Текст книги "Костер на льду (повесть и рассказы)"

Автор книги: Борис Порфирьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Ночь я провел без сна. А утром, дождавшись, когда Петр Васильевич уйдет по делам, поднялся. Неожиданно я обнаружил себя перед зеркалом в умывальной комнате. Одна щека была выбрита, на другой подсыхала и лопалась мыльная пена. Я вздрогнул и словно очнулся. Торопливо добрившись, спустился пообедать. Потом положил диск в пустой вещмешок.

Все было в порядке.

Я посидел за столом, сжав голову руками и бессмысленно глядя на чернильный прибор. Подвинул лист бумаги и написал записку Петру Васильевичу. После этого положил на его подушку одну из коробок с табаком и прикрыл ее запиской.

Надев шинель, я закинул на плечо вещмешок и взял в руку палку.

Внизу я отыскал парня с пустым рукавом и сказал ему, что уезжаю.

– Передай, пожалуйста, своему отцу, – сказал я, подавая коробку с табаком. – Подарил бы и тебе, да ведь обидишься. – Я хлопнул его по плечу.

Он встал и хлопнул меня в ответ.

– Обижусь.

– В том-то и дело.

– А ты на моем месте не обиделся бы?

Я рассмеялся.

–Ну, вот, – сказал он.– Видишь этого типа? Вон– сидит в пыжиковой шапке. Сотню мне сейчас давал. Я чуть не въехал ему в зубы.

– Осторожнее на поворотах.

– Да и то уж даю тормоз. Ну, так что, уезжаешь?..

– Да.

– Ну, бывай здоров. Заходи сюда в любое время, когда приедешь в Москву.

– Спасибо. Ну, большой поклон отцу.

– Бывай! Счастливо!

Мы пожали друг другу руки. Когда я обернулся в стеклянных дверях-вертушке, он стоял в вестибюле и весело смотрел на меня. Я отправился в метро.

На платформе колыхалась толпа. Видимо, только что пришел поезд. Был час пик. Но не было смысла пережидать. Меня втолкнули в вагон. На следующей остановке в дверь протискались двое мальчишек. Я потеснился и освободил им место.

– Фронтовик, – шепнул один другому.

– Бывший, ребята, бывший, – улыбнулся я. – Куда держим путь?

Они ехали в кино.

Я порылся в кармане и вытащил книжку билетов метро.

– Держите, мне больше не понадобятся.

– Вы уезжаете из Москвы?

– Да.

– Возьмем? – спросил один.

– Возьмем, – согласился другой.

Я спросил, какую картину они собираются смотреть. «Пархоменко»? Видел ли я ее? Как же! Там еще есть такая песенка: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить».

– А вы один доберетесь? Может, вас проводить до вокзала? У нас есть время.

Я шутливо натянул кепку на нос малышу.

– Ну, что ты. Доберусь.

– Нам все равно в ту же сторону ехать.

В центре выходили почти все, и меня чуть не вытолкнули из вагона. Потом толпа швырнула меня обратно, прижала к стене и оттерла от ребят. Кто-то ударил по моей ноге. От боли я закусил губу и вцепился в поручень.

Когда подъезжали к Курскому вокзалу, у меня из-под руки вынырнули оба дружка.

– Ну, как жизнь? – спросил я.

– Подъезжаем.

Они вышли со мной на платформу.

Я похлопал одного из них по плечу.

– Поезжайте с обратным поездом.

– Нет, мы вас проводим.

– Поезжайте, поезжайте.

Ребята переглянулись и решили остаться. Мы попрощались.

Эскалатор был пуст, поднимался я один. Через площадь шел медленно. Рычали автобусы и грузовики.

Пощелкивали дуги троллейбусов, озаряя– провода голубыми вспышками. Гудели паровозы.

Когда я поднимался в вокзал, из дверей вышел сопровождаемый толпой военных седой генерал. Я весь собрался и едва не поднес руку к виску. По-моему, генерал это заметил, потому что я видел, как улыбка скользнула по его лицу.

В зале ожидания стоял гул. Я взглянул на часы. До отхода поезда еще оставалась уйма времени. Я проходил из зала в зал в поисках места. Шел медленно, опираясь на палку, и не сразу понял, что кто-то меня окликает. Я обернулся и встретился взглядом с женщиной в старенькой телогрейке; она держала на руках спящего ребенка.

– Смотрю, второй раз проходите мимо. Садитесь. Наденька, уступи место бойцу. Видишь, он с палочкой.

