Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СИБИРСКОЕ
ВЗЯТИЕ

«Лучшая пехота состоит из стрельцов и казаков... они есть в каждом городе, приближенном па сто верст к татарским границам, смотря по величине имеющихся там замков, по шестьдесят, восемьдесят, более или менее, и до ста пятидесяти, не считая пограничных городов, где их вполне достаточно. Затем есть казаки, которых рассылают зимой в города по ту сторону Оки, они получают равно со стрельцами плату и хлеб; сверх того император снабжает их порохом и свинцом. Есть еще другие (казаки) имеющие земли и не покидающие гарнизонов. Из них набирается от 5000 до 6000 владеющих оружием.

Затем есть настоящие казаки, которые держатся в татарских равнинах вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие, и часто наносят гораздо больший урон татарам, чем вся русская армия; они не получают большого содержания от императора, разве только, как говорят, свободу своевольничать, как им вздумается. Им позволяется иногда являться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать что нужно. Когда император намеревается обратиться к ним, он посылает им пороха, свинца и каких-нибудь 7, 8, или 10 тысяч рублей, обычно именно они приводят из Татарии первых пленников, от которых узнают замысел неприятеля. Тому, кто взял пленного и привел его, обычно дарят хорошего сукна и камки, чтобы из того и другого сделать платье, 40 куниц, серебряную чашу и 20 или 30 рублей. Они располагаются по рекам числом от 8 до 10 тысяч, готовясь соединиться с армией по приказу императора, что происходит в случае необходимости».

Жак Маржеретп «Состояние Российской империи и великого княжества Московии»

Горный волок

1 сентября 1582 года. Рано утром тридцать четыре казачьих струга, тяжко осевшие, чуть не по самые борта, в воду, отчалили из Чусовых городков. Прощально грохнула городовая пушка. Казаки ответили выстрелом из пищали... И работные люди, высыпавшие из солеварен и литейных изб, так и не разобрали толком, куда же пошли струги. Надо бы на низ, на Каму, а они выгребали против течения.

– Да хрен их разберет, казачню эту! – рассуждали они меж собой, возвращаясь к дымным горнам и вонючим котлам. – Все у них наоборот. Может, замыслили что противу Алея? Где-то перенять его мостятся. А может, сбегли!

– Сбегли навряд ли... возражали другие. – Строгановы бы такой крик подняли!

– Да после того, как казаки все амбары разорили, Строгановы рады-радехоньки, что разбойники эти уходят. Ох и дали же они жару! Жалко, мы не попользовались.

– А вполне могли и сбежать. Хоть бы к тем же татарам. Они сами татары и есть. Которые с атаманом Кольцо, так русские люди, а которые с Ермаком, так поди разбери кто... Промеж себя балаболы... ни одного слова не разберешь. С нашей татарвой моментом снюхались... Даром, что ли, на передних стругах татары вожами сидят? Ажник, целая дюжина.

И верно, на передних стругах рядом с носовыми рулевыми сидели тобольские татары, прибежавшие когда-то из Кучумовых владений, из-за Камня.

Неведомо что творилось в их бритых головах – то ли предвкушение мести ненавистному хану, то ли страх от того, что ведут они в свою страну, в свое отечество неизвестных и чужих людей. А может быть, их и не считали чужими? Хоть и отличался татарский язык Волдыря, Мещеряка да и самого Ермака от их тобольского наречия, но был понятен и все-таки не чужой.

Вольные казаки все говорили с татарами только по-татарски; иное дело – казаки воровские, Ивана Кольца. Эти глядели на татар по-волчьи, не верили ни единому их слову, потому и потребовали, чтобы татары сидели на их стругах, так сказать, под руками...

Старшим среди вожей был Ахмет. Давно ушел он от преследований Кучума, сбежал еще подростком, несколько раз ходил назад и знал дорогу по притоку Чусовой, Межевой Утке – реке с переволокой на Тагил. Вот только опасался, что груженые струги по этой переволоке не пройдут. Он-то сплавлялся и переволакивался на лодке, которую два человека легко поднимали...

