовая икра...

Я погладил Мишку по ежику волос и вздохнул. А он посмотрел на меня и сказал:

– Я консервы отнесу маме. Я наелся.

– Молодец,– похвалил я его.– Не горюй – все еще будет, всего еще успеешь попробовать. Вот разобьем врага и заживем по-настоящему.

В этот же вечер я написал Ладе ответ и попросил выслать карточку.

А дней через десять на меня обрушились неприятности, о которых я никогда не мог бы подумать.

Все началось с бухгалтерии.

Ясно, что не велика заслуга – сдать хлебные талоны, оставшиеся из-за перемен в бригаде. Но почему вновь усмешка и пожатие плечами? Да еще при мастере Сопове? Терпеть не могу людей, которые суют всем в нос свою болезнь; а он выставляет напоказ свой туберкулез: «Смотрите, какой я несчастный». Пить надо меньше – давно бы выздоровел, да и в должности бы повысили; два года в мастерах ходит. Пиджак изжеван, галстук – на боку, брюки с пузырями на коленях. И всегда разит водкой. Меня передергивает, если он подает свою немытую вялую ладонь.

Нахал! Усмехнулся и пожал плечами, переглянувшись с бухгалтершей.

Я круто повернулся и вышел из комнаты.

На крыльце меня нагнала Тася Меньшова, счетовод. В другой раз она, может, и не показалась бы мне некрасивой. Но сегодня я был раздражен, подумал: «И ты смеешься вместе со всеми, только стоит мне выйти». Бровки выщипаны, пудра – как известка – слоем. Жеманно хихикнула, повела худыми плечиками.

– Александр Николаевич, я что хочу сказать... Пойдемте сегодня в кино?..

– Нет,– сказал я грубо.– Я занят.

– Ну, как хотите,– Тасино птичье личико сразу сделалось злым, зрачки сузились.

Я проводил ее глазами: ядовито-оранжевая трикотажная кофточка обвисла на плоской груди.

«И она хотела, чтобы я пошел?» – подумал я, нащупав в кармане кителя Ладину карточку, и рассмеялся вслух.

– Смеешься?– сказал появившийся на крыльце Сопов.– Сам над собой смеешься.

Он был гораздо старше меня, и я не смог ему ответить грубо.

А он, усмехнувшись, произнес:

– Не пойму – дурак ты или от рождения такой. Зачем сдаешь талоны?

– У меня пять девушек вернулись в колхоз,– сказал я сердито.– На их месте другие работают. Вот и остались талоны.

– Я не о том спрашиваю... Кой черт тебя заставляет их сдавать?

– Ну, слушай...

– Слушай, слушай... Что тебе – хлеб лишний?

– Сказать, что лишний – не могу. Но чужого мне не надо.

Я вспомнил о своем пайке, половину которого часто отдавал Мишке с Настей. Ох, как бы мне пригодились талоны, которые я честно возвращаю каждый раз! Но ведь я не мог поступить иначе!

А Сопов плюнул в сердцах на землю и сказал:

– Дурак, хоть бы бабе своей отдавал.

У меня захолонуло сердце от мысли, что он имеет в виду Настю.

– Какой бабе? Ты же знаешь, что я не женат, – сказал я испуганно.

– Тьфу ты! Ему – про Фому, он – про Ерему. Да Насте своей!

– Насте?

– Ну, чего глаза вытаращил? Весь поселок знает, что ты с ней живешь.

Я растерялся и не мог поверить своим ушам. Потом схватил Сопова за плечи и так начал трясти, что у него защелкали зубы.

– Если я еще раз услышу об этом – душу из тебя вышибу! Понял?

Он отпрянул и сбежал со ступенек.

Поправляя пиджак, глядя на меня снизу вверх, сказал:

– Остолоп. Неужто ты думаешь, что бухгалтерша их сдает? Своим сейчас в конторе раздала, в лучшем случае. Или себе взяла.

Я схватил с крыльца метлу и запустил ее в Сопова. Увернувшись, он произнес:

– К тебе по-хорошему, а ты...

– Проваливай, или я сейчас выполню свое обещание!

– Дурак! Ведь сдаешь без расписки...

– Проваливай! А то я сейчас скажу, чтобы отобрали у тебя лишние талоны. Хватит, поутаивал их!

Он снова плюнул.