А буквально рядом сидел мой ровесник и, как мне показалось, с наглой улыбкой наблюдал за нами. От этого взгляда меня начал бить нервный озноб. Я с ненавистью взглянул на его холеное лицо, на его желтое полупальто, сшитое из материала под замшу, на блестящую коричневую высокую шапку, на клетчатый шарф, завязанный пышным узлом. Я втиснулся на место, освобожденное девочкой, и сказал ему сухим дрожащим голосом:

– А сейчас молодой человек освободит место ребенку.

Он молча нагло смотрел на меня.

– Ты! Пижон в бабьем шарфе! Не слышишь?! – взорвался я.

Не вставая, все так же глядя на меня, он сказал:

– Своим хамством вы позорите шинель, которую надело на вас государство.

Я схватился за палку.

Только тогда он поднялся и, сдув несуществующую пушинку с широкого плеча, пошел прочь. Я смотрел, как он идет походкой уверенного в себе человека, держа в пальчиках оранжевую папку-портфель.

– Паразит, – сказала женщина, укачивая проснувшегося малыша. – Видать, никто у него в семье не ранен.

Я вытащил дрожащими руками папиросу, потом пришел в себя и смял ее.

– Откуда только берутся такие на нашу шею, – продолжала она. – Пришел, сказал мне, что на скамейках спать нельзя, разбудил мою Наденьку и уселся...

Меня все еще бил озноб. Впрочем, может, из-за того, что потянуло холодом: за нашими спинами началась посадка на какой-то поезд. Галдящая очередь двигалась перед глазами. Люди тащили чемоданы, тюки, фанерные баулы с привязанными жестяными чайниками. Неожиданно очередь оборвалась. Пробежали еще один-два человека, и все успокоилось. Мимо прошла старушка с совком и щеткой.

Словно из другого мира, до меня доносился голос соседки:

– ...Отца нашего выписали из госпиталя... В Сибири... Он на работу устроился... Токарь знаменитый был на весь завод... И сейчас, пишет, почет ему на новом месте... Вот к нему и пробираемся... Целую неделю на вокзале провалялись... Слава богу, хорошие люди помогли – билеты достали...

Опять началась посадка, и опять галдящая толпа двигалась перед нами.

– А-а-а... – укачивала женщина ребенка.

Я достал из кармана газету и, постепенно успокаиваясь, начал читать новости.

Я прочитал сводку Информбюро, потом передовую о героях фронта и тыла. Когда были прочитаны и стихи, и подписи под фотографиями, я поднял взгляд на электрические часы и подумал, что время словно остановилось.

Прочитав последнюю страницу, я снова поднял глаза. Удивительно! – по проходу шел Петр Васильевич. Он шагал через лежащих на полу людей, через чемоданы и мешки и отыскивал меня глазами.

Я окликнул его. Он обрадовался, услыхав мой голос, и торопливо пробрался ко мне. Он сказал, что очень обиделся, не застав меня в номере; надо было подождать его хотя бы из вежливости, хотя бы затем, чтоб попрощаться; он ведь знает, что поезд мой отходит в пять часов.

Я стал оправдываться, но он махнул рукой и начал журить меня за табак. Но я видел, что он очень растроган. Он стоял передо мной в телячьем пиджаке, в белых высоких валенках с галошами и смотрел на меня из-под очков детскими глазами, и казалось, что сейчас из них брызнут слезы. Он был растроган и обижен, все вместе. И он походил на ребенка, только с усами.

Мне стало жалко его, и я извинился.

Петр Васильевич расстегнул пиджак, порылся в карманах и протянул мне трубку.

– Это вам.

– Ни за что не возьму...

– Вам, вам. Держите. Обкуренная. У меня их много. Люблю обкуривать.

Не знаю, правду он говорил или нет, но мне пришлось принять подарок.

И в это время я увидел Ладу. Она беспомощно оглядывалась по сторонам.

– Минутку, – сказал я торопливо Петру Васильевичу и, забыв о палке, пошел навстречу Ладе.

Поправляя выбившиеся из-под берета волосы, наклонив голову, она объяснила:

– Знаешь, я отпросилась на час раньше и решила, что еще застану тебя, – и взглянула на меня своими большими глазами.

– Пойдем, я тебя познакомлю со своим соседом по номеру.

Мы усадили Ладу на мое место; она склонилась над ребенком, лежащим на руках женщины, и приоткрыла одеяльце:

– О, какой бутуз! Красавец! А глазищи! Саша, посмотри, какие глазищи. – Она взглянула на женщину.– Весь, наверное, в отца?