– Но пройти можно! – говорил он. – Тут недалеко. Из Межевой Утки через мелкую речку Безымянную в Тагил, там и волока-то верст двадцать... А уж Тагил сам в Туру выведет. Из Туры – в Тобол, а там – на слиянии Тобола и Иртыша – стан Кучумов, Кашлык-город.

– Ну, смотри! – говорил Кольцо. – Ежели не пройдем... Смотри!

И ежился Ахмет, вспоминая не случайное прозвище воровского атамана – Гроза.

Старый же атаман Ермак не ругался, не грозился, а расспрашивал тобольцев на своем ломаном татарском, над которым тобольцы посмеивались между собою, но им нравилось, что атаман по-татарски говорит.

Он все расспрашивал, все выпытывал: нет ли еще какой дороги?

– Есть, – отвечали тобольцы. – Можно еще по Серебрянке-реке повернуть, плыть строго на полночь, а гам через Жеровлю в Баранчук и в Туру, но эта дорога дальше от Кашлыка...

Однако плыли по Чусовой, и, когда Чусовая кончится, было неведомо. Тянулись они вдоль высоких меловых гор, что становились все круче, все темнее и нелюдимее подступала к воде тайга...

– Ну, и как через эти горы переваливать? – спросил Кольцо Ермака. Как раз причалили они к отмели, располагаясь на ночлег. – Надоть нам на восток, а мы на юг плывем! Вроде как в теплые страны собрались. Вот так-то плывем, плывем, да обратно, глядишь, на Яике-реке и окажемся, а уж нас там встренут! Матюша да Барабоша...

– Молодой ты еще... – сказал Ермак, прихлебывая из казана кулеш.

– Ну и что? – окрысился Кольцо.

– Не в очередь в казан суесси... – проворчал Старец. – Невежа!

– Ой дед!..

Сидели вокруг казана плотно, макали ложки в кулеш строго по очереди, по кругу, по солнцу; несли ко рту аккуратно, подставляя хлебный ломоть. Кольцо загорячился и поломал строгую карусель.

– Ну и что, что молодой?! – Он с досады даже ложку кинул. – Есть и моложее атаманы. Вона Черкас ваш – навовсе сопля. А туда же – атаман!

– Не Царь прислал, Круг избрал, – наставительно сказал Старец.

– Вот и есть ты молодой! – облизывая ложку и пряча ее за голенище, сказал Ермак. – Ждать и терпеть не умеешь. Погоди! – сказал он, вставая и крестясь. – Явят горы проход! Здеся он гдей-то...

– Ты чо, татарве обрезанной веришь? – закричал Кольцо.

– А что ж не верить?

– Татарве? Басурманам?

– Их что, не матери рожали?! – сказал Ермак. Умел он сказать так, что перед говорившим стена вырастала, навроде этих Чусовских гор.

– Что? – закричал, вскакивая, Кольцо. – Разлюбезных братьев твоих обидел? Не зря, видать, ты с ними роднишься да милуешься! Кто вас там в степу разберет, чьи вы люди?

– Люди все Божьи! – сказал Старец. – И сядь ровно! Не мельтеши! Скочет тута, как блоха! Сядь, я тебе сказал! И ешь! Когда еще горячего хлебать придется! А нам силы потребны. Вона через какие горы переволакиваться надоть.

Кольцо покорно притулился на прежнее место.

Ермак усмехнулся, прошелся вдоль берега. Казаки расставляли пологи у бортов лодий, только пушкари недремно меняли караулы у пушек да отошли подальше в лес дозорные, чтобы, случись что, успеть дать тревогу.

«Здесь ли, в другом месте, а Камень перевалим, – думал Ермак. – А вот за Камнем каково придется? Самое главное – не завязнуть, не затянуть набег. Успеть вернуться по паводку».

