Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Борис Алмазов
Ермак

Слепая гроза ( вступление)

Страшна гроза – гнев Господень всему сущему на земле. Страшна она в море-океане, когда тяжкие валы вздымаются до небес и смывают звезды, разбивают утлые корабли, давят утопающих льдинами, тянут свинцом в пучину. И непонятно в дикой круговерти, прошиваемой молниями, где верх, где низ, где брег, где Бог.

Страшна гроза и над нивою ухоженною, когда поднялось и заколосилось долгожданное жито. И молит пахарь небеса пролиться благодатным дождем, дабы, прияв оттуда все животворные соки, налилось зерно силою и стало пропитанием человекам. Но вместо того налетает гроза. Вырастает черно-синяя туча, и под белесым провисшим брюхом ее, будто предвестники голода и смерти, встают обглоданные скелеты молний, и хлещет нежные побеги безжалостный град, в мгновение превращая все труды и надежды пахаря в ничто, обрекая на гибель и людей, и скот бессловесный.

Страшна гроза в лесах, когда сотрясается твердь небесная, бьют огненные стрелы в вершины дерев и возжигают тайгу. Ревет пожар верховой, а вслед за ним стонет ветер, выворачивает с корнями столетние стволы, валит, как траву на покосе, целые рощи и дубравы. Ливень шипит на пожарище и переполняет реки, смывает берега и затопляет леса горелых стволов.

Еще страшнее гроза в степи. Когда молнии хлещут прямо в меловые огрызы скал, торчащих среди трав, будто кости земного хребта, где клокочут и ревут потоки по недавно сухим еще оврагам, стеной стоит, низвергаясь с открывшихся хлябей небесных, вода и несть где укрыться. Мелкий грызун лезет в глубь земли, в нору, но заливает и топит его там, где строил он убежище свое, копил запасы, уповая на долгое и безбедное житье.

Птицы лишаются гнезд и, с изломанными крыльями, падают на землю, где катит их буря вместе с волками, и лисами, и зайцами, и прочим зверьем, будто метлой сметая в осклизлые, гудящие от ярости потоками глинистой воды овраги.

Стада, обезумев от ужаса, мечутся во мраке, ревут, не видя спасения. Отары гибнут, перегораживая тысячами тел вспученные реки, табуны срываются и несутся, стремясь уйти от грохота и сверкания, но несть спасения! И свергаются они с высоких берегов в теснины и пропасти, гибнут в разъяренных волнах взбесившихся рек. И невозможно избежать сего бегством.

Человек, застигнутый грозою в степи, ползает по земле, укрывая в беспомощности своей голову башлыком или архалуком от слепящего света и хлестких струй, но достает его огненная стрела, и вот уже рыдает над черным обугленным трупом родня, вопия к небесам:

– Господи, за что?

Страшась даже зарывать на общем кладбище своего близкого, убитого громом молниеносным, дабы кара Господня не перешла на весь их род. Не ведая, за что наказала их гроза.

Пугает гроза непонятностью вины и страхом незнания – на кого и каких прегрешений ради падет она в раз иной? Куда обрушится и кого покарает?

Дрожит и слабеет сердце в человеке, и не знает он, как оборониться. Молит Бога в покаянии своем, но всех прегрешений, по множеству их, совершенных ведением и неведением, вспомнить не может и только об одном кричит и молит:

– Детей! Детей бы спасти!

И кажется ему, что Господь милосердный о детях безгрешных должен принять молитву... Но и детей не милует и не обходит страшная стихия. И несть пределов, где можно укрыть голову свою!

Обращает человек в злато все имение свое и прячет и зарывает его от глаз людских, но безжалостный кат на дыбе огнем выпытывает тайну схороненного, лишая и накопленного, и самой жизни. Ибо нет на земле ничего, чего нельзя было бы отнять у смертного.

Клевещет человек от страха на брата своего, на сродника, пытаясь отвести погибель от своей головы, но сметает лютая казнь и его, и брата, и сродника... Ибо страшнее морской бури, лесного пожара, степного урагана и половодья гроза, от человека исходящая и на человека извергаемая!