Женщина счастливо улыбалась.

– Дай вам бог такого же сыночка, – сказала она, переводя взгляд с Лады на меня.

– Саша, – рассмеялась Лада, прижавшись к моей руке на мгновение,– нас принимают не за тех... – Она повернулась к женщине: – Мы просто друзья. Понимаете, друзья?

– А как же без дружбы, девушка, милая?

Лада, все еще не согнав улыбки с лица, положила руки на плечи девочке, откинула волосы с ее лба и похвалила:

– Ну, а старшая в маму. Такая же красавица.

Я посмотрел на улыбающуюся женщину, и она, действительно, показалась мне красивой. На сердце у меня потеплело. Но только позже, когда мы проводили Петра Васильевича, я понял, откуда это чувство: Лада оттаяла; она сегодня смеялась – впервые за эти дни, проведенные нами вместе, и, очевидно, впервые за все эти долгие тоскливые месяцы.

– Лада, – сказал я, останавливаясь у буфета. – Я хотел угостить тебя шоколадом. Но давай сделаем так: подарим его той девочке?

– Ну, о чем ты спрашиваешь, глупый?

– Только отдашь ты. Ладно?

– Как хочешь.

Я достал две тридцатки – почти последние из своих денег – и, получив двадцать рублей сдачи, купил шоколадный коммерческий батон; на обертке его были нарисованы журавль и лиса.

– Я пойду на перрон, покурю.

– Хорошо, я догоню тебя.

Мой поезд стоял на первом пути. Наступили сумерки, и под крышей дебаркадера было темно. Синие лампочки светили мертвым светом. Я достал папиросу и закурил.

Подошла Лада, взяла меня под руку, потрогала вещевой мешок, висящий на спине.

– Почему он такой тяжелый? Такой пустой и такой тяжелый?

– Я купил диск, – объяснил я, сдувая пепел с папиросы.

– Диск?

– Да. Такой, который метают.

– Почему ты не сказал мне? Я бы тебе подарила на память.

Продолжая курить, я признался:

– Я и сам не ожидал, что куплю. Вышло все случайно. В этом виноват бокс, который мы смотрели, и еще... один спортсмен, которого я вчера увидел.

– Знакомый?

– Нет, – покачал я головой. – В первый раз видел; около института физкультуры.

– А причем здесь бокс? – спросила она осторожно после молчания.

– Помнишь Старика? Прозвище ему действительно дали за возраст. И за опыт. Так вот, он нашел в себе силы, чтобы выиграть бой у молодого, отличного боксера... Так уж мне-то сам бог велел найти в себе эти силы... Кроме того, он оказался фронтовиком. – Я выбросил папиросу, и мы медленно пошли по перрону.

– Ты там не только делаешь зарядку с выздоравливающими, но и занимаешься спортом? – спросила Лада.

– Нет, – покачал я головой. – Но приеду – буду. Нужна нагрузка на ногу.

– Я думала: главное для диска – руки.

Я горько усмехнулся.

– Нет. Один наш крупный специалист по легкой атлетике сказал: «Фигурально выражаясь, диск метают ногами»... Я, может, даже заведу велосипед.

– Велосипед... – повторила она задумчиво. – Знаешь, мне Володя рассказывал, что мечтой его детства был велосипед.

Когда она заговорила о Володе, я вздрогнул: «Значит, она ни на минуту не забывает о нем».

А она продолжала:

– На руднике, где он рос, был сын главного инженера, ему подарили велосипед... Единственный велосипед во всем поселке. Все ребята с завистью смотрели на него. А мальчик никому не давал прокатиться. Исключением был Володя, потому что он бил этого маменькиного сынка и играл лучше всех в бабки... как он называл, в «панки»... Катался он так: разбежится и ляжет на живот... Расплачивался за это самыми лучшими бабками... Но так всю жизнь велосипед был чужим... И, в общем, недосягаемым... Позже, когда Володя окончил десятый класс, в город, где он жил, вернулись два его друга... Оба работали на золотых приисках. Они привезли целую кучу каких-то купонов, которые получили за добытое золото, и позвали Володю путешествовать на юг... Это были удивительные друзья – у них было все общее: и последний кусок хлеба, и большие деньги... Они объехали Крым и в Киеве, в торгсине (помнишь, были торгсины?) купили по велосипеду... На купоны... Велосипед стоил там двадцать пять рублей... И поехали по Киеву. Забрались на какую-то гору, по-моему, к Киево-Печерской лавре, и прокляли велосипеды... Старший, заводила, говорит: «К черту велосипед, лучше ездить на поезде; да и в поезд нас с ним не пустят». Поставил его, пнул ногой – и велосипед укатился под откос. Володя поставил и пнул. Третий друг поставил и пнул...

