Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Осада

Татары еще несколько раз пробовали ходить на приступ, но нехотя, словно в шутку. Скорее всего, это был приказ не о штурме, а только о подходе к стенам, с тем, чтобы казаки были в постоянном напряжении и как можно больше истратили боеприпасов.

Атаманы быстро об этом догадались. И теперь, когда всадники начинали кружить вокруг Кашлыка, сшибали их болтами из арбалетов или вообще не стреляли.

Но на стены выбегать – приходилось, на раскатах у пушек стоять – приходилось, затинные пищали выволакивать к бойницам – приходилось, огонь и караулы держать недремно – приходилось, а силы убывали...

Ермак понял, что Карача собирается взять крепость измором. Первоначально была надежда на то, что у татар кончатся припасы, и они вынуждены будут отойти, хотя бы на время. Но припасы им постоянно подвозились, потому что Карача перенес под Кашлык свою ставку. А когда растаял снег и зазеленели увалы, стало ясно – Карача никуда не уйдет: он перенес сюда все свое кочевье.

С холма, на котором стоял Кашлык, было видно далеко вокруг. Была видна и ставка Карачи, разбитая в трех верстах от стен крепости. Было видно, как там шла обычная жизнь: пригоняли табуны дойных кобылиц, приезжали гости. В юртах отдыхали воины, которые посменно стояли у Кашлыка. Зоркие казачки разглядели однажды, как туда пригнали лесных людей. Вокруг них плотной толпою толклись воины, а потом над ними поднялись шесты с отрубленными головами.

– Видать, к нам шли! – сказал Старец и отслужил панихиду по убиенным, хоть и не были они православными. Но некому было укорять Старца в нарушении канонов православия: умерли все три священника, шедшие с Ермаком через Камень. Из присланных Москвою людей оставалось в живых не более двух десятков. В том числе и угрюмый стрелецкий голова Киреев, который вроде был, а вроде и не был – толку от него не было никакого.

Съестные припасы, привезенные Ермаком и другими казаками, ходившими за ясаком, расходовались очень экономно: только чтобы с голоду не умереть. Но и они подходили к концу.

Пришел апрель. Вздулась, грохнула и покатила на синих волнах льдины река, заплескала волной в берег.

– Эх, – вздыхали казаки. – Сейчас бы на стружок и айда гулять по Иртышу да по Оби-матушке, а там – Печорским ходом в Москву.

И говорили о том, что Печорский ход – самый надежный! Что там самая верная дорога.

Только до этой дороги было не добраться.

– Вынесла девица соловья в клетке в сад, полетел бы он в небо высокое, да клетка держит, – вздохнул Гаврила Ильин.

– А ты – свисти! – посоветовал Ермак. – Соловей! Все веселее будет!

Свистеть не свистели, а пели много. Татары с удивлением слышали, как из крепости каждый седьмой день слышится стройное пение, а однажды оно продолжалось почти всю ночь.

– Иса-пророк воскрес, – объяснил мулла. – Они празднуют воскресение Исы.

Долгая осада притупила ненависть. Если в начале приступа воины пылали злобой, то теперь им больше всего хотелось домой, в свои кочевья. Прежде им хотелось отомстить этим бородатым пришельцам за го, что они пришли сюда и стали требовать с них, с воинов, ясак, как будто они вонючие остяки или вогуличи... Но теперь, когда шла эта бесконечная осада, а вогуличи и остяки разбежались, Карача начал такие поборы в татарских улусах, что воины стали не поговаривать, а роптать, мол, Ермак брал много меньше... И не надо было воевать – жили бы дома.

И даже жалели, что пробили днища у стругов, и долго кричали об этом казакам.

– А если бы чуть отступить – прорвались бы они к стругам и уплыли из Сибирского ханства, а мы бы домой пошли!

И такие разговоры ширились, несмотря на то что Карача нескольких «болтунов» приказал забить насмерть палками. Но разговоры только усилились, правда, говорить стали осторожнее – только между своими. И там, где никто из слуг Карачи не мог подслушать и донести. А такое место известно где – в дозоре.

Два пожилых татарина, лежа в секрете караульном, излили все свои горести и сомнения друг другу, без опаски быть подслушанными – до Ермака было в десять раз ближе, чем до Карачи.

– Вчера приехала жена, – говорил один, – вокруг ставки овцы все вытоптали – надо на новое место перегонять – а кому? Бабам и волков не отогнать!

– Тут свои хуже волков! – поддакнул второй. – Ко мне три раза приходили. Одни – от Кучума, другие – от Сеид-хана, третьи вот от Карачи – я спрятаться не успел! «Иди – воюй!» А чего мне воевать? Сроду воевать не любил! Вот, пригнали сюда! У меня все ловушки пропали! Сейчас нужно с пчелами возиться, а тут – «Иди – воюй!» За кого?! Все трое пришли, все трое ханы! Был Едигер-хан – вот это был законный хан, Кучум его убил – тоже один хан был! А теперь целых три и все ханы! И все друг с другом воюют...

– Ермак, который в Каш лыке сидит, – тоже хан! – сказал первый. – Мне верные люди говорили!

– Да ты что! Он же русский!

– Никакой он не русский. Он по-кыпчакски говорит. А потом, сам посуди: он ни одного татарского мурзу не убил! А Маметкула-хана пленил и с таким почетом принял, будто это его брат родной! Таурзака как принял! А мне верные люди говорили, когда Маметкула брали, человек Ермака старику сказал, что это Сеин Бахта Тагин кочевье Маметкула русским указал.

– Да-да-да... Я это слышал.

– А старик спрашивает: «Кто вы, добрые люди?» А он и говорит: «Казак – сары!» Понял?! Кыпчаки западные!

– Да-да-да... Ай-ай-ай... – прицокивал языком его слушатель.

– И я думаю – этот Ермек не простого рода!

– Ер-мек – «утешитель», значит?! Так?

– Я не знаю, что и думать, но выходит, что так.

– Так, может, он и есть настоящий князь Сибирский?!

– Я этого не говорил! И ты этого не говорил!..

Они опасливо заозирались.

– Слушай! – все-таки не выдержал тот, который сокрушался о пчелах. – Так, может, он и есть законный хан? Почему его так все боятся и никак не могут победить?!

– Я этого не говорил! И ты этого не говорил!

– Ну скажи мне, как брату...

– Не скажу – и трава имеет уши!

Уши имела не только трава. В нескольких шагах от караула лежал, затаившись, Якбулат-ермаковец. Не первый раз он слышал такие рассуждения о Ермаке среди татар. Потому что почти каждую ночь ходил из Кашлыка в разведку, ужом проползая мимо беспечных караулов, в которых сидели, как правило, пожилые татары, насильно приведенные сюда воинами Карачи, – ополченцы.

Якбулат, Сарын, Шерга, Алим и другие ермаковские станичники почти еженощно доползали до ставки Карачи, добирались до самой его белой юрты... И теперь уже знали каждый бугорок, каждую ложбинку вокруг Кашлыка, исползав всю местность вдоль и поперек. Частенько они приносили в крепость еду, потому что голод в Кашлыке стал ужасающим. Подошла к концу даже сушеная конина, которую мелко крошили и заваривали кипятком. На день давали по чашке такого отвара. Но и эта пища кончилась.

В середине июня умер Старец. Ермак, который с ним делил землянку, в ту ночь спал на воле, прямо у стены. Лето вступило в полные права... И утром удивился, когда проснулся сам. Обычно его будил и ставил на молитву неугомонный Старец. Ермак спустился в землянку. Окликнул:

– Дед... а дед...

Старец лежал на нарах, укрытый тряпьем. Ногти па босых ногах его уже почернели. Глаза были открыты.

Ветерок шевелил невесомую бороду старика, когда собрались казаки на панихиду прямо посреди крепости. Ермак читал отходную, жалея, что нетвердо знает слова молитвы. В скрещенные руки Старца вместо свечи, которых давно не было, вложили веточку полыни.

– Прими Господи душу новопреставленного раба Твоего, имя его Ты сам ведаешь...

Застучали комья земли по гробу, встал посреди крепости сосновый крест. Вот и нет Старца...

– И мы скоро за ним! – сказал Мещеряк, когда собрались атаманы в опустевшей Ермаковой землянке.

– Чего делать будем? – сказал Ермак.

– Подмоги из Руси нет! – сказал Гаврила Ильин. – Надо прорываться отсюда и уходить назад, за Камень.