Осень подступала на Уральские горы. Пыхнули золотом березы. На темной хвое хмурых чащоб посветлели лиственнички, зажелтели... Остыла, потемнела речная гладь. Осень скоро. Поспеть бы...

Прошли Серебрянку. Через два ночлега свернули в Межевую Утку.

– Поспешай, ребятушки! Поспешай! – покрикивали атаманы. Но людей через силу не гнали. Знали: самая тягота впереди, когда придется на себе струги переволакивать.

По Утке пришлось идти бечевой. Привычные бурлачить, казаки споро приладили лямки и поволокли суда по мелководной реке, которая наконец-то круто повернула на восток.

Экономя силы, тянули все по очереди, не делая различия между казаками и атаманами, вожами-тата-рами, литваками, что были взяты в ватагу в строгановских вотчинах, и даже немец-пушкарь тянул бечеву вместе со всеми в очередь.

Через два дня река резко повернула на полночь и стала вовсе не проходна. Струги сели на днища.

– Волочить надо, волочить, – колготился Ахмет. – День, два, три волочить! А там через Камень па Тагил волок пойдет.

– Где он, волок? – кричал Кольцо. – Где следы? Нет тута ничего!

Непроходимый лес подступал к мелководной протоке, где завязли струги.

Караван растянулся верст на десять. Задние струги еще тянули бечевой, а передние уже сели в каменных россыпях...

Ночевали двумя лагерями, стянув струги поближе друг к другу.

– А ну-ка!. – сказал Кольцо, – слетайте-ка, казачки, поглядите, что там дальше. А то ведь татарва эта упрет нас в каменную стену. Не верю я их рожам! Обманут, басурмане! Непременно обманут! Нехристи.

Десяток казаков пошли вверх по реке. Еще пятеро полезли прямо через горы и тайгу на восток.

Отряд стоял целый день. Ермак, Мещеряк, Черкас метались со струга на струг, помогали тянуть суда вверх по реке. Но настроение, которым воровские казаки заразили всех, быстро овладело и ермаковцами.

– Чего идти, – сказал Пан. – Може, там и проходу нет. Надоть разведать спервоначалу.

Ермак приказал держать караулы у каждого струга, выслал дозорных на горы. Тоскливо поглядывал на хмурящееся небо, на застрявшие струги, чуял сердцем общее настроение...

– Не пойдут казаки!

Не было того настроя, который позволял этим людям лезть на отвесные кручи, ломиться сквозь ряды врагов... То ли разленились, то ли духа рабского понабрались в солеварных, где все работали только из-под палки.

Сильно мешали воровские казаки.

Истеричные, куражливые, они быстро падали духом и постоянно искали виноватых.

– Лезем тута к черту в зубы... Зараз всех на переволоке перебьют! Вот как налетит Алей, тута мы и завертимся!

Еще день-два – крикнут воровские «измену». А здесь не бранное поле, здесь к ответу быстро не призовешь. «А может, зря забрали эту пеструю голутву с Яика», – думал Ермак, предчувствуя зреющую беду...

Спал тревожно. Не снимая тегиляя, держа под руками рушницу и саблю. Родовые казаки – качалинцы – подтянулись незаметно к его стругу и стали так, чтобы в любой момент прикрыть собою атамана.

– Зря мы воровских наперед пустили! – сказал, словно читая мысли атамана, Ясырь. – Мы бы тянули и тянули, а они, вишь ты, стали, и нам пути нет...

– Это верно! – согласился Ермак.

Под утро прибежал Окул из первого струга:

– Атаман! Кольцо Ахметку зарубил!

Ермак кинулся в голову каравана.

– Вечером Брязга с казаками воротился! – толковал, поспевая за атаманом, Окул. – Тот, что по реке ходил. Говорит – дороги нет! Не пройти. Ах-метка стал кричать, что нужно не по реке идти, а на восход поворачивать... Кольцо его сразу саблей и махнул.

Казаки толпились у стругов. Окул, поспешая к Ермаку, вестей не скрывал.

– Потому все татары сбежали в лес!

Больше у казаков проводников не было.

У переднего струга гомонила толпа.

– Ну! – закричал, увидев Ермака, расхристанный Кольцо. – Что я говорил! Измена! Вот оно как, татарве потрафлять! Ворочаться надо скореича, покуда нас тут в теснине басурманы не перебили всех.

– Ты зачем вожа убил? – сказал как можно спокойнее Ермак.

– Вожа? – зашелся Кольцо. – Кучумкиного лазутчика, а не вожа! Вона куды он нас завел.

– Кровь его на тебе! – сказал Ермак. – На тебе, Кольцо!

– А наша на ком? – ощерился голутвенный атаман. – Все вы, половцы, одним миром мазаны! На погибель нас ведешь!

Ермак двинул плечом тех, кто стоял рядом с Кольцом, схватившись за сабли, лапнул страшной своею пятерней ворот кольцовского чекменя и заворотил его так, что у заполошного атамана язык вывалился...

– Я перед казаками весь на виду! – сказал Ермак. – А ты нас вожей лишил! Ты из вожей наших – Кучумовых доносчиков сделал. Они теперь по лесам, им ведомым, к нему поспешают! Ты поход загубил!

– Не тебе с меня спрашивать! – просипел Кольцо. – Уже виноватого ищешь?

– С тебя Бог спросит! – сказал Ермак, швыряя Кольцо через борт струга.

– Станишники, казаков бьют! – заполошно крикнул тощий есаул Разя, выхватывая саблю.

– Какой ты казак! – Ермак пихнул ладонью его рожу. – Голутва лапотная! Шалупонь московская!

Голутвенные схватились за ножи.

От ближайших стругов бежали казаки с бердышами и рушницами.

– Вы чо, вы чо?

Лихой свист заставил всех оглянуться. Прямо с горы спускались те, что пошли напролом на восход.

– Ну что, – сразу переключаясь на них, начали спрашивать казаки, – есть проход?

– Проход-то есть, – сказал старший, казак Ля-пун. – И не больно далеко. Тобол энтот отседа верстах в тридцати. Тамо озеро и протока. Пройтить можно. Особливо ежели на лодке. Но струги в гору поднять сумнительно. Струги у нас больно чижолые.

– А чего у вас тут? – спросил казак Скуня, показывая на плавающего у берега зарубленного Ахмета.

Ермак вложил саблю в ножны.

– Вот тебе мой сказ, – повернулся он к Кольцу. – Вздумаешь самовольничать – повешу! Не посмотрю, что ты атаман. Так что – не гневи Бога! Либо ты в полной моей власти и в полной покорности, либо – ступай со своими ушкуйниками на все четыре стороны!

Струги вытянули бечевой назад в Чусовую, быстро сплавились до Серебрянки и повернули на новую дорогу.

– А энти-то, воровские, за нами плывут, – сказал Ясырь.

– Куды они денутся! – сказал Старец. – Ох, хватанем мы с ними лиха...

– Авось, перемелется – мука будет, – сказал Ермак. – Ахметку жалко.

На первой стоянке приказал казакам вместе с Кольцом идти вперед, вызнать дорогу не меньше чем на тридцать верст в округе и по возможности захватить языка.

Приказывал Ермак тоном, не допускающим возражений, но так, будто ничего не произошло, – не корил, не попрекал...

Кольцовцы безропотно полезли по горам. Вольные казаки поплевывали под ноги, глядя им вслед...

– И без них нельзя! – словно читая мысли товарищей, по-татарски сказал Ясырь.

– Да, – подтвердил старый казак Сусар. – Без голутвы воевать будет некем. Оскудеем людьми в момент.

Тем временем река вроде бы сошла на нет. Струги ползли по дну, благо дно было песчаным. Так протащили за сутки версты три. Теперь струги тянули близко друг к другу.

Исхитрились на ночь заваливать реку позади стругов, ставить паруса поперек течения. Вода подымалась, и тянули вверх саженей на сто.

К исходу второго дня вернулся Кольцо. Исцарапанный, опухший от гнуса и комаров, но веселый.

– Ну, батька, – сказал он Ермаку. – Есть волок! Можно пройти недалеко! Наверх версты три, опосля в речушку – должно, это Баранчук и есть, а уж оттуда на спуск пойдет – сток, значит.

Струги волокли днем и ночью. Сильно донимала мошка. Поэтому жгли гнилье, мазались дегтем. Грязные, черные, тянули из последних сил. Валки не помогали – вязли в песке. А как пошло в гору, так от них только вред стал.

– Ну что, ребятушки, – сказал Ермак, когда струги встали окончательно. – Разгружайте да все на волокушах перетаскивайте. А струги на плечи брать надо!

Адская была работа. Подведя канаты под днища стругов, впрягались в лямки на их концах и, валясь набок, приподнимали струги на аршин над землей. Так и волокли, облепив струг, будто муравьи. Тащили вроде пять дней. А может, семь... Сбились со счету.

Когда принялись за последние грузовые струги, то и сдвинуть их не смогли.

– Шабаш! – решили в один голос. – Бросаем их тута. Время не терпит. А силов тащить их нету.

Разгрузили. Потянули грузы под гору. Стругам под днища валили лапник, а уж как в исток Туры вышли, вроде совсем легко стало. На одном дыхании дотянули суда до воды в пол-аршина, когда закачались они на мелких волнах.

День отлеживались. Спали вповалку.

Один только неугомонный Старец со старыми казаками вернулся и за день срубил часовню не часовню, башенку не башенку... Знак.

– Коккен, – сказал немногословный немец-пушкарь. – Смотреть.

– Кукуй! – подтвердили казаки. – Память и польза. Внизу струги, а наверху Кукуй. Как обратно с добычей пойдем, так на него и выйдем, а струги-то пустые пригодятся. Вот как набьем их рухлядью мягкой да как разбогатеем! Будем не в степях, а в селах жить. На печи с бабами жартоваться. А которые постарше и это им без интереса, вклад в монастыри сделают да и поживут на старости лет в покое, при Боге.

Отмылись с песочком, горячим кулешом отъелись. Стали посмеиваться...

– Проворонил нас Кучумка.

Кольцо так и ляпнул: «Проворонил!» – когда собрались атаманы малый совет держать.

– Нет! – сказал Ермак. – Это вряд ли! Алей за Камнем. Взять ему нас нечем.

– Верно! – согласился Мещеряк. – Ежели, скажем, татары наши до него добежали и про нас донесли, то от Кучума вестник никак до Чердыни добраться не мог, хоть бы и на крыльях летел. А уж даже если ветром каким его туды перенесло, так рать быстро не возвернешь.

– Нет у Кучума здеся войска! – сказал Ермак. – Мы его покамест перехитрили и обманули. Но это – пока что. Поспешать надоть, ребятушки. Ты через Дон по первому льду никогда не бегал? – спросил он Мещеряка. – Помнишь, как там? Бежишь, а за тобой лед проваливается... Кто стал – пропал! Вот и мы так-то! Поспешай, ребятушки!

Потому и гребли без отдыха! Спали, сидя на стругах, благо река становилась все шире и полноводней. Да и сплавлялись теперь вниз по течению.

Только удивительно было, что еще не попалось пока что ни людей, ни жилья... Будто места были совсем людьми незнаемые.

Совпало сказочное бабье лето и с выходом стругов из волока. Теплое, почти летнее солнце осветило такую красоту, такие дали, что казаки на стругах перестали даже говорить о походе, о боях...

Молча, пораженные открывавшейся за каждым попоротом красотой, сидели они на стругах. Сибирь распахнула перед ними ослепительную цветастую шаль своей осени.

Малиновые, желтые, белые осыпи были покрыты сказочным лесом и наполнены тишиной. В синей воде, такой чистой, что виднелись камни на дне, тенями проходили рыбы. Лоси переплывали реку, и казаки не решались стрелять в них, – так прекрасна была тишина и красота этой новой незнаемой земли. Даже не пели...