Страшен был православным людям гнев Помазанника Божия Царя Православного над народом своим, потому и было стоустой молвою дано ему прозвание, как стихии – немыслимой, непонятной и неотвратимой, – «ГРОЗНОЙ».

Грозно и яростно было царствование потомка хана Мамая и князя Дмитрия Ивановича Донского Царя Ивана Васильевича. Гроза гнева Помазанника Божия излилась первоначально за обиды народа русского на остатки Золотой Орды – Казань и Астрахань. Усилившись, Царь Московский принялся воевать супротивников своих и пошел на земли Ливонские и вотчины Литовские; следуя советам думных людей своих, воевал победно...

Но бес – враг человеческий – взял власть над душою Царя, и все силы свои положил он на то, чтобы выломаться из опеки наставников своих, а совершив это, почувствовал он стихию безраздельной власти, увидел страсть в кровопролитии, разгуле и разврате невиданном, беспредельном.

Не видя ни в чем противостояния своеволию своему, как слепая гроза, почал он казнить и пытать бывших своих учителей и наставников, и страшная гроза была над ними. Казнил он лютою смертию в лето 1561-е родственников первейшего друга и опекуна своего боярина Адашева: брата его Данилу с двенадцатилетним сыном, тестя его Турова, троих братьев жены Адашева – Сатиных. Ивана Шишкова с женою и детьми, вдову Марию с пятью сыновьями. Оная Мария – монахиня – была родом полька, перешедшая в православие и принявшая постриг, славная среди людей своим благочестием. Оне открыли собою ряд бесчисленных жертв Иванова свирепства.

Напрасно искать причину грозы, павшей на Русь, в любви Царя к простым людям, а потому – ненависти к боярам. Простых людей казнили в те времена бессчетно и безымянно, топили в реках и колодцах, сжигали, травили медведями, выдумывая новые невиданные мучительства. Подобно слепой грозе уничтожая одних и милуя, после всенародного поношения и обвинения, других... Тщетно тут было видеть иной умысел, кроме безмерной гордыни, заставлявшей Царя доказывать, что власть его предела не имеет.

Напрасно искать причину злодейств и в любви Государя к первой супруге, рано умершей. Хотя Иван-царь постоянно твердил об этой утрате, возводил вину за ее смерть на всех и много лет изливал свои горести о ее кончине в письмах и речах, но разве любящий человек, утратив человека любимого, бывший вне себя, казалось бы, от горя при ее погребении, уже через восемь дней станет искать себе супругу? Разве, словно освободившись от семейных уз, предастся он такому разврату, о каком Русь прежде и не слыхивала?

Женившись 21 августа реченого года на дочери черкесского князя Марии Темрюковне, Иван-царь только что пополнил ряды своих приспешников ее братом Михаилом – человеком необузданным. Тогда пиянст-во и разврат царский преступили всякие людские пределы, и в ответ на любое препятствие им следовали лютые злодейства.

Один из бояр, Дмитрий Овчина-Оболенский, только ответил любимцу Царя Федьке Басманову на его пьяные насмешки: «Ты служишь Царю гнусным делом содомским, а я, происходя из знатного рода, как и предки мои, служу Государю на славу и пользу Отечеству», так Басманов сразу Царю донес.

Царь ласково пригласил Овчину к своему царскому столу и поднес ему чару вина такую, что человек выпить был не в силах...

«Вот так-то ты желаешь добра своему Государю! – сказал он, когда несчастный боярин не смог выпить и наполовину. – Не захотел пить – ступай же в погреб! Там есть разное питье. Там напьешься за мое здоровье».

Боярина увели в погреб и задавили. Иван же, будто ничего не зная, послал на другой день в дом Овчины приглашать его к себе и потешался ответом его жены, которая, не ведая, что сталось с ее мужем, говорила, что еще вчера боярин ушел к Царю.