– На чем? – криво усмехнулся Мещеряк.

– То-то и оно, что все струги поломаны.

– Придет подмога! Надо ждать! – сказал Ермак. – Нешто Царь такую добычу упустит! Шутка ли, цельное царство!

– Пока солнце взойдет – роса очи выест! – вздохнул Мещеряк.

– Еще чуток, – сказал Ильин, – и трупы есть начнут. Надо прорываться!

– Кем? – сказал Ермак. – Нас полторы сотни нет. Из них половина едва ходит. Опухши от голода – какие мы вояки?..

– Чего же – ждать, пока все перемрем? Я думаю, – сказал Мещеряк, – возьму-ко я всех ходячих, ночью проползу прямо к ставке Карачи, ну а там как Бог даст...

– Опасно, – сказал Ермак. – А другого выхода нет.

– Хватайте там чего есть и прорывайтесь к воротам – мы вас огнем прикроем.

Тем, кто готовился к ночной вылазке, отдали всю еду. Наварили из сухарных крошек баланду, накрошили туда остатков сушеного мяса. Потом всем велели спать.

Разбудили ближе к полночи. Помолились. Ермак обнял каждого, перекрестил:

– С Богом, ребятушки!

Полсотни казаков тенями прошли за стены и растворились в ночном тумане.

– Господи! Только бы дошли! Только бы в темноте на караулы не напоролись!

Но даже когда в непроглядной тьме столкнулись с татарами и те окликнули: «Кто идет?», Мещеряк ответил по-татарски:

– Из разведки идем – заблудились, где юрта Карачи, что-то никак не выйдем?

Ничего не подозревая, дозорные татар обстоятельно растолковали, как пройти. И только когда казаки прошли, один из дозорных, дремавших у стога сена, который нужно было поджечь в случае тревоги, спросил спросонок:

– А это кто был?

– Да какие-то из стражи Карачи! В разведку ходили под стены.

– А как зовут?

– Не знаю... Новые какие-то. Вчера еще пополнение пришло. Они, наверно, оттуда – ходили подходы к стенам смотреть. На случай штурма, наверно...

– Какой там штурм! – зевнул караульный. – Не хватало еще на штурм идти – понапрасну погибать... Эти в крепости и так скоро с голоду передохнут.

И когда под утро загрохотало в лагере Карачи, караул всполошился:

– Что это?! Московская подмога подошла?!

Но это был уже самый разгар боя. Первая его часть – невидимая, неслышимая – пошла так, что ни один караульный не проснулся и не крикнул.

Казаки вырезали около двух сотен из дружинников Карачи. Половина ставки была завалена трупами, когда поднялась паника. В темноте и тумане татары выскакивали из юрт, метались между коновязями и обезумевшими конями. В нескольких концах ставки заполыхали юрты, запасы сена, и сразу с нескольких концов загрохотали выстрелы.

Крики, выстрелы, вопли раненых и задыхающихся в пылающих юртах. Толпа ополченцев, мечущаяся по лагерю...

Карача выскочил из юрты и был тут же сбит бегущими людьми. Его бы совсем затоптали, если бы стоявшие у юрты телохранители не втащили его за ноги обратно в юрту. Карача слышал, как в темноте кричали его сыновья, созывая свои отряды. Как старший, где-то рядом с юртой, приказывал слугам: «Отца! Отца вывозите через озеро!»

– Сынок! – завопил Карача. – Что случилось?!

– Русские прорвались! Казаки наступают!.. Уходите, отец!.. – прокричал за войлочной стеною сын.

– Московская рать подошла?

– Не знаю! – крикнул сын, и это были последние его слова, слышанные Карачей. Выстрелом из пищали сыну Карачи разнесло голову, когда он вел татар против засевших на холме казаков. Но это было уже утром.

А сейчас, в темноте, среди полыхающих кострами юрт, обезумевшей толпы, Карача был подхвачен слугами. Немилостиво доставлен на берег озера, что было в пяти верстах от Кашлыка с напольной стороны, и кое-как, в черпающем бортами воду челноке был доставлен на другой берег. Второй сын Карачи был затоптан в ночной панике. Люди и кони метались так отчаянно, что казаки не могли сквозь них прорваться обратно в крепость.

Вылазка затягивалась. Мещеряк понял, что пылающим лагерем, бесноватой толпою его отряд прочно отрезан от Кашлыка.

Атаман приказал бросать все, что успели нахватать в темноте казаки, и тащить только колчаны со стрелами, воду и еду на пригорок, где стоял ханский шатер. Вокруг сгоревшей ставки спешно наваливали баррикаду, стягивали телеги, готовясь к обороне.

Восходящее солнце осветило полностью разгромленный и снесенный конями и толпой лагерь Карачи. Трупы зарезанных и задавленных густо валялись на пепелищах сгоревших и дотлевающих юрт.

– Во наваляли! – сплюнул, глядя на эту картину, Якбулат. – Смотреть тошно.

– Верно! – сказал белобрысый, конопатый казачок. – Я думал, вот ужо до отвала наемся. А сейчас вон и есть не могу! Аж воротит...

Запах паленого войлока, горелого человечьего мяса густо стоял над боем.

– Заряды беречь! – приказал Мещеряк. – Бей стрелами и болтами.

Первые два ряда были положены полностью. Но хорошо обученная дружина продолжала, скользя на крови и спотыкаясь о трупы, карабкаться на холм.

– Целься! Пли!

Огненный вал откатил наступающих. Вторая атака шла уже по трупам. Третья не оставила после себя ни клочка видной земли: в два слоя лежали убитые.

Сбитые в подобие отрядов татарские ополченцы с ужасом смотрели, как отборные воины Карачи устилают своими телами холм, как у подножья лужами начинает скапливаться кровь, и тоскливо поглядывали на темнеющий невдалеке лес.

К полудню холм, выстланный в несколько слоев убитыми и ранеными, превратился в подобие какого-то живого существа, которое выло, стонало, взмахивало руками, шевелилось... Но с вершины его неуклонно раздавалось:

– Целься-пли! Заряжай! Целься-пли!

Две рушницы разорвались, разнеся головы стрелкам.

– Все! – весело крикнул какой-то казак. – Все, атаман! По два заряда осталось!

Беззубый, с проваленными щеками, весь обросший седой бородой казачина вдруг поднялся во весь рост и грянул во всю грудь:

 
– Не имамы иныя помощи,
Не имамы иныя надежды,
Разве Тебе, Владычица!
На Тебе надеемся И Тобою хвалимся!
 

– Ты нам помоги! – подхватили все, кто был на холме, вытаскивая сабли и засапожные ножи.

 
Есьмы рабы Твоея
Да не постыдимся!
 

Вместе с последними словами великой предсмертной молитвы грохнуло из всего, что могло стрелять, со стен Кашлыка. Заскрипели рассохшиеся, четыре месяца не отворявшиеся ворота напольной стороны, и ряды почерневших от голода, не падавших только потому, что крепко упирались плечо в плечо, медленно двинулись по деревянному настилу надо рвом.

– Целься. Пли!

Грохнуло с двух сторон... С визгом пошли свинец и ядра шмякать в толпу ополченцев. Татары дрогнули, плотные шеренги расстроились. И сначала ручейкам и, а затем потоком хлынули к лесу, бросая доспехи и давя раненых, хватая за хвосты убегающих лошадей, охлюпкой, без седел, влезши им на спины...

– Целься! Пли!..

В пороховом дыму им не было видно, что казаки, вышедшие из крепости, от голода почти не могли двигаться и тут же садились под стенами на землю, ложились от слабости на траву... Шатаясь, держась друг за друга, шли в Кашлык казаки Мещеряка.

Струги

Вернувшись под защиту земляных валов и деревянных стен, казаки повалились от усталости на землю кто где стоял. Измучены были так, что даже не могли идти шарить по убитым татарам. И все же, еле волоча ноги, притащили несколько мер зерна из татарского лагеря и сразу стали варить кулеш.

Горячий, душистый, он заставлял даже самых ослабелых подползать к кострам. Велик был соблазн нахлебаться досыта, но казаки знали: дашь пузу потачку – наешься до отвала, – разопрет отвыкшие от работы животы, и помрешь в муках не от глада, а от сытости. Поэтому сдерживались, ели медленно, с молитвой, терпеливо ожидая, когда придет насыщение.

– Айда струги глядеть! – позвал Ермак. И, преодолевая боль в ногах, спустился к реке.

Когда-то здесь на волнах качались три десятка стругов, несколько плотбищ. Теперь, вместо надежных, с высоко выведенными носами и кормой стругов, было корабельное кладбище. Тронутые гнилью, с торчащими как у мертвых рыб ребрами, суда подставляли пробитые, белые без смолы борта под иссушающее летнее солнце.

– Решились кораблики! – сказал Гаврила Ильин. – Надобе новы рубить!

– Новы струги, – вздохнул Мещеряк, – новы казаки рубить будут. У нас где сил взять? Мы нонь и лесу нужного не наберем.

Ермак прошел по берегу, время от времени приваливаясь к теплым бортам стругов, когда подступала к горлу тошнота и голова кружилась от слабости.

– Стало быть, так! – сказал он, осмотрев последний струг. – Новы нам не срубить – не в силах мы, да и не надобно нам столько. Заутре пущай корабельщики гожие лесины пометят да, с плохих стругов снявши, другие чинят. На пяток стругов наберется, а боле нам и не надобно. Гребцов-то не стало.

Может быть, первую ночь после осады спали относительно спокойно, хотя со всеми опасениями, не гася фитилей у затинных пищалей, но все же спали.

Отстоялись ведь. Перетерпели, пережили осаду. Отбились. Два следующих дня больше лежали на солнышке, вовсе голые грелись. Закипятили казаны со щелоком, из золы наведенном, рубахи да сподники кипятили – вошь выпаривали, вываривали.

Выносили из землянок и вовсе ослабелых да опухлых на солнышко. Отпаивали мясным отваром. Понатащили дикого луку да черемши – заставляли жевать. На третий день, как раз под воскресенье, вынесли из землянки икону. Отслужили, как умели, благодарственный молебен. Вроде как сразу легче на душе стало. Сутки еще отлеживались, а утром за топоры и, спотыкаясь, побрели ко стругам. Сначала робко, а потом все веселее заскрипело, застучало на берегу... Задымили костры, закипела смола, зачернели струги смолеными бортами. Оживали казаки.

Не сговариваясь, атаманы казаков не трогали, не понуждали: делай кто что хошь... Знали, что человек безделья долго не выдержит. А тут в живых-то остались только люди, на всякую работу гожие.

Иноземцы путаные, которых от Строгановых чуть не волоком забрали, еще в первый год на Абалаке почти все полегли – не умели они с татарами по-казачьи драться... Остальных быстро Господь прибрал – как видать, новая жизнь да земля эта незнаемая им не по душе пришлась. Бедовал с казаками только один рыжий немец, да схоронили его недавно – с голоду помер. Поминали его у стругов ежечасно чуть не со слезами – славный был человек! Жалели, что даже имени его не ведали – немец да немец! Жалели и других, до сего дня не доживших. Хотя атаман Ермак, поминая Старца покойного, вдруг сказал:

– В Писании сказано: «И настанут времена, когда живые будут завидовать мертвым...»

– Ты чо? – сказал Гаврила Ильин. – Ты чо, батька?

– Устал я чтой-то! – вздохнул, тряхнув сединою, Ермак. – Ну, да ладно. Там же сказано: «Никто же часа своего не знает!»

– Что ты завел! – одернули его казаки. – Помнишь, батюшка говорил: «Уныние – ворота всех болезней». Ты вон на стрельцов посмотри – страх.

Стрельцов вместе с головой стрелецким Киреевым было человек шесть: все без зубов, опухшие, обезножевшие, с проваленными глазами, в цинготных пятнах – живые мертвецы.

А казаки хоть и обеззубели маленько, и сгорбатились, а все же шевелились-двигались, не лежали колодами у землянок. Не так, как прежде, а по-стариковски, по-муравьиному отдирали, по трое-пятеро вместе, доски с бортов совсем пришедших в негодность стругов и волокли их к гожим. А починялыцики крепили борта обновленных корабликов.

Как и раньше, ладна и забориста была их работа, но если раньше весело перекликались они, припева-ли-посвистывали, то теперь больше покряхтывали-постанывали, а иной раз и срывались друг на друга с бранью. Но хоть и грызлись порой, а работа всех мирила. И опять хватались за труды. Иначе никак – там, где раньше один управлялся, – теперь трое не поспевали.

Ермак работал со всеми, знал: остановишься, станешь болячки считать да примечать, как тело разрушается, – тут и помер! От работы так ломило отвыкшие от топора ладони, что ложку не мог держать. Тряслись руки – плескал наваристую щербу на седую теперь уже бороду.

Еды стало вдосталь. Понаехали ясашные люди, по-наволокли меду, да мяса, да рыбы, да грибов. Приехали и молчаливые татары, сгрузили с воза несколько мешков с мукой.

Приметил Ермак, что сидят на возах и татарки с дитенками, а которые казаки тех дитенков на руках нянчат да целуют.

Ухмылялся атаман: «Наш корень!»

Но переменились казаки – не те теперь стали, что до похода, за Камнем. Старца не стало, а разговоры, что душе надобно спасаться, теперь велись постоянно. И говорили о сем больше, чем о бабах да об охоте. Мечтали годы в монастырях скончать, будто позабыли, что в монастырях бывает.

«Как мы тута!» – смеялись казаки. И Ермак радовался. Раз засмеялись, стало быть, на поправку дело пошло! Выпутаемся!

Почасту говорили о подкреплении из Москвы. Ждали его, как Царствия Небесного, но некоторые сомневались:

– Вона, приведут таких же убогих, как энти, что с Болховским-покойником пришли! Кабы нам такой подмоги не было, разве до нынешней туги да художества дожили бы? У нас припаса вдосталь было, а энти и нас объели, и сами померли!

– Ну, дак Глухов же, той, что Маметкула повез, перекажет небось, как оно тута на самом деле! Какая подмога надобна!

– Да дошел ли он, Глухов-то! Надобе еще кого послать.

Тут кстати выполз и Киреев, и как с ножом к горлу:

– Давай мне струг, буду в Москву с донесением, что померли все... И вам подмогу.

– А дойдешь? – сомневались казаки.

– На карачках доползу.

Всю работу бросили ради починки одного струга. За три дня сладили. Киреев как ожил, да и стрельцы его: козлом в струг вскочили – и ходу из Кашлыка! Поплыл известным Печорским ходом, куда река сама несет.

– Эдак ведь он полгода идти станет... – вздохнули казаки. – Когда ж подмога придет?!

– Да вы что! – смеялся Ермак. – Не поняли, что он отсюдова утекал!! И нечего его удерживать было. Толку-то от него, как с козла молока!

Даже и не озлились. Плюнули только вслед да опять за топоры взялись.

– Сколько стругов себе-то поновлять будем? – спросил Мещеряка Ермак, когда пять корабликов уже качались на волнах.

Собрали малый Круг, потолковали.

– Рубим семь стругов. В семь, что случись, все поместимся.

– В шесть поместимся! – вздохнул Ермак.

– Ну, а седьмой – в запас! Запас карман не трет!

– Не в том беда, что коровенка худа, – вздыхал Ермак. – А в том беда, что ей корму нет...

– Да что ты, батька, все вздыхаешь, все нудисся... Смотри – татарву ведь чудом разбили. Нас-то – горсть, а их тысячи с четыре было!

– Милай! Про то, что мы Божьим чудом живы, я давно ведаю! Так ведь на Бога надейся, а сам не плошай, а мы очень оплошиться можем!

– Через чего?

– И нас всего сто человек, с больными да ослабелыми – сто тридцать, и припасу огненного ты ведаешь сколь. Мы не то что теперь осады не стерпим, а и на хороший бой у нас ни свинцу, ни пороху!

– Думаешь, пойдут татары?

– А куда они денутся! Еще как пойдут! Ясашные люди говорят, по улусам и от Карачи муллы ездят, и от Сеид-хана, и от Кучума! Народ баламутят. А народ энтот такой: дашь раза – разбежится. Оплошаешь, выкажешь слабину – в горло вцепится, без милости! Только дай потачку!

– Да мы их не одним огненным боем побиваем, разве в рукопашной с казаком есть кого сравнить? Сам-пят, сам-семь побивают!

– Мясом задавят! – сказал Ермак. – Что на Човашевом мысу, что на Абалаке – огнем пробились.

– Да, от рукопашного боя урону-то больше!