Вот оно – Беловодье! Вот они – Золотые горы! Потянули за стругами переметы, и сразу пошла такая рыба, что не успевали с крючков снимать.

О чем думал Ермак, лежа на носу струга, – неведомо. Не хотелось думать ни о Кучуме, ни об Алее... Может быть, впервые за много лет в душу пришел покой...

Передний струг, незаметно для себя, выплыл далеко вперед за несколько речных поворотов.

– Погодить надо! – сказал кормчий.

Река несла быстрые воды, и подождать на воде было невозможно. Причалили к длинному песчаному берегу. Развели костерок. Кто-то разделся, ополоснулся в реке и подставил спину теплому солнышку, кто-то затеял постирушку, развесил порты прямо на весле по-над бортом струга.

– Эх! – проскрипел сорванной глоткой Кирчига. – Благодать какая! Господи! Жить бы так до самой смерти.

– Да! – подтвердил Окул. – А рыба-то как тут хватает! Прям за голый крючок, без наживки... Тут и зверя непуганого тьма. Вон, так и скачут!

– Что это там? Олень?

– Не медведь? – просипел Кирчига.

И в ту же минуту несколько теней метнулось к ним от ближайших кустов. Голые, растерявшиеся казаки ничего не успели сообразить, как были связаны ремнями и сложены в ряд.

Странные люди, что напали на них, с любопытством, без ненависти и злобы разглядывали пленников. Люди были волосом черны, безбороды, раскосы. Вооружены луками и стрелами. У некоторых были короткие копья-рогатины. Но чуднее всего была одежда: гладкая, блестящая.

«Рыбья кожа! – сообразил Окул. – Вот чудо-то!»

Неведомые люди переговаривались между собой на совершенно непонятном языке. Одни рассматривали связанных казаков, другие полезли на струг, опасливо перебирая там незнакомые вещи, явно не зная, для чего они предназначены.

Вот один поднял пищаль, заглянул в ствол, засунул туда палец.

– Эй! Придурок! – крикнул Окул. – Положь рушницу!..

– Не он придурок! А мы! – просипел Кирчига. – Надо же так оплошить! Эва, как разомлели...

– А может, они людоеды?

– О Господи!

Люди в одежде из рыбьей кожи стали вытаскивать из струга топоры, сабли, ножи. Каждая новая вещь вызывала у них бурю восторга. Они так увлеклись, что совершенно перестали обращать внимание на пленников. Окул попытался подползти к костру, чтобы пережечь ремни. Он уже почти подкатился к углям, моля Бога, только чтобы дикари подольше возились на струге.

– Не впервой, вывернемся, – шептал он.

Вдруг завопил один из воинов в рыбьей коже.

«Попался!» – мелькнуло в мозгу Окула.

Но тут грохнул пушечный выстрел.

Казалось, рухнули горы. Мимо Окула вихрем помчались воины в рыбьей одежде. Опомнился Окул, когда казаки разрезали на нем ремни.

– Ах вы сукины дети! – кричал Кольцо. – Разомлели! Оплошались! Вы ж – передовой струг! По десять розог каждому!

Освобожденные казаки с каким-то облегчением ложились под розги.

– Спасибо, братцы, за науку! Простите, Христа ради!

Подплывали остальные струги. На них горели фитили, и борта щетинились стволами рушниц.

С передних прыгали казаки, бежали по песку. Облегченно хохотали.

– Да, – сказал Ермак Старцу. – Несть на земле Царствия Небесного. Где человек – везде война!

– Да будя те... – махнул рукой Старец.

Атаманы посовещались и решили далее идти со всеми опасениями.

– Ежели те, что сбежали, ничего Кучуму не донесли, так теперь непременно молва пойдет, – сказал Мещеряк.

– И пущай идет, – сказал Пан. – Пущай опасаются. Окул, иди сюды.

Окул, деловито натягивая штаны на поротую задницу, подбежал во всей готовности, с видом проштрафившейся собаки.

– Здеся я!

– Точно ли энти, в рыбьей коже, огненного боя не знают?

– Да точно, как Бог свят! Они со страху ажник попадали! Може, кто и обделался... Гы-гы...

– И разбежались! – сказал Кирчига.

– То-то и оно, что разбежались, – вслух подумал Ермак. – Кабы вовсе не знали, они стояли бы да глазели, что это такое. Они знают, что сперва гром, а потом смерть. Потому и разбежались.

– А может, они грозы боятся, а тут будто гроза, – засомневался Черкас.

– Так, не так, а пойдем дале вот как... – сказал Ермак и, взяв прутик, нарисовал на песке, как идти стругам, чтобы не мешать стрельбе. – И выплывать нужно скорее. Тут река узка. Как жиманут с двух берегов, только с нас юшка брызнет, – закончил он, стирая ногой нарисованное. На стругах казаки без команды заряжали пищали и пушки.

Поскольку было неясно, с какого берега ждать опасности, три большие пушки разместили так: впереди на струге Единорог, а в двух корпусах от него, по бокам, две Девки и Соловей.

Две же маленькие, что в Чусовом городке отливали, – на самых передовых стругах. Стрелки с рушницами сели на носу и на корме стругов, крепя их на рогульках вдоль бортов.

– Ну что, братья казаки, – сказал Ермак. – Первый выстрел холостой, опосля читай молитву. Как дочитал, а враг не разбежался – изо всех стволов! И напролом!..

– Ладно будет! – согласились казаки.

– Надо бы по берегам разъезды послать, чтобы чуть впереди стругов шли, – предложил атаман Яков Михайлов.

– Нет, брат, – сказал Ермак, – тут тебе не Волга. По этим берегам дозоры не пройдут – лесисто, болотисто. А течение вон какое быстрое. Они нас задержат. А вперед их загодя выслать – погубить.

– Нет уж, что Бог даст... идем веема. Вместях! сказал Гаврила Иванов. – По одной, значит, судьбе-планиде.

– Верно, – согласились казаки, расходясь по стругам.

Теперь на окружавшую красоту внимания не обращали, с трепетом ожидая, что из-за следующего поворота грянет какая-либо опасность.

Ермак все прикидывал да рассчитывал: знает Кучум о том, что они в Сибири, или не знает? Ежели знает, то с какого дня и какие меры принять может?

Перед ночлегом – а для него выбрали узкий мыс, на который незаметно не проберешься, – долго толковали атаманы, сколько у Кучума может быть войска.

По допросу многих людей там, в строгановских вотчинах, все ясачное население Сибирского ханства исчислялось в тридцать тысяч человек.

– Это если собрать всех... – шептал Ермак, не и силах уснуть.

Вода ласково лепетала у носа струга, на котором он лежал, огни костров отражались в воде. О чем-то тихонько переговаривались караульные на стругах и на берегу, храпели казаки в пологах под бортами.

– Если собрать всех. А когда ему было собрать? С Алеем ушло тысячи три. Вот это его войска и есть... На них и рассчитывает. Остальных может собирать и бросать против нас только частями. Значит, против пас сейчас пойдут заслоны на реке. Вот их и надо прорывать. Прорывать – и вперед! Застрянем, поворотимся – он успеет подтянуть с дальних окраин, а навстречу нам ударит Алей – и все...

Ермак помнил, как это бывает, когда со всех сторон наваливаются враги и казаки, прижавшиеся спинами друг к другу, машут саблями, бьют из пищалей и тают, тают... Потом кто-то отчаянно бросается на врага. Бывает, что и прорвется, но чаще – распадется плотная кучка, похожая на ежа, на отдельных людей, хлынет на них конница, и все...

– Бить кулаком, не распыляться, токмачить их, токмачить... – шептал атаман.

– Спи ты, неугомонный! Что ты все возисси, как жук в навозе! – ворчал на него спавший под боком Старец. – Спи! Всего не передумаешь! