Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"
Автор книги: Борис Порфирьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Со мной в одной роте служил земляк.
Москвич. Славный парень, Лешка.
С одного котелка мы с ним ели так:
Он ложку, я ложку.
(Евгений Винокуров).
Однако все мои мечты полетели к черту, так как в этот же день, вскоре после того, как ушли гости, у меня сильно вскочила температура, и мне уже было не до Аси. Дежурный врач вызвал начальника отделения, благо это было легко сделать, потому что он жил при госпитале. Но профессор не стал меня осматривать и признался, что выпил ради праздника и у него трясутся руки.
– Потерпи до завтра,– добавил он и опять приплюснул мой нос, сказав, что такой русский парень может найти в себе силы потерпеть.
Наутро над моим столом в операционной склонилось несколько человек, и я со страхом ждал их приговора. Я решил, что ни за что не дам ампутировать ногу – соскочу со стола, сбегу из операционной, из госпиталя... Мысли мои прерывались, голова пылала, руки казались толстыми и тяжелыми, как бревна.
Я не ошибся. Решение было общим.
Но вместо того, чтобы ругаться и возражать, я произнес чужим и жалким голосом чужую и жалкую шутку:
– Профессор, не режьте. Кто на мне, безногом, женится?
Произнес и ужаснулся: неужели это я? Не может быть! Это во мне сидит другой человек и выдает себя за меня. Как, значит, я действительно слаб, если он осмелился поднять голову!..
И скорее не от страха, а от обиды на свою слабость у меня выступили слезы.
Однако никто ничего не нашел пошлого в шутке, а наша палатная докторша даже сказала:
– Ну, милый мой, у нас под новый год одна нянечка увезла к себе домой выписанного офицера без обеих ног и без руки. Погрузила на санки и увезла... А из-за такого красавца, как ты, девушки просто драться будут.
Боясь, что спрятавшийся во мне человек произнесет новую пошлость, я закусил до крови губу. Боль заставила его замолчать, а голова моя стала ясной, и ко мне вернулись силы.
Я резким движением приподнялся и, усевшись, сказал твердо:
– Профессор. Еще дело не безнадежное. Я знаю. Дайте мне две недели сроку.
Это был мой голос и мои слова.
– Не будем препираться, Снежков,– сказала палатная докторша.
Не глядя на нее, я повторил:
– Профессор, дайте две недели. Если я не выдержу, делайте через две недели, что хотите.
Он ничего не ответил, а тяжело задышал и начал ковыряться в моей пятке.
Я с тоской ждал его решения.
Потом он вскинул очки на морщинистый лоб и, повернувшись ко мне спиной, заговорил с врачами. Я не мог оторвать взгляда от его лысины. Мысли мои опять спутались, и я понял, что посторонний человек снова поднимает во мне свою голову, и почувствовал, как его слова подступают к моему горлу; еще мгновение, и губы мои разомкнутся и выпустят их наружу. Собирая последние силы, я втянул нижнюю губу в рот – как можно дальше – и прикусил ее. Снова все было в порядке. Я прислушался, к врачам, но значения слов «сепсис», «летальный» – я не знал.
И вдруг профессор с хмурой улыбкой повернулся ко мне и сказал:
– Твоя взяла. Но учти, если будет хуже, не стану ждать двух недель.
Когда мой столик легко покатился к дверям, операционная сестра на ходу склонилась надо мной, и я увидел в ее глазах слезы, от которых мне самому захотелось расплакаться. Марлевым тампоном она стерла кровь с моей губы и, отыскав мою руку, сжала ее. Я ответил на рукопожатие, но столик уже выкатился в коридор, и ее рука выскользнула из моей.
Дождавшись, когда в палате не осталось никого, кроме раненых, я сбросил уксусный компресс со лба и попросил Володю проверить, нет ли в коридоре врача. Никого не было. Тогда я поднялся, взял костыли и чувствуя, как кружится и пылает голова, пошел к заветному окошку.
– Уйди,– сказал я Володе.
Он ушел.
Я взял пригоршню снега и растер свои плечи и грудь докрасна. Я должен был выполнить обещание, данное профессору. Я должен был помочь ему в борьбе с этой проклятой гангреной. К черту тех, кто ноет и не верит в свои силы! К черту тех, кто не верит в жизнь!
Я растирал себя вафельным полотенцем, приговаривая в такт движения рук:
– Я выдержу! Я выдержу! Я выдержу!
Возвратившись в палату, я отдал свой табак Володе:
– Ша! С сегодняшнего дня не курю. Буду просить– не давай.
– Есть не давать,– ответил он в тон.
– Володька,– сказал я.– Мы должны выдержать.
– Ну, чего ты это... Приходится терпеть – война...
– Ты прав.– Я вздохнул и попытался отогнать от себя мрачные мысли.
Он сменил мне компресс:
– Что, брат, не везет?
– Не везет.
Мы помолчали.
– Володька,– сказал я,– вот лежу и думаю: есть вещи, которые не зависят от нас.
– Война?
Я покачал головой:
– Нет, я не об этом. Я согласен сделать, что угодно, но... ничего не меняется от этого. Вот, например, температура... и эта... чертова... гангрена... Неужели человек... бессилен?..
– Ты победишь,– сказал он.
Видимо, я все-таки здорово ослаб, потому что у меня выступили слезы.
– Ты иди,– сказал я.– Мне надо немного вздремнуть.
Он понял меня и, снова сменив мне компресс, ушел.
Голова моя пылала и мысли расплывались. Иногда я проваливался в небытие. И всякий раз, открывая глаза, я видел рядом с собой Володю Я вяло улыбался ему и кивал головой:
– Иди.
Вечером, вытащив у меня из-под мышки термометр, он весело воскликнул:
– Ну, вот, видишь! Ниже стала! Уже тридцать девять.
Я сделал вид, что поверил ему.
Так длилось несколько дней. Я терял сознание, приходил в себя, отвечал на вопросы врачей, обменивался словом-двумя с Володей, немного ел, принимал стрептоцид и снова забывался.
Как-то, очнувшись, я услыхал шепот своего соседа по койке:
– Тише ты, дура. Не буди Сашку.
Играли в домино. Я слышал слабый стук костяшек. Коптилка тускло освещала стену, в которую упирался мой взгляд.
– Тише, говорю тебе.
– Да,– протянул другой голос,– жалко Сашку, хороший парень. Все-таки глупо устроена жизнь: хорошие люди чаще умирают, чем плохие...
– Не каркай.
– Каркай – не каркай, его песенка все равно спета.
– Ты, чертова кукла!– зашипел на него Володя, отбрасывая табуретку.– Посмей еще раз сказать, что он умрет, я из тебя котлету сделаю!
Я услышал легкую возню, шепот; слезы заволокли глаза, и я потерял сознание.
Я не знал, сколько времени пролежал так, во всяком случае, очевидно, долго, потому что однажды обнаружил рядом с собой Ладу, которая приходила только по воскресеньям.
Она взяла мою руку и, глядя лучистыми глазами, сказала:
– Саша, я принесла вам мандарины.
– Давай, брат, поешь,– добавил из-за ее спины Володя.– Ты же обещал сделать все, что от тебя зависит.
Я слабо улыбнулся.
– Какой официальный тон. Ты не переквалифицировался в доктора?
– Я переквалифицировался в надсмотрщика над подопытным кроликом, который не хочет есть добровольно.
– Фантазия из тебя так и прет. Молодец.
– Помалкивай. Ешь мандарины...
Лада очистила один и положила мне в рот прохладную сочную дольку.
Съев ее, я сказал:
– Я бы лучше закурил.
– Вы видели еще такого олуха?– развел руками Володя.– А в футбол ты сыграть не хочешь?
– Хочу.
– А если хочешь, так ешь. Твой путь на футбольное поле лежит через мандарины.
– Через целые мандариновые рощи,– вставила свое слово Лада, кладя мне в рот новую дольку.– Не унывайте, Саша. В мире куча великолепных новостей. Все страны восхищаются нашими успехами. Вон английский король поднес Сталинграду почетный меч.
– И на том спасибо, раз на большее они не способны,– усмехнулся я.
– А правда, мальчики,– сказала оживленно Лада,– год назад только и разговоров было: когда откроется второй фронт? А сейчас никто не говорит. Утром встаем и знаем: сегодня опять «В последний час» будет! А когда нет – удивляемся.
– Да,– сказал я.– Я это в декабре еще заметил. Просто в привычку вошло. А когда нет – думаешь, напечатать не успели.
– Все хорошо, Саша. И вам пора поправляться.– Вдруг Лада всплеснула руками:– Знаете, что я вчера увидела в столовой? Недоеденную тарелку супа! Только подумать: недоели!– и, видимо, решив, что это не произвело на нас впечатления, сообщила:– Ходят упорные слухи, что скоро увеличат паек.
Потом улыбнулась:
– А пока больные должны питаться мандаринами.
Я поймал ее руку и поднес к губам:
– Вы – изумительная, Ладочка.
– А костылем не хочешь?– шутливо спросил Володя.
Не спуская с него глаз, улыбаясь, я отыскал другую Ладину руку и поцеловал.
– Повяжи свою голову полотенцем. Будешь очень похож на Отелло.
– Когда выздоровеешь, между нами состоится дуэль.
– Я уже выздоровел.
– Лада, давай нам пистолеты,– сказал Володя.
– Я вам лучше дам по мандарину.– Она снова положила мне дольку в рот.– Знаете что, мальчики, кончится война, и давайте все вместе уедем на юг, в мандариновые рощи. Мне так хочется, я никогда не бывала на юге...
Я смотрел в ее худенькое лицо с синевой под глазами и думал, что ей не меньше, чем нам, необходим отдых. Да, скорее бы разбить врага и наладить жизнь, чтоб можно было наших любимых избавить от тех невероятных тяжестей, которые легли на их плечи! Вот она – девчонка, студентка, ничего не знавшая, кроме книжек, сидит передо мной. Что ей пришлось вынести в этой проклятой блокаде! Ломтик хлеба на весь день, согнутая над микроскопом беспомощная спина, общежитие, в котором замерзает вода и бегают крысы... Какой ценой она достала эти мандарины зимой сорок третьего года в Ленинграде?..
Этот день оказался для меня переломным. Наутро я уже сделал зарядку, но обтереться снегом не дал мне Володя. Он просто-напросто схватил меня за плечи и оттащил от окна. Однако через несколько дней он уже сам растирал мои плечи полотенцем. Чем лучше я себя чувствовал, тем больший аппетит появлялся у меня. Как раз в это время повысили наш паек, и я, пожалуй, не испытывал голода. Иногда нам удавалось вырваться на улицу, и мы скидывали пижамные куртки и рубашки и не жалели снега. Тела наши становились багровыми и наливались силой. Вскоре мне сняли гипс с руки.
Электрический свет и радио мы уже принимали как должное.
Однако враг упорствовал. Обстрелы были еще более жестокими, чем прежде. Говорили, что особенно достается Кировскому заводу и «Треугольнику». Лада, по-моему, работала как раз в том районе. У меня сжималось сердце от ужаса и тоски. Но я ничего не говорил Володе и с остервенением натягивал на голову наушники.
Однажды, когда я лежал и слушал, как Яхонтов читает вступление к «Медному всаднику», и смотрел на тающие на мартовском солнце сосульки, ко мне подошел профессор и, ткнув меня в нос, заявил:
– Ну, Саша, с меня бутылка коньяку. Приезжай после войны – буду твоим должником.
Я торопливо сдернул наушники и спросил:
– А когда я смогу бросить костыли, Василий Петрович?
– Не так скоро. Однако, бросишь.
– А когда на фронт?
Он снова приплюснул мне нос и сказал:
– Знаешь сказку про лисицу, которая сначала попросилась переночевать у порожка, потом на скамеечке, а в результате забралась на печку? Так вот, не будь лисицей из этой сказки, ибо она плохо кончила.– Он помолчал.– Отправлю тебя скоро на «большую землю», здесь тебе с костылями делать нечего.
– Василий Петрович, а как насчет футбола?
– Приезжай в Ленинград, будешь болеть за наш «Электрик».
– А если я захочу забить гол вашему «Электрику»?
– Забить? Никогда, мой милый.
«Там еще посмотрим, – усмехнулся я и подумал удовлетворенно:– Главное, ногу я сохранил».
По ночам, когда даже Володя не наблюдал за мной, я снимал повязку с ноги и ощупывал ступню. Стоило посильнее на нее нажать, как острая боль пронзала меня до самой головы. Мог ли я когда-нибудь подумать, что моя ступня будет напоминать зубья пилы – так была раздроблена пяточная кость. В синем свете электрического ночника нога казалась мертвой.
Однажды, когда мы с Володей делились воспоминаниями, в палату вошла Ася и, едва заметным поклоном извинившись перед нами за то, что прерывает наш разговор, сказала мне:
– Я слышала, что вы плохо себя чувствовали. Только поэтому я не могла принести вам обещанного подарка. Вручаю при первой возможности.
Она протянула мне флакон духов с французской этикеткой.
– Благодарю вас,– сказал я.– Садитесь, пожалуйста. Володя, подвинь табуретку. Простите, что я не сам это делаю. Какой великолепный подарок! Уникальная вещь! Где вы достали такие духи?
– Не лопни от натуги, фонтан красноречия,– сказал Володя, ставя табуретку.
Ася с недоумением взглянула на него.
– Не лезь вон из кожи, морская свинка,– сказал я.
– Это что, пикировка из-за меня происходит?– спросила Ася.
– Не обращайте внимания, это у нас послеобеденный обмен любезностями. Для пищеварения.
Неожиданно Асе это понравилось. Она рассмеялась.
Я спросил:
– Так где вы достали французские духи?
– Отец привез из командировки. Вылетал во французскую эскадрилью «Нормандия».– Она сообщила об этом, как о самой обычной вещи.
– А он у вас кто, простите?
Оказалось, что он крупный хирург. А ее дядя– начальник нашего госпиталя. А другой дядя – тоже медицинское светило. А его племянник... В общем, она мне рассказала о целой династии замечательных врачей. Она и сама пошла по их стопам, да помешала война, отец не отпустил ее от себя, так как она – единственная дочь, а мать у них утонула еще в тридцать девятом.
Она рассказывала, а я любовался ее оливковой кожей и миндалевидными глазами и раздумывал, можно ли взять ее за руку или нет.
Она не отдернула руки...
Я перебирал ее пальцы...
Так мы просидели почти до самого вечера. Уходя, она пожелала мне доброй ночи.
Я долго не мог уснуть. Володя видел это и несколько раз подходил, но мне не хотелось разговаривать.
Утром он не ответил на мое обычное приветствие. «Стоило стать между нами девушке,– подумал я горько,– и готова размолвка». Однако первый я мириться не хотел, так как не считал себя виноватым, взял костыли и пошел в коридор. Потом неожиданно я очутился у дверей главврача, где в отдельном кабинете сидела Ася, и вошел к ней. Она оказалась свободной, так как ее начальник уехал в санупр.
В разгар нашего разговора приоткрылась дверь и показалась Володина голова:
– Саша, можно тебя?
– Что случилось?
– Большие неприятности!
Я вскочил, как от удара, и даже не попрощался с Асей. Черт возьми, ведь сегодня был страшный обстрел! При этой мысли у меня все похолодело внутри. Но Володя меня успокоил.
– Лада завтра уезжает,– сказал он, задыхаясь.
– Как уезжает?– не понял я.
– Ну, не одна, конечно. Вывозят из Ленинграда их институт или лабораторию, в общем, где она работает. Вот ее записка.
Я прочитал записку. Стараясь его успокоить, сказал:
– Ну, и хорошо. Там она хоть избавится от дистрофии.
– Да. Но их решили вывезти по последнему льду. Через Ладогу... Главный здесь?
– Нет.
– Ты не мог бы через свою Асю достать мне пропуск? Я должен проститься.
Я оперся на костыли и покачался, раздумывая.
– Постараюсь.
Я вернулся к Асе и объяснил, в чем дело.
Ася отошла к окну. Я не видел ее лица, но, по-моему, это ей не понравилось.
– Ну, пожалуйста. Сделайте это ради их любви.
Я видел сбоку, как она усмехнулась.
За окном раскачивались на ветру голые деревья. Земля в сквере местами вытаяла. На асфальте, за металлической решеткой, блестели лужи. За ними была глубокая воронка, огороженная ржавыми кроватями.
Я приблизился к Асе, откинул ее пышные золотистые волосы и поцеловал в ложбинку на шее.
Она потерлась о меня плечом, потом взяла меня за подбородок, взглянула без улыбки долгим взглядом в мои глаза. Вызвала по телефону наше отделение и сказала, что по распоряжению главного врача больной Шаромов отпущен в город до восьми часов вечера.
Я чмокнул ее в щеку, выронил костыль, подхватил его и выскочил за дверь.
Когда Володя надевал чужое потрепанное обмундирование, я напомнил ему об орденах.
Он странно посмотрел на меня, опустил взгляд и продолжал молча натягивать сапоги. Потом сказал, не поднимая глаз:
– Ты прости, но я иду к Ладе, а не к Асе.
Он был прав...
Вдруг я вспомнил о подаренных мне духах и сказал:
– Передай, пожалуйста, от меня.
Он ответил благодарным взглядом.
Вернулся он часа через два, лег на койку и закурил. Когда сестра наругала его за это, молча ушел к окну, у которого мы раньше обтирались снегом, и прислонился к стене. Я встал рядом с ним. Мы смотрели во двор и ничего не видели.
По утрам он не отвечал на мои приветствия. А я изо всех сил старался сгладить самые тяжелые для него дни до первого Ладиного письма и кричал, как прежде:
– Хватит спать, тюфяк ты этакий!
Он слабо улыбался в ответ, словно просил извинения за несуществующую вину. А я от нечего делать ковылял к Асе и, когда у нее никого не было, усаживался подле нее в глубокое кожаное кресло. Приятно было смотреть, как она снимает трубку то с одного, то с другого телефона и барабанит пальцами по столу.
Как-то вечером она мне сказала, что дней через десять выписывают большую партию выздоравливающих.
– Среди них как будто бы многие из вашей палаты.
– Вероятно, большинство, кроме меня и Володи.
– Кстати, что с ним?
– Он был в разведке, и в немецкой землянке их накрыл наш снаряд. Ему бревном придавило ногу. Сейчас у него что-то с коленной чашечкой. Он просится в часть, потому что при ходьбе совсем не чувствует боли. Я на днях разговаривал с профессором, он говорит, что об этом и думать нечего. Но Володька этого не знает.
– Он мне не нравится. Оба вы мальчишки, воображающие себя мужчинами. Но у него эта черта развита до гиперболических размеров.
Я неопределенно пожал плечами.
Надо было рассказать Володе о том, что предполагается выписка новой партии, но мне стало жаль его: только напрасно будет нервничать – все равно не выпишут...
Скоро пришло письмо от Лады. Судя по штампу, она опустила его в Москве. Написано оно было в дороге и состояло из общих фраз. Володя невероятно обрадовался и, по-моему, вскоре выучил его наизусть.
– Скорей бы она доезжала до места и сообщила адрес, а то на днях из нашего госпиталя отправляется уйма народу на фронт. Ты слышал?
– Нет,– солгал я.
– Мне никак нельзя уйти, не дождавшись ее адреса.– Он помолчал и после паузы произнес, как заклинание:– Я не могу ее потерять.
– Не огорчайся, тебя не выпишут.
– Да?– посмотрел он на меня отсутствующим взглядом.
Встречи с Асей помешали мне видеть перемену, происшедшую с моим другом. Я не обращал внимания на то, что он стал молчалив и целые дни лежал на кровати. Я выходил в пустой коридор и присаживался у окна в ожидании Аси. Стояли солнечные дни. Снег таял. Девушки в комбинезонах засыпали гравием свежие воронки в асфальте. Воронок было много: перед моим окном большая, за ней – несколько маленьких, а дальше опять большая рядом с упавшей стеной дома и грудой щебня, из которого торчали железные балки... Проходил час – два, и ко мне забегала Ася, иногда всего на минутку. Мне доставляло удовольствие перебирать ее тонкие пальцы...
Однажды, когда мы стояли у окна, появился Володя. Взглянув на меня, он резко повернулся и ушел.
Минутой позже я застал его на койке в обычной задумчивой позе.
– Ну, морской волк, что скажешь?
Но у него не было желания шутить.
– Слушай, Саша...
– Да?
– Еще одна услуга: попроси у нее, пусть она внесет меня в списки выбывающих.
– Да кто тебя выпишет, чудак?
Он улыбнулся виновато и сказал:
– Попроси. Она может.
– Что ты повесил нос?– спросил я, делая вид, что не вижу его состояния,– Не журись, придет от Лады письмо.
– Это не имеет значения. Я все продумал. Ты еще будешь лежать долго и перешлешь мне ее адрес...
Я пошел к Асе и вызвал ее в коридор.
Она поняла, чего я добиваюсь, но не соглашалась.
– Ты пойми,– убеждал я ее,– это мой друг. Ну, рискни из-за него. Лечи – не лечи, он все равно уйдет в часть. Он даже пистолет для этого бережет... Его не удержать. А тебе не попадет. Никто не узнает, что это ты внесла его в списки.
Ася не соглашалась. Она считала, что Володя мне не пара, и не хотела ничего для него делать.
Мы повздорили. Я сказал Володе, что сделать это невозможно.
– Все равно уйду,– упрямо сказал он.
И я знал, что он исполнит свое обещание.
По утрам я будил его, как обычно:
– Вставай, морской лев! Проспишь все на свете, дохлый ты морж!
Я изо всех сил старался развеселить его, но все прозвища, над которыми я прежде не задумывался, казались мне сейчас плоскими. Может, поэтому он и не отвечал на них. Казалось, от всего, что было между нами общего, у нас остались только обтирания да зарядка.
И вдруг все стало по-прежнему. В хмурый дождливый денек, когда так хотелось спать, что я даже не пошел к Асе, Володя запустил в меня первой попавшейся под руку подушкой и закричал:
– Поднимайся, спящая красавица! Тебе привет из столицы!
Он стоял посреди палаты и размахивал письмом.
– Давно бы так, кролик,– сказал я.
– Ах ты, чучело!– он подошел и звонко ударил меня по плечу.
Я ответил тем же.
Вскоре мы уже пытались положить друг друга на обе лопатки на моей кровати.
К нашему удивлению, Лада сообщала, что их оставили в Москве, работа продолжена буквально с ходу, она сняла угол у милой старушки и что все хорошо.
В субботу Володя добился, чтобы его вызвали на комиссию, где ему сказали, что с ногой у него стало лучше и что его выпишут в нестроевые. То, что нестроевики на фронт не попадают, его не огорчало. Он ликовал. Подмигивая мне, говорил:
– Там-то уж я добьюсь, чтобы меня затребовал генерал.
Он взял у меня пистолет и начал любовно чистить его.
А во вторник пришла ко мне Ася и сказала, что, наконец, она оформила мне увольнительную записку на завтрашний день и что завтра же выписывают ребят в батальон выздоравливающих. Но об этом она сообщила между прочим, а главное: весь день мы проведем у нее дома, отец вылетел в командировку, она будет сама хозяйничать, у нее есть много вкусных вещей, и вообще все будет прелестно.
Наутро, даже при помощи нянечек, сестра-хозяйка не успевала разносить по палатам обмундирование. Володя нацепил ордена и медали. Все это вместе с гвардейским значком выглядело очень внушительно.
– Молодой человек,– кричал я ему через палату,– отдайте огнестрельное оружие! Иначе пойдете к комиссару!
– Ах, ты, ржавое колесо!
Мы били друг друга по плечам, по спине, отстранялись, весело смотрели в глаза.
– Так договорились, Сашок? Связь через Ладу. Адрес хранишь?
– И не подумаю, Володька, дружище ты этакий!
– Пиши чаще, тебе тут нечем больше заниматься.
– По десять писем на день, тебя устраивает?
– Эх, братишка ты мой!
Палата напоминала торжище. Люди менялись ботинками, гимнастерками, натягивали их на себя, снова снимали. Два раза заходил лейтенант, стараясь перекричать всех, проверял списки. Незаметно подошло время обеда, который выписываемые должны были получить на новом месте. Их накормили здесь. Потом прошло еще несколько часов, снова прибежал озабоченный молоденький лейтенант со списком в руках.
Мы с Володей сидели на моей койке, когда в дверях появилась Ася.
– Может, тебя можно, Саша?– спросила она холодно, и только сейчас я вспомнил об увольнительной, которая лежала в моей тумбочке.
Я взял костыли и вышел к Асе. Халат у нее был накинут на плечи, золотистые волосы идеально уложены над смуглым лбом. Я чувствовал запах дорогих духов.
– Ну?– спросила она ледяным топом.
– Что – ну?– спросил я резко, чувствуя себя виноватым перед ней.
– Почему ты не пришел?
– Видишь ли...
– Я ничего не вижу!
– Это мой друг...
– Плевать я хотела на твоего друга!
Я повернулся и направился в палату.
– Недалеко ты ушел от него! – крикнула она вдогонку.
Володя настороженно смотрел на меня.
– Ничего, друг, все в порядке,– сказал я, стараясь улыбнуться, и прислонил костыли к тумбочке.
– Не журись, —поддержал он меня.
– Ничего, все пройдет.
– Дружище ты мой! Давай поцелуемся.
– Будь здоров, Володька.
– Будь здоров.
Через несколько минут я проводил его через двор. Володя старался не отставать от остальных. Я видел, какого напряжения ему стоит, чтобы не показать хромоту.
Старшина взял списки у лейтенанта и построил людей. Володя шагнул из строя. Мы взяли друг друга за плечи. Один костыль у меня свалился. Володя подобрал его. Мы трижды поцеловались.
Я чувствовал, что кто-то на меня смотрит, и обернулся. У подъезда стояла Ася. Ее гримаса заставила меня еще раз притянуть Володю и поцеловать в губы.
Ася отвернулась и пошла через двор, размахивая сумочкой.
– Бывай здоров, Володька!– крикнул я.
Люди строем вышли за ворота. Я подошел к чугунной решетке. В тени было грязно, лежал нерастаявший снег. Тапочка сразу промокла. Через решетку я увидел, как по асфальту прошли люди. Володя шагал позади всех, немного загребая ногой в большом ботинке. Панель была совершенно сухая. Дальше, за асфальтом, раскинулся скверик. В нем уже пробивалась зеленая трава. Я взял у соседа папиросу и прикурил, не спуская глаз с Володи и обжигая пальцы.
Письмо от него пришло через неделю. Читая его, я улыбался: только наивные люди могли думать, что он не попадет в свою разведку.
А еще через неделю неожиданно выписали всех нас и отправили на «большую землю». Госпиталь был почти пуст, очевидно, ожидалось большое наступление.
Уже сидя в автобусе, я увидел Асю. Она стояла на асфальте. Когда я встретился с ней глазами, она грустно помахала мне рукой. Я прильнул к. стеклу. Машина повернула, и Ася осталась за углом.
