Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Шип-река

Весть о том, что Ермак пошел вверх по Иртышу, была подобна грому среди ясного неба, грозе, которой смертельно боятся татары и все восточные люди, выросшие под сухими безоблачными небесами.

Ужас и растерянность охватили всех в Бегишевом городище, где отсиживался Карача и куда стягивались сборные татары, чтобы вновь штурмовать Кашлык. Ахмат-карача чуть не подавился куском мяса, когда в его юрту рухнул дозорный.

– Ахмат-хан, казаки идут!

Минуту Карача сидел с раскрытым ртом:

– Как, откуда?

Первой мыслью было – бежать! На коней – и в степь. Поддавшись страху, Карача даже пополз прямо через дастархан к дверям, но опомнился:

– Какие казаки? Откуда они взялись? Подкрепление из Москвы? Русские пришли? Но вестей о подкреплении не было! Кто это?

– Ермак-бек! Ермак! Его люди! – затараторил дозорный. – Из Кашлыка. Ермак на переднем корабле, его видели!

– Сколько стругов? – почти машинально спросил Карача.

– Пять! – вытянул короткопалую пятерню дозорный.

– Вон пошел! – крикнул Карача. И, оставшись один, заставил себя успокоиться. Он поджал ноги, закрыл глаза, как учили его бухарские дервиши, и стал повторять на низкой ноте, выпевая: «Алла иллия илиям, акбар», покачиваясь из стороны в сторону. Сначала голос срывался, но вскоре загудел, как натянутая струна комуза... «Алла иллия...» Мысли постепенно приходили в порядок.

– На стругах не больше ста человек... Куда плывут?

Чем больше думал, тем больше успокаивался.

– Нет у Ермака силы... Обманывает.

Однако по шуму в лагере, по истерическим всхлипываниям женщин в женской юрте догадался, что на чернь, на баб этот поход впечатление произвел. Ермака боятся как огня! Раз Ермак на стругах – значит, опять он силен!

Когда загнали его, как сурка в нору, в Кашлык да обложили со всех сторон – тогда весело было, ясно – недолго ему мешать ханам править Сибирью. А вон как вышло.

И лесные, дикие люди наверняка поверят, что Ермак – Бог бессмертный. Сейчас из лесов своих проклятых выползут – понатащат ясака... Как же! Защитник! Спаситель!

– Ай-яя! – Карача в ярости кулаком по дастархану ударил. – Опередил! Не дал с Сеид-ханом соединиться. Не дал собраться большому войску! Сейчас те, кто послабее духом, кто только в большом войске хорош, побегут в разные стороны. Навоз-людишки! Не такие, как у Ермака. Они гожие, когда их много, но только когда их много. Навозом можно и богатыря задавить... Но только когда их много... опередил!

Карача хлопнул в ладоши – призвал есаулов. Тихие, подобострастные, они вползли в юрту, пряча лица.

– Прохлопали! Собаки! – Карача прополз мимо них, раздавая оплеухи.

Но хитрые есаулы выли, а морды прятали, попадали оплеухи по халатам да шапкам. Однако их испуганный вид успокоил ярость Карачи, он отдышался и сказал, вернувшись на свое ханское место:

– Силы у Ермака нет! Пусть плывет, как глупая рыба, которая идет в расставленные сети! Нужно умно их расставить. Пусть в каждом стойбище, в каждом урочище верные люди запоминают каждое слово, сказанное казаками, и доносят мне. Пусть вызнают, чего он хочет и куда плывет. Куда? – И уже вслед есаулам, которые кланяясь и пятясь выходили из юрты, крикнул: – Самое главное! Узнайте, сколько у него огненного боя! Сколько мультуков? У него должно быть мало огненного боя!

Приказ возымел действие, и не только потому, что здесь, в Тав-Отузской волости, было большинство татар, но и потому, что здесь были настоящие крепости.

Полагаясь на Уральский хребет, ни Кучум, ни его предшественники не строили серьезных крепостей ни на Тагиле, ни на Туре, ни на Оби. Столетиями здесь на Сибирское ханство никто не нападал. Казачьему отряду не пришлось штурмовать ни одного правильно построенного и укрепленного урочища. Кучум бросал против Ермака в десятки раз превосходившие его силы, но сражения происходили в открытой местности – крепостей не было. Два укрепления: Карачин-остров и выдержавший четырехмесячную осаду Кашлык – были построены казаками.

Иное дело – южная граница Сибирского ханства, где шли почти непрерывные стычки с казахскими кочевыми ордами и мигрирующими на запад полчищами калмыков. Здесь бывали сражения, и серьезные сражения! Здесь сосредоточивались основные резервы Кучума. Здесь была линия обороны, здесь были и крепости. Вот здесь-то казаки и напоролись на «городок опасный Кулары».

Грозно вздымались его глинобитные стены; проверен и пристрелян был лучниками каждый вершок земли перед крепостью. Ров, вал, угловые башни, стены и крепкий, хорошо обученный, закаленный в обороне против калмыков и казахов трехсотенный гарнизон.

– А ну, братцы, навались! – рявкнули атаманы, и казаки кинулись к стенам, как всегда стараясь взять ее «изгоном», пока враг не опомнился от неожиданности нападения.

Не тут-то было! Будто поле ржи выросло перед казаками от впившихся в землю стрел. Трое повадились, раненные в шею и в лицо.

Вторая шеренга изготовилась, положила пищали на бердыши:

– Целься! Пали!

Зашипел порох! Грохнуло, окутав густым черным дымом стрелявших. Пули ушли в сторону стен и стали шмякаться в закаменевшие саманы.

Со стен, недосягаемые для стрельбы, кричали обидное лучники. Отходили, нападали, тащили к стенам лестницы, забрасывали веревки с крючьями на стены и откатывались обратно отгоняемые точной, прицельной стрельбой казаки.

С каждым днем мрачнел Ермак. Наконец на шестой день не выдержал.

– Шабаш, братцы! – сказал он изготовившимся к атаке казакам. – Неча нам здеся понапрасну время терять!

– Это как же? – заволновались разгоряченные ожиданием боя казаки.

– А вот так же! Отходи на струги.

– Да ты чо! Мы счас на стены взойдем...

– И что от нас останется? Мы сюды зачем шли? Крепости брать? – загремел, как в былые времена, грозный Ермак. – Мы караван бухарский ищем!

– Куды он денется, караван этот!

– Да может, уже делся! Кучум-то пока еще не помер! И Карача жив. А там и Сеид-хан караваном не побрезгует! Мы, главно дело, почему взять-то эту немудрую крепостицу не можем – пороха нет! Порохом эти стены рвать надо! Казань-город так брали! А где он у нас, порох, – на два выстрела у каждого, а то и на один! Вот встретим караван – он нам как раз селитру везет! Наберем пороха – тогда и возьмем Кулары...

Казаки нехотя побрели к стругам.

– Смотри, Тимофеич! – сказал Гаврила Иванов. – Как бы нам отступления эта боком не вышла. Первый ведь раз за спиной невзятую крепость оставляем!

– А Пелым? – сказал Ермак. – Пелым тоже не взяли!

– Пелым на краю похода был. Мы против него лицом стояли и стоим, а Кулары за спиной оказываются!

– Надо бы взять! – вздохнул Мещеряк.

– Взять? А кем? Где у нас казаки? Тут их с тысячу надобно, да с боем огненным, да с припасом пороховым, да с харчами, тогда и осаждать, и штурмовать можно. А у нас припасу – нет, казаков – нет. Вон на мысу положили пять человек за здорово живешь! Пока подмоги из Москвы нет – воевать надо осторожно, людей в трату не давать.

– По уму-то, – сказал Мещеряк, – надо назад поворотить! И не искать караван этот. Его и нет, может, вовсе!

– А ежели есть?

– Да у нас ни пороха, ни пуль. У меня на струг два заряда осталось! – закричал Мещеряк.

– У меня и того меньше, – вздохнул Ильин.

– Так ведь в караване-то как раз припас и всякая снасть для огненного боя есть! Тамо и пополнимся! – азартно сказал Ермак. – А так, с чем возвращаться? А ну как и в этот год подмоги не будет? Чем обороняться станем?

– Да нам уж и сейчас нечем! – чуть не плача, взялся доказывать свое Иванов. – На мысу через чего людей пятерых потеряли? Боевой припас на струге весь вышел! И болты, и стрелы – на счет...

– Да что вы, братцы! Неужто без ясака, без припасу возвращаться? Ведь сейчас столько муки выдержали, против течения выгребаючи! Тута ведь каждый день нам на руку.

Но казаки хмурились, отводили глаза. Ермак хотел объяснить, что пока что не выполнена видимая цель.

В походе на Демьянку двенадцать родов остяцких к шерсти привели, в Пелымском походе от Аблыгерима обезопасились. И в иных походах был результат. А здесь – каравана покамест не встретили, татарского гнездовища не достигли. А оно где-то поблизости!

– Да с чем нам в это гнездовище приступати! – говорил Иванов. – Дался табе караван этот!

– Ладно! – сказал Ермак. – Будь по-вашему – гребем наверх еще три дня, и возвращаемся. И ежели каравана не встренем – снимаем казаков из Кашлыка и Печорским ходом идем на Русь. Иначе до морозов не успеть.

– Ну уж прямо и на Русь... – сказал Мещеряк. – Может, подмога пришла.

– Эй! Об этом и не мечтаем! – вздохнул Ильин.

На том и порешили. И опять медленно поползли

мимо берега. Леса да прогалины. Редко-редко две-три юрты или избушки на берегу.

Иртыш петлял меж берегов, прятался за мысами, и за каждым мысом могло ждать войско. Казаки были уверены, что смогут уйти от любого противника. Течение было быстрое, река – широкая, а сплавляться предстояло вниз по течению.

В конце третьего дня выплыли к устью Шип-реки. С переднего струга отсигналили: «Много юрт». И пошли назад.

– Чего там? – спросил Ермак, когда ертаульный струг поравнялся с его стругом.

– Юрт сто! Да что сто – двести!

– Да ты что? Вот это – влетели...

Струги отвели за мыс. И Ермак с пятью крепкими казаками пошел в подзор. Они залегли в кустах, поблизости от огромного кочевья, чтобы высмотреть – сколько чего и как этот юрт брать.

Но странным показалось атаману это поселение. Во многих юртах на ночь не гасили огня. Не было видно ребятишек. И странный запах гниющего мяса и еще какой-то тяжелый, смрадный, доносил из поселения ветер.

– Чего это вонища-то такая идет? – спросил лежащий рядом Сарын.

– Навроде я догадался, – сказал Ермак, вставая в полный рост, не таясь. Они вернулись на струги. И, как всегда, охватив стоянку-юрт полукругом, развернулись и пошли к берегу.

– Ермак! – крикнул с соседнего струга Ильин. – Ты чего, сдурел? Укройся! Что ты столбом стал?

Старый атаман не ответил.

Со стругов прыгали казаки, привычно повторяя маневр окружения ставки. Но весь маневр сломался, когда из юрт стали выползать те, кто здесь заживо гнил.

Безрукие, безногие, слепые, с гноящимися культями и криво сросшимися переломами, они молча собирались толпой посреди юрт. Ермак не смог смотреть в глаза, полные ужаса или безнадежной тоски. Казаки опустили арбалеты и бердыши. Кто-то заглянул в юрту – и отшатнулся от запаха гноя и застарелых ран.

Из одной юрты выполз татарин – совсем мальчишка. Слепой и обезножевший, видать, ему перебили в давке позвоночник... Он полз, опираясь на руки и поворачивая на шум лицо с незрячими глазами.