Казнили за благочестие Репнина, отказавшегося надеть по приказу пьяного Царя шутовскую маску. Казнили князя Дмитрия Курлятова со всей семьей, казнили боярина Юрия Квашнина с братом, казнили Воротынских , Шереметевых...

В год 1563-й Царь начал войну Ливонскую и взял Полоцк, великодушно помиловав сдавшихся в плен поляков, но перетопив в Двине всех иудеев с детьми и семьями. Служилые татары перебили всех бернадинских монахов и разорили все латинские церкви, что в темном народе, искавшем злодействам хоть какое-то оправдание, породило надежду, что все это делается во славу и в защиту православия.

Не видя смысла в гонениях и не зная никаких вин за собою, бояре, по мнению опять-таки Царя, могли уйти к польскому королю или крымскому хану, и тогда он заранее стал грабить их, собирая поручные записи в верной службе с обязательствами платить страшные суммы, если слово будет нарушено.

Под пытками бояре оговаривали себя и поручителей своих, как оговорил себя Иван Дмитриевич Вельский, Александр Иванович Воротынский и многие другие...

Тысячи денег потекли в государеву казну, истощая страну и пресекая ее хозяйство.

Видя подозрительность и злобу Царя, вчерашние союзники и сторонники его, действительно опасаясь за жизни свои и сродников своих, стали помышлять об уходе в иные пределы. Бежали в Литву Черкасские, ушел князь Курбский; бежали не только знатные – бежали люди смысленные, мастеровые – такие как первопечатники Иван Федоров и Петр Мстиславец...

Пришедший в Москву с казаками днепровскими атаман Байда – князь Дмитрий Вишневецкий, – готовясь воевать злейших врагов Руси – крымцев, увидев все нестроение и зло в державе Московской, примирился с литовским королем Сигизмундом Августом и вернулся к нему со всеми казаками и землями украинными. Кого потеряла Россия и Государь Московский, свидетельствуют подвиги Байды, в одиночку овладевшего Молдовией, но разбитого турками и брошенного на крючья стамбульской стены.

 
Помырае батько Байда,
На крючья повишен,
Помирая, батько Байда
Вид Царя залишен.
 

А ведь могли запорожские и русские полки уже тогда стать плечом к плечу у Черного моря, прикрыв собою от набегов общую свою родину – православную Русь.

Наконец, совершил Царь деяние, вовсе народу непонятное и страшное, – разделил державу свою и стал одною частию воевать другую.

В год 1565-й грозовой, безжалостной и слепой тучей обрушилась на царство Московское и на подданных его опричнина, страх от которой веками не проходит в русском народе, а опричниками доднесь зовут самых бессовестных, самых кровавых и жестоких палачей, каких, не видя в них умысла сатанинского, и примыслить невозможно.

Двенадцать тысяч семей были посреди зимы изгнаны из домов своих, отданных опричникам, в которые вместо одной тысячи понаверстали целых шесть тысяч головорезов.

Несчастные изгнанники – люди всех сословий – померзли насмерть в дороге на новые места и погибли.

Накинувшись, как невиданные хищники, на собственную страну, опричники начали творить такой произвол и злодейства, которые никогда прежде не происходили на Руси, повидавшей много насильников и привычной к мучительству. Не столько лютостью страшны были опричники, сколь той подлостью, с которой они творили свои злодейства. Летописцы свидетельствуют, что опричникам вменялось в обязанность насиловать, предавать пыткам и лютой смерти земских людей и грабить их дома. Страшно было, что во главе этой своры убийц был Государь и предстатель народа своего.

Царский образ жизни стал вполне достоин полупомешанного. Иван завел у себя в Александровской слободе подобие монастыря, отобрал триста опричников, надел на них черные рясы сверх вышитых золотом кафтанов, на головы тафьи (тюттейки) или шапочки, сам себя назвал игуменом, сочинил для братии устав и сам со своими сыновьями ходил звонить на колокольню.