Она вздрогнула и схватила меня за руку:

– Иди в вагон. Уже зажгли зеленый свет.

Я взялся за поручень одной рукой и наклонился с первой ступеньки. Она протянула мне губы. Потом меня оттеснили в тамбур. Глядя через спины людей, я махал ей рукой.

Она шла вслед за поездом.

Когда она скрылась, я достал папиросы и с жадностью закурил.

Глава восьмая

 
И опять в больничном коридоре
Я учусь ходить – Хожу смелей,
Всем ходячим недругам на горе –
Став и несговорчивей и злей.
Ждет меня любимая работа,
Верные товарищи, семья.
До чего мне жить теперь охота.
Будто вновь с войны вернулся я.
(Семен Гудзенко).
 

Я вернулся из Москвы повеселевшим. Мне хотелось сразу же окунуться в работу, жажда деятельности обуяла меня.

Комиссар мне сказал:

– Моя вина, недоглядел, почему вы уехали в солдатской шинели. Получите форму, которая вам положена по званию. И наденьте погоны. Носила же их девушка, работавшая до вас.

Я рассмеялся:

– Но у нее были сержантские. Вряд ли мои будут соответствовать должности инструктора лечебной физкультуры?

– Разве это так важно? – произнес он искренне, вскинув на меня глаза.

Я снова рассмеялся, представив, как будут поражены бойцы батальона выздоравливающих.

Китель оказался, как принято у нас говорить, «БУ»– «бывший в употреблении», однако сидел на мне хорошо.

Утром я вышел на зарядку во всей форме и сделал вид, что не замечаю удивленных взглядов.

Я оглядел строй и заявил:

– С сегодняшнего дня мы начинаем заниматься всерьез. Все вы отсюда отправляетесь не на печку к теще, а на фронт. Поэтому будем проводить зарядку в обстановке, приближенной к фронтовой. Со своей стороны обещаю, что я буду выполнять все, что положено выполнять вам.

В рядах послышалось ворчание, но я сразу оборвал его:

– Снять рубашки и построиться на волейбольной площадке!

Я снял с себя китель, рубашку и первым вышел на улицу.

Была мягкая, напоминающая московскую, погода. На краешке железной крыши госпиталя дотаивал снежок.

Испугавшись нашего появления, с забора поднялись стаей черные галки.

Хромая, я трусил впереди растянувшейся колонны. Вероятно, к удовольствию бежавших за мной, я перешел на шаг.

Следовало бы побегать еще, но я больше не мог. Зато и задал я упражнения – они-то были мне под силу!

Когда кончили обтирание снегом, я заявил:

– Договоримся, чтобы никаких жалоб. Гриппом болеют не от этого. Больше того, через месяц никому из вас грипп не будет страшен.

Я видел, что многие смотрят на меня обиженно, но выдержал их взгляды и сказал:

– Все! Можно расходиться.

Ковыряя палкой утоптанный снег, я ждал, когда все пройдут мимо меня. Приятно было смотреть на их багровые от обтирания плечи, плечи здоровых поработавших мужчин.

Вероятно, потому, что я никого на этот раз не уговаривал, а только приказывал,– все прошло гладко. Сыграла роль, очевидно, и моя новая форма. Так или иначе, но я был доволен сегодняшней зарядкой и с этого дня не давал никому поблажек. И хотя нагрузка на мою ногу увеличилась, потому что я не давал поблажек и себе, я по-прежнему набивал костную мозоль о планку.

Великолепное самочувствие и возможность приступать на пятку заставили меня отправиться на заготовку дров, в которой до этого я не принимал участия. Еще по первому снегу все бойцы батальона выздоравливающих ушли как-то на ближние торфяные поля, откуда госпиталю было разрешено вывозить пни, выкорчеванные летом, во время заготовок торфа. Помню, в такие дни мне было особенно тоскливо оставаться одному; и, конечно, было обидно, что я, кому положено показывать пример в физической работе, отлеживаюсь дома.

