Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
(Николай Майоров).
Моя радость была преждевременной: во-первых, мы с Костей попали в разные места, а, во-вторых, вместо прифронтовой полосы меня направили в Алма-Ату. Там никто не обратил внимания на мое направление, и меня передали в распоряжение военного коменданта станции.
Странными оказались мои обязанности, и уж, во всяком случае, они не имели никакого отношения к специальности инженера-железнодорожника. Даже врученный мне пистолет системы Коровина казался мне насмешкой – слишком он был не мужским; впрочем, с таким же успехом мне могли дать и игрушечное оружие—оно было просто-напросто не нужно.
Ох, как было скучно торчать на перроне в ожидании запаздывающего поезда, а потом топтаться подле старшего лейтенанта Терлецкого, за которым меня закрепили! Он прикладывал руку к виску, требовал у пассажира документы, снова вежливо козырял, возвращал их, козырял другому, рассматривая фото на паспорте...
Правда, первые дни я волновался, так как Терлецкий говорил, что Алма-Ата притягивает к себе, как магнит, спекулянтов и деляг, воров и – мягко говоря—избегающих военной службы, что такие типы, пользуясь тяжелым положением страны, подняли голову. Мой взгляд задерживался на солидных мужчинах с иссиня выбритыми щеками, мне казались подозрительными их улыбки, сверкавшие золотом зубов и пломб; не нравились мне и светлые спортивные пиджаки модных щеголей, их заломленные на западный манер шляпы. Однако Терлецкий по-прежнему невозмутимо прикладывал руку к козырьку, возвращал паспорта, пропуска и командировки. И я решил, что все это простая формальность, что это никому не нужно и что разговоры о подонках общества, которые воспользовались тяжелыми днями для советских людей, остаются одними разговорами... В общем, было мне в Алма-Ате очень скучно и не по себе.
И потому я не придал никакого значения тому, что однажды Терлецкий задержал в своих руках дольше обычного документы красавца-военного с красной шпалой в петлицах. С военным была нарядная дама, и еще, по-моему, с ним же был младший лейтенант. Правда, спутница, показалось мне, подозрительно побледнела и сказала красавцу-капитану, что сама донесет вещи. Тот протянул ей дорогой чемодан и, очаровательно улыбнувшись, извиняясь, развел руками.
К моему удивлению, Терлецкий сказал ей сухо:
– Прошу и вас пройти в комендатуру; маленькая формальность.
Он кивнул нам на вещи.
Капитан спросил:
– Может, не будем беспокоить нашу спутницу? Она случайная соседка по вагону. Мы просто обещали ей помочь добраться до родственников.
Женщина обрадованно схватилась за вещи.
Я стоял в нерешительности, но Терлецкий строго сказал мне:
– Снежков, возьмите чемодан.
Я отобрал его у женщины.
Когда мы вошли в помещение, Терлецкий протянул документы задержанных заместителю коменданта. Красавец-капитан, вежливо поклонившись, попросил разрешения закурить и со скучающим видом начал прогуливаться по комнате. Я предусмотрительно прошел к противоположному выходу. В это время его приятель в один прыжок оказался рядом со мной и ударил меня в висок рукояткой пистолета. Я отлетел к стене, на пол, но тут же вскочил и бросился за ним в распахнутую дверь. Он уже бежал к путям, где стояли пассажирские и товарные составы. Дрожащими пальцами, обрывая запор, я рвал из кобуры свой полуигрушечный пистолет. Когда беглец поднимался в открытый тамбур, я прицелился и впервые в жизни выстрелил по живой мишени. Я видел, как он спрыгнул по ту сторону вагона. Его ноги мелькнули между колес. Я лег на шлак и выпустил всю обойму по петляющим ногам. Мимо меня пробежал Терлецкий с десятком красноармейцев. На поимку бежавшего были подняты все люди. Но преступник ушел.
Когда я вернулся в комендатуру, майор в голубой фуражке стоял перед задержанным капитаном и говорил ему в лицо:
– Вы такой же капитан Степанов, как и Мишка Форс, он же Бордов, он же Либерман, он же Красовский.
Тогда обладатель этих имен спокойно выбросил папиросу и сказал с обезоруживающей улыбкой:
– Сколько раз давал себе слово не связываться со случайными дешевками.
Не зная жаргона, я подумал, что он говорит о своей спутнице. Но он сам расшифровал свои слова:
– Если бы не его идея – переодеться в офицерскую форму – ни за что не вступил бы с ним в контакт.
Меня удивило его самообладание.
Двое патрульных с карабинами в руках, сопровождаемые майором, увели его из комендатуры.
За то, что ушел его сообщник, меня перевели на другую работу. Я был обижен, но потом махнул рукой: не все ли равно, что делать, если тебя держат в тылу? Конечно, ловить известных бандитов куда интереснее, чем ремонтировать вагоны, но ведь и это дело не фронтовое. Только за что, спрашивается, я получил по виску? Не успей я уклониться, не быть бы мне в живых...
К моему удивлению, та женщина, которую я принял за сообщницу Мишки Форса, не имела к ним никакого отношения. Преступники познакомились с ней в дороге, и женщину удивило их настойчивое желание нести ее чемоданы.
Через несколько дней это происшествие стерлось в моей памяти. Проверяя отремонтированные вагоны, я останавливался и с тоской смотрел на эшелоны, отправляющиеся на фронт. И когда уже совсем смирился с мыслью остаться в тылу, меня вызвали к начальнику передвижения войск Турксиба. Я как раз в это время сдавал поезд юному кавалерийскому лейтенанту, который, как оказалось в конце концов, разбирался в перевозке лошадей меньше, чем я. Его необоснованные придирки раздражали меня, и я с ним поругался. В разгар нашей перепалки и прибежал из комендатуры посыльный. Я сразу же направился в город. Когда автобус миновал кладбище, все пассажиры прильнули к окнам: на полигоне шли съемки фронтового фильма «Антоша Рыбкин»; говорили, что боец в гимнастерке и каске – знаменитый артист Бабочкин. Автобус вез нас по пыльной дороге, и чем ближе мы подъезжали к городу, тем увереннее у меня становилось чувство, что судьба моя изменится.
Перед кабинетом начальника передвижения войск я остановился, провел руками по поясу, расправляя складки на гимнастерке, и постучал в дверь.
– Товарищ полковник! Воентехник второго ранга Снежков прибыл по вашему приказанию.
Он посмотрел на меня мутными от бессонницы глазами и ткнул погасшей трубкой на стул:
– Садись.
Я сел. Он долго раскуривал трубку; выпустив густой клуб дыма, спросил:
– Чем занимаетесь?
Я вскочил.
– Сиди.
– Прохожу военно-производственную практику при комендатуре станции Алма-Ата.
– Производственную – да. Но не военную.
– Так точно.
– Военная практика – на фронте,– сказал он раздраженно и показал трубкой себе за спину, где висела карта, разрезанная на две части флажками.
– Товарищ полковник, я не один раз просился на фронт,– сказал я обиженно.
– Не пустили?– полковник усмехнулся, и усмешка мне показалась недоброй; но он успокоил меня:—Знаю. Молчи. А сейчас пойдешь. В составе восстановительного поезда. Дело важное и срочное. Враг прет лавиной, рвется через Дон.
Он повернулся вполоборота к карте и дымящейся трубкой ткнул, но не в извилистую полоску Дона, а в темный пунктир железной дороги.
– Понимаешь? Нет? Видишь, что это? Железная дорога Тихорецкая—Сталинград. Она связывает страну с югом, с Кавказом. А там – нефть. А нефть – это самолеты и танки. Ясно?
– Так точно.
Он откинулся в деревянном кресле, затянулся, выпустил голубой клуб дыма.
– Сводку знаешь?
– Так точно.
– Ростов пал... У немца девять тысяч танков. А впереди – степи. Раздолье для танков, вот он и прет, захватывает населенные пункты один за другим. Прет к Волге, к Сталинграду... Отрезает Кавказ... Наша задача – сделать так, чтобы ничего ему не доставалось. Поезд получает задание взрывать водокачки, поворотные круги, корчевать рельсы. Враг ничего не должен получить,– повторил полковник.
Он сжал трубку в кулаке так, что побелели суставы пальцев. Внимательно посмотрел на меня. Потом подвинул к себе телефонный аппарат.
– Привет!.. Да... Сколько, ты говоришь, не хватает у тебя воентехников? А? Ну, вот, сейчас будет не хватать четырех... Что?.. Да, зачислим в состав спецпоезда.
Он откинулся на спинку кресла, устало провел по глазам ладонью, сказал:
– Если вас такая практика не устраивает, можете дать телеграмму в адрес института. Это ваше право.
– Товарищ полковник,– сказал я, вставая.– Я говорил вам, что не раз просился на фронт.
– Ну, и порядок.
Он с любопытством посмотрел на меня.
•– Разрешите идти?
– Иди, воентехник.
Вечером я простился с товарищами, угостив их яблочным вином, выменянным на сухой паек, а утром уже разыскивал спецпоезд на деповских путях. Там я встретился с людьми, с которыми мне предстояло служить. Как я понял из разговора, большинство из них было выписано из госпиталя; один лишь мальчишка-десятиклассник был необстрелянным, вроде меня. Бродя от состава к составу, мы ожидали увидеть бронепоезд, с каким встречались в книжках и кинокартинах. Он оказался совсем другим.
– Мирный уж больно,– разочарованно сказал кто-то.
На двух передних платформах поезда лежали рельсы и шпалы, прикрытые зеленым брезентом. На других двух платформах, очевидно, стояли зенитные пулеметы, укрытые точно так же. Штабной вагон и теплушка, в которой, как мы узнали позже, лежал тол, действительно, придавали поезду совершенно мирный вид. Однако далеко не мирно выглядел паровоз. Одетый в тяжелые железные листы, прошитые заклепками, он был грозно уродлив.
Из маленькой будочки, в которой помещался контрольный пост депо, вышел политрук. Фуражка его была сдвинута на затылок, из-под расстегнутой гимнастерки виднелась мутно-голубая тельняшка.
Закурив, он дал нам налюбоваться стоящим под парами паровозом.
Десятью минутами позже мы чувствовали себя в старом пульмане, как в казарме. А еще через несколько часов наш поезд потащился на запад. Он тащился медленно, но упорно, останавливаясь на станциях, пропуская обгонявшие нас составы. Навстречу сплошным потоком ехали эвакуированные, везли раненых, проходили вереницы платформ, груженых какими-то машинами.
Во Фрунзе в поезд сел командир. Его звали Спандарян. Крупный, нескладный, с горбатым большим носом, он мне чем-то напоминал наш паровоз. Наслышавшись о подвигах Спандаряна в гражданской войне, мы смотрели на него с благоговейным трепетом. На боку у него висел тяжелый маузер в деревянной кобуре. Говорили, что этот маузер в двадцатом году вручил ему сам Буденный.
Вскоре мы были в районе Минеральных Вод. Когда подъезжали к городу, над ним полыхало пламя. Немецкие самолеты пикировали на станцию и поливали ее из крупнокалиберных пулеметов. Город спешно эвакуировался. Наш поезд не задержался тут и прошел дальше. Почти в течение суток мы рвали и корежили рельсы незамысловатым, но верно действующим путеразрушителем. Всю ночь у меня болели ободранные ладони, ныли от усталости плечи, гудела голова. Самый юный солдат – десятиклассник Славик Горицветов—спал рядом со мной, скорчившись, подтянув острые коленки к подбородку, и бессвязно и непонятно бормотал во сне. Его худенькая фигурка, по-детски остриженная голова, ямочки на щеках,– все это вызывало во мне прилив нежности. Ему бы сейчас готовиться к экзаменам в институт, бродить с девушкой при луне, читать Пушкина,– а он вот лежит здесь – мальчик, преждевременно ставший мужчиной. Я склонился над ним, разглядывая его по– девичьи округлые щеки и тени под глазами от большущих черных ресниц, и накрыл своей шинелью. Он тяжело, по-взрослому, вздохнул и, не открывая глаз, натянул шинель на голову.
Славик еще не научился копить обиду в сердце – она рвалась у него наружу. И когда солдаты молча, ненавидящим взглядом провожали летящие с убийственной педантичностью в одно и то же время немецкие самолеты, он грозил небу кулаком, кричал срывающимся голосом:
– Душегубы! Убить вас всех!
Прикручивая к рельсу толовую шашку, говорил сквозь зубы:
– Ничего не оставим вам! Все – к черту! На воздух!
И отбежав в сторону, лежа рядом со мной, горящими глазами смотрел на бикфордов шнур. Когда в грохоте и пламени вставали на дыбы и корежились рельсы,– до боли сжимал мою руку.
Он был нетерпелив и горяч. И хотя то одна, то другая группа подрывников уходила на задание, ему казалось, что мы могли бы сделать больше, чем делаем.
Однажды, когда мы должны были взорвать водокачку, он поссорился с младшим сержантом Королевым, годящимся ему в отцы. Кровь отлила от его девичьего лица, он закричал:
– Жалко?! Жалко?! Хочешь оставить врагу?!
– Да ты что на меня окрысился? Я говорю – жалко, потому что все наши руки строили,– рассердился на него Королев.
– А мне не жалко!– сказал Славик упрямо. – В нашем городе половина зданий построена моим отцом, потому что он главный архитектор, а если придется... ни одного не пожалею. Понял?!
– Иди ты от меня подальше.
– А если ты пожалеешь – тебя стукну.
– Дурак ты, вот ты кто.
Мне пришлось их разнять.
Вечером, лежа в темноте, я сказал Славику:
– Ты зря обидел Королева. Неужели ты мог подумать, что он меньше твоего ненавидит врагов?
Славик приподнялся на локте и произнес:
– Не мог. Но пусть не говорит. Об этом и думать нельзя, не то что говорить.
Он отвернулся к стене и сделал вид, что спит.
– Брось,– сказал я.– Все равно ведь не спишь.
Но он был упрям и даже изобразил храп.
Ночью я увидел, что он сидит у столика и пишет письмо; в тусклом свете черты его лица были расплывчаты, и мне оно показалось совсем детским.. Еще днем я обратил внимание, что он взял у повара обертки от гречневого концентрата, и не мог понять, зачем они ему. Сейчас, наблюдая за ним полузакрытыми глазами, я все понял – он писал не на тетрадочной бумаге, как обычно, а на этих обертках... Мальчишка ты, мальчишка! Такое письмо казалось тебе романтичным!.. Я представил, как его любимая девушка получит мятый, промасленный треугольник, и снова волна нежности к Славику заполнила мое сердце... Трогательный ты мой мальчик!..
Он целый день дулся на меня, но потом все забылось, и мы лежали по вечерам в вагоне и разговаривали.
Повернувшись на живот, упираясь нежным подбородком в сцепленные замком кулаки, Славик говорил взволнованно:
– Что за союзники у нас? Шкуры они, а не союзники. Читали сегодня выступление Литвинова? Советский Союз требует открытия второго фронта... Когда же они сдержат слово?
Было горько говорить Славику о вещах, которые он знал не хуже моего Чувствуя себя виноватым, словно от меня зависело открытие второго фронта, я произнес осторожно:
– Англичане заявили, что пока не выиграют битву за Атлантику, нельзя и думать о вторжении в Европу... А когда выиграют – сказать трудно. Вон в передовой «Правды» есть сводка: немецкие подводные лодки за месяц потопили шестьсот пятьдесят английских пароходов и теплоходов... Гитлер заявил, что готов устроить англичанам второй Дюнкерк...
– Теплоходы и пароходы!– зло огрызнулся Славик.– Мы Ростов сдали, Новочеркасск! Спандарян сказал, что при такой ситуации неудивительно будет, если мы сами Майкоп подожжем... Танки и моторизированная пехота на тридцать километров в день вклиниваются в нашу оборону. Только из Франции двадцать дивизий сюда перебросили. Вот и пользуйтесь тем, что немцы там фронт оголили! Ведь наша страна одна против Гитлера сражается, а у него – двадцать шесть государств!
Что я мог сказать на это? Мы лежали молча, оба думали об одном – о положении на фронтах. Армии Клейста, Паулюса и Бока рвались к Клетской и Котельникову; Славик еще не знал о том, что сегодня пал Армавир...
Желая отвлечь юношу от грустных дум, я просил его почитать стихи. Иногда он соглашался и читал на память. Стихи напоминали звуки рояля. Я не знал, кто их написал, а спросить об. этом у Славика стеснялся и, завороженный их музыкой, слушал молча, откинувшись на спину. Вообще он разбирался в искусстве больше, чем мы все вместе взятые. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, в теплушке прекращались всякие разговоры.
Я видел, что Славик пришелся всем по душе, и Королев, с которым у него недавно была ссора, подкладывая громоздкую петлю путеразрушителя под рельс, закрепляя ее, старался сделать за Славика тяжелую работу. Это бесило мальчишку каждый раз. Он, по-моему, отчаянно невзлюбил своего благодетеля, и когда ему удавалось опередить в чем-нибудь этого здоровенного солдата, он торжествовал. Навострившись быстро прикручивать к рельсам толовые шашки, Славик демонстративно помогал Королеву... Но надо было видеть, как он плакал, когда осколок бомбы попал Королеву в висок! Самолет заходил над нами на второе пике, а Славик вцепился в плечи Королеву и старался его поднять.
– Королев, Королев!– кричал он.– Ну, очнись! Не представляйся! Открой глаза, Королев!
Бомба грохнула рядом с нами, и нас оторвало от земли и бросило. Когда я оттащил Славика, третья бомба попала туда, где лежал мертвый Королев. Там сейчас зияла огромная воронка.
Славик возвращался к поезду, размазывая на лице слезы.
После этого он стал молчалив. Часами я не мог добиться от него ни одного слова.
Немцы подошли вплотную к Минеральным Водам. Их самолеты беспрепятственно проплывали над нами.
Однажды один из них отделился и сделал над нами круг.
– Ложись!– крикнул я.
Мы торопливо вставили последние запалы, и когда уже поджигали шнур, самолет еще раз зашел над нами и ринулся в пике. Пулеметная очередь с визгом и звоном хлестнула по рельсам. Я увидел, как Славик на полном бегу ткнулся лицом в песок. Кинувшись к нему, я схватил неожиданно отяжелевшее его тело под руки и, обернувшись на бегущие по шнурам дымки, ринулся с ним прочь. Ожидая за спиной взрыва, я не выдержал и бросился на землю, прикрывая собой Славика. Страшно рвануло, взвыл над нами самолет и, покачнувшись, облил нас свинцом; осколки железа и дерева взлетели в воздух, и меня оторвало от земли и швырнуло обратно. Быстро поднявшись, я склонился над Славиком. Три пули прошили его тело насквозь. Он был мертв. Я заплакал. Но, всхлипнув несколько раз, вытер слезы и приказал подошедшим солдатам взять Славика за ноги. Сам я нес его за плечи. Солнце стояло над горой – круглое, красное. Птицы проносились над землей с криком. Вдалеке, на станции, перекликались паровозы. Мы несколько раз сменяли друг друга. Голова моя гудела и ноги подкашивались от усталости. Меня бил озноб, хотя становилось тепло.
Мы положили тело Славика перед поездом на плащ– палатку. Я вывернул все его карманы. Кроме письма– треугольника, написанного на обертке от концентрата, в них ничего не оказалось. Он не успел его опустить в почтовый ящик,– вернее, его негде было опустить. Я бережно положил письмо в свой бумажник. Потом снял с груди Славика комсомольский значок. «Если придется побывать в его городе,– решил я,– отдам значок той девушке, которой было адресовано письмо...» Я сказал об этом комиссару. Он кивнул в знак согласия и коснулся рукой моего плеча. Рядом слышался звон лопат. Это солдаты собирались копать могилу. Раздался какой-то шум.
– В чем дело?– спросил комиссар.
Я взглянул в ту сторону, откуда слышались возбужденные голоса.
Ефрейтор Юнусов – парень с круглым и плоским, как луна, лицом и косыми глазами-щелочками – подталкивал какого-то мужчину в сереньком пиджачке. Тот озирался по сторонам, что-то горячо объяснял Юнусову. В левой руке мужчина держал чемодан.
Комиссар подошел к ним.
Юнусов начал объяснять:
– Я иду, он сидит, спрашивает у железный дорожник: когда пошла поезд? Я его схватил. Он не пошел. Я говорю: стреляй буду. Он испугался. Вижу: плохая человек. Я говорю: пуля в спину, пошел-пошел...
Человека с чемоданом подтолкнули к ступенькам штабного пульмана.
Я заскочил вслед за ним в вагон.
Спандарян сидел у круглого стола. Рядом, на постели, лежал пояс с маузером в деревянной кобуре. Испуганный взгляд задержанного остановился на маузере.
Начальник усмехнулся и постучал в стенку соседнего купе. Это купе занимали люди, которые, как мы, уходили на задание, хотя не были подрывниками.
Туда-то и постучал Спандарян. Он крикнул через стенку:
– Войткевич! Загляни-ка сюда! Тут, по-моему, по твоей части!
В дверях появился высокий сутулый военный с двумя шпалами в петлицах. У него было узкое утомленное лицо.
Он уселся рядом со Спандаряном. Внимательно осмотрел задержанного.
– Ну-с?
Тот задрожал:
– Я ничего... Я хотел... Думал, этот поезд до Сальска... Наше учреждение сейчас в Сальске... Я отстал... Семья, знаете... И дела... задержали...
Губы Войткевича приоткрылись и снова сжались. Лицо оставалось непроницаемым.
Человек в пиджачке задрожал еще сильнее; он потупил глаза, взгляд его снова остановился на маузере. Он смотрел на маузер, не отрываясь.
– Так вы, значит, эвакуировались?– ровным голосом спросил Войткевич.
– Да, я эвакуировался... Догонял свое учреждение... Эшелон ушел днем... А я опоздал.. Прибежал ночью на станцию... Вижу, стоит поезд... А отсюда все поезда идут до Сальска... Я забрался под брезент и уснул... А утром вижу – не едем... Я открыл брезент... Мимо идет железнодорожник... И я спросил, когда отправляется поезд... И тут меня схватил ваш боец...
– А что же вы эвакуировались так налегке?
– Не успел, хлопоты... целый день...
– А где же вы работаете?
– Я... видите ли...
Он замолчал, не в силах отвести взгляда от маузера.
– Так, так... А куда вы едете?
– В Ташкент... Но в Сальске...
– А что у вас в чемодане?
– Белье... Книжки разные...
– Так, так... А ну-ка, откройте его.
– Я... видите ли... впопыхах оставил ключ...
– А вы поищите по карманам.
Человек в пиджачке ощупал карманы и сокрушенно покачал головой:
– Нет... Потерял...
– Ничего, ничего. Это бывает. Мы поможем делу – у нас есть универсальный ключ.
Войткевич кивнул Юнусову. Тот штыком разворотил замок и приподнял крышку.
Человек в пиджачке вскочил, потом сел обратно и закрыл глаза руками.
Из чемодана выпирали пачки денег. Меньшей купюрой были красные тридцатки.
– Так, так... Значит, белье, книжки? А теперь что скажете?
Человек в пиджачке бросился на пол, стараясь обхватить ноги Войткевича.
– Пожалейте! Не губите! Жить хотелось!
Чувствуя, что теряю самообладание, я шагнул к нему и закричал, указывая за окно, где на плащ-палатке лежало тело Славика Горицветова:
– А ему жить не хотелось, сволочь? Не хотелось?!
Спандарян оборвал меня:
– Воентехник второго ранга! Прекратить истерику!
И вдруг Войткевич вскочил и тоже закричал:
– Этому мальчику жить не хотелось?! А всем тем, кого убили за эту неделю в Минводах, жить не хотелось?! Тебе своя шкура дороже Родины?! Взять!
Я вышел из вагона, шатаясь. В моей голове не укладывалось, что первым врагом, с которым я столкнулся на фронте, оказался русский. Я вспомнил уголовника, которого мы задержали в Алма-Ате. Эти люди всаживали нож в спину Родине; один шаг их отделял от фашистов.
Я взял лопату, отстранил бойца и стал копать могилу для Славика Горицветова.
Когда его тело, завернутое в плащ-палатку, было засыпано землей, я достал пистолет и выпустил всю обойму в небо.
Потом я ушел в вагон и развязал вещевой мешок Славика. Среди нехитрых пожитков отыскал пачку писем. Все они были от матери и от девушки. Письма матери я передал Спандаряну. Любимую Славик называл Людмилкой. Она писала аккуратно два раза в неделю на протяжении трех месяцев, пока Славик обучался в лагерях. В бронепоезде он, конечно, не успел получить ни одного письма. Мне подумалось, что если бы все ее письма издать книжкой, это была бы настоящая повесть о любви. Повесть о моих сверстниках, так как разница в нашем возрасте не шла в счет. В предпоследнем письме Людмилка писала, что не может простить себе последний вечер; сейчас она не только бы разрешила поцеловать себя,– она сама бы исцеловала его глаза, волосы, щеки... Я положил письма в бумажник рядом с неотосланным треугольничком Славика и его комсомольским значком.
Ночью, как обычно, наш поезд покинул город и остановился в ущелье. Под утро нас разбудил грохот разорвавшегося снаряда. Когда мы уходили под парами, снаряд разбил последнюю платформу. Осколком убило двух красноармейцев и старшину. Взрывная волна вышибла стекла пульмана. Мы ожидали, что теплушка с толом поднимет нас на воздух. Однако мы ушли и на этот раз. Снаряды точно ложились в лощину. Они перепахали ее вдоль и поперек. Когда рассвело, мы увидели искореженные рельсы. Извиваясь, они торчали из земли, словно земля простирала свои руки к небу.
А через день, двенадцатого августа, Спандарян получил телеграмму, которая предписывала возвратить всех студентов военно-транспортного института для получения диплома; таково было распоряжение Генштаба.
На первой же станции я запаковал письма и значок Славика в толстую оберточную бумагу и надписал адрес Людмилки. Несколько строк к ней дались труднее, чем через некоторое время дался мне диплом.