В двенадцать часов ночи все должны были вставать и идти к продолжительной полуночнице. В четыре утра ежедневно, по царскому звону, вся братия собиралась к заутрене. Кто не являлся – наказывался. Утреннее богослужение длилось до семи утра. Сам Царь так усердно клал поклоны, что на лбу у него образовались шишки.

В восемь часов шли к обедне. После нее за обедом Иван, как игумен, не садился за стол, читал перед всеми житие древнего святого, а обедал уже после один. Все наедались и напивались досыта, остатки выносились на площадь нищим.

Нередко после обеда Царь Иван ездил пытать и мучить опальных – в них у него никогда не было недостатка. Их приводили целыми сотнями, и многих из них перед глазами Царя замучивали до смерти. То было любимое развлечение Ивана, после кровавых сцен он казался особенно веселым. Он всегда дико смеялся, когда смотрел на мучения своих жертв. Сама монашествующая братия служила ему палачами, и у каждого под рясою был длинный нож. В назначенное время отправлялась вечерня, затем братия собиралась на вечернюю трапезу, отправлялось повечерие, и Царь ложился на постель, а слепцы попеременно рассказывали ему сказки. Иван хотя и старался угодить Богу прилежным исполнением правил внешнего благочестия, но любил время от времени и иного рода забавы.

Узнает, например, Царь, что у какого-нибудь знатного или незнатного человека есть красивая жена, прикажет опричникам силою похитить ее в собственном доме и привести к нему. Поигравши несколько времени со своею жертвою, он отдавал ее на поругание опричникам, а потом приказывал отвезти к мужу.

Иногда из опасения, чтобы муж не вздумал мстить, Царь отдавал приказ убить его или утопить.

Иногда Царь потешался над опороченными мужьями. У дьяка Мясоедовского он таким образом отнял жену, потом, вероятно узнав, что муж изъявлял свое неудовольствие, приказал повесить изнасилованную женщину над порогом его дома и оставил труп в таком положении две недели, а у другого дьяка жена была повешена, по царскому приказу, над обеденным столом. Нередки были такие случаи изнасилования девиц, и он сам хвастался этим впоследствии.

Разорение постигло массу людей, связанных с опальными условиями жизни, и мы видим примеры, что мучитель, казнивши своих бояр, посылал разорять их вотчины.

При таком положении дел на Руси чувство законности должно было исчезнуть. И в этот-то печальный период потеряли свою живую силу начатки общинного самоуправления и народной льготы, недавно установленные правительством. Формально многие учреждения существовали и при Иване, но его тиранством был уничтожен сам дух, оживлявший их.

Свирепые казни и мучительство многократно умножились с введением опричнины. Они коснулись всех сословий и народов, населявших Русь. Те, кто сегодня выступали палачами друг друга, наутро становились жертвами новых палачей. Доносительство и клевета наполнили страну. Народ обезумел.

И только степь и бывшее там казачество словно бы затворились от всего, что происходило в Московской державе. Вольные казаки, не утратившие кочевые привычки предков, откочевывали дальше от московских пределов, уходили с городовой службы и там, в степях, надеялись только на Бога и собственные силы.

Люди московские, утратив все имущество свое и семьи свои, бежали казаковать в Старое поле. Но уходили в степи они недалеко и пребывали там недолго, не умея прижиться к другим обычаям и непривычным условиям жизни в тогда еще племенной пестроте густо населенной степи. Они оседали на засечной линии от Курска до Рязани. Но разве не было людей, встававших против царского безумия? Быть может, тем и спасена Русь, что несть такой стихии, против которой не поднялся бы хоть один человек. Был такой!

Не уступая Царю знатностью и даже родственный по обильной доле кыпчакско-половецкой крови, во всем ином будучи полной противоположностью Ивану IV, свершил свой подвиг митрополит Филипп, в миру сын боярина Стефана, Федор Колычев. Смолоду служил он в ратных и земских делах. Малолетний Царь Иван в те годы видел его и, сказывают, любил.

Вопреки обычаям времени, возможно, тяготясь страстями мира сего и желая чистоты и благочестия, Федор оставался безбрачным и в тридцать лет постригся в монахи на Соловках. Уже через десять лет он стал игуменом обители, прославленным по всей Руси под именем Филиппа. Нет в русской истории такого разумного и рачительного хозяина, как игумен Филипп. Имея достаточные личные средства, накопленный годами опыт в делах хозяйственных, Филипп созидал доныне удивляющие живущих Соловки. При нем, по его планам и на его деньги, были засыпаны на диких островах болота, прорыты каналы, расчищены заросли, приуготовлены тучные пастбища, разведено множество скота, приручены стада оленей и ради выделки кож построен кожевенный завод, усовершенствованы солеварни, построены каменная пристань, гостиницы, церкви. Монастырские крестьяне управлялись выбранными из их среды, ими самими же, старостами. Искоренено было пьянство и всякие злоупотребления, везде царил добровольный и благодетельный порядок и тишина. К Филиппу прибегали все, кто спасался грозы царской. Он же, бестрепетно, всем злодействам противостоял годами и обличал еще жестокосердие Елены Глинской – матери Ивана.

Тем удивительнее было призвание Филиппа Царем Иваном в митрополиты московские. Повинуясь приказу Царя, Филипп пришел в Москву. По дороге русские и корела и прочих языков люди толпами стекались к нему под благословение, моля о заступничестве.

При представлении Царю Филипп просил отпустить его назад в Соловки. Сие имело вид обычного смирения, и бояре с епископами совокупно, по обычаю, стали уговаривать Филиппа, и тут он заговорил речами, коих на Москве не слыхивали, разве что тайно читали такие слова в письмах тех, кто смог убежать в Литву. Открыто принялся он укорять епископов за то, что они, видя поступки Царя, не обличают его и не говорят правды.

– Не смотрите на то, что бояре молчат! Они связаны житейскими выгодами, а нас Господь для того и отрешал от мира, чтобы мы служили истине, хотя бы и души наши пришлось положить за паству, иначе вы будете истязаемы за истину в день судный...

Тогда все поднялись на Филиппа, только иные, пораженные смелостью монаха, лишились голоса. Но, заглушая крики, непреклонный Филипп возгласил, глядя прямо Царю в глаза:

– Я повинуюсь твоей воле, но оставь опричнину! Твое дело не богоугодное. Сам Господь сказал: «Аще царство разделится – запустеет!» На такое дело нет и не будет тебе нашего благословения.

Царь повторил обычную свою выдумку, то ли веруя в свои измышления, то ли лукавя:

– Владыко святый! Воссташа на мене мнози, мои же меня хотят поглотить!

– Никто не замышляет против твоей державы, поверь мне, – ответил Филипп. – Свидетель нам всевидящее око Божие; мы все приняли от отцов наших заповедь чтить Царя. Показывай нам пример добрыми делами, а грех влечет тебя в геенну огненную. Наш общий владыка Христос повелел любить Бога и любить ближнего своего, как самого себя; в этом весь закон.

Царь стал грозить своим гневом, приказывая Филиппу быть митрополитом.

– Если меня и поставят, то все-таки мне скоро потерять митрополию, – спокойно ответил монах. – Пусть не будет опричнины, соедини всю землю воедино, как прежде было.

Слова эти разнеслись по всему царству, и не было в семимиллионном тогдашнем населении человека, который бы не воспрянул духом: пришел заступник народный, пришел радетель отечества. Потому и был вопреки своей воле поставлен Филипп в митрополиты 25-го дня июля в лето 1566-е.

Между Царем и митрополитом установился недолгий мир. Монах молчал об опричнине, Царь приостановил свои мучительства и казни, но ненадолго – злая природа брала свое.

Филипп стал постоянным просителем и ходатаем за опальных, стараясь укротить царскую свирепость своими наставлениями, веруя в его исправление.

Но Царь требовал одного:

– Молчи, отче, молчи и благословляй нас по нашему изволению!