С радостью я сейчас надел ватные брюки, телогрейку и валенки. По тротуару шагалось легко. Я почти не опирался на палку, шел, сбивая высунувшиеся из-под снега высохшие головки репья, росшего в канавах. Поселок, к которому я привык за лето, был неузнаваем. Лишенные зеленого окружения домики казались печальными. Скучные дымки вились над их белыми крышами. На ветвистых рябинках хохлились красногрудые снегири. Шустрые чечетки порхали над березами, осыпая с них семена. Низкое малиновое солнце тускло светило с серого неба. Но дышалось легко, и все мне казалось нипочем. Стоило, однако, кончиться тротуару, как я чуть не вскрикнул от пронзительной боли: моя ступня ударилась о что-то твердое. Следующий шаг – то же самое. Это были неровности дороги, которые я не мог предугадать под снегом. Я пошел по обочине, и, очевидно, там, где снежок припорошил травку, мне шагалось хорошо. Но когда нога натыкалась на камень или комок ссохшейся грязи, боль снова пронзала меня насквозь. К моему несчастью, мне достались поношенные мяконькие валенки, которые не могли защитить моей ступни.

Я шагал, обливаясь холодным потом и кусая губы. Не знаю, как у меня хватило сил не отстать ото всех. При первой возможности я уселся и закурил. Эта передышка спасла меня, а несколькими минутами позже я помогал вытаскивать из-под снега тяжелые пни и подносить их к лошадке.

Худой высокий солдат со странной фамилией Галабурда, работавший возчиком, заметил, что я еле волочу ногу, и сказал почтительно:

– Вы бы отдохнули. Какой уж вы работник с увечной-то ногой? Одно слово – инвалид.

Покосившись на своего напарника, который помогал мне перевернуть на сани здоровенный пень, я возразил, стараясь сдержать прерывистое дыхание:

– Нет, милый мой, инвалидами нам называть себя несподручно.

– Пуля, она не рассуждает – хотишь ты быть инвалидом или нет. Недаром сказано: пуля – дура,– промолвил он мирно и вздохнул.

Я сказал сердито, водрузив, наконец, пень на место^-

– Наш батальон называется батальоном выздоравливающих, а не батальоном инвалидов.

– Батальон – три ноги на дюжину,– сказал он скучно и сразу отошел в сторону.

А я заковылял за напарником по снегу, взбороздив колею ногой.

По насту ходить было легче, чем по припорошенной снежком неровной дороге, но, видимо, я так натрудил ногу, что, вернувшись к лошадке со следующим пнем, больше не мог сделать ни шагу.

Старшина, который, как мне казалось, невзлюбил меня за то, что я лишил его обязанности выводить людей на вечернюю прогулку, подошел ко мне и, стирая ладонью пот со лба, сказал:

– Товарищ капитан, дрова заготовим и без вас. А вот на зарядку без вас люди ходить не станут. Помните, как в тот раз?

Этот довод показался мне убедительным, и я согласился:

– Ладно, отдохну немного.

Но отдых мой затянулся. С сумерками работа кончилась, все ушли; я возвращался в госпиталь на лошадке вдвоем с Галабурдой. Он обиженно молчал всю дорогу, чему я был очень рад. От лошадиной морды шел пар. Раскачивалась оранжевая дуга, расписанная коричневым узором. Корявый пень остро уперся в мою спину, но мне не хотелось менять положения. Крепчал ветер, было холодно. Я мечтал об одном – как бы поскорее добраться до койки. А добравшись, я едва нашел сил сбросить телогрейку и забылся тяжелым сном.

Утром я не смог стянуть валенка и не вышел проводить зарядку. К моему удивлению, раненые потоптались у дверей каморки, потом все стихло, и когда я выглянул в окошко, то увидел раздетых по пояс людей, яростно взмахивающих руками,– зарядку проводил старшина. Я весело выругал себя за то, что плохо думал о нем, а когда он пришел ко мне с докладом, попросил его помочь избавиться от валенка. Но это оказалось не так-то просто. Пришедшая на помощь сестра предложила разрезать валенок, но, видя, как поскучнели глаза старшины, я великодушно отказался.

– Сейчас позову врача,– сказала она.

– Ты с ума сошла?– испугался я.– Только посмей! Хочешь, чтобы меня уложили в постель?

Она вздохнула и, покосившись на офицерские погоны на моем кителе, висящем в углу, сказала, что не хочет.

Когда через день мне удалось снять валенок, нога испугала меня – до того она распухла. Я сам было хотел пойти к врачу, но раздумал. Оказалось, что хорошо и сделал, потому что опухоль вскоре спала.

Мне казалось, наши отношения со старшиной наладились, но он опять надулся, увидев, что я вывел людей на зарядку.

Нога не болела, тело мое наливалось силой, настроение было хорошим, и я писал Ладе бодрые письма, аккуратно получая ответы. Жажда деятельности по-прежнему не покидала меня, но я не находил выхода для своей энергии. Видимо, это и заставило меня вспомнить о диске, который скромно притаился в вещевом мешке под кроватью. В теплый денек, когда таяли прозрачные сосульки и на липе, растущей подле нашего барака, весело чирикали воробьи, я вышел с ним на волейбольную площадку, очертил тростью круг, закрутился в пружину и запустил его с силой. Движения, которые у всякого дискобола бывают автоматическими, давались с огромным напряжением. Я не смог выпустить диск под необходимым углом и сообщить ему скорость, которой я добивался, сдавая нормы на значок ГТО. Больше того, он не хотел лететь у меня плашмя. Я был рад, что в этот день все ушли за дровами и никто не мог посмеяться надо мной. Я оглянулся на барак и посмотрел, не наблюдает ли за мной сестра, но окна были пусты. По-моему, никто не следил за мной и из госпиталя. Снова и снова я становился в круг и швырял диск с ожесточением. Раз от разу броски получались удачнее, и мне от этого стало весело.

Позже, вечером, когда старшина в нерешительности замер у моих дверей, я понял, что он удивлен, услышав мое пение. Но я не только не замолчал, а, наоборот, запел еще громче. Я пел песню о бойце морской пехоты, которому все удается, потому что у него легкая рука.

Как ни велико было искушение возобновить тренировки на следующей неделе, когда предстоял очередной поход за дровами, однако я заставил себя присоединиться к солдатам. Старшина деликатно предложил мне сесть на лошадку, но я отказался. Идти было по-прежнему трудно. Я старательно выбирал дорогу и не чувствовал себя таким разбитым, как в тот раз. Однако, как я ни берег себя, возвращаться пришлось опять на лошадке. Нога, конечно, болела, но совместными усилиями со старшиной мы стянули валенок. Опухоль меня огорчила, и я было взгрустнул. Конечно, все дело было в валенках. Просить подшитые? Надеть в следующий раз ботинки? И вдруг меня осенило – лыжи! Ну, конечно! Как же я до этого не додумался раньше? Вот что защитит мою ступню! Выход был настолько удачен, что я чуть не запел среди ночи.

И действительно, раздобыв лыжи, я почувствовал себя на них если не богом, то, во всяком случае, полубогом. Теперь, отправляясь на торфяное поле, я обгонял всех и возвращался без помощи хмурого Галабурды.

Мне до того понравилось ходить на лыжах, что я с тоской смотрел на таявший снег, на ручьи, которые потекли по улицам Раменки.

Вскоре зазеленела трава, под моим окном высыпали желтенькие одуванчики. Я всегда любовался этим скромным цветком, на который у нас не принято обращать внимания, и сейчас набрал их букетик и поставил в стакане на стол. А Лада писала, что купила первые ландыши. Мне было дорого все, о чем она сообщала: смотрела в театре «Русских людей»; получила ордер на туфли; вчера опять насмешила хозяйка – не встала к чаю, потому что на плече спал Мурик; а когда он проснулся, сказала Ладе назидательно: «У кардинала Ришелье кошка уснула в рукаве; он приказал обрезать рукав, чтобы не будить ее, и только тогда поднялся. А его ждал сам король!»...

Я был просто влюблен в эти милые Ладины пустяки.

Почти все бойцы из батальона выздоравливающих ушли на фронт, их заменили новые люди, но никто уже не боялся холодных обтираний, потому что на первомайском вечере начальник госпиталя зачитал мне благодарность, в которой говорилось, что в прошедшую зиму в нашем батальоне не было случаев гриппа.

В мертвый час я выходил иногда на волейбольную площадку, чтобы заняться диском, и то, что кто-нибудь видит мои неудачные броски, уже не смущало меня.

Впрочем, кроме пробегавших по двору сестер, в это время следить за мной было некому, и только однажды мне показалось, что я видел в окне комиссара. Я не ошибся: как-то открылось именно это окно, и комиссар окликнул меня.

Впившись пальцами в поверхность диска, я поднял к нему лицо.

– Снежков!– крикнул он.– Я прошу вас зайти ко мне.

Не выпуская диска из руки, я пошел через волейбольную площадку к госпиталю.