Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Так я пишу. Пусть не точны слова,
И слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут.
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
(Николай Майоров).
В любую погоду из окна, у которого стоит моя койка, виден густой дым над горизонтом. Это дымит ГРЭС. Когда небо ясное, отчетливо вырисовываются ее трубы. На днях, при закате солнца, даже сверкал застекленный второй этаж станции.
Мне ни к чему костыли, потому что до окна – всего два шага. Я пододвигаю табуретку, кладу раскрытую книгу на подоконник, но не читаю, а смотрю на ГРЭС.
Наша Раменка, как и большинство ближних поселков, работает на ГРЭС – снабжает ее торфом. Вокруг, на десятки километров, раскинулись болота. Они тоже хорошо видны из окна госпиталя. Болота перемежаются лесами. Говорят, что в двух километрах от Раменки есть прекрасный лиственный лес. В нем уже распустилась черемуха. Раненые уходят туда на прогулку под присмотром сестер. В такие часы, когда в палатах остаются одни лежачие, я спускаюсь вниз, где в вестибюле перед раздевалкой, в которой когда-то раздевались школьники, а сейчас хранятся простыни и белье, стоит большой бильярд. Я лениво прыгаю вокруг него на одной ноге, играя сам с собой. Если шар перескакивает через борт и, гулко отскакивая от каменных плиток, укатывается в угол, я ковыляю за ним, приступая на пальцы забинтованной ноги. На пятку приступать мне больше никогда не придется. Так сказали врачи...
Если раненые застают меня за бильярдом, они шумно начинают уговаривать сразиться с ними. Мне кажется, это не потому, что я однажды обыграл всех, а потому, что многим из них нравится, что с первого дни пребывания в Раменском госпитале я делаю по утрам зарядку и обтираюсь холодной водой. Когда мы сюда приехали, лежал последний снег. Я не давал себе поблажек и только сожалел, что со мной не было моего друга. Обтираться снегом приходилось в одиночестве. Зато позже некоторые из раненых стали брать с меня пример. Вот они-то больше всех и приставали ко мне, чтобы я сыграл с ними. Но я уходил в палату и ложился на койку.
По ночам в палате терпко пахло черемухой. В распахнутое окно дул прохладный ветер. Он приносил паровозный дым со станции. Запах дыма перемешивался с запахом черемухи. В такие ночи хорошо думалось. Я думал о Володе, который посылал мне не очень грамотные. но очень остроумные письма, вспоминал Ладу и Асю. Как-то я даже решил, что напишу утром Асе, но так и не написал. Володе я сообщал о своей жизни, но получалось это у меня до того неинтересно, что постепенно я писал все реже и реже, пока совсем не оборвал переписку. И вот тогда-то я получил телеграмму от Лады: «Обеспокоены твоим здоровьем срочно сообщи Володе». В эту ночь, когда все уснули, я, несмотря на дождь, распахнул створки окна и долго стоял, прижавшись к косяку.
Сейчас, когда меня уверили в том, что я останусь хромым, я снова начал курить. Курил даже ночью. Приятно было затянуться до головокружения. Я следил, как струйки дыма вырываются на улицу. Пахло прибитой пылью – очевидно, с волейбольной площадки под окном – и свежестью. Капли дождя разбивались о стекло и мелкими брызгами оседали на щеке. «Распустился,– подумал я о себе,– распустился здесь, под теплым одеялом, под белоснежной простыней, а каково там Володьке, в такую погоду! Может быть, он продирается сейчас через лес, и вода с деревьев течет за ворот его маскхалата, и в небе висят осветительные ракеты, и из-за любого куста может полоснуть автоматная очередь... Неужели я не добьюсь, чтобы моя нога действовала?»
Утром я написал по большому письму Володе и Ладе, а во время обхода попросил у начальника отделения уделить мне несколько минут.
– Ну, что у тебя опять там?– спросил он недовольно.
Он нисколько не походил на ленинградского профессора, который любил приплюснуть мой нос... Он стоял, заложив руки за спину, раздраженно глядя на меня через плечо, и голова его сверкала, как бильярдный шар, который я гонял в одиночестве.
Но я все-таки сказал:
– Несколько минут. В любое время, когда вы сможете выделить их.
Он зачем-то посмотрел на часы и бросил кратко:
– Зайди сразу после обхода.
Когда я пришел в его кабинет, моя история болезни лежала у него на столе. На стульях, обтянутых белыми чехлами, сидели врачи.
Он просмотрел историю болезни и сердито взглянул на меня. Спросил:
– Ты что? Домой торопишься? Так мы не имеем права тебя выписать. Если твою ногу оставить сейчас без присмотра – ты ее лишишься.
– Доктор,– произнес я,– скажите мне одно: буду я ходить или нет?
– Ходить, ходить,– проворчал он.– Когда-нибудь в будущем. Сильно хромая. Осторожно. С посошком, как ходят старички.
– А что для этого надо сделать?
– Ничего,– сказал он отрывисто.– Когда образуется костная мозоль... И с посошком, с посошком.
– Доктор, а я смогу играть в футбол?
– Ты что, смеешься над нами? .
Прикрывая дверь, я видел, как он в раздражении бесцельно отодвигает и задвигает ящик письменного стола. И еще мне показалось, что он сердито взглянул на мою докторшу, которая перевела взгляд с меня на него и передернула плечами.
«Что ж,– подумал я,– чем ждать, когда костная мозоль образуется сама, мы заставим ее пойти нам навстречу».
Я приступил на пятку. Боль иголкой вонзилась в нее и прошла до головы. Я сделал несколько шагов, опираясь на костыли, и когда боль улеглась, снова приступил на ногу. Впереди, у окна, за столом сидели сестры. Я изобразил на своем лице безразличную улыбку и прошагал мимо них, словно боли никакой не было. Никогда коридор не казался мне таким длинным, как на этот раз. Дойдя до палаты, я с усмешкой подумал, что долго такого самоистязания не выдержу. Но Ладина телеграмма, которая хрустнула в кармане халата, заставила меня подняться с койки и направиться в обратный рейс. Снова иглы, впивающиеся в мозг через равные промежутки времени, снова безразличная улыбка подле сестер. Когда я возвращался на койку, холодный пот покрывал мой лоб...
А в общем это просто. Не надо ждать, чтобы все разошлись, гуляй себе по коридору из конца в конец и только делай вид, что ты не ступаешь на ногу. Костыли размеренно постукивают по паркетным плиткам.
– Ну, наш Саша что-то сегодня разгулялся.
Я улыбаюсь сестренке, произнесшей эти слова, и говорю:
– Сидеть надоело.
Ночью нога горела, но я вспоминал, как несколько месяцев назад научился вставать, и подумал, что нет такой боли, которую нельзя преодолеть. Правда, тогда рядом со мной был друг. Но, в конце концов, ведь и я стал опытнее и мог сейчас обходиться без его помощи. Только не надо унывать. «Вспомни лозунг нашего профессора: неунывающие всегда выздоравливают»,– сказал я себе и поднялся с койки. Глядя в раскрытое окно, нюхая сирень, которая стояла в стеклянной банке на подоконнике, я оперся на ногу. Через некоторое время я поймал себя на том, что нервно ломаю ветку сирени и шепчу:
– Боль можно преодолеть...
Полная луна висела над самым лесом и освещала все вокруг. Было так светло, что я видел каждый лепесток сирени. Я загадал: «Если найду «счастье», то уже скоро не буду испытывать боли».
Однако цветочка с пятью лепестками я не нашел, но это почему-то не огорчило меня, и я, растирая ноющую ногу, вскоре спокойно уснул.
Утром, после зарядки и растирания, я присоединился к бильярдистам. На этот раз мне не удалось одержать победы, очевидно, потому, что я больше думал не о шарах, а том, как бы чаще приступать на раненую ногу. Я уже не прыгал вокруг бильярда, а шагал, и думал только, как бы ребята не заметили капель пота, выступающего на моем лбу. А через несколько дней, увлекшись игрой, я даже начал забывать о боли.
Когда не хотелось играть в бильярд, я шагал по коридору, а иногда и выбирался в поселок. Мне больше нравилось ходить одному, потому что тогда не надо было спешить и можно было обращать внимание на то, чтобы не всякий раз нагрузка ложилась только на костыли.
Поселок был маленький, даже на костылях я проходил его из конца в конец. На станции стояли вереницы вагонов с торфом, дымили паровозы, было грязно. Я избегал этих мест и уходил в другую сторону. Но где бы я ни оказывался, мне отовсюду была ясно видна деревянная вышка, расположенная в центре поселка. На этой вышке день и ночь дежурили девушки из МПВО. Многие из наших ребят завели с ними знакомство, и девушки заглядывали в госпиталь, когда у нас показывали кино или выступали артисты, приехавшие из областного города. Однажды я проходил под вышкой, напевая песенку про парня, которому все удается.
Потому что легкая рука Была у молодого моряка. Поступь широка, Смелость велика, И к тому же легкая рука,—
мурлыкал я себе под нос, лениво переставляя костыли по доскам тротуара, стараясь увереннее приступать на раненую ногу. Было весело от того, что нога болит не сильно, и я уже мечтал, как научусь ходить, пусть прихрамывая, как Володя, но все же ходить, как говорят, «на своих двоих», и, чем черт не шутит, отправлюсь на фронт; чем я, в конце концов, хуже моего друга?
В это время к моим ногам упала записная книжка в черном клеенчатом переплете. Наклонившись, я подобрал ее и поднял взгляд на вышку. Девушка в пилотке, из-под которой выбились волной русые волосы, свесилась через деревянные перила и с улыбкой смотрела на меня.
– Выкуп,– сказал я и поднял книжку над головой.
– А я надеялась, что вы рыцарь и не будете заниматься вымогательством,– рассмеялась она.
– Конечно, заманчиво быть произведенным в сан рыцаря, но еще заманчивее получить выкуп.
– А что вам надо в качестве выкупа?
– Ну, хотя бы цветок, который вы держите в руках.
– А если мне его жалко, потому что это подарок?
Она помахала красным махровым цветком. Я ничего не ответил и сделал вид, что читаю записи в книжке. К моему удивлению, она не рассердилась, а, перегнувшись еще сильнее через перила, спросила:
– Как я вам нравлюсь на карточке? Все говорят, что я на ней похожа на артистку.
В оборот переплета была вклеена карточка, а под ней написано: «Ирина Михайловна Бояринцева». Я перевел взгляд с фотографии на хозяйку и сказал:
– А правда, Иришка, вы здесь, как Любовь Орлова или Дина Дурбин.
Познания мои в этой области дальше не шли, по девушку они, видимо, вполне устраивали, потому что она сказала:
– А вы, оказывается, разбираетесь. Между прочим, меня папа тоже зовет Иришкой.
Я промолчал и начал читать записи. «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои. Пускай в душевной глубине восходят и зайдут оне, как звезды ясные в ночи; любуйся ими и молчи». «Юность, прекрасная юность, когда страсть еще непонятна, лишь смутно чувствуется в частом биении сердца. Что может быть род– нее рук любимой, обхвативших шею, и – поцелуй, жгучий, как удар тока». «Нету лета без июля, нет июля без цветов. Нет любви без поцелуя, в поцелуе вся любовь».
Я прочитал еще несколько цитат, но, кроме слов Николая Островского, ничего не узнал. Усмехнувшись, подумал: «До чего странные вещи могут соседствовать в записной книжке девушки».
Пройдя за ограду, кольцом опоясавшую основание вышки, я положил находку на ступеньку и сказал Иришке:
– Возьмете, когда спуститесь.
– Да, пожалуй на костылях сюда забираться неудобно. Спасибо. Держите выкуп!
Я поймал цветок и поднес его к лицу.
– Благодарю вас. Приходите смотреть кино.
– С удовольствием. У вас по четвергам? Значит, завтра?
– Да.
– А что будет, не знаете?
– Обещали «Два бойца».
– Хорошо, приду. А вы встретите?
– Обязательно. До свидания! Счастливо вам дежурить! Не прозевайте ни одной эскадрильи!
Она рассмеялась и помахала в ответ.
А я пошел дальше по узким улочкам Раменки. Мне нравились одноэтажные домики с кустами малины и смородины под окнами, с рябинкой у крыльца, нравились резные наличники окон и железные флюгера в виде петуха над их крышами, нравились лохматые псы, провожавшие меня равнодушным взглядом, и сонные кошки на подоконниках. Пахло зеленым луком, укропом и картофельной ботвой. Монотонно скрипело колодезное колесо, звенела цепь, ударявшаяся о бадью.
В конце улицы я остановился и обернулся, чтобы посмотреть на вышку. Освещенная солнцем, она ясно вырисовывалась сквозь листья липы...
За поселком простирались луга. Одуряющий запах скошенных трав ударил мне в лицо. Пронзительно стрекотали кузнечики. Прозрачные стрекозы трепетали в знойно струящемся воздухе. Я уселся над канавой и, расстегнув халат, подставил плечи солнцу.
Мне так понравилось это место, что я пришел сюда и на другой день. Горячие лучи и запахи луга разморили меня, и я даже задремал и лениво подумал, что долго еще не пойду в госпиталь, черт с ним, с ужином, но вдруг вспомнил, что обещал встретить Иришку перед кино, которое обычно начиналось сразу после ужина. «Зачем мне понадобилось звать ее?– упрекнул я себя.– А, впрочем, разве она не найдет знакомых? Не пойду, пусть смотрит кино без меня». Я лениво перевернулся на спину и полежал так, но потом все-таки заставил себя подняться.
Позже, раскачиваясь на костылях подле госпитальных ворот, я подумал, что надо было побриться. В голове возникла картина: бреющийся Володя перед приходом Лады. Я вздохнул: «Очевидно, ради нее побрился бы и я...»
Однако три девушки в военной форме заставили мое сердце забиться учащенно. Я шагнул навстречу. Иришки среди них не оказалось, хотя, судя по погонам, это были ее подружки. Она появилась вскоре, и я чуть не прозевал ее, так как не ожидал, что она будет в шелковом платье. Мне кажется, мы оба несколько смутились, когда здоровались. По крайней мере, нам было легче разговаривать в тот раз, когда я стоял на земле, а она свесилась ко мне через перила с высоты. В молчании прошли мы в зал. И здесь она чувствовала себя, видимо,, так же неловко, как я. Мы оба старались занять как. можно меньше места, боясь прикоснуться друг к другу плечом. До половины фильма я почти не видел, что делается на экране, и думал, надо взять Иришку за руку или нет. Однако я больше всего боялся показаться ей неопытным мальчишкой, и это вселило в меня решительность.
Пальцы ее вздрогнули и легко сжали мою ладонь. Мы оба замерли от напряжения. Через несколько минут я погладил их – мягкие и горячие, и она ответила мне тем же. Какое уж тут кино! Если еще в первый час мы, хоть и смутно, все же видели кое-какие сцены, мелькавшие перед нами на экране, то сейчас забыли обо всем на свете, кроме переплетшихся пальцев. Но оказалось, что Иришка владела собой лучше меня. Она каким-то образом умудрилась почувствовать, когда картина кончится, и нежно, но настойчиво высвободила руку.
Когда зажегся свет, Иришка поднялась, стараясь не встречаться со мной взглядом, и, расправляя складки на платье, заговорила о картине преувеличенно громко. Мы так и расстались, боясь посмотреть друг другу в глаза.
Я несколько дней жил воспоминанием о ее мягкой, нежной руке, но что-то меня удерживало от новой встречи и заставляло обходить вышку по соседним улицам. Однако куда бы я ни уходил, она отовсюду была видна. Сидя в поле, опустив ноги в прохладу канавы, я не спускал глаз с вышки; спички капризничали в моих руках, ломались, зажигаясь с трудом, папироса трещала от сильных затяжек. С нежностью я смотрел на девичью фигуру в защитной форме, маячащую в голубом небе, и, усмехаясь, говорил себе, что это может быть вовсе и не Иришка – мало ли там дежурит девчонок.
Не знаю, когда бы мы с ней еще встретились, если бы я не увидел ее однажды в нашем зале перед началом кино. Держась за плечи подруги, она весело разговаривала с ребятами. Увидев меня, Иришка вспыхнула. Когда я поклонился, она подошла ко мне, оставив подругу, и смущенно спросила, почему меня не было видно эти дни. Я сказал, что болела нога.
– Бедненький, – произнесла она участливо, и мы первый раз встретились взглядами. И оба смутились.
Она проговорила:
– Я хотела послать вам записку, но вы мне не назвали даже своего имени.
Я сказал, как меня зовут.
– А вы вспоминали обо мне? – спросила она.
– Все время.
Она незаметно и торопливо пожала мне руку.
По-моему, мы оба только и ждали, когда начнется кино...
Едва выключили свет, как она сама сразу же отыскала мою руку и прижалась ко мне горячим плечом.
После кино я пошел ее провожать. Мои костыли гулко стучали по деревянным тротуарам. В небе висел желтый серпик луны. Где-то журчал ручей.
Иришка остановилась около низенького темного домика. Лениво тявкнула собака во дворе и звякнула цепью.
В свете луны я увидел бледное Иришкино лицо; тень от ресниц падала на щеки; может, от этого глаза ее казались большими... Я сжал ее лицо ладонями и неловко прикоснулся к нему губами. Она не оттолкнула меня, молча обняла за шею и поцеловала долгим поцелуем, от которого у меня перехватило дыхание. С грохотом упал костыль, и когда я наклонился за ним, Иришка чмокнула меня в висок и побежала.
– Ты куда? – спросил я прерывающимся от волнения голосом.
Она остановилась. Закинув руки за голову, поправляя прическу, сказала, смеясь:
– Неужели ты думал, что я здесь живу? У нас тоже казарменное положение. Как и тебе, придется сейчас отчитываться за опоздание. Спокойной ночи!
Она сделала несколько шагов, потом обернулась и сказала:
– Ты возвращайся через окно. Мне тоже девчата откроют.
Я смотрел, как она бежит вдаль по сонной улице.
Впервые мне пришлось возвращаться в госпиталь испытанным другими способом – через окно в бывшей раздевалке, превращенной в склад сестры-хозяйки, и через бильярдную.
Разные мысли лезли ночью мне в голову. Чтобы уснуть, я решил выкурить папиросу у окна. Дым извивающимися струйками тек кверху. В вышине переливались звезды. Луны не было видно, но из-за крыши падал ее свет. На волейбольной площадке лежали тени от столбов. Я спрашивал себя, люблю ли я Иришку, и старался уверить себя, что нет. Однако стоило мне вспомнить о ее мягких теплых губах, как я уже ни в чем не мог разобраться.
Странными были наши дальнейшие встречи. Мы стеснялись глядеть друг другу в глаза, разговаривали на «вы». Даже когда я шутил и называл ее Ириской вместо Иришки, она смотрела на меня настороженно, и я не мог понять по выражению ее лица, улыбнется она в следующее мгновение или обидится. Но во время кино все было так же чудесно, как и в первый раз, а если мне удавалось ее провожать, мы переходили на «ты»... Как-то она спросила меня, когда мы сидели на скамейке:
– Помнишь, как мы с тобой познакомились?
– Конечно. Как хорошо, что нам помог случай, – сказал я, не выпуская ее руки.
– Ой, какой ты смешной! – воскликнула она и, выдернув пальцы, хлопнула в ладоши. – Глупый, да это я бросила нарочно: ты мне понравился.
Она взъерошила мне волосы.
– Серьезно? – спросил я удивленно. – А если бы я не поднял записную книжку?
– Поднял бы, – возразила она уверенно.
Хотя мне польстило, что я ей понравился до знакомства, но вся история почему-то оставила горький осадок. И когда Иришка пригласила меня на вечеринку, которую их девушки устраивали в субботу, я отказался.
– Почему? – удивилась она.
– Поздно. Если вы собираетесь к десяти, то, значит, долго засидитесь. А ты знаешь, что у нас в одиннадцать отбой.
– Раньше нельзя. Мы идем к зенитчикам. Два знакомых офицера снимают частную квартиру. А они до десяти дежурят... Пойдем? Будет весело. У ихней хозяйки есть патефон.
– Нет. Знаешь, как-то неудобно объяснять дежурному врачу, почему пустовала твоя койка.
– Ну-у, – протянула она разочарованно.– А ты попроси увольнительную. Придумай что-нибудь. Скажи, что родственники приехали.
– Нет, я так не умею.
Она убрала руку с моего плеча и отодвинулась.
– Не придешь?
Я отрицательно покачал головой.
Тогда она поднялась со скамейки.
Я бы не удивился, если бы она ушла, не попрощавшись. Но она честно решила испробовать все методы, чтобы уговорить меня.
Сорвав стручок акации, она сделала свистульку и, наклонившись, по-озорному свистнула мне в лицо. Потом отшвырнула стручок, прижалась ко мне, взъерошила мои волосы.
– Сделаешь это ради меня?
Я вспомнил записи в книжке, вспомнил, что она нарочно была брошена к моим ногам, и у меня опять стало горько на душе...
– Что ты за парень? Любой бы сделал это ради девушки, – сказала она обиженно.
«Володя бы сделал... – подумал я.– Но ведь не ради нее, а ради Лады..» И промолчал. Мне хотелось, чтобы Иришка ушла.
И она, словно прочитав мои мысли, не замедлила это сделать. А я сидел, облокотясь на костыли, и слушал, как удалялись ее шаги.
«Все кончено», – сказал я себе с усмешкой.
Однако утром не удержался и спросил у нашей нянечки, не знает ли она, где живут офицеры-зенитчики.
Мир Раменки был тесен, и она знала.
После ужина я ушел за поселок. Прислонившись к стогу сена, смотрел на трубы ГРЭС. Вечер был настолько ясным, что я мог сосчитать их все. Вскоре стекла станции засверкали расплавленным золотом. Незаметно начало смеркаться. На небе появилась первая звезда. Крупная, она мерцала зеленоватым светом. Когда совсем стемнело и звезды высыпали на небосклоне, я поднялся. Подходя к поселку, я почувствовал, что ноги мои промокли от росы.
Звуки патефона заставили меня остановиться и сесть на лавочку у соседнего дома. Рядом, в палисаднике, белели цветы табака. Их запах был так резок, что перебивал все остальное. Я протянул руку сквозь реечки и сорвал один цветок. Он пах дурманяще.
Зачем я тут сидел, я не мог бы себе объяснить...
Но вот звякнуло кольцо у соседней калитки, и вышла Иришка. На ней было то же платье, в котором она явилась в первый раз в кино. Она сделала несколько шагов вдоль палисадника, но вернулась и потому не заметила меня. Постояла у ворот. Снова скрипнула калитка.
Вполне возможно, что Иришка ждала меня. Но я не мог пойти к ней. Я вспомнил, как нам было неловко встречаться днем, как мы избегали смотреть друг другу в глаза... Нет, очевидно, это была не любовь... Тогда не лучше ли сразу поставить на нашей игре точку?.. Я вздохнул и, поднимаясь с лавочки, подумал, что от этого решения мне не очень-то легко. Потом я вспомнил Асю и подумал, что совсем не тоскую по ней. То же самое будет и теперь – пройдет несколько месяцев, и я забуду Иришку... Другое дело, если бы мне встретилась такая девушка, какая встретилась Володе... Хватит, точка! «Если хочешь, чтобы тебя полюбила девушка, похожая на Ладу, будь таким, как Володька, – сказал я себе. – Он вернулся на фронт, а что ты сделал для этого?»
Я казался себе сейчас маленьким и ни к чему не пригодным. Одиночество давило меня, как гора. А ведь даже под Ленинградом, когда пришло известие о маминой смерти, я находил силы разговаривать с Гольдманом. Почему же теперь меня не тянет к окружающим? Ведь это такие же люди, что и в блокадном госпитале. Вон с каким ожесточением они разрабатывают планы вторжения в Германию – ни дать, ни взять стратеги-маршалы! Какие казни они придумывают Гитлеру! Как бы мы смеялись с Володей над их нецензурными вариантами!.. Неужели все оттого, что сейчас все так определенно стало с моей ногой? Или от безделья?.. Счастливец Володька – вернулся на фронт... И он делает свое дело, чтобы ускорить победу! А что сделал я для этого?..
Я вытягивал ногу, с ненавистью смотрел на нее. Потом разбинтовывал.
А утром перечитывал Володины письма. В каких переплетах он побывал за это время, а давно ли врачи говорили, что ему нечего и мечтать о возвращении на фронт!..
Нога по-прежнему напоминала пилу, но той боли, которую я испытывал еще совсем недавно, уже не было. Хуже обстояло дело с пяткой. Но я отставил в сторону костыли и взял у соседа палку. Боль волной хлынула через грудь и остановилась в голове. Я решил, что пройду коридор из конца в конец, но едва смог дойти до дверей палаты.
Лечившая меня докторша, появившаяся на пороге, посмотрела на меня и произнесла сердито:
– Ваше упорство достойно другого применения, Снежков. Надо ложиться вовремя спать, это будет полезнее для ноги. Мне сказали, что ваша койка опять пустовала после отбоя. Это уже в который раз.
– Мне было нужно выйти,– возразил я угрюмо.
– Смотрите, если я узнаю, куда вы выходите, я откажусь лечить вас. Думаете, мы вас госпитализируем из– за ваших красивых глаз? Для вашей же ноги все делается!
Наш разговор, наверное, кончился бы ссорой, если бы в дверях не появился начальник отделения.
Взглянув на палку в моих руках, он воскликнул с удивлением:
– Ну-ка, ну-ка, покажись мне! Ты что? Отказался от костылей? Ну, брат, ты в ноги должен поклониться Алевтине Ивановне, – он кивнул на докторшу. – Она чудо с твоей пяткой сделала... Ну-ка, пройдись.
Я прошелся между койками, крепко сжав зубы.
– Здорово больно? – спросил он.
– Раз хожу, значит, можно терпеть, – ответил я грубо.
– Ишь ты, какой колючий, – не обиделся он. – Пойдем-ка посмотрим, что там у тебя.
Когда мы подходили к концу коридора, радужные круги плавали у меня перед глазами и я думал лишь об одном, как выдержать последние шаги.
Пока доктор осматривал мою ногу, я лежал, радуясь передышке. Но он сказал вскоре:
– Костыли можете у него взять. Дайте ему посошок.
Пришлось вставать и делать вид, что мне вполне под силу эта боль.
Я хотел усесться в первое же кресло, но, обернувшись, заметил, что начальник отделения стоит в дверях и с любопытством наблюдает за мной. Как ни в чем не бывало, я направился в бесконечность коридора. Шаг, еще шаг. Еще. Внимание, за столиком сидят сестры – изобразить улыбку... Так, хорошо. Еще шаг. Здесь уже улыбка не нужна. Неужели он все еще стоит? Судя по свету, дверь не закрыта. Еще шаг. Так. Навстречу идут два парня. «Привет». Ничего, прозвучало убедительно. Еще немного, вон и моя палата. Сколько до нее шагов?
Когда я дошел до койки, у меня кружилась голова.
Подошла нянечка. Я прикрыл глаза. Что же она еще может сказать, кроме того, что принесла мне палку?.. Слова ее прозвучали тепло:
– Ну, раз уношу костылики, значит, на поправку пошло. Страсть люблю забирать их. Глядишь, не успеем оглянуться – и палочку унесу.
Я не открыл глаз. Она потопталась подле меня, произнесла со вздохом:
– Спит, болезный. Опять прогулял до полуночи... Эх, молодо-зелено... Ну, спи, спи...
«Все. Мосты сожжены, отступать некуда. Думал ли я, что это будет сделано с помощью начальника отделения? Что ж, неплохо, что я нашел в его лице помощника...» Мысли были вялыми, голова кружилась...
Сколько раз впоследствии я с благодарностью вспоминал о том, что этот грубый с виду врач помог мне стать на ноги. Но не так было в те дни. Когда мне становилось невмоготу, я даже старался уверить себя, что он сделал это в наказание, сделал для того, чтобы я не уходил никуда после отбоя.
Долгое время я не мог выйти дальше коридора. Даже спуститься по лестнице к бильярду было для меня трудно. К моему счастью, начались дожди, и никто не выходил на улицу. Не будь их, все бы видели, что я не могу ходить без костылей.
А когда снова выглянуло солнце и нежные паутинки полетели по Раменке, знаменуя приход «бабьего лета», я уже мог совершать прогулки. Однажды, возвращаясь из леса, я встретил Иришку. Она шла под руку с парнем в лейтенантских погонах. Парень был ничего, хорош. Я шагнул в сторону, уступая им дорогу, и, прижимая к груди ветки со спелыми ягодами рябины, поклонился. Она сделала вид, что не знает меня. Я не удержался, чтобы не обернуться им вслед. На ней было знакомое легкое платье. Мне вспомнились ее губы, и я вздохнул. Но ничего не шевельнулось в моей душе, словно я встретился с чужим человеком.
Очевидно, она и была мне чужой. Иначе эта встреча взволновала бы меня так же, как взволновала весть о том, что Володя получил очередной орден. В ответ на мое письмо, в котором я писал, что завидую ему, он шутливо успокаивал меня: «Не журись, придет и твой черед – на наше поколение наград хватит... Это нам с тобой выпала доля бить врага, восстанавливать города и строить твои любимые железные дороги».
Глядя в окно, за которым висела сплошная пелена дождя, я вспоминал друга. И новый прилив энергии заставил меня заняться ногой.
Расхаживая по коридору, я столкнулся нос к носу с начальником отделения, неожиданно вынырнувшим из ординаторской. Не ответив на мое приветствие, он ткнул мне пальцем в грудь, напомнив этим жестом ленинградского профессора, и сказал:
– Хорошо, что я тебя встретил – не дай бог, забыл бы. Ты вчера картину смотрел?
– Смотрел, – ответил я, не понимая, почему он это спрашивает.
– Что ты там полезное для себя отыскал?
Я молчал удивленно.
Он ухмыльнулся в ус:
– Видел, как боксер все время сжимает и разжимает мячик?
– Да.
– Между прочим, это не ново. Со мной на рабфаке учился один одержимый, так он на всех лекциях сидел и ударял о стол ребром ладони. Она у него стала, как железная. Понял?
– Понял.
– То-то. Картины надо смотреть с толком, – сказал он с шутливой гордостью и, что уж я совсем не ожидал от него, подмигнул мне.
А я, проводив его благодарным взглядом, сразу же ушел к себе в палату и принялся стучать пяткой о табурет. Было больно, но терпимо. Со временем, для удобства, я стал повертывать табурет на бок. После таких упражнений пятка горела и очень уставали мышцы, оттого что ногу приходилось высоко поднимать.
Однажды начальник отделения застал меня за этим занятием и посоветовал:
– А ты сооруди себе такую штуку: два полена и на них – перекладину. Сразу легче будет.
Я поблагодарил его. А он сказал:
– Помнишь, я говорил, что все дело в костной мозоли? Ты правильно решил, что не стал ждать, когда она образуется сама. Если можешь терпеть, то ускоряй ее образование.
– Доктор, – спросил я его,– а я смогу вернуться на фронт?
– Ну, больно много захотел. На фронт хромых не берут, ты извини меня... Научишься ходить без посошка... когда-нибудь, и то хорошо.
Я сделал все, как он советовал.
Новые раненые, прибывавшие на место выписавшихся, удивленно смотрели на мое занятие, но я не обращал на них внимания.
К Октябрьским праздникам нога окрепла настолько, что, опираясь на палку, я мог проходить по коридору не меньше десяти раз, не испытывая сильной боли.
Как-то к нам в палату зашел замполит, которого, как и в Ленинградском госпитале, мы звали комиссаром. Раненые играли в шахматы, домино, читали газеты. Я набивал о палку мозоль. Он подвинул ко мне табурет и уселся. Сказал:
– Я пришел поговорить с вами, Снежков.
– Я к вашим услугам, товарищ старший лейтенант, – отозвался я, вставая.
– Сидите, – он придержал меня за плечо. – Дело мое к вам деликатного свойства, и мне хочется посоветоваться.
В палате наступила тишина, даже не слышалось стука костяшек домино. Я видел, что раненые наблюдают за нами. Дело в том, что судьба комиссара всех интересовала. Ходили слухи, что он – кандидат философских наук, до войны преподавал в пединституте и будто бы здесь, в госпитале, готовил докторскую диссертацию. Не знаю, так ли это, но он у всех вызывал любопытство.