– Наше молчание, – отвечал Филипп, – ведет тебя ко греху и всенародной гибели!

– Не прекословь державе нашей! – кричал Царь. – Не то гнев мой постигнет тебя; или оставь свой сан!

– Я не просил тебя о сане! – отвечал Филипп, пылая огненными очами степняка. – Не посылал к тебе ходатаев, никого не подкупал! Зачем ты взял меня из пустыни? Если ты дерзаешь поступать против закона, твори как хочешь, а я не буду слабеть, когда приходит время подвига!

От прежней приязни Царя к митрополиту не осталось и следа. Филиппа Царь перестал допускать к себе, а Филипп и не просился.

31 марта 1568 года, в воскресенье, Царь приехал к обедне с толпою опричников в Успенский собор. Все были в монашеских одеяниях. После обедни Царь подошел к Филиппу за благословением – Филипп молчал и глядел мимо Царя. Царь обратился к нему в другой и третий раз. Филипп все молчал. Когда же бояре закричали: «Святый владыко! Царь Иван Васильевич требует благословения от тебя», – Филипп оборотился на Царя и спросил:

– Кому ты думаешь угодить, изменивши таким образом благолепие лица своего? Побойся Бога, постыдись своей царственной багряницы! С тех пор как солнце на небесах сияет, не было слышно, чтобы благочестивые Цари так возмущали державу свою! Мы здесь приносим бескровную жертву, а ты проливаешь христианскую кровь своих верных подданных. Доколе в русской земле будет господствовать беззаконие? У всех народов – и у татар, и у язычников – есть закон и правда, только на Руси их нет. Во всем свете есть защита от злых и милосердие, только на Руси не милуют невинных и праведных людей. Опомнись! Хотя Бог и возвысил тебя в этом мире, но и ты – смертный человек. Взыщется от рук твоих невинная кровь. Если будут молчать живые души, то каменья возопиют под ногами твоими и принесут тебе суд!

– Филипп! – простонал вне себя от бешенства Царь. – Ты испытываешь наше благодушие! Ты хочешь противиться нашей державе. Я слишком долго был кроток к тебе, щадил вас, мятежников, теперь я заставлю вас раскаиваться!

– Не могу, – ответил митрополит, – повиноваться твоему повелению паче Божьего повеления. Я – пришелец на земле и пресельник, как и все отцы мои.

Буду стоять за истину, хотя бы пришлось принять и лютую смерть.

Вся ненависть Ивана-царя оборотилась на Филиппа и всех, кто хоть как-то был близок ему... На другой же день он замучил истязаниями, как бы в досаду Филиппу, князя Василия Пронского, только что принявшего монашество. Весь июль уничтожал вотчины опальных бояр. Царь, и сам не брезговавший убийством (он собственноручно зарезал старика-конюшего Ивана Петровича Челядина), поощрял убийства и насилия, творимые на его глазах опричниками. Опричники врывались в дома, истязали и казнили не только мужчин, невзирая, знатного происхождения или простого, но по прямому приказанию Царя хватали жен опальных людей, насиловали их, некоторых приводили на блуд к Царю, врывались в вотчины, жгли дома, мучили и убивали крестьян, раздевали донага девушек и голых заставляли ловить кур, при этом стреляя в них. Тогда многие женщины, не вынеся стыда, сами лишали себя жизни.

Много лет спустя явится мысль, что Царь-маньяк уничтожал перешедших на сторону Москвы бывших половцев – людей степи, стремясь обезопасить Московское царство от потомков Орды! Но, во-первых, сыны степи потому и пришли под державу Московскую, что были лютыми врагами Орды, а во-вторых, вместе с князем Куракиным-Булгаковым и сродниками его, Турунтаем-Пронским, думным дьяком Казарином Дубровским и сродниками их погибли Дмитрий Ряпо-ловский, трое князей Ростовских, Петр Щенятьев, казначей Тютин и все сродники их, северяне и славяне прикоренные... Слепа была гроза над Русью, слепа, беспощадна и кровава... И смысл ее необъясним или смутен и доныне, а бывым при расправах тогда в то кровавое время и вовсе казался адом, под ногами каждого разверзшимся. Все чаще раздавался шепот в потаенных углах, что на троне воцарился антихрист. И впервые, зато навсегда была подорвана вера русского человека в богоизбранность Царя, в то, что Государь правит милостию Божьей...

Шепот шел, но голоса, прозвучавшего на всю Русь, не было. Пока не явился пьяный Царь Иван со сворой опричников своих в Новодевичий монастырь, где был храмовый праздник и крестный ход, где служил Филипп.

Когда по чину митрополит оборотился и возгласил: «Мир всем», то увидел, что один из опричников стоит в тафье.

– Царь! – крикнул митрополит. – Разве прилично благочестивому держать агарянский закон?

– Как! – завопил Царь, рядившийся чуть ли не в игумены.

Грозно указал Филипп в сторону Царя бестрепетною рукою:

– Вот от лика сатанинского!

Напрасно опричник поспешно сдернул с головы и спрятал тафью. Стоустая молва разнесла, что не то в свите, не то сам Царь – от лика сатанинского, – Филипп сказал. А слава Филиппа была незыблемой, всенародной и безупречной.

Тогда Царь измыслил не просто устранить и уничтожить Филиппа, но опорочить его. Подкупом и угрозами были собраны свидетели различных нечистых дел, коих Филипп, разумеется, не совершал. Главным свидетелем был игумен соловецкий Пафнутий, который соблазнился обещанным епископским саном. В угоду Царю он заявил себя врагом Филиппа, не ведая, что через два года его постигнет участь, которую он приуготовил гонимому митрополиту.

Не дожидаясь суда, Филипп снял белый клобук и спокойно сказал:

– Ты думаешь, Царь, что я боюсь тебя? Боюсь смерти за правое дело? Мне уже за шестьдесят лет, я жил честно и беспорочно. Так и хочу душу мою предать Богу, судье моему и твоему. Лучше мне принять безвинно мучение и смерть, нежели быть митрополитом при таких мучительствах и беззакониях!.. Вот мой жезл, белый клобук и мантия! Я более не митрополит.

Но не того хотел Царь. Он жаждал зрелища унижения и обличения противника своего.

– Ты хитро хочешь избегнуть суда! – сказал он. – Нет! Не тебе судить самого себя! Дожидайся суда других и осуждения. Надевай снова одежды, ты будешь служить в Михайлов день обедню!

Митрополит молча повиновался.

В Михайлов день в собор явился опричник Басманов, прочел всенародно приговор церковного собора, лишающего митрополита пастырского сана. Опричники ворвались в алтарь, сорвали с Филиппа облачение, одели в драную монашескую рясу. Вытащили из церкви, заметая за ним следы метлами, бросили на дровни и повезли в Богоявленский монастырь.

Пол-Москвы бежало за опальным пастырем, рыдая и прося благословения. Видя это, слуги сатаны ярились и били пастыря метлами, кричали и ругались. Но митрополит благословлял, невзирая на удары и поношения, народ русский и осенял его на все четыре стороны крестным знамением.

На суде, куда доставили Филиппа на крестьянской телеге слушать приговор, он ничего не отвечал на нелепейшие обвинения, в том числе даже в волшебстве. Только когда стал говорить противу него Пимен, произнес:

– Что сеет человек, то и пожнет. Это не мое слово – Господне.

Филиппа приговорили к вечному заключению. Он не оправдывался и не защищался. Сказал только напоследок: «Государь, перестань творить богопротивные дела... Смерть не побоится твоего высокого сана, опомнись...»

По приказу Царя его забили в колодки и заковали в железные кандалы и, увезя в монастырь Святого Николая Старого, морили голодом.