– Право слово, дурак! Да и лягавый к тому же. У меня вот четверо детей и жена не работает. А рабочая карточка одна – моя...

Этим вечером я сказал Насте, что с завтрашнего дня буду обедать в столовой. Я видел, как она обиделась, но не мог поступить иначе.

А днем позже, когда я зашел в бухгалтерию, Тася Меньшова сказала в пространство, держа пуховку в руке:

– Не понимаю теперешних молодых людей: сколько девушек вокруг, а живут со старухами.– И добавила сама себе:– Ну, конечно, там им и постирают, и погладят.

Я сделал вид, что не слышал, но тотчас же отправился к Шельняку и заявил, что если он не даст мне другую комнату, уйду с работы. Мне не хотелось унижаться перед этой лошадью с меланхоличными глазами, но я наступил на свою гордость. Я просил и угрожал. Я не уходил, пока он не дал мне обещания. А в субботу я забрал свой вещмешок с диском и перебрался в новую комнату, в дом, который стоял на краю поселка.

Несколько дней я почти не встречался с Мишкой, а к Насте не заходил совсем. Я боялся даже давать им хлеб и крупу, что обычно делал раньше.

Я был зол на Сопова, на Меньшову. Вспомнились пьяные слова Хохлова, когда он учил меня жить, и я подумал, что в существовании соповых и меньшовых повинны такие люди, как он. Я обвинял его во всех недостатках, которые были на Быстрянстрое: в нечеловеческих условиях общежития, в повседневных авралах, в лихорадке, которая мешала работать. Пришла мысль, что воина породила Хохлова. Конечно, разоблачить его нелегко – он возглавляет лучшее торфопредприятие треста, его имя ставят первым в приказах, его хвалят за то, что Быстрянстрой снабжает ГРЭС бесперебойно.

Несколько бессонных ночей и грубость Хохлова переполнили чашу моего терпения, и я написал в главк жалобу. Говорил в ней об одном – о стиле руководства.

Я решил, что мне сейчас нечего терять, и спорил с Хохловым даже в тех случаях, когда можно было бы и промолчать. В конце концов, я понял, что мне не поздоровится. На этот раз он не кричал, а, наклонившись, ко мне через стол, хрипел зловеще:

– Ты знаешь, что бывает на фронте за отмену приказа командира?!

Охваченный боевым задором, я выпалил:

– Здесь не фронт, а нелепые приказы я буду отменять и впредь!

– Нет, фронт!

Дело же не стоило и выеденного яйца; просто Хохлов из принципа хотел настоять на своем. Вчера он послал двух женщин из моей бригады на заготовку сена. Так как они были немолоды, к тому же не могли похвастаться здоровьем, я оставил их на подсыпке балласта, а вместо них отправил девушек.

Видя, что я молчу, он повторил:

– Нет, фронт! Торф – это фронт! Торф—это танки!

– Пров Степанович,– сказал я, стараясь сдержаться,– это даже для пользы дела лучше: женщины– городские, а девушки, которых я направил, – из колхоза.

– Ты что за них заступаешься?– тем же зловещим тоном спросил он.– Ты знаешь, что они читают библию? Знаешь, какие разговоры ведут? Они предсказывают окончание войны не по нашим доблестным победам, а по библии. А?..

Я возразил:

– Пров Степанович, они не меньше нашего ждут победы, а то, что предсказывают...

Тут он не выдержал, закричал:

– Все! В следующий раз за отмену моего приказа шкуру спущу!

Он проследил взглядом за мухой, которая назойливо кружилась над столом, выждал, когда она сядет, и спокойным, рассчитанным ударом мясистой ладони прихлопнул ее на бумаге...

Каково было мое удивление, когда он вызвал меня через три дня и заявил, что доволен моей работой.

– Ты вот что, Снежков, не обижайся, если я другой раз и покричу на тебя. Сам знаешь, торф добываем, без нас выпуск танков остановится... Без подстегивания нельзя... Я тебе скажу – хорошему работнику только и нужно подстегивание. Плохого – стегай не стегай – ничего из него не выжмешь. Вон – Сопов. Инженер. Где только не работал, а отовсюду прогоняли, потому что толку нет. С таких, как Сопов, я не требую – бесполезно. Требую с таких, как ты. Ты дело знаешь.