– Урон урону – рознь! Здесь как шмякнет свинцом да грохнет: куды куски, куды обрезки! Это тебе не пикой колоть, так руки-ноги и летят... И такое не всякий стерпит! Страх гонит! Да и слава о нас идет, что мы огненного боя люди – потому непобедимы. А ну-ко его не станет? Враз скажут: да они – то, что и мы, и неча их опасаться!

– Это верно, – наконец согласился Мещеряк. – Ну а где пороху взять?

– То-то и оно, что негде. Стрельцы маленько подмогнули припасом да свинцом... Я еще о прошлом лете бухарца просил, чтобы он порох да свинец привез. Обещался. Нам чего: порох да свинец, да холста и сукна, а боле ничего и не надо! Ну, крупы да хлеба... И все. Нам ни каменьев, ни злата-серебра, ни шелков заморских не надобно! А ему от нас мягкую рухлядишку интересно получить! Вон у него как глаза горели. Он за каждый хвост лисий удавится. А у нас этого добра – до хрена! Немерено. И все тащат и тащат!

– Думаешь, придет бухарец?

– Желает сильно прийти, а придет аль нет – как скрозь татар прорвется! Они-то ведь нас со всех сторон, окромя полночи, обложили.

– Это так... – вздохнул атаман Мещеряк. – Остяки сказывают, чуть не поименно всех знают!

– И знают! Им остяки все и переказали! – засмеялся Ермак. – Они же как дети – врать не умеют, а ежели и соврут, так сразу видать! Нешто ты их сам не знашь?

Казаки потихоньку отъелись, повеселели. Стали по вечерам на варгане гудеть, да в гудки играть, да песни распевать. Поставили болвана, цепями увешанного, стали опять руки намахивать да от ударов цепями уворачиваться. Но не было в казаках прежней удали и веселья. Сумрачны были и казаки и атаманы. И окрестные людишки это замечали.

Они, как и прежде, шли в Кашлык, но мал и скуден был их поток. Не то, что в первые годы, когда казаки отдаривали каждое подношение. Нечем стало благодарить лесных людей – потому остались только люди верные, вроде Бояра, да Суклема, да Алачея, которые присягу выполняли свято, и ясак несли исправно, и союзничали. А чтобы дружество было крепче, когда были священники живы – крестились и уже носили под кухлянками да малицами медные казачьи нательные кресты. Хотя и ведали, что, попадись они к муллам да баскакам татарским, не миновать лютой смерти. Всадники Карачи и Ку-чума рыскали по всем стойбищам, убивали всех, кто платил ясак казакам. А казаки теперь заступиться за остяков не могли, не успевали – мало казаков осталось.

Лесные люди, как и прежде, считали казаков полубогами, иначе как бы они могли разбивать и разбивать крепкие татарские сотни? Два года чувствовали они себя за казаками как за каменной стеной. За любое поношение, за любую обиду лесным людям казаки карали немедля и своих и чужих. Ясак клали вдвое меньше. За каждое подношение – отдаривали. Но только что с ними, с казаками, теперь?

Кто из лесных людей побывал в Каш лыке, рассказывал страшные вещи. Бородатых людей стало очень мало. Они все состарились. Одежда на них изорвалась, а другой такой же у них нет. Они ходят в малицах и кухлянках и в татарском платье. Вся обувь на них с убитых татар или унты, как у остяков.

– Худо дело! Худо! – решали старики, и откочевывали лесные люди подальше на север, в низовья великой Оби. Пустели стойбища, сиротели родовые реки.

Казаки находили только брошенные стойбища и холодные кострища. А нет людей – нет припасов. Это у остяка на родовой реке всегда в сетях рыба, у вогулича всегда в силках зверь, а казак – человек воинский, ему так охотиться некогда, да и не умеет он охотиться в тайге. Тайга не степь!

А стрелец в здешних местах – вовсе ребенок немощный. И татарин тут – чужой. Потому и откочевывали татары на юг, в степи. Одни воины поредевшими толпами ходили вдоль рек – убивали друг друга.

Сибирские лесные люди Приносили тревожные вести. Разбитый Карача ушел недалеко. Он стоял на Бегишевом городище на Иртыше, недалеко от Кашлыка. Туда стекались сборные татары. Остатки разбитых отрядов, воинская молодежь. Понимая, что собственных сил и умения воевать у него нет, Карача искал примирения с Кучумом. Со дня на день – доносили подслухи и лазутчики казакам – в Бегишевом городище ждут Кучума.

– Вот тогда они на нас и навалятся, – говорил Ермак атаманам и казакам, хотя все и без его слов понимали, чем это кончится. И знали, что бить врага лучше, пока он в кулак силы не собрал.

– Упустим время – не миновать осады! Да такой, что нонешняя нам сладким сном покажется. Теперь их не проведешь. Они воробьи стреляные!

– Стреляные, да недостреленные! – шутил Мещеряк. – А к огненному бою пообыкли! Таким кольцом обложат – муха не пролетит.

Все понимали, что нужно стронуться с места – нанести упреждающий удар, разогнать, хотя бы на время, орды врагов. А если умереть, то как в старой казачьей молитве: «Господи! Пошли смерть в бою, чтобы не видеть – кто...»

К походу готовились, но трудно было стронуться с места, тяжело подняться смертельно усталым, изголодавшимся и не отдохнувшим за короткую передышку казакам, чтобы пойти в поход, скорее всего – безнадежный...

Ждали подмоги из Руси! Верили в нее, как в Христа Спасителя! А она все не шла.

Ермак не скрывал, что ежели рать с припасом не явится – к весне казаков вырежут всех до единого. А продовольствия им не собрать и огненного припасу не добыть!

И все-таки тянули куда-то дали, словно было им обещано чудо.

Ермак теперь почасту молился один, закрывшись в землянке:

– Господи, помоги! Господи, вразуми!

Перед малым медным образком на коленях он простаивал ночными часами. И, шепча молитву, все думал-думал, искал выход. Чувствуя сердцем, что он должен быть, и понимая разумом, что самое тяжкое – ждать.

Кольцо татарское сжимается. Продовольствия нет, боеприпасов в обрез. И подмоги с Руси нет. И с каждым днем кажется, что и не будет.

– Господи, укрепи! Господи, подай знак – что делать!

Июльским теплым вечером явился знак!

Закричали казаки, на радостях даже из пищали бухнули – показались на реке лодки, выгребали на них люди незнаемые с юга. А как на пристань вышли, тут казаки и завопили – гонцы бухарские! Ермак и другие атаманы – красные кафтаны на плечи, шапки высокие на головы, и айда в атаманскую избу – купцов принимать.

Бухарские люди, как вошли, сразу в ноги!

– Бачка атамана! Худой люди татарские к тебе караван не пускают! Кучумка пройти не дает!

– Что везете? Великий ли караван? – спросил Ермак.

– Большой караван, очень большой! Твой товарищ Алимка ведет! Зерно везем! Одежу везем! Селитру везем! Свинец!

– Брешет! – закричал Мещеряк. – Брешет, заманивает...

– Собак брешет! – вскочил на ноги бухарец. – Ермак, гляди!

Он порылся в складках халата, что-то нащупал, разорвал подкладку зубами и вытащил пайцзу.

– На!

– Атаман, не верь! – закричал Мещеряк. – Заманивает! Басурман! Все они одним миром мазаны!

– Слово! – сказал Ермак.

Бухарец присунулся к самому лицу атамана и прошептал:

– Сары.

– Ну?! – крикнул кто-то из казаков.

– Мое слово! – сказал Ермак, обнимая купца.

Обнять – обнял, а поверить – не поверил, да и

другие – тоже. Мало ли, как пайцза досталась, мало ли как слово вызнали. А может, Алим на барыши польстился, да сам выдал, к татарам переметнулся... Потому послов приняли честью, а когда казаки повели их кормить, сели атаманы тесно, принялись толковать так и сяк.

Мещеряк стоял на том, что посол подменный! Его бы распытать, он бы язык развязал.

– Табе чуть что – пытать! – взъярился безносый Ляпун. – Кат!

– Ладно вам! – оборвал Ермак.

– А через чего Алимка сам не пришел?

– Алимка в Бухаре занедужил! Старый ведь, – сказал Ермак. – С караваном брат его идет.

– Да там от каравана уж рожки да ножки! Его давно Кучум взял!

– Да нет! – сказал Ермак. – Не похоже. Как энтот сказывает, они в Сибирское княжество не входили. Опасаются, вас ждут.