Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Меня не любят многие,
За многое виня,
И мечут громы-молнии
По поводу меня.
Угрюмо и надорванно
Смеются надо мной,
И взгляды их недобрые
Я чувствую спиной.
А мне все это нравится.
Мне гордо оттого,
Что им со мной не справиться,
Не сделать ничего.
(Евгений Евтушенко).
В середине декабря ударили сильные морозы. Десятки женщин болели гриппом. Бараки напоминали полевые госпитали во время наступления. Больные лежали на нарах в два этажа. Врачи и сестры валились с ног от усталости.
Грузить торф было некому.
Чтобы спасти положение, надо было бросить на эту работу всех канцеляристов, вагонников, рабочих. Но Хохлов не решился этого сделать.
Однако положение было настолько серьезным, что и он забыл о своем распорядке. Днем и ночью он звонил по телефону. Он рычал в трубку, брызгая слюной. Машинистка не успевала перепечатывать выговоры. Дрезина Хохлова металась из конца в конец предприятия. Охрипший от мороза и бессонницы, он материл людей в бога и в душу. Среди инженеров, техников и мастеров не было такого, кто бы спал больше двух-трех часов в сутки.
Но уже ничего не могло предотвратить надвигающуюся катастрофу: на ГРЭС сел пар. Танковый завод отключили. Город оказался в потемках.
На Быстрянстрой приехала комиссия во главе с секретарем обкома партии. В семь часов утра позвонил сам Хохлов и предупредил, чтобы я никуда не уезжал: будет совещание. Однако до десяти нас не беспокоили. Оказалось, что секретарь обкома отправился с Дьяковым на участки.
В десять всех инженерно-технических работников собрали в директорский кабинет.
Секретарь обкома сидел рядом с директором за письменным столом; бросались в глаза его сапоги, облепленные торфом: видимо, он побродил немало за эти три часа... Он обвел глазами собравшихся. Лица у людей были обветренными и землистыми; распухшие, покрасневшие веки закрывались. По-моему, большинство, как и я, щипали себя, чтобы не заснуть.
Хохлов поднялся тяжело, хмуро; уперся большими кулаками в столешницу. Объявил хрипло:
– Слово о создавшемся положении имеет секретарь обкома по оборонной промышленности товарищ Вересов.
Вересов снова оглядел людей, заговорил:
– Мне вас агитировать нечего. Объяснять обстановку не буду. Всем известно, что наши войска вышли на северные норвежские рубежи, ворвались в Польшу, Венгрию, Чехословакию, кончают разгром дивизий в Либавско-Виндавском котле. Нужны новые и новые танки. А чтобы работал танковый завод, нужен торф. Вы остановили работу станции. Завод отключен по вашей вине. Люди работают, не жалея ни сил, ни времени, они готовы сделать все,– как же вы, руководители, допустили прорыв? Что это – равнодушие? Помните: равнодушие сейчас равносильно предательству. Завод простоял четыре смены. Мы не дали танковым дивизиям генерала Рыбалко пять танков. Все это можно объяснить лишь вашей беспечностью и неоперативным руководством. Положение должно быть выправлено сегодня же. Говорите, как будем его выправлять.
Хохлов подождал, не добавит ли Вересов еще чего-нибудь. Потом приказал сидящему около него Сопову:
– Давай, объясняй.
Тот встал. Еще более, чем у Хохлова, охрипшим голосом начал говорить. Чем больше он говорил, тем чаще смежались его веки. Он стоя засыпал.
– Коротаев, докладывай ты.
Коротаев говорил, засыпая...
Встал профсоюзник. Он говорил бойко, слова словно отскакивали от его зубов. Он описал положение на фронтах и призвал приложить все силы, не жалеть себя и так далее, и тому подобное.
Вересов хмурился.
Хохлов покосился на него. Перевел глаза на выступавшего, показывая взглядом, чтоб кончал.
– Шавров!
– А?– вздрогнул Шавров.
– Чего тебе надо, чтобы уложить два тупика?
Шавров, которому со всеми его людьми едва удавалось уложить полтупика, непонимающе помигал глазами со сна и спросил удивленно:
– Почему два? Сто. Сто – больше.
Хохлов бросил тяжелый кулак на стол:
– Ты что, издеваешься?!
Шавров потер щеки. Испуганно извинился:
– Извините, Пров Степанович. Я что-то не то сказал... Это я со сна. Не спал давно.
– А другие, по-твоему, спали? Видал саботажников, старший лейтенант?– Хохлов грузно повернулся к начальнику райМГБ.– Смотри, Шавров, отвечать будешь!
– Ну и буду,– огрызнулся зло Шавров.
Кулак опять упал на столешницу.
От грохота и крика вздрогнул сидевший рядом со мной мастер Ляпунов. Пожевал губами. Но глаз не открыл.
– Ляпунов!– крикнул на него Хохлов.
– Да?– снова вздрогнул тот, открывая слипающиеся глаза.– Я Ляпунов.– Он вскочил на ноги.
– Ты что – спать сюда пришел?
Ляпунов виновато улыбнулся.
– Я мало спал...
– Кто сейчас спит?! Торф – тот же фронт! Докладывай!
Ляпунов вяло развел руками.
– Нет людей. Чего же докладывать?
– Расскажи о погрузке. Людей у тебя больше, чем у других.
Глаза Ляпунова закрывались. Он покачнулся.
– Да, у меня тридцать восемь человек...– сказал он сквозь сон; дальше голос его перешел на шепот. И совсем затих.
– Садись.
Вересов хмурился. Но – молчал.
– Кто будет говорить?– спросил Хохлов.– Что скажет секретарь парторганизации?
Вересов, не поднимая головы, заявил негромко:
– Пусть народ поговорит. С Дьяковым мы три часа беседовали.
Хохлов снова спросил:
– Ну, кто хочет говорить?
– Дайте мне слово!– выбросил я руку.
– Говори, Снежков.
– Чтобы выправить положение, надо прежде всего создать человеческие условия для людей.
Я заметил, как Вересов вскинул на меня взгляд.
– Вы же видите, товарищ Вересов, что люди засыпают. Здесь нет ни одного, кто бы спал последние пять суток.
Хохлов опять бросил кулак на стол.
– Сколько раз говорить, что торф – это фронт?!
– ...Но дело не только в сне,– продолжал я, стараясь не обращать внимания на Хохлова.– Наши люди понимают значение своего труда, но вечное дерганье, выматывание нервов мешают работать в полную силу.
Хохлов, опираясь на стол, наклоняясь ко мне, произнес угрожающе:
– А ты слышал, Снежков, что сейчас сказал секретарь обкома? Правильно он сказал: равнодушные люди не хотят работать для фронта. Когда коричневая чума топчет нашу светлую Родину, они заботятся о своем сне. Скажи, Снежков, почему мы с тобой не спим ночей, не бережем себя, а другие люди ноют – как это объяснить? Не равнодушием? Ты по неопытности, по молодости ищешь оправдания плохой работе, а я вот товарищу секретарю обкома утром ставил тебя в пример. Скажи, кто больше тебя премий получил? Никто! Потому что ты не считаешься ни со своим сном, ни с усталостью.
Он, очевидно, говорил бы долго, чтобы заставить меня молчать, но его прервала резкая трель телефона. Хохлов недовольно приподнял трубку и положил ее обратно, на рычаг.
– Так чего же ты, Снежков...– начал он опять строго, но на этот раз спокойно.
В дверь заглянула девушка и сказала, что на проводе Москва – просят секретаря обкома.
Вересов приподнял ладонь – продолжайте, мол,– и вышел.
Хохлов уселся.
– Ну, давай, Снежков.
Уход Вересова выбил из-под меня опору.
– Не тяни,– раздраженно сказал Хохлов.– Некогда рассиживаться.
Делать было нечего. Я заговорил.
– Да, премий я получал больше других, но почему так вышло – я еще скажу. Не думайте, Пров Степанович, что мы с вами двужильные и только поэтому можем обходиться без сна... Я говорю о другом... Вы в какой квартире живете? А в бараках нары в два этажа и крыши протекают... У вас – икра кетовая, а в столовой болтушка из чечевицы.
Насчет икры, наверное, было ни к чему, но меня поддержал Шавров, выкрикнувший:
– Правильно Снежков говорит! Создайте условия людям!
– Тебе слова не давали,– оборвал его Хохлов.
– Ну, так Снежкову рот не зажимайте!
Кто-то из сидящих за столом побрякал по графину.
– Я знаю, на что иду,– сказал я срывающимся голосом,– но здесь комиссия и секретарь обкома...
Хохлов не выдержал, крикнул:
– Хватит! Никто тебе не позволит вбивать клин в коллектив в самую трудную для нас минуту!
– Дайте мне слово!..– заявил Шавров.
– Ты уже говорил – ничего дельного не сказал... Кто еще?
Неожиданно вошел Вересов. Остановился возле стола, уверенным жестом положил руки на спинку стоящего перед ним кресла. Сказал:
– Прошу меня извинить, товарищи: срочно вызывают в Государственный Комитет Обороны. Придется лететь самолетом... Обстановка ваша ясна. Прорыв надо немедленно ликвидировать. Утром мы советовались с вашими коммунистами – выход один: из всех цехов придется бросить на погрузку полтораста человек; работники конторы – тоже на помощь. Начальнику транспортного отдела (я вздрогнул) задание – сделать новую точку погрузки, для чего разобрать путь к карьеру, из которого добывается песок для паровозов; без этой жертвы не обойтись. А сейчас все идут спать до пяти часов вечера. Даже если над Быстрянстроем появится фашистский самолет – никого не будить. Запрещаю. Все.
Потягиваясь, расправляя плечи, люди шумно поднимались со стульев. Раздавались голоса:
– Ну, и посплю я сейчас!
– Это сколько же часов до пяти?
– А я на полчасика в баню. Потом велю жене запереть меня на ключ.
– Всех выгоню из дому, чтобы не шумели.
– А по мне – хоть из пушек стреляй, ничего не услышу.
В коридоре меня под руку взял Дьяков.
– Ну, партизан, справишься?
Я кивнул головой.
Кутая горло стареньким шарфиком, поднимая воротник замасленного полушубка, он спросил:
– А чего ж ты не зайдешь, Николаич? Поговорить, а? Один-то в поле не воин. Вот разделаемся с делами и – заходи. Преснушками угощу; старуха у меня муки достала.
– Спасибо. Зайду.
– Вот то-то. А сейчас пойдем-ка зададим храпака.
Возбужденные люди расходились по поселку; в морозном воздухе было видно их дыхание. Оранжевый шар солнца висел в сером, как сталь рельса, небе.
А вечером – при свете факелов – начался штурм.
И торф пошел. Состав за составом. А я – неожиданно для себя – получил премию и на радостях послал Ладе телеграмму:
«Работа идет хорошо радуюсь событиям фронтах очень хочу тебя видеть приезжай хотя бы майские праздники гости деньги вышлю».
Через неделю, собравшись на производственное совещание, люди оживленно переговаривались. Хохлов, куря дорогую папиросу, посматривал на всех из-под густых бровей, сидел важно, по-хозяйски. Погасив папиросу о большую каменную – под стать ему—пепельницу, тяжело поднялся. Заговорил все еще хриплым голосом:
– Подведем итоги. Положение выправили. Благодаря героическим усилиям нашего коллектива ГРЭС работает, завод получает энергию. Танки отправляются на фронт и в числе славных дивизий стремительно врываются на территорию коварного фашизма. В победе, час которой близок, есть и доля нашего труда, труда рядовых торфяников...
Он долго говорил в том же духе, говорил спокойно, с достоинством. Откашлявшись, закончил:
– Чтобы не повторять ошибок, обсудим вопрос. Проанализируем, почему у нас так получилось. Кто хочет? Давай, Сопов.
Я видел, что все насторожились.
Сопов торопливо вскочил; ввалившиеся щеки его пылали болезненным румянцем; галстук повязан косо, рубашка грязна и изжевана.
– Так что, Пров Степанович, я могу сказать. У меня давно есть соображения. Не морозы были виноваты. Я сразу понял – вы не хотели выносить сора из избы,– но уже тогда думал: а правильно ли это? Я читал где-то фразу: будьте снисходительны к молодости. Конечно, молодость и неопытность всегда имеют право на скидку. Но если человек делает ошибки, граничащие с преступлением,– что тогда? Напрасно по головке гладим! Виноват во всем Снежков.
Это было так неожиданно, что я вздрогнул.
А Сопов, не глядя на меня, продолжал торопливо:
– Снежков не наладил работу транспорта. Все можно было вывезти до морозов. Ведь смешно просто, Пров Степанович,– досталось вам, а если вдуматься в логику слов: «ГРЭС остановилась потому, что не подвезли торф» – сразу станет понятно, что она остановилась не из-за отсутствия торфа, а из-за вывозки. Я работал на многих предприятиях, и в должности Снежкова не раз работал, но у меня такого никогда не бывало. Ведь анекдот просто: секретарь обкома за Снежкова выход из положения ищет, а тому мозгами раскинуть лень. Сам, видите ли, не додумался новую точку погрузки сделать, может, испугался риска: не решился ветку к песчаному карьеру разобрать. Будто не понимает, что это временно. Где не надо, так смел, рискует – как это было с шестью вагонами драгоценного фрезера. Думаю, спросить надо со Снежкова со всей строгостью. И пусть Пров Степанович скажет, не покривит душой: я писал ему докладную перед морозами, указывал на это. Я не боялся обострить отношения со Снежковым.
Он сел и нервно начал расправлять на коленях вздувшиеся пузырями брюки.
Все сказанное им было такой демагогией, на которую не стоило даже возражать. Ведь и ребенку понятно, что новая точка понадобилась лишь после того, как на погрузку решили бросить рабочих цехов и служащих канцелярии.
Но поднялся Долотов и подлил масла в огонь:
– Правильно говорил Сопов. Я знаю об этой докладной. Кроме того, могу сейчас дюжину заявлений на Снежкова зачитать. Жалуются на него. Не успел получить отличную комнату в общежитии, как потребовал другую. А сам знает, в каких условиях люди живут. Мне давно рядовые люди давали сигналы: почему он себе квартиры выбирает?
Это тоже было для меня неожиданно. Но если бы я и хотел сейчас возразить, то не смог бы объяснить, почему переехал от Насти.
Удар оказался нанесенным с такой расчетливостью, что я склонил голову.
Хохлов спросил у Долотова:
– Все?
Тот кивнул. Хохлов неторопливо повернулся всем телом к Шельняку, посмотрел на него. Миндалевидные глаза Шельняка забегали, и я понял, что удар этого человека должен доконать меня.
К моему удивлению, Хохлов отвел от него глаза, поднялся грузно, медленно. Откашлялся, сказал хрипло:
– Я отвечу на вопрос начальника ЖКО. С бытом у Снежкова неблагополучно. С бабами запутался, потому и меняет квартиры. Вот зачитаю заявление.– Он взял со стола бумажку и, держа ее в вытянутой руке, далеко от глаз, начал читать: «Я считаю своим долгом доложить о морально-бытовом облике инженера Снежкова А. Н. Он показывает отвратительный пример молодежи предприятия, а еще комсомолец. Весь поселок знает, что он жил с уборщицей общежития ИТР Косолаповой А. М., пользуясь тем, что у нее погиб на фронте муж. Но ему показалось, что выгоднее жить с буфетчицей столовой Казаковой Е. Н., так как она подкармливает его продуктами. А в Москве у него живет невеста Регинина Л. Н., которой он дает телеграммы. Прошу обратить внимание на моральный облик этого двуличного человека и сделать соответствующие выводы».
Я бы, наверное, промолчал, но когда услышал Ладино имя, не выдержал и вскочил. Мой взгляд встретился с взглядом Дьякова, но тот опустил глаза, тяжело засопел, неуклюже переменил позу на стуле.
Тогда я снова посмотрел на Хохлова и крикнул:
– Это клевета! Вы только скажите, кто посмел это написать?!
– Молчать!– гаркнул Хохлов. Он швырнул письмо на стол и уже спокойно заявил:– Скажу. Она секрета не делает, не боится... Рядовой работник бухгалтерии– Меньшова. Спасибо ей за бдительность. Докладная давно получена. Правильно сказал Сопов: не хотел я сора из избы выносить,– положил докладную под сукно,– думал, одумаешься. Считал, что воспитаю из тебя работника. А ты оказался склочником. В тяжелую для предприятия минуту решил клин в коллектив вбить, расшатать дружный коллектив.
Он уперся кулаками в стол, наклонился над ним и, сверкая глазами, сказал:
– Думаешь, не знаю, что ты писал в главк? Ты честный сигнал Меньшовой назвал клеветой, а клеветником-то оказался ты. Так ведь и комиссия признала.
Взгляд Дьякова остановился на мне – из хмурого превратился в удивленный.
Хохлов грузно опустился в кресло, обвел глазами кабинет, спросил:
– Ну, кто еще хочет?
И совсем неожиданно для меня подняла руку Тамара, подняла небрежно, не меняя томной позы. Опустив плавным жестом папиросу в хохловскую пепельницу, натянув юбку на шелковые колени, не поднимаясь, сказала:
– Рыльце в пушку у Снежкова, что и говорить.
Я встретился с ее наглым взглядом, но она глаз не отвела, усмехнулась. Медленным жестом поправив крашенные перекисью водорода волосы, собранные надо лбом башенкой, продолжала:
– Парень красивый, молодой, офицер. Отбоя от баб нет. Вот и пользуется. А о том, что комсомолец, забыл...
– Все у тебя?– спросил Хохлов.
Повернулся к Шельняку, сказал сердито:
– Ну, а ты что молчишь?
Миндалевидные глаза Шельняка забегали, как мне показалось, растерянно, и я подумал, что ему не хочется выступать.
Но он сутуло поднялся.
– Снежков напрасно называет письмо Меньшовой клеветническим. Могу подтвердить, что ради уборщицы Косолаповой он пошел на преступление – израсходовал талоны на хлеб, которые был обязан сдать.
Я растерянно посмотрел на него, на Тамару и сказал:
– Но вы же знаете, для какой цели я использовал их?
Тамара не отвела глаз, усмехнулась, а Шельняк потупился. Он, видимо, колебался. Вздохнув, признался:
– Действительно, на талоны был выменян сульфидин для Настиного сына.
Хохлов оборвал его:
– Все ясно... Все у тебя?
– Все,– торопливо согласился Шельняк.
Я видел, как Дьяков опять засопел, заерзал на стуле.
Хохлов сказал веско:
– За морально-бытовое разложение и разбазаривание хлебных талонов объявляю Снежкову строгий выговор с занесением в личное дело. Как будет послана замена, снимаю Снежкова с должности. На этом кончим.
– Дайте мне слово!– крикнул я.
Он сказал холодно:
– Дискуссии разводить будем после войны. Сейчас не время. Приступаем к работе.
Когда выходили из кабинета, я нарочно приотстал, чтобы не столкнуться с Дьяковым. Ох, как было стыдно пасть в его глазах: бабник, склочник, хапуга!
У порога передо мной остановилась Тамара и повернулась ко мне, ожидая, когда я распахну перед ней дверь. Посмотрела на меня с наглым любопытством, поблагодарила надменным кивком. И пошла, как ни в чем не бывало. Неужели это она просиживала вечера подле Мишки?
Чего уж требовать от других? Шельняк и Долотов связаны с Хохловым одной ниточкой. Смешно, начальника ЖКО пригласили на производственное собрание! Оба выступали потому, что если снимут с работы Хохлова, полетят и они. А Шельняк-то какой гусь оказался?
Это ведь он снабжает Хохлова икрой и водкой. На это летят сотни хлебных талонов, что там мои восемь килограммов... Да, но я брал и потом, чтобы подкормить Мишку... Ах, как нехорошо! Ведь только это обвинение и было справедливым... Все-таки самое главное в жизни – быть честным. Тогда ничего не страшно – правда в нашей стране всегда восторжествует... Но разве я не был честен, если взглянуть на мой поступок с точки зрения большой правды?.. И что же обо мне думает Дьяков?.. Постойте, а откуда Хохлов знает, что я писал в главк? Комиссия признала меня склочником? Не может быть! Как же тогда меня утвердили в должности?
Обо всем, что произошло, я написал письмо Калиновскому. Через четыре дня пришла телеграмма: «Выдумано нельзя опускать руки нужно бороться».
Хорошо сказать – бороться. А как? Калиновский говорил: надо идти к людям. К кому именно? Прежде всего, к Дьякову. Ведь мне нужен совет.
Но разве Дьяков будет теперь со мной разговаривать?..
И я начал сторониться Дьякова. Раньше это было бы почти невозможно, потому что тогда я не мог обходиться без его паровоза, а сейчас у меня была своя дрезина. Видел я его редко, обычно – издали.
И поэтому его приход ко мне домой был для меня полной неожиданностью.
А он вошел, как будто бы ничего не случилось, пожал, задержав в ладонях, мою руку, начал свертывать цигарку.
– Как это там, Николаич, говорится?– начал он, хитро поглядывая на меня из-под седых бровей.– Если Магомет не идет к горе, так гора идет к Магомету? А? Чего же ты все из себя Магомета-то изображаешь? Под лежачий-то камень вода не течет, слыхал, наверное?
Я смутился.
– Эх, Николаич, Николаич,– продолжал он, вздохнув.– Не хотелось мне с тобой поначалу говорить, больно было слушать, что ты по бабам ходишь и хлебные талоны вроде бы пропиваешь. Да не такой человек наша Настя, чтоб я поверил в это; знаю ее с первого дня на Быстрянке... Да и Дуська—душа-человек. Вчера я с ней разговаривал – заплакала она, когда о тебе вспомнила.. Говорит: «Прову глаза выцарапаю за Снежкова...»
Я опустил голову.
– Да, Николаич,– снова вздохнул Дьяков, – жизнь – она штука сложная. Да и Прова нашего вокруг пальца не обведешь. Ведь торф он один дает бесперебойно во всем нашем тресте. Ныне-то была первая загвоздка, и то из-за морозов; я-то знаю—с первого дня здесь работаю.
Он выпустил клуб дыма, посмотрел на меня, покачал головой.
Сказал:
– Эх, партизан, партизан. Все один и один. Чего ж ты народ-то обходишь? В главк-то писал – не посоветовался с нами? О чем бумага-то была?
Видя, что он ждет, я сказал хмуро:
– О порочном методе руководства.
– Н-да,– протянул он.– Ну, а сейчас ты и руки опустил? А духом-то падать вовсе и не надо. В жизни всякое случается. Что, думаешь, у меня жизнь больно гладкая прошла? Я вот этими руками революцию делал, первым машинистом был на Шатуре, когда по приказу Ленина торф для молодой республики добывать стали. А потом сколько этих шатур объехал. И сюда первым машинистом заявился – по партийной мобилизации послали. Все езжу – жена уж привыкла... Всякое бывало и у меня в жизни... И хохловы, и нехохловы были. Однако всегда жил так: прав – стою на своем, бьюсь за правду... В общем, вот что, Николаич, положение у тебя хуже губернаторского: с работы тебя Пров снимет, да еще характеристику тебе подпортит... Пиши-ка ты в главк Калиновскому, который приезжал к нам: он о тебе высокого мнения; да и нам не надо, чтобы тебя снимали, потому – работаешь ты по транспорту у нас лучше других.
Я молча протянул Дьякову телеграмму Калиновского.
Дьяков прочитал ее несколько раз, поднял на меня глаза:
– Ну, а что я тебе говорю? Бороться надо,– Он задумался.– Вот что, Николаич. Посоветовались мы тут о тебе с членами бюро... В общем, давай-ка, езжай к Вересову...
Но съездить к Вересову мне было не суждено.
Возвращаясь в полночь домой с Островка, где сошли с рельсов три вагона, я замер у подъезда. Меня поразил горячий шепот, раздавшийся из темноты. Начав сбивать снег с валенок, я остановился.
– ...Ты вся, как цветок,– шептал прерывающийся мужской голос.– Был бы я сильно учен, я бы стихи о тебе сочинял... Кожа у тебя нежная, словно лепесточек... Замерзла ты поди? Дай я тебя полушубком прикрою... Хорошо так?
– Хорошо... Очень...– отозвался задыхающийся от счастья девичий голос.– Слышишь, как сердце бьется? Это от того, что нежный ты...
– Как птичка... Сердечко маленькое, а стучит как...
На втором этаже хлопнула дверь, заскрипели ступеньки под грузными шагами.
– Идет кто-то, Сенечка,– шепнула испуганно девушка.
– Не бойся. Темно здесь – хоть глаз выколи.
«Семен Шавров?– удивился я.– Вот никогда бы не подумал, что он может так говорить. Мне таких слов не найти даже для Лады».
И вдруг вспыхнул луч фонарика и загремел голос Хохлова:
– Нашел место, где девку прижимать! А-а, да это ты, Шавров?! То и хватаешь выговора, что по ночам...– Хохлов бросил грязное слово.
В одно мгновение я представил, что он сказал это нам с Ладой. Волна ненависти захлестнула меня, и я в один прыжок очутился в подъезде.
– Как вы смеете?!– крикнул я.– Грязный вы человек!
Но Семен опередил меня и ударил Хохлова в скулу. Он бил его, задыхаясь от обиды, выговаривая рыдающе:
– Я с ней, как с цветком, говорю, а ты, сволочь, такое мне...
Девушка закричала испуганно:
– Сеня! Зачем ты! Оставь его!
Но я оттолкнул ее в темноту и присоединился к Семену.
– Люди любят!..– кричал я исступленно.– А ты!.. ты!.. Это ты от бабы ночью идешь!..
Хохлов закрывался руками, луч фонарика метался по бревенчатым стенам, потом погас; распахнулась дверь, бросив на нас свет. Семен ударил на прощание Хохлова по лицу, крикнул:
– Ша!
Схватил девушку за руку, и мы выскочили на улицу.
Облизывая разбитый кулак, задыхаясь, Семен сказал:
– Убил – не помешали бы.
Разглядывая меня в свете луны, произнес зло:
– Ну, Снежков, крышка нам завтра. Засудит. Есть свидетели... А за подмогу – спасибо.
Девушка, плача, обтирая снегом его окровавленное лицо, причитала:
– Сенечка... Желанный ты мой... Куда я без тебя?.. Цветик ты мой лазоревый...
К моему удивлению, в приказе, который утром написал Хохлов, было сформулировано, что мы с Семеном уволены за развал работы и наши документы передаются в военкомат. Ему, очевидно, показалось стыдно предавать случившееся огласке.
– Наше счастье,– сказал, посмеиваясь, Семен, когда начальник спецотдела Голомидов усаживал нас в сани, чтобы отвезти в райвоенкомат.
Я поддался на уговоры Семена и распил с ним в столовой бутылку водки. Потому что я не имел пристрастия к вину, я быстро опьянел, и мне все было сейчас нипочем. Я развалился в санях рядом с Семеном, который хватил водки еще до меня и сейчас разглагольствовал насчет того, что мы еще побываем в Берлине.
Я глядел на скучные спины возницы и Голомидова, который в портфеле вез наши документы, и думал, что, пожалуйста, господа доктора, вы говорили, мне не вернуться на фронт, а я – вот он... Пьяному, мне представлялся мой путь на фронт очень смешным, и я чувствовал, что глупая ухмылка не покидает моего лица.
Когда мы выезжали за поселок, Семен неожиданно приказал вознице остановить лошадь. Начальник спецотдела испуганно повернул к нам свое морщинистое лицо с обвислыми седыми усами и сказал:
– Ты брось дурить, Шавров.
– А я не дурю,– независимо отозвался Семен.– Я невесту заберу с собой.
С тротуара, проваливаясь по колено в снег, сбежала к нам девушка в полушубке и ярком полушалке.
– Садись,– сказал ей Семен, подвигаясь ко мне плотнее.
– Ты не дури, Шавров,– снова испуганно сказал Голомидов.
– Балда ты,– беззлобно отозвался Семен, усаживая девушку рядом с собой.– Мы еще вчера с Феней порешили: если под суд пойду,—запишемся с ней. Ребенок у нас будет, нельзя иначе. Она как молодая жена сейчас мне, судьбинка моя. Вот для того ее и в Раменку везу.– Он любовно обнял ее большой рукой за плечо.
А она смотрела на него с болью и восторгом.
– Трогай!– приказал Семен.
Голомидов покосился на нас и приказал вознице ехать. Феня, достав из узелка поллитровку, сказала счастливо:
– На дорогу вам с Александром Николаевичем взяла.
– Ты у меня молодец,– великодушно похвалил ее Семен и, взяв бутылку, распечатал ее о колено. Пригубив, протянул Фене, сказав:
– Выпьешь, Снежкову передай.
Голомидов покосился на нас, но, встретившись взглядом с Семеном, отвернулся, ссутулив острые плечи. Возница сидел невозмутимо.
Когда водка подошла к концу, Семен с жалостью встряхнул бутылку, приказал:
– Стой!
Возница натянул вожжи, лошади остановились. Семен протянул ему бутылку, произнес строго:
– Пей!
Возница покосился на Голомидова, взболтал водку, выпил, поблагодарил и, крякнув, вытер негнущейся рукавицей губы.
Семен вышвырнул бутылку в снег.
Мы проезжали мимо бойни. Стаи ворон кружили над черным снегом. Семен посмотрел мутными глазами на огромную кобуру, висевшую на боку Голомидова, и снова закричал:
– Стой!
Ничему не удивляющийся возница остановил лошадь.
Семен деловито взялся за кобуру, и когда окончательно перетрусивший Голомидов вцепился в нее руками, прикрикнул на него:
– Не бойсь! По воронам из твоей пушечки постреляем.
Голомидов одной рукой прижимал портфель, другой тянул кобуру к себе. Но не справившись с Семеном, вышел из саней, провалился в сугроб и покорно стал в стороне. Грустно смотрел, как Семен взвешивает на руке огромный «Смит-Вессон», из которого, наверное, со времен японской войны никто не стрелял, и гладил ладошкой свои печальные седые усы. Когда первая ворона упала в снег, взгляд Голомидова оживился, и он с интересом следил за нами, пока мы не кончили палить.
Получив револьвер обратно, он с любопытством оглядел его, понюхал ствол, пахнущий порохом, и спрятал в кобуру. Мы поехали дальше.
Подъезжая к Раменке, глядя на родное здание госпиталя. я подумал, трезвея, что за эту стрельбу по воронам отругал бы меня даже всегда спокойный комиссар.
Вышка, на которой когда-то дежурила Иринка, покосилась и была занесена снегом.
Когда мы проезжали по центральной улице, Голомидов обернулся к Семену и спросил недовольно:
– В загс сперва, что ли?
Пока Семен с Феней отсутствовали, он сидел по– прежнему понуро, изредка поглядывая на меня. А когда они вышли, сияющие, он вздохнул и сказал хмуро:
– Поздравляю. Только воля ваша, а я военкому доложу, что стреляли и вообще.
– Докладывай,– великодушно разрешил Семен.– Там только похвалят: на фронте нужны хорошие стрелки.
Из военкомата Голомидов вышел обескураженный. Сняв шапку, почесал плешивый затылок и, к нашему удивлению, задумчиво произнес:
– Не берут. Говорят, оба списаны по чистой. Постановление ГКО тоже... О мобилизации железнодорожников на торф... Два года, говорит, назад было.
Он нахлобучил ушанку, постоял, раздумывая. Предложил:
– Поедем в МГБ. Хохлов не велел возить вас назад.
Мы снова затрусили по улочкам Раменки.
Голомидов постоял нерешительно на пороге каменного одноэтажного дома и попросил нас:
– Вы бы вылезли. Лучше вместе нам идти. Может, вы его уговорите.
Старший лейтенант, присутствовавший на совещании, которое проводил Вересов, встретил меня, как знакомого.
Сказал раздраженно про Хохлова:
– Чего он там опять мудрит?.. Снова поссорились, что ли?.. За что такой приказ? Он же в прошлый раз хвалил вас?
Я пожал плечами и, кивнув на Голомидова, сказал:
– Ему Хохлов давал инструкции. Он в курсе дел.
Голомидов произнес угрюмо:
– Разбронировал их и велел сдать.
О драке, видимо, ему не было велено говорить. Впрочем, он о ней, может быть, ничего и не знал.
– Так вы зачем мне-то их привезли?– спросил, улыбаясь, старший лейтенант.
– А куда мне их девать?– так же хмуро сказал Голомидов.– В военкомате не взяли. А Хохлов наказал их не привозить назад... Потом еще из нагану пуляли...
– Как пуляли?– поинтересовался, насторожившись, старший лейтенант.
Слушая рассказ Голомидова, я подумал: «Ну, сейчас нам крышка», и почувствовал, что хмель окончательно выветрился у меня.
Но старший лейтенант разразился таким хохотом, что я сразу успокоился. Он раскачивался на стуле, хлопал себя руками по коленям, восклицал сквозь смех:
– Ах ты, вояка, вояка! Да как тебе доверили носить такую пистоль? Ты хоть стрелял ли сам-то из нее?
Насмеявшись, вытерев платком слезы, выступившие на глазах, старший лейтенант напустил на себя строгость:
– Слушайте, Снежков, вы же инженер-капитан. Как вы допустили это?
– Знаете, этакое мальчишество,– признался я.
– С музыкой на фронт захотелось?– сказал он, не улыбаясь.– Под салют?
Я потупился. Чего уж тут говорить, было стыдно.
– Ну, вот что,– сказал он, вставая.– На первый раз замнем. Но учтите – с оружием шутить нельзя; в другой раз так не оставлю. Идите. Отправляйтесь назад.