Злоба Ивана не была утолена. Он приказал отрубить голову племяннику митрополита Ивану Борисовичу Колычеву, зашить в кожаный мешок и принесть к Филиппу со словами: «Вот твой сродник – не помогли ему твои чары!» Царь принялся истреблять всех Колычевых, а Филиппа увезли в Тверь. После низложения Филиппа кровавая гроза Ивана Четвертого достигла сатанинских размеров. Он заманил и зарезал в Александровской слободе своего двоюродного брата Владимира Андреевича с женою, утопил в Шексне его мать и еще нескольких монахинь из знатных родов: вдову брата Юрия – княгиню Иулианию, Марию и множество простого народа, служившего им.

Рассудок Ивана еще более затмился, когда умерла в сентябре 1569 года никем не любимая жена его Мария Темрюковна. Царю вообразилось, что она, как и первая его жена Анастасия, отравлена его врагами. Находясь в постоянном ужасе за свою жизнь, он был готов истребить повально весь народ державы своей, не доверяя (и теперь уже вполне справедливо) своим опричникам и готовясь бежать из отчизны в чужие края.

Он приблизил к себе голландского врача Бромлея и верил его астрологическим измышлениям. Он обратился с письмом к английской королеве, прося дать ему убежище в Англии, и получил на то приглашение для жительства на сколько угодно, на всем содержании, соблюдая обряды православной церкви.

Но, стремясь бежать из Руси, Иван совершил такое чудовищное дело, которому невозможно отыскать равное в человеческой истории.

Иван ненавидел Новгород, в котором видел ростки крамолы и измены. Читая о вечевой республике Новгородской, которой уж и в помине не было в его царствование, он решил отомстить городу за непочитание предков своих. Что было вовсе смысла лишено, потому как современные Ивану-царю жители Новгорода и Пскова не имели к прежним новгородцам никакого отношения, а происходили из насильно переселенных Василием III в Новгород жителей других русских городов и земель.

В декабре Царь предпринял военный поход на север – противу собственных подданных. Первым был взят, словно вражеский, город Клин. Опричники, ворвавшись в город, истребляли жителей, ни в чем не повинных и не понимающих, за что их казнит собственный Государь. Народ разбегался кто куда, как от пожара.

Затем вся опричнина и многие боярские дети, ведомые Царем, подступили к Твери. Царь собрался отомстить городу за то, что в прошлые века тверские князья боролись с московскими. По пути к Твери убивали всякого встречного и разоряли все.

Город был окружен войсками со всех сторон. Изверг Малюта Скуратов отправился в Отрочь-монастырь и задушил заточенного там Филиппа. Иноки погребли тело его за алтарем. В первый год после смерти гроб Филиппа был перевезен в Соловки и там стал предметом народного почитания. Через сто лет, в 1652 году, при Алексее Михайловиче он был причислен к лику святых, а мощи его поставлены в Успенском соборе в Кремле.

Иван стоял под Тверью пять дней. Опричники грабили город. Сначала всех духовных, начиная с епископа. Через два дня опричники ворвались в город. Бегали по домам, ломали всю домашнюю утварь, рубили ворота, двери, окна, забирали все запасы и купеческие товары: воск, лен, кожи, – все свезли в кучи и сожгли.

Жители молили Бога о спасении и надеялись, что этим погром и кончится, но опричники вернулись и начали истреблять жителей.

Людей сжигали, рвали клещами, забивали кольями И топили в Волге, невзирая на то, мужчина это или женщина, старик или младенец. В помяннике Ивана записано тысяча четыреста девяносто убитых в Твери христиан. На самом деле убитых было много больше. Сам Царь собрал плененных в Полоцке поляков и немцев, содержащихся в тюрьмах. В его присутствии они были рассечены саблями на части и брошены в Волгу под лед.

Далее войско пошло на Торжок, где содержались пленные немцы и татары-заложники. Пока Иван наслаждался муками убиваемых на его глазах немцев, закованные в цепи татары стали отбиваться. Тяжело ранили Малюту Скуратова, убили двух опричников и даже бросились на Ивана, но были все перебиты.