Мне, конечно, приятно было все это слышать. Я ждал, что он скажет дальше.

Он посмотрел на меня из-под лохматых бровей и хлопнул рукой по столу:

– Так вот. Начальник транспортного отдела заболел. Уехал в область лечиться. Долго не протянет. Хочу тебя поставить на его место. Парень молодой, с дипломом, комсомолец. Надеюсь – потянешь.

Я растерялся от его предложения, но это скорее походило не на предложение, а на приказ, так как он сердито стукнул кулаком и повысил голос:

– Рассуждать будем после войны! А сейчас надо давать торф состав за составом. Ясно?

Я встал.

Он посмотрел на меня с усмешкой и предупредил:

– Только не больно гордись: не справишься – замену найду. И Шаврова можно поставить.

Нет, Шаврова он поставить на эту должность не мог. Мастер хороший, с Соповым, конечно, не сравнишь, но шесть классов – это не транспортный институт. Да и ветер в голове; хулиганист к тому же...

Хохлов, словно угадал мои мысли, сказал угрюмо:

– Подучить всегда можно... Да, кстати. К нам выехала комиссия из главка. Вот телеграмма. Приедут– с ними и согласуем. Трест не возразит. Все!

Меня бросило в жар. Комиссия? Неужели так быстро они откликнулись на мою жалобу? Ну, Хохлов, держись! Придется тебе ответ держать!

А он, видимо, чувствовал это, потому что вплоть до прибытия комиссии я встречал его на участках в самое разное время. Говорили, что его дрезина металась по предприятию день и ночь.

Субботним утром комиссия прибыла на мой участок. Хохлов подвел меня к одному из ее членов и сказал:

– Вот, Игорь Владимирович, тот самый Снежков. С дипломом и практикой. Дело знает. Комсомолец.

Пожимая приехавшему руку, я услышал одно слово:

– Здравствуйте.

Фамилия этого человека была Калиновский. Он не походил ни на кого из тех, кто приезжал на Быстрянстрой. В черном отглаженном костюме, черном узком галстуке, в черных лакированных ботинках – он казался человеком из другого мира. Мне он показался надменным и замкнутым. У него было красивое свежевыбритое лицо, смуглость которого подчеркивали седые на висках волосы, тщательно расчесанные на косой пробор. За весь день я услышал от него всего три кратких фразы. «Здравствуйте», – сказал он при встрече, «Девятнадцатый век» – в депо, и «Надо думать» – выходя из дрезины. С таким не разговоришься. Однако в душе зрела уверенность: он скорее найдет общий язык со мной, чем с Хохловым.

Неожиданный его приход ко мне убедил меня в том, что я не ошибся.

Мне было стыдно за голые стены моей комнаты, за койку, которую следовало сдать в лом, за колченогий стол с протертой клеенкой. Я представил, как нелепо выглядят мой затрепанный китель и солдатские полугалифе, не прикрывающие голых щиколоток, рядом с его пыльником и мягкой шляпой. Но взгляд его говорил о том, что он ничего не замечает.

– Позволите?– спросил он, пододвигая стул к столу.

– Да что вы, Игорь Владимирович,– проговорил я торопливо.

– Александр Николаевич,– сказал он, не замечая моей растерянности,– я хочу с вами провести вечер. Не по долгу службы, а как интеллигентный человек с интеллигентным человеком. Сразу предупреждаю, водки я не пью, тем более не принимаю угощения от подчиненных. С завтрашнего дня вы поднимаетесь на новую ступень в своей работе. Причем поднимаетесь на нее, перескочив через несколько ступенек. У вас сразу будет много подчиненных. И вот вам мой первый завет – завет человека, который явно мог бы быть вашим отцом: не принимайте от них ничего. Малейшее обязательство перед подчиненным вредит работе. Мастер из местных жителей наловит рыбы в вашей чудесной Быстрянке и принесет вам от чистого сердца – не берите. Ибо в следующий раз это помешает вам наложить на него взыскание даже за крупный проступок.

– Игорь Владимирович...

– Простите, Александр Николаевич. Вы говорили целый день, позвольте мне поговорить несколько минут. Я предупредил, что водки я не пью, но чтобы нам не было скучно разговаривать, я принес бутылку сухого вина. – Он развернул тяжелую темную бутылку.