– Кто пришел? – спрашивал он. – Казаки пришли? Они пришли нас добить.

Ему никто не отвечал. Толпа изрубленных, изувеченных молодых ребят с овечьей покорностью топталась в центре казачьего редкого оцепления.

Слепой потянул носом воздух, почувствовал иной запах, не такой, как от татар, идущий от казаков, и притих. Полузакрыв глаза, он покачивался из стороны в сторону – наверно, читал молитву.

– Пускай убивают, – сказал он, вздохнув. – Так будет лучше. Не бойтесь, братья, аллах уже отворил нам райские ворота...

– Чего он говорит? – спросил Ермака Гаврила Ильин.

– Смерти просит, – ответил Мещеряк.

Казаки смотрели на эту мешанину увечий, в тряпье, некогда бывшем шелковыми халатами и пестрыми тегилеями... На изуродованную толпу молодых парней, бывших когда-то цветом сибирского войска. Какие-то старухи маялись около юрт, не смея подойти к мужчинам.

– Это матери, – понял Ермак. – Кому они теперь, кроме матерей, нужны?

И, повернувшись, пошел обратно к стругам.

– Вот те и воинство Кучумово, – хмыкнул кто-то из казаков.

И по-волчьи, поворотившись всем корпусом в сторону прозвучавшего смешка, Ермак рявкнул:

– Чему ты радуешься! Это грех наш! Непрощеный грех! А ты радуешься!

Разбирая весла на стругах, казаки, стараясь не смотреть на берег, где все еще стояла толпа калек, роняли замечания:

– Они до нас таких увечий не знали. Это – не шашкой рубануть. Тут свинец-то накромсает, надавит... Куды куски, куды обрезки...

– Саблей тоже – не хлеб молотят, и бердышом...

– Не они к нам пришли, а мы к ним. Грех!

– Да полно тебе, грех! А ты что? Под Москвой хотел в таком художестве сам быть?

– Мы пришли к ним, чтобы они к нам не ходили.

Оттолкнулись от берегов. Подняв весла, отдались

течению.

– Куда править? – крикнули с передового струга.

– Известно куда, – ответил Ермак. – На низ, в Кашлык.

Река легко понесла пять стругов, чуть покачивая их на ласковых волнах.

– Как полезли они из всех щелей... – вздохнул беззубый Шантара. – Страх. Да гнойные, да слепые... Страх.

– Нам Господь какое-то испытание посылает, – сказал Ермак. – То родову свою встретим, то вот страх такой. Эх, Старец-то помер, он бы объяснил.

– А что тут объяснять, – сказал Сарын. – Кисмет.

– Кисмет-то кисмет, – вздохнул сидевший на втором руле кормчий, – а каравана-то нет. Чем отбиваться станем, случись драка? Ни пороха у нас, ни пуль... Все. Кончился огненный бой – страх татарский.

– И волос не упадет с головы вашей, не будь на то воля Божья, – сказал Ермак, цитируя Писание.

Казаки замолчали.

– Слышь, Шантара, – спросил Ермак, – как там Христос сказал: «Воззри на мя! Я сын твой...» А?

– То-то и оно: всех Господь создал по образу своему и подобию, а мы вона чего накромсали. Вот вина-то где! – ответил Шантара.

– Хватит вам! – заругался кормщик. – Лучше было бы вам так-то гнить? Вина у него! Это жизня всех виноватит! Доглядайте опасно! А то, не ровен час, напоремся на войско. У татаровей эти вой – не все!

– Да мало у них воев осталось, – сказал Ермак.

– На наши головы хватит. Нас самих-то – раз, два, и обчелся!

Вагайская ночь

А был ли караван-то? – гадали казаки. – Может, и не было его?

– Так многие сказывают, что видали!

– Да верить им...

– Хоть бы и не было! Вона каку острастку басурманам дали!

– Дали! А пятерых, как корова языком...

– Они-то уж отмучались, а нас-то что ждет?

Казаки лежали, привалившись к бортам, только

носовой и кормщик вяло поводили веслами. Широкий Иртыш нес струги назад, в Кашлык. День был серый, перепадал дождик. Хотелось закутаться и куда-нибудь под ель, под любой навес забиться, уснуть, ни о чем не думая, не вспоминая и не желая ничего.

Ермак сидел на корме, укрыв голову башлыком, сунув руки в рукава тулупа. Его познабливало. Ломило кости от воды, от сырой погоды. Эта ломота началась давно, в ливонских болотах, когда водил он сотню в подмогу Мише Черкашенину...

Мысль о нем неотвязно преследовала Ермака. Может быть, виной тому был тяжкий трупный запах, что стоял над юртами на Шип-реке, совсем как во Пскове...

Два дня назад прошли Кулары. Так и не взятые Кулары! Татарва стояла на стенах и глумилась над проплывавшими стругами.

– Эй вы! – кричали со стен. – Женщины с бородами! Куда вы подевали свои мультуки? Или, может, засунули себе...

– Эй! – тосковали казаки. – Счас бы пальнуть из всех стволов!..

Но пальнуть было нечем. Боеприпасы кончились. Бить же из арбалетов, луков – означало становиться с татарами вровень – а их много больше, и на каждую стрелу прилетит в ответ двадцать —тридцать! Казаки впервые чувствовали себя бессильными, неспособными ответить, как должно, на оскорбления...

Все, кроме Ермака, который, как всегда, сидел на носу струга, закутавшись в тулуп, и словно ничего вокруг не видел и не слышал.

– Батька, чо ты квелый какой-то? – спросил, перепрыгивая на струг Ермака, Гаврила Ильин. – Вон уж меня казаки спросить послали, не приболел ли?

– Не! – ответил Ермак. – Я здоров! Я весь здоров.

– Ну а чо ж ты вторые сутки молчишь?

– Да все думаю, мысли разные...

– Ну дак скажи, какие мысли, все сердцу веселей станет...

Ермак глянул на Гаврилу, и того поразило какое-то странное выражение лица атамана. Словно там, в лице воина, жило другое – не то ребенка, не то старца. Странный свет шел от глаз Ермака. Будто внутри него был огонь...

– Слышь, Гаврила! – сказал атаман. – А ты ведь был, когда Миша Черкашенин себя в выкуп Пскова посулил – и обетовался?

– Я-то не был, мне казаки сказывали...

– Ну и как это он делал?

– Да никак. Сказывают, зажег свечу, стал перед иконой и говорит: «Простите, братья-казаки, ежели согрешил перед кем». Ну, они равномерно – прости и ты нас. «Нонь, – говорит, – мне ваше прощение очинно нужно, потому решил я голову свою Пскову в выкуп поставить. Пущай, значит, я умру, а жизня моя в зачет за город пойдет».

– Так и сказал?

– Ну, так ли, нет, а в этом роде. Ставлю, мол, голову свою на алтарь победы...

– Ну а дальше чего? – спросил казак, сидящий почти рядом и ворочавший веслом.

– Да ничего! Назавтра кричат: Черкашенина ядром вдарило!

Не успели все осажденные про это прослышать да посетовать, что, мол, все – Псков-град обречен сдаче. Коли Черкашенина, самолучшего военачальника, нет, дак и Пскова не удержать. А тут сначала слух, а уж потом в голос кричат: «Псков свободен. Баторий отходит!» Вот тута все и поняли, чьей головой Псков выкуплен.

– Хорошо, – сказал Ермак.

– Чего?

– Хорошо, – повторил атаман, и казак не понял, к чему это он. Ермак смотрел куда-то за кромку леса, и взгляд его показался Ильину нездешним, дальним, как у тех, кто умирает.

– Ты чо? Батька! Ты чо, здоров ли?

– Да все слава Богу.

Пока не пошел сильный дождь с обложного темного неба, по которому неслись стремительные низкие тучи, решили пристать к берегу да пожевать чего-нибудь горяченького. Развели костры, заварили щербу.

– Мещеряк! – сказал атаман. – А сколь ты рыб в казан бросил?

– Не знаю, навроде пять.

– И стругов у нас пять... – сказал Ермак и вдруг тихо засмеялся. – В Писании сказано: Христос пятью хлебами и пятью рыбами многие тысячи накормил...

– Чего ты тихай какой-то? Даже страх берет, – сказал Ермаку безносый казак Ляпун. – Чего ты уду-мал-то, батька!

– А вот что, детушки, – сказал Ермак. – Я ноне как на татар в художестве посмотрел, да еще Елыгай энтот... Они тоже, как и мы, по образу Божию. Тута войной ничего не добьешься! Так и станем: то одни верх брать, то другие. Конца не будет.

– Так от веку велось! – сказал, облизывая ложку, щербатый Шантара.

– До Христа! – перебил его Ермак. – До Христа. Христос новый путь указал. И не на других, а на себе... Не других, значит, в жертву приносил, но себя. Мы со Старцем о сем много как говорили. И свет над миром воссиял. Свет истины.

– Будто с тех пор и не воевали! – буркнул Мещеряк.

– Так ведь враг-то человеческий силен! А я вот что думаю, детушки. Эта страна, Сибирью зовомая, и есть Беловодье или град Иерусалим, нам в удел Господом даденный. И его так просто не обретешь... Он и татарам даден, и остякам, и вогуличам, и кыпчакам... Их сатана мутит, ложными богами прельщает – вот они дружка дружку и гнетут. А надо не так-то!

– А как, ежели они в нас целят да стреляют?

– Только мы ловчее! – сказал Шантара.

– С огненным боем как не ловчее быть!

– Так вот и лишил нас, во испытание, Господь огненного припасу. Ибо не в силе Бог, но в правде, а правда-то отсюда далеко лежит.

– Где?

– Не где, а в чем! Надобно жертву принести, вот и дастся нам.

– Это каку таку жертву? – засмеялся безносый Ляпун. – Татарина, что ли, зажарить? Быдто куренка!

– В жертву надоть себя принесть. Иначе так с этого круга и не сойдем. Так и будет дружка за дружкой гоняться да убивать!

– Это как – себя?

– Как Черкашенин!

– Батька, ты чего? – опасливо сказал Мещеряк. – Ты чего удумал?

– Дак все просто. Проще некуда – я вот что решил, детушки. Пускай страна эта Сибирь станет вам в удел и детям вашим, и не будет здесь никогда ни кабалы, ни боярской неволи, а будет мир, и пущай дети ваши будут нераздельны с детьми татарскими, с детьми вогуличей и других народов... И зваться вы будете все люди русские – сибиряки. На то я и голову свою в жертву искупительную приношу.

Ермак достал из-под рубахи ладанку, разорвал ее и высыпал в костер все содержимое. Зашипела на поленьях земля, высыпаемая из мешочка, пыхнула невесомая веточка полыни.

– Что-то ты, батька, тут такое завел, и неразбери-пойми тебя! – сказал Мещеряк. – Аж на слезу потянуло. И вот охота болтать!

Но Ермак покорно сказал: «Не гневайся на меня!» – и, не отрываясь, стал смотреть на огонь, улыбаясь чему-то своему.

– Кончай обедать! По веслам садись!

Струг Ермака шел последним, и, когда он нагнал остановившиеся, что шли впереди, там уже вовсю шел допрос. На берегу взяли двух спящих у костра татар-рыбаков. Рыбачили на Вагае. Татары клялись и божились, что видели караван в верховьях Вагая.

– Брешут! – сказал Мещеряк. – Ну-ко растяните их. Счас маленько угольков на спину насыплем, расскажут, гады, про караван.

– Да ты что, – сказал Ермак. – За что углей-то?

– Рыбаки? – закричал Мещеряк. – А где лодья? Где улов?

Татарин упал на колени, заверещал, что сын с большим уловом в деревню поехал, а их на берегу оставил до утра, утром с другими рыбаками вернется, опять на Вагай пойдут, где караван стоит... Большой караван! Челнов сорок!

– Брешет! – заходился гневом Мещеряк. – Брешет, сатана! На Вагай заманивает! Не рыбак это! Брешет!

Пытать татар не стали, но собрались атаманы на одном струге, стали решать, куда дальше плыть.

– Не рыбаки это! – стоял на своем Мещеряк. – От них рыбой и не пахнет!

– Да нет! – говорил безносый Ляпун. – Рыбаки, как есть в чешуе все, и руки черные.

– А что, рыбаки врать не могут? – рассуждал Сусар.

Ермак, которого ломило и начинало знобить, по-другому повернул дело:

– Брешут иль не брешут, шут с ними. Поглянуть-то надо, есть на Вагае караван или нет.

– Да нет там ничего, и не было никакого каравана! – выкрикивал Мещеряк. – И посланец от них подменный был! Это Кучумка подсылает!

– Ну, нет и нет! – сказал Ермак. – Сплаваем да вернемся. А вот коли есть? Ждут нас, а мы мимо проплывем! Сказано ведь на Кругу было – все речки обшарить.

– Так-то оно так! – погас Мещеряк. – Да опасно больно! Вагай не широк – стрелами с берега побьют нас.

– Сажен тридцать будет, – сказал кто-то из казаков. – Это он после Атбаша в узину входит.

– А мы выше-то и не пойдем, – сказал Ермак. – Если караван есть, он непременно в Атбаше стоит. Через Атбаш дорога из Кашлыка на Ишим. Если в Атбаше каравана нет – стало быть, его и не было!

– Эх, атаман! Хорошо, когда в Атбаше караван, а когда там Кучумка или Карача?

– А мы в Атбаш заходить не будем. Караван не иголка – увидим. До Атбаша полдня ходу, к вечеру на Иртыше будем. Заночуем за перекопой на Вагайском мысу.

На том и порешили.

Неширокий и мутный Вагай обмелел, и грести было сложно. Потянулись на шестах, однако течение было достаточно сильным, и, пока вышли к Атбашу, усилились дождь и ветер. Подгребли к урочищу на выстрел, пальнули из пушчонки. Только эхо отдалось в ответ.

– Вот тебе и караван! – сказал загребной Мироша, что сидел на носу переднего струга, рядом с Ермаком.

– Поглядывай! – передали со струга на струг. Но сколько ни вглядывались сквозь пелену дождя, никакого каравана не увидали.

Отмахали по стругам: «Поворачивай!» И под раскаты грома не на шутку разбушевавшейся грозы пошли на низ. По течению сплавляться было легче, но дождь полил так, что пришлось вычерпывать воду. Так что, когда выгребли к Вагайскому мысу, от усталости дышали, как рыбы на суше.

Вагайский мыс был как две капли воды похож на тот, где стоял Кашлык. Он был гол, хорошо просматривался. Саженях в трехстах был перекопан канавой с оплывшим уже, но все еще высоким валом.

Струги поставили на иртышской стороне, обогнув мыс. Здесь было потише, и в случае тревоги можно было сразу выгрести на стремнину, далеко от берега.

Пленные татары-рыбаки скулили и просили отпустить их домой, в деревню на том берегу.

– Я те отпущу! – рявкнул Мещеряк, когда кто-то из казаков хотел было развязать пленников. – Я им завтра вспомяну Атбаш! Где караван-то, сукины дети? А?

– Был караван, за Атбашем выше стоял! Сами видели! – завопили татары.

– За Атбашем? – переспросил Мещеряк, хватаясь за саблю. – Где Вагай курица перейдет? Где нас голыми руками перенять можно? Ах вы, собаки!

– Да ладно тебе! – остановил его Ермак. – И развяжи их! Они уж синеют.

– Сбегут! – сказал Лазак, но все же путы распустил.

– Куда они сбегут? – возразил другой. – В такую-то непогодь! Они вон от грому под лавки, как щенки, хоронятся.

Под проливным дождем при свете смолья натянули пологи, свалились под них кучей, возле бортов кораблей. На стругах тоже повалились вповалку, так что ступить было некуда.

С большим трудом развели огонь, но дождь лил такой, что ни обсушиться, ни обогреться было невозможно.

С каждого струга отчислили по дозорному. Ермак сам взялся идти с ними.

– Куды ты! – заартачился, как всегда, Мещеряк. – Не твой черед!

– Да какая разница? Мне все едино не уснуть – ломает всего!

– Ну, тады ложись в струге! А энти пусть без атамана идут. Мы здеся как на острову. Да и кто в такую непогодь сунется?

– Береженого Бог бережет, – сказал Ермак, натягивая на мокрую рубаху ледяную кольчугу.

Ермак с пятью дозорными отошел к перекопе, натянув на голову овчинную бурку, угнездился так, чтобы видеть подходы от леса к перекопе.

Только увидеть, конечно, ничего не удавалось – стояла тьма, прорезаемая молниями, да плясали блики высокого костра у стругов.

– Надобе костер загасить! – сказал Ермак дозорному. – А то из-за него ничего окрест не видно.

– Да кого тут видеть-то, – сказал дозорный. – Кучумка, небось, с бабами в сухой юрте спит, а мы тута мокнем...

Ермака знобило вовсю.

– Не вовремя захварываю! – сказал он. – Видать, года мои подходят. – Он еще сказал, что Вагай сильно обмелел и его, пожалуй, можно перейти, минуя перекопу.

– Да ну! – возразил дозорный. – Услышим, ежели что, а по откосу татарам сюда не влезть, склизко!

Они еще поговорили о том о сем.

Дождь перестал, но ветер так метался в прибрежных камышах, что над мысом стоял гул, будто шумели перекаты. Под ровный шум Ермак не то чтобы задремывал, а так, плыл мыслью, воскрешая в памяти картины детства, товарищей...

– Странно как здесь ветер дует, – сказал он дозорному. – По Иртышу гудит, аж камыш ломает, а на Вагае – туман встает. – При свете молний действительно было видно, как с Вагая ползет туман...

Дозорный ничего не ответил. Атаману показалось, что шуршание камыша как-то странно переместилось с Иртыша на Вагай.

– Братка! – позвал Ермак напарника. – Братка!

– Я! – ответил тот из темноты.

И вдруг что-то свистнуло прямо у Ермаковой головы. Дозорный вскрикнул.

Мгновенно Ермак вскочил на ноги. Блеснувшая молния выхватила из темноты несколько фигур, выбегающих из Вагая на берег.

– Сполох! – закричал Ермак. – Сполох!

Чьи-то руки схватили его за плечо, сорвали тулуп.

Звякнуло железом по кольчуге. Ермак рубанул саблей вправо, кто-то страшно закричал в темноте.

Крутанувшись, Ермак попал саблей во что-то мягкое слева и что есть мочи бросился бегом к стругам.

В темноте он наскочил еще на кого-то, отмахнулся саблей, попав по войлочной спине, споткнулся через упавшего, сам упал.

– Братцы! Сполох! – кричал он. – Братцы!

Пыхнувшая молния осветила клубки тел у стругов

и взмахивавшие весла. Ермак нацелился на спины в мокрых халатах, которые плотно перли к стругам. Еще рубанул.

При свете молнии Ермак увидел струг всего в пяти шагах от себя. И в тот же момент что-то страшное ударило его в спину и в шею.

Он увидел высокое крыльцо, деревянные перила и мать с раскинутыми руками, бегущую ему навстречу по белому нетронутому снегу.