Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Хоть и недалек был путь, а Ермак специально пошел позади всех, чтобы рассмотреть городок.

Был он построен умело и с толком: тридцатисаженной высоты срубы, обмазанные глиной и в особо опасных местах заложенные камнем, не уступали по прочности крепостям, кои приходилось видеть атаману на Ливонской войне.

Стены, сложенные из срубов, были набиты внутри землей и камнями – проломить такую стену было непросто не только тараном, но и боем пушечным: проломив бревна, ядра вязли в засыпке.

Единственный способ сокрушить такую стену – зажечь ее. Потому, видать, и нападали враги в самую сушь, в самую жару. Но и на это надежда невеликая. Вряд ли стены загорелись бы, храня внутри себя сырую землю. Это ежели горящей смолой стены полить, а чтобы полить – к стене нужно подойти... А на ней, на высоте такой, что шапка валится, стрелки недремные да по углам глухие башни с бойницами, из которых можно огонь вести умело и в поле, и вдоль стен.

– Толково строено, – признал атаман. – И на Руси таких укреплений не много. Ежели все припасы есть и гарнизон достаточный, отсидеться в осаде можно чуть не год!

А столько-то и не надобно! Татары нападают в окрестностях, пока есть чем коней кормить. Как приедят кони всю траву – так и осада снимается.

Внутри крепости стояли крепкие избы, друг от друга неблизко – пожарного ради опасения. Были тут и кузни, и амбары. Стояла церковь – и все такое прочное да ладное, что и в каждой избе, и в каждом амбаре, и даже у церкви можно было бой держать. Были колодцы и вольные, и в срубах – так что на случай осады воды в достаточности. И припасов всяких изрядно!

Купеческие палаты были – вторая крепость! Да еще и покрепче наружной.

Бревенчатая гать-дорога вела в высокую башню с крепкими воротами. Как догадался атаман, ворота – двойные, и ежели были бы проломаны первые, то нападавшие уткнулись бы во вторые, а тут за их спиной рухнула бы кованая железная решетка; и побили бы их, и смолой поварили бы со второго раската сверху.

– Хороша западня! – опять не мог не похвалить атаман. Далее все переходы и лестницы, по которым поднимались казаки, хотя и были украшены изрядно и диковинно, а все же главной задачей имели оборону.

– Замок! – сказал видавший виды Пан. – Истинный замок.

Ермак выглянул в окошко-бойницу. Внизу, на широкой площади, за столы усаживались казаки. Священники, прибывшие с казаками, и трое строгановских готовились читать обеденную молитву.

– Вишь какой обзор! – сказал Пан Ермаку. – Ежели отсюда да из пушки – дак всю площадь свинцом просечет.

– Крепко слажено! С умом! – похвалил Ермак.

Пушки стояли тут же, накрытые сукнами.

– Вот они! – похлопал по стволу Яков Михайлов. – Здоровенны, как девки московские.

– Они не московские! – сказал кто-то, грамоте знавший. – Тутошнего литья!

– Во как? – удивился Ермак. – Навроде никто такой льготы от Царя не имеет, чтобы самим пушки лить...

– Важно... – сказал Михайлов. – Тута, робяты, главное – головы свои не продешевить!

– Да! – сказал Мещеряк. – Деньгой здеся пахнет!

Атаманы вошли в широкую, просторную палату, тоже уставленную столами с угощением. Разместились по лавкам.

Одинаково одетые, будто царские рынды, слуги стали разносить чаши – руки ополаскивать – и рушники-утиралки. Священник вышел, прочел молитву, и только потом торжественно появились купцы.

К удивлению атаманов, были они молоды. Старшему – лет двадцать пять, а второму, Максиму Яковлевичу, и того меньше!

«Это не Аника старый», – усмехнулся Ермак. Но по тому, как осанисто и важно вели себя молодые Строгановы, когда после долгих пустых разговоров стали рядиться с казаками о жаловании, понял атаман, что эти «робяты» деда своего стоят. Одна порода, одна кровь и своего – умрут – не уступят – даром что молодые совсем.

Ермак хоть и торговался, как положено, и тоже своего не уступал, а по опыту знал – нынешний разговор и первая встреча мало что означают: главный торг и ряд пойдет после, когда отшумит праздничное застолье. Когда всплывут серьезные мелочи, о которых сейчас и разговору нет, а решают они все! Сейчас так – смотрины!

И Ермак умел смотреть, да, как он понял, и купцы были не лыком шиты.

Несли на стол яства многоразличные, многие из них атаманы отродясь не видывали. Тут и плотки куропаточьи, и языки лосиные в квасе.

А Ермак, увидев одну ложку, в которой янтарем светились ягоды, принял ее в руку, будто причастие. И полузабытый, но незабываемый запах шевельнул в его сердце давнее, ускользающее уже воспоминание. Стояла корчага с этой царь-ягодой в широком хабле русской печи, и мать, худенькая, темноглазая, в пестрой длинной, до колен, рубахе и синих узких шароварах, доставала ухватом эту заветную корчагу и с ложки давала ему – маленькому, беспортошному, пробовать пареную морошку.

– Ала... – прошептал атаман.

– Что? – спросил, обгладывая рябчика, сидевший рядом Черкас.

Ермак будто очнулся.

Шел торг о жаловании. Купцы увиливали от прямого ответа: сколь чего пойдет за каждый день службы? Были тут и харч, и боевой припас, и порты, и зипуны...

Казаки деловито высчитывали, чего сколько надобно. Купцы норовили нанять их на три месяца.

– Нет! – не соглашались атаманы. – Меньше чем па год мы служить не готовы! Это что же, нам по зиме на Дон да на Яик идти? Ежели не срядимся?

Торговались долго, но вяло, понимая, что придут к традиционной наемке: на год – за харчи и содержание, а через год – полный расчет деньгами.

Несколько раз ловил Ермак пристальный взгляд Максима Яковлевича, усмехаясь про себя, что купец молод и не научился еще смотреть так, чтобы его собственный взгляд был незаметен.

Наевшись-напившись, вывалились на широкий двор, где казаки завели пляску и хоровод с местными девками.

Ермак пошел в избу городовых казаков и там вскорости отыскал сотника, десять лет назад ушедшего сюда служить с Дона. Сочлись родовой, выяснили, кто какой станицы, какого юрта. Казак был коренной, родовитый. Обрадовался Ермаку, как найденному брату. Вышли за стены городка, развели, как полагалось по степному обычаю, костерок, притулились у огня. Сотник жадно расспрашивал про нынешнюю жизнь в Старом поле. Ермак отвечал что знал. Наконец настала его пора спрашивать.

– А скажи-ко мне, елдаш, сколько тут казаков есть?

– Да тысячи с две будет.

– Ого!

– Истинно так.

– Да где же им разместитися?

– А на службе-то не много! – сказал сотник. Иные в городах живут. Иные к зырянам подались. Сказывают, зыряне из Старого поля от Тимир-Аксака ушли, а так – нашего языка люди... Ну и кочуют с ними по всему Сырту, перед Камнем.

– А скажи мне, – спросил атаман, – где же та тысяча казаков, коих, сказывают, Строгановы не так давно наймовали.

– Как недавно? Да десять лет назад! И я с ними пришел...

– Ну и где же они?

– А все тут по городкам стоят.

– А что ж о них не слышно совсем и новых казаков нанимают? На Дону, на Яике тысяча казаков весь край в кулаке держит, а тут и голосу нет...

Сотник поморщился. Атаман задел самую больную струну.

– Растрепалась тысяча, – сказал он, помолчав. – Измельчала по городовой службе. Как пришли мы сюда – войско. До край моря огнем и мечом дойти можем. Стали постоем, а нас в городках не прокормить. Стали ватагами в другие города да остроги рассылать. Разослать разослали, а войско истаяло.

– Ну и что толку от вас? – усмехнулся Ермак.

– Да толк-то есть! – нехотя ответил сотник, – Города-то мы бороним.

– Через чего же нас понаймовали?

– На всю линию нас не хватает. Линия-то вон, аж до Студеного моря...

Ермак долго ворочался на сенной копне, где угнездился ночевать. Глядел на мигающие звезды. От стругов доносились голоса подгулявших казаков. Кто-то завел песню, и она далеко понеслась над рекой в луга и темные леса, подступавшие местами к самой воде, над курными избами и варницами, где день и ночь кипели котлы и валил дым, где клокотал рассол и выпаривалась ценимая иной раз дороже золота соль.

– Нельзя войско дробить! – прошептал самому себе Ермак. – Нельзя в линию становиться.

Так утром и сказал Пану да Мещеряку и иным атаманам.

–. Я полагаю: станут нас купцы по гарнизонам рассылать, а нам туды идти не следует! Нам всем вместе держаться нужно. В линию не становиться.

– Верно! – согласился Михайлов. – Я уж вчера подумал. Надоть заставы на опасных дорогах держать, а впереди – разъезды. Может, и за Камень лазутчиков выслать. А казаков держать конно и на стругах.

– Купцы нас не прокормят! Столько харчей у них нет! – засомневался Пан. – Постоем городок изнурим.

– Невелики мы числом! Не изнурим! А харч пущай сюды возят. Мы не коровы – за сеном ходить. Разойдемся ежели станицами стоять, не более чем на пять– десять верст друг от друга. Условное место заметим, где собираться, ежели сполох будет. А на линии с нас толку чуть...

Казаки все еще бражничали, допивая и доедая вчерашнее угощение. Но старые рубаки уже ворчали. Уже поднимали крестовины для обучения рукопашному бою, заставляли молодых приводить в порядок оружие...

– Разленились! – сетовали атаманы. – Отбились от воинского дела. Навовсе бурлаками стали.

Кое-где, пока еще нехотя, словно спросонок, казаки намахивали руки, крутя сабли. Кое-где схватывались попарно, по трое, возвращая телу боевую выучку.

– Недельки через две поправимся, отоспимся! – потягиваясь с хрустом, сказал Кольцо. – Надо у купцов припасу огненного попросить. Да стрельбы устроить. Они, сказывают, сами селитру добывают да порох трут.

– Верно, – подтвердил Мещеряк. – Этого всегда у них в избытке. Пущай не жмутся. Ты бы по мастерским походил, Ермак Тимофеич. Поглядел бы, какие оне пушки да пищали льют. Может, и нам чего сгодится.

Недалеко от городка из нескольких скважин черпали рассол и вываривали его в денно и нощно дымивших варницах. Ермак сунулся в раскаленную духоту работной избы, где в пару и угаре шевелились полуобнаженные мужики с воспаленными от соли глазами, изъеденными коростой руками. Он так и не понял, как вываривают соль, поскольку запутался в многократных командах:

– Черпай рассол... Доливай! Промывай! Поддавай огня...

Работные люди жили в избах по нескольку десятков человек. Еду им подавали в общей посудине на всю артель. Кормили неплохо, но работали варщики и днем и ночью, сменяясь у котлов. Разоренные набегами татар из-за Камня, многие солеварни и солеварные промыслы стояли, а держава требовала соли, как прежде, много. Потому и трудились, не гася огней. Горами высились заготовленные дрова. В десятки рук зашивались рогожные мешки, куда бережно ссыпалось белое богатство. Укрывалось шкурами, укутывалось соломой, чтобы в сухости быть развезено в дальние концы Руси. Грохотали мельницы: и хлебные, и для соляного помолу. И везде копошился черный, худой и жилистый народ. Пузатые ребятишки молчаливо глядели из дверей курных изб вослед широкоплечему атаману с неизменной кривой саблей на боку. Семи-восьмилетние, они уже стояли у котлов, а чуть постарше – уже черпали раствор...

«Это не вольная степь, это не пашня... – подумалось тогда Ермаку. – Это труд тяжкий, подневольный, страшный своим однообразием и непрерывностью». А работные люди ломили безропотно и трудно, как лошади на обмолоте, когда ходят они с завязанными мордами по кругу... Верша длинный путь, которому конца нет.

Атаман не увидел в сем деле себе интересу, а только ужаснулся тяжести труда и какой-то гнетущей силе от скопленного в одном месте многопудового соляного изобилия, поскольку привык мерить соль щепотью, дорожа каждой крупинкой.

Побывал он у зеленолицых пороховщиков, что терли селитру с углем, превращая ее в порох, сходил и на верфь, где стучали топоры и перекликались плотники. Здесь труд был веселее, сноровистее, а мастерство все на виду, все на вольном ветерке. Ладили строгановские корабелы и струги многие, и лодьи, даже высокие корабли с палубами и бойницами для трех-четырех пушек по бортам.

Ермак полюбовался работе корабелов, сам в охотку помахал топором. И хоть трудились на верфи и литовцы, и поляки, работали они под присмотром опытных русских мастеров, работу делали невидную, без мастерства. Струги были ладные, но опытным глазом атаман отметил, что с неказистыми казачьими стругами ни в какое сравнение не идут – корабли казачьей выделки много легче и на ходу быстрее.

А вот где застрял атаман надолго, так это на литейном дворе. И зачастил туда каждый день. Здесь колдовали мастера, чей труд был сходен с ворожбой, а тяжестью и напряжением – с лютым боем.

Свел Ермак знакомство и дружбу с рыжим немецким мастером, что был привезен зимою из Москвы, и с другими литейщиками и подмастерьями. Часто сиживали они на ветерке около кузницы и литейки, отдыхая после плавильного жара. Вышло так, что и возрастом были они близки, и по характерам схожи. Ермак немца ни о чем не расспрашивал, но тот как-то сам, без расспросов неожиданно сказал, убедившись, что вокруг никого нет:

– Атаман, тебе, как самому старшему казаку, скажу... Не все люди гожие из Москвы приехали. Есть кто в спину норовит ударить.

– Через чего ты такое заметил? – поинтересовался Ермак.

– Поначалу поставили литовцев почти всех мне на литейном дворе помогать. Купцы Строгановы задали урок много стволов для пищалей выковать и пушек налить. А по работе-то сразу видно, кто как работает. Кто дела не любит, но урок исполняет, а кто и зло творит.

Немец посасывал крошечную фарфоровую трубочку – новейшую диковину европейскую. Видать, заботился о здоровье, боялся грудную простуду схватить или от мокротного кашля в чужих краях помереть.

– И стал я примечать: что-то слишком много раковин в литье получается. Слишком. Ты ведаешь ли, что такое раковина в пушке?

– Я сызмала в боях – видал, как стволы рвутся! – сказал Ермак. – Такая пушка урону своим больше приносит, чем врагу.

– Так вот, у меня в литейке пошли раковины да трещины! А я мастер старый! У меня этого быть не может.

– А есть способы эти шкоды нарочно чинить? – спросил атаман.

– Есть, и очень возможно. И даже большого умения не нужно...

– Ну, и на кого грешишь?

– Да есть тут несколько.

– Имена?

– Первейший – Жигмонт. И хитер, ох как хитер... Как почуял, что я его соследил, – сразу к тиунам подладился. Нонеча в амбаре счет припасам ведет. Так мне его поймать и не удалось.

– А еще кто?

Рыжий литейщик назвал несколько имен. Пять совпали с теми, которые называл Урусов.

– Спасибо тебе! – от души поблагодарил атаман.

– За что спасибо? – вздохнул немец. – Сие есть донос! Грех.

– Сие есть война и оборона! – ответил атаман. – Войну зажмуркой не ведут.

– Надо все стволы и все пушки испытать! – сказал немец. – Без испытания не брать – подведут.

Ермак собрал атаманов и уговорил их учинить смотр всем казакам. А после смотра устраивать ежедневные стрельбы из всех стволов – и старых, с Дону, с Яика несенных, и новых. Особливо тех, что Строгановы для службы в своих литейках лили. Порох у купцов был свой, дешевый, и Ермак выпросил его много.

Загрохотали, окутались дымом широкие луговины около городской острожной стены.

Теперь с утра до ночи слышалось:

– Сыпь порох! Фитиль раздуй, прикладывайся, целься, пали!

Пушки ядрами каменными и литыми калеными разносили в щепки специально поставленные и набитые землей срубы.

Строганов Максим Яковлевич любовался из высокого терема своего на казачье учение. На клубы дыма, на огонь, из стволов изрыгаемый.

– Сила! Важно палят.

Дивился скорости, с какой казаки пищали да пушки заряжают, как, стоя в три ряда, палят залпами.

Смотрел и учение на стругах, где казаки палили с борта. То с одного, то с другого, не останавливаясь для стрельбы, но проплывая мимо мишеней. Как норовят попасть в цель, специально раскачивая струги.

– Резвецы! – похваливал людей воинских. И улыбался своим замыслам. Везде, в любом учении видел он кряжистую фигуру Ермака. И понимал, что хоть и кричат атаманы, хоть и командуют умело к конном, пешем строю, а главный здесь – Ермак. Который и не кричит, и не бегает, и саблей не машет.

А раз схватился с широкоплечим заполошным атаманом Кольцом бороться, так мигом его через себя наземь кинул.

Стал с двумя бороться – и тоже на лопатки швырнул. И с тремя... Вот тебе и старый!

Заметил Максим Яковлевич, что казаки, которые с ним пришли, особняком держатся. Не бражничают.

А ежели борются, то как-то особенно, вроде бы не по-русски...

Заметил он, что немногословный кряжистый Ермак приветлив со всеми, а есть садится только со своими, коих всего человек десять, – теми, что зовут его на татарский манер: «Ата».

Дивился Максим Яковлевич и примечал, что все атаманы к нему уже приходили: то одно попросят, то другое... И только Ермак словно про Строгановых позабыл. А уж как хотелось Максиму Яковлевичу с ним о Сибири-городе потолковать. О вотчинах, что за Камнем были Строгановым отписаны. Но ждал, когда атаман сам придет. Не хотел, хоть и был чуть не вдвое Ермака моложе, перед ним себя в положение просителя ставить. Кто он такой? Атаман этот? Не то татарин крещеный, не то вовсе разбойник!

Не хотел Строганов Ермаку кланяться, а пришлось!

.

Орел-городок

Напоровшись на казаков, Алей разобрал, что перед ним не стрельцы и не строгановская челядь и, правильно оценив то, что он конно идет, а казаки – на стругах, даже убитых подбирать не стал, а прямо от Чусовой повернул на Север. След его был потерян мгновенно. Пешие казаки не только не могли его преследовать, но даже не могли узнать, куда он делся, пока не прискакал из Соли Камской окровавленный человек, не повалился с седла, прохрипев:

– Алей Соль Камскую разорил!

– Омойте его! – спокойно сказал Ермак. – Отдышится, пущай сказывает, как дело было.

Алей взял Соль Камскую изгоном, внезапно ворвавшись в посад. С визгом пролетая на злых, как собаки, конях, которые зубами рвали бегущих, татары рубили всех, кто попадался на их пути, не разбирая, старик это, женщина или ребенок...

Острог затворить не успели и не смогли... Теперь уже было не догадаться, поскольку не стало ни посада, ни острога – все погибло в огне.

Атаманы молча выслушали едва живого вестника.

– Дознаться можно! – сказал Кольцо. – Тутошние инородцы татарам ворота открывали. Алей ведь не один идет, а с князем Пелымским.

– Откуда знаешь? – спросил Мещеряк.

– Казачки к поганым за мясом ходили, с тамошними женками гулеванили – потому ни одного мужика у них в деревнях нет – все с Алеем грабить убежали.

– Во как! – Мещеряк даже присвистнул. – Ну так по шкоде и мука! Сейчас все деревни их пожечь!

– И что будет? – усмехнулся Ермак. – Так и будете дружка за дружкой летать да курени жечь? Быстро же у вас все в скудность придет. Глядишь, скоро и жечь нечего станет.

– Куды ж он дале пойдет? – вслух подумал Пан. – Где его перенять?

– Куды? – Мещеряк разложил на столе чертеж. – Куды ему: либо на Кай-городок, либо на Чердынь. На Чердынь, знамо!

– К Чердыни надо идти, там его перевстренуть! Там перенять! – заговорили атаманы.

– Давайте порядком думать! – призвал Мещеряк. – Чего зря галдеть.

– Верно! – сказал Кольцо.

Атаманы встали, перекрестились:

– Господи, вразуми.

Говорить, как самый младший, первым начал Черкас.

– Надо идти скорейча на Чердынь. На Чердынь Алей пойдет!

– Пойдет! Пойдет! – подтвердили все в один голос.

– И тамо завязнет, – сказал Ермак. – В Чердыни и гарнизон хороший, и воевода храбрый.

– Идти под Чердынь и побить Алейку! – загорячился Черкас.

– Побить погоди! – сказал Мещеряк. – У Алей-ки войско конное, а мы на стругах, в бою пеши... Нас – четыре сотни, ну, со стрельцами и охотниками сот шесть будет. А у него одних конных за тысячу, да остяков, да вогуличей, да ему местные инородцы потрафляют и помощь шлют...

– Там все головы и сложим! – проворчал Брязга.

– И проку в тех головах много не будет, – подытожил Ермак. – Не в Чердынь идти надо, а за Камень...

Атаманы насторожились.

– Через чего ж Камень? Нас оборонять вотчины наняли, – вякнул было слабо Черкас, – а мы за Камень пойдем. Алейка все тута разорит!

– А он и так разорит, – сказал Ермак. – Нам за ним не поспеть! У него свои отборные да опытные, а мы тут как щенки слепые. Мужики работные у нас, да они на цепи у солеварен да промыслов сидят, ничего вокруг не ведают, а вогуличи да остяки тут дома. Они ночью как при ясном солнышке по всем тропкам тайным ходят. А для них Алейка – отец родной.

– Мудрено, – вздохнул Черкас. – Остяки да вогуличи из-за Камня к нам бегут – «спасите». А тутошние Алею служат.

– Тутошние строгановской жизни попробовали, а Алейка с ними жартуется. Конешное дело, ему волю дай, он их с ярмом на шее мигом в Бухару наладит, так ведь у него тут воли-то нет. Вот он шаманов да князьков и манит хорошей жизнью...

– Это мы очинно хорошо понимаем, – вздохнули воровские.

– Чего вздыхать! – цыкнул Кольцо. – Наше дело биться, а не турусы на колесах разводить! Надо думать, где Алея перенять!

Атаманы начали предлагать, где устроить засаду, как напасть на Алеево войско...

Ермак не перебивал, давал высказаться всем. Он молчал, сидя под иконами в углу, скрестив руки на груди и насупившись, как сыч, переводя зоркие глаза из-под уже по-стариковски кудрявых бровей с одного атамана на другого.

Когда перебрали все возможности и сами убедились, что ни в строгановских вотчинах, ни рядом Алея не перенять, и выговорились, то притихли...

Мещеряк сказал:

– Батька, подай голос. Ты что-то про Камень гутарил?

– А то! – сказал Ермак. – Все согласные, что тут нам не одолеть Алея?

– Все! – неохотно признали атаманы.

– А вот теперь пораскиньте умом сами: Алей все лучшие рати из-за Камня вывел. Потому не за царевичем гоняться нужно, а берлогу ихнюю зорить! Да поспешно! И уж тогда пущай он за нами гоняется. Покудова он спохватится да за Камень кинется, мы уж и назад будем...

– Ой ли? – насмешливо сказал Кольцо. – Как сядем на горах, на переволоке, он тута нас руками и возьмет.

– Ан вот не сядем! Мы малыми стругами пойдем. Не строгановскими, а своими, на коих сюда пришли!

– Да ты что! – закричал Кольцо. – Они в художестве!

– Не скажи! – возразил Болдырь. – Не скажи. Все сухи, все прошпаклеваны, доски треснутые все поменяли. Они лучше строгановских громадин послужат. Те-то уж гнильем подались.

– Да их и с места не стронуть на быстрине-то, – сказал Черкас. – Таки здоровенны – волоком и не протащить...

– То-то и оно, – согласился Ермак. – Пущай строгановские на пристанях стоят. Пущай соглядатаи Алею докладают, что казаки в поход нейдут. А мы тайно и двинемся. Снаряжать станем большие струги, а ночью все на малые переложим, да и помогай Бог!

– За Камнем видать будет! – сказал Кольцо. – Ежели быстро управим, дак и переволакивать назад их не станем, добычу перетащим, а тут на строгановских стругах и встретим. Пошлем которого вперед, чтобы струги в условное место подогнал.

– Дело, батька! – оценил Мещеряк.

– Вот как сунемся туды, а Кучум-Царь нас на перевалах и повстречает. Прямо на их пищали и выйдем... – проворчал Болдырь.

– Нету там никого, – веско сказал Ермак. – Вот моя голова.

Атаманы примолкли.

– Батька, через чего знаешь? – спросил Черкас, чтобы разрядить молчание, хотя после того, как атаман поставил на кон голову, все вопросы были излишни. Он ручался за свое мнение жизнью.

– Сибирские люди сказывали. Последние вчерась прибегли. Я их втайне расспросил. Сибирь-царство пусто стоит. Все вой с Алеем ушли. А сибирские люди нам вожами и толмачами станут.

– Что за люди? – спросил Кольцо. – Православные?

– А ты у нас, часом, не поп? Али игумен? – засмеялся Ермак.

Атаманы заулыбались.

– Полно реготать! – вспыхнул Кольцо. – Тут в полной надеже быть надо, а то заведут черту в зубы.

– Люди всякие! – сказал серьезно Ермак. – Расспрашивал розно. Речи сходятся.

Среди ежедневных хлопот и трудов по устройству войска, когда приходилось каждый струг, каждого казака смотреть, чтобы исправен был, в постоянных распрях с тиунами и приказчиками, которые так и норовили объегорить казаков, в ежедневных спорах с атаманами, ибо все атаманы были равны и каждый властен был только над теми казаками, которых сам привел, Ермак очень много времени проводил в литейке и кузнице. Завораживало его железное рукомесло. А тем, что сам, не чинясь, становился к горну или двухпудовой кувалдой, вослед молотку мастера, бить поковку, – снискал уважение степенных и молчаливых кузнецов и литейщиков. А они цену себе и своему труду знали, тем более что чуть не половина из них были родом иностранцы. Умели Строгановы нужных людей приманить и в своих вотчинах укоренить.

Особенно сошелся Ермак с рыжим литейщиком из Ганновера, что по весне приехал из Москвы. Немец был задирист, горласт! Кулаки пускал в дело не стесняясь! И Ермаку понравилось, что человек возмущался не попусту! И кричал, и ругался потому, что неправду во многом видел и мириться с ней не желал.

Было и другое. Крикливый немец был умен. И видел многое, чего другим мастерам, не уступавшим ему в литейном деле, было не по мыслям! Да и сторонились они от всех склок и разговоров, уходя в свое ремесло, ковали кружева узорные, собирали замки хитростные.

– Вы как бабы! – кричал немец. – Дальше печки ничего видеть не хотите! А придет татарин, будете потом с ошейником железным у турок в Стамбуле пушки лить!

По душе был немец атаману. Потому и сидели они вечерком на скамеечках, где отдыхали мастера, любуясь на широкие заречные просторы. Говорили о том о сем, и открывалось Ермаку многое, о чем он знал прежде, да не так полно, а об ином и не догадывался.

Скоро вычислил он всех, кто здесь со злым воровством противу Руси появился. Знал теперь поименно. А со многими и поговорил обиняком, осторожно.

Умел старый атаман так разговорить человека, что тому начинало казаться – вот союзник твой. А ватиканские лазутчики очень на казачью измену рассчитывали, да как не рассчитывать? Половина из них явные татары, а Царя так поносят, что и враги-то не так ругаются. Потому и заглядывали атаману в глаза, и по широким плечам его похлопывали, как своего, плохо разбираясь во всей путаной пестроте казачьего сообщества: коренные вольные, служилые, воровские, севрюки, чиги, черкасы... И когда наиболее опасливые из них говорили, что казачня – народ ненадежный, другие возражали – служат же казаки польской короне, и татары служат, и верно служат... «Так казаки казакам – рознь! Они только именем общим прозываются, а так – и по обличию, и по языку разные!» – робко говорили третьи, но их не слушали.

А шепоток о том, что не сегодня завтра сибирские вой на Москву пойдут, в избах, где жили иноземцы, давно до откровенных разговоров вырос, тем более что разговоры эти велись на языках, русским непонятных. И пожалуй что половина, считая, что Строгановы – купцы, в воинском деле ничего не смыслят и разбабахают их воинские люди сибирские, как орех, начинали подумывать, как собственную голову в случае набега спасти, и ничего, кроме перехода на татарскую службу, не видали. А тут еще казаки – очень кстати. Вот казаков-то и следует держаться! Они издавна от одного Царя да князя к другому на службу переходят. Вот с ними и гуртоваться!

И шептали, что Ермак – сам татарин, а Строгановы глупы, как все русские схизматы, не видят, кого призвали на службу. И посмеивались втихомолку, все более уверяясь, что Ермак казаков к татарам уведет.

Ермак же никого не разубеждал. И что в душе таил и вынашивал, никому не открывал до атаманского совета.

Каждый день начинал он с поиска известий от людей, приезжавших со всех концов Пермского края. Были тут вестники разные – пришло несколько коренных казаков – поближе к своим. Эти пытались рассказать все, что видели; были здесь и люди торговые – те рассказывали не столько, что видели, а более – что слышали.

И, наконец, пришел Старец! Явился он диковинно. Ермак сидел, как всегда по вечерам, на скамеечке на пригорке, рядом с рыжим литейщиком-немцем да вместе с Черкасом. Откуда возник Старец, они не приметили, увидали уже на тропе, что вела от реки, странную фигуру человека, увешанного ветками.

Батюшки! – ахнул Ермак. – Как есть – древний человек Адам! Не иначе как наши казачки какую шкоду учинили! – Ермак не ошибся.

Старец, которого со всем почтением пригласили на скамеечку, рассказывал, что недалеко от городка решил постирать завшивевшую одежонку, а постиравши, разложил ее на камнях посушиться, а сам по привычке стал на молитву.

«Уснул, небось», – подумал Ермак.

Так или иначе, а Старец одежки своей не нашел.

– Казаки сперли! – убежденно сказал Черкас. – Они тамо рыбу удили и сперли!

– Да на что им моя одежонка истлевшая? – возопил Старец.

– А для смеху! – сказал Ермак.

– Для смеху. Вот я им ужо!

К удивлению атаманов и немца, Старец не стал ругаться, а вдруг захохотал.

Он смеялся долго, а потом долго отмаливал свой невольный грех. Атаманы ему не мешали. Ермак понял, что этот человек явился недаром, что, может быть, его появление есть знак казакам!

Одежонка нашлась. Как и предполагали атаманы, ее стащили два молодых казака, озорства ради! Смущенно они топтались перед Старцем, когда он пенял им, что, мол, негоже над наготою старого человека ругательство чинить, что сие есть грех Хама, который смеялся наготе отца своего.

– Прости, отче, – гудели они.

А собравшиеся казаки и работные люди не могли спрятать веселых улыбок.

– Ну что с вами делать? – спросил виновато Ермак.

– Накажи, батько! – прогудели виновные.

– Вот охальники. Ну, скидавайте шаровары!

Казаки покорно развязали гашники и спустили

штаны.

– Ложитесь, что ли, собачьи дети! – сказал атаман.

Под гогот казаков виноватые легли, выставив тощие зады.

– Эх! – Ермак хлестнул ремнем.

– Еще! – советовали казаки. – Еще, на память!

Ермак махнул еще два раза. После каждого удара

казаки вставали и кланялись атаману в пояс, говоря:

– Прости, батька! Спасибо за науку! – и опять ложились.

– Будет с вас! – сказал атаман. И, повернувшись к Старцу, сказал: – Им по этому месту нужно каленым железом жечь – тамо кость от лавки да от седла! Не проймешь!

– Да пронял уже! – смеясь, возразил Старец. – Вона оне устыдились!

Шутники, почесываясь, смешались с толпой. А Старца Ермак зазвал к себе.

Старик почти ничего не поел, а сразу приступил к делу. Он шел из-за Камня, где жил в срубленной им самим келье.

– Хотел в покое пожить! Грехи замолить. Да вот татары не дали!

Он рассказал, что все русское население, что селилось в землях, пожалованных Царем Строгановым, либо погибло, либо ушло. Кучум приказал всех обращать в ислам. Старца, который лечил местных людей лесных, прятали в чумах и зимовьях. Но по тому, как скакали по стойбищам Кучумовы баскаки, как забирали всех здоровых мужчин в ханское войско, Старец понял, что готовится поход на Русь. И решил предупредить. Его переводили через Камень вогуличи. А дальше он шел-бежал днем и ночью, пока не вышел на русские поселения...