Я решил пошутить:

– Очевидно, ваша теория запрещает брать подношения и от начальства?

– Простите?

Я повторил.

Игорь Владимирович холодно посмотрел на меня.

– В данном случае это исключение из правила. А если вам Хохлов или Шельняк пошлют к празднику ящик водки – откажитесь. Это вино привезла моя жена с юга, из командировки, и оно оказалось при мне случайно. Я должен завезти его брату жены, который живет в вашем областном центре.

– Тем более...– начал я, но он перебил меня сухо:

– Не беспокойтесь. Для него осталась еще бутылка.

Я поставил на стол два массивных граненых стакана. Он взял один из них и посмотрел через него на лампочку. Сказал:

– Прошу прощенья,– и вытер его белоснежным, как его воротничок, платком.

Я решил нести тяжкий крест до конца и не притронулся к своему.

Мы отпили по глотку терпкого красного вина.

– Александр Николаевич, вас выдвигают на ответственную работу, и вам будет трудно.

– Игорь Владимирович, самое трудное – это работать с Хохловым, как я и писал вам об этом...

– Простите? Писали?..

– Ну да.

– Не получал,– сказал он сухо.

Я понял, что он не хочет раскрывать своих карт.

– ...Работа с Хохловым...– повторил я.– Хохлов– это человек, умеющий пустить пыль в глаза, втереть очки начальству... Люди у него живут в невероятных условиях, а он на каждом участке имеет комнату, где проводит время с бабами, с утра до вечера хлещет водку, жрет икру, когда миллионы людей в нашей стране недоедают.

Игорь Владимирович поднял глаза от стакана, который рассматривал все время, пока я говорил, и заметил:

– Вероятно, он имеет какие-то привилегии, позволяющие приобретать икру. Его зарплата выше, чем ваша. Его премиальные больше, чем ваши. Его паек солиднее вашей рабочей карточки... Моя зарплата тоже выше вашей, и я не стыжусь этого,– сказал он с вызовом.

– Ах, какое значение имеют сейчас деньги, когда килограмм хлеба стоит сто рублей.

– Вы правы,– произнес Калиновский холодно. – Но я не уверен, что Хохлов работает плохо. Вероятно, у него есть элемент самодурства. Но сейчас такое время, что с этим приходится мириться. Кроме того, не забывайте, что во время войны торговаться некогда, потому и введено везде единоначалие.

Мне сразу стало скучно с ним говорить. А он добил меня, заявив:

– Принимайте Хохлова таким, какой он есть.

Он сидел передо мной импозантный и лощеный. Казалось, что он не член комиссии из главка, приехавший по моему письму, а джентльмен, только что пришедший с теннисного корта. Именно – с теннисного корта, хотя и был он не в белом фланелевом костюме.

В его тоне мне чудилось высокомерие.

Я сказал устало:

– Но нельзя же так относиться к людям? Они – эти замечательные девушки – работают целый день, проступаясь по колено в воду, а дома их ждут нары в два этажа, да печка, где они сушат свои бахилы...

– Александр Николаевич, вы – молоды и поэтому торопливы в своих выводах. Торфопредприятие – это не завод. Мы целиком зависим от капризов природы. Ни крыши над головой, ни пола под ногами на торфяных полях быть не может. Кроме того, вы забываете, что идет война. Жесточайшая из всех, что знало человечество. Поэтому нам не приходится считаться с трудностями. Судя по тому, что вы хромаете, и по вашей форме, я предполагаю, что вы были на фронте. А поэтому вы знаете, что солдату приходится переживать большие трудности.

Упоминание о фронте в устах этого человека в элегантном костюме мне не понравилось. «Послать бы тебя самого на фронт»,– подумал я неприязненно.

А он продолжал:

– Вы совершенно справедливо назвали девушек, работающих на торфе, замечательными. Я позволю себе назвать их героинями. Как я понял из ваших разговоров, вы не бывали на добыче гидроторфа. Завтра мы с вами туда съездим. Вы увидите там девушек, которых окрестили «русалками», и скажете, что не каждый фронтовик бывал в такой переделке.

Я опять покосился на его лакированные туфли и перевел взгляд на свою ногу. По-моему, он заметил мой взгляд, потому что на его губах мелькнула слабая усмешка.

– И вот, увидев этих «русалок», вы перестанете считать труд ваших транспортников невыносимым.

– Игорь Владимирович, я не об этом. Война—есть война, и выпуск танков – есть выпуск танков. Люди работают по-фронтовому, чтобы приблизить победу. Но я говорю о тех условиях, которые Хохлов обязан создать для рабочих, о его грубости...

– Дорогой Александр Николаевич, хорошая работа Хохлова – это хорошая работа. А самодурство – это самодурство. Но помните, что борясь с ним один на один, вы ничего не сделаете. Плетью обуха не перешибешь. На обух надо выходить с обухом. Очевидно, роль обуха может сыграть коллектив. Запомните второй мой завет: один человек ничего не может, может лишь коллектив– люди.

– Людей Хохлов стремится или купить, или запугать... Вот на днях я с ним сцепился. Вздумал посылать за сеном двух моих старух; они у меня на легкой работе – подсыпают балласт. Я говорю, пошлю молодых. Нет, обязательно этих. А Долотов, начальник ЖКО, говорит мне потом: да ты что – не знаешь? Директор их учит. Они, оказывается, на активе посмели покритиковать его за протекающую крышу в бараке. Вот как... А кто его хвалит, тому дает премии...

Я забыл о возникшей неприязни к моему собеседнику и излил перед ним всю душу. Он сидел, потирая ногу о ногу, и отпивал маленькими глоточками вино.

Утром он повез меня на гидроторф. Сильнейшая струя била, как из пулемета, и размывала глянцевитую массу. Торфососы, стоящие в центре карьера на деревянном помосте, выкачивали бурую жидкость и гнали ее по огромным трубам на поля разлива. Молодые девушки в комбинезонах – «русалки», о которых мне говорил Калиновский, ходили в холодной воде и вылавливали пни, которые были выбиты водяной струей и могли попасть в насос.

Калиновский опять был молчалив. Не глядя на меня, уронил две фразы:

– Так начинают с пятнадцатого апреля. О температуре воды говорить вам нечего...

А вечером, после того, как он побывал со мной во многих местах, опять разговорился. Придя в его комнату в общежитии, я удивился его свежему виду, чистой сорочке, аккуратно повязанному галстуку и, что совсем было невероятно, блестевшим лакированным туфлям. Мой взгляд то и дело останавливался на них, потому что у Калиновского была привычка потирать ногу о ногу.

В самом начале нашего разговора он наклонился, поглаживая ладонями щиколотку, и спросил меня:

– Вы не будете возражать, если я сниму? Много ходил. Натерло очень.

Я не понял, о чем идет речь, и когда кивнул в ответ, он снял с правой ноги протез. У меня никак не укладывалось в голове, что аккуратно поставленная под кровать ступня в пестром носке и замшево-лаковой туфле – это нога Калиновского, нога, прошагавшая за два дня много километров.

– Простите, – сказал я (и очень часто впоследствии, произнося это слово, я думал о том, что научился ему у Калиновского).– Простите,– сказал я,– вы были на фронте?

– Да. Комиссаром танковой бригады... Но в данное время нас с вами интересует не мой военный опыт, а те трудности, с которыми вы столкнетесь в работе. Самое первое, на что вы должны обратить внимание, это самоуспокоенность мастеров, из которых вас перевели в старшие инженеры. Перебои на вашем предприятии, мне кажется, происходят по одной простой причине. Мастер думает: «А, что там, не будем укладывать тупик в вечернюю смену – все равно вон еще тот торф не успеют погрузить». А начальство бросило ночью на погрузку дополнительных людей, торф подчистили, тупик же к другому каравану не готов...

Я слушал Калиновского и думал, что он во всем прав, и был благодарен ему за науку.

Когда я уже собрался уходить, он спросил, как бы между прочим:

– Простите, Александр Николаевич, вы вчера говорили о каком-то письме. Вы посылали его на мое имя?

– Да нет! Я и не знал о вашем существовании...

Видя усмешку на его тонких губах, я понял, что допустил бестактность, и смутился.

– Итак?..– спросил он.

– Я писал жалобу в главк. Разве вы не по ней приехали?

– Дорогой Александр Николаевич, если бы я и приехал по вашему заявлению, мой долг не позволял бы до поры до времени говорить об этом.

Он задумался. Потом произнес, скорее предположительно, чем утвердительно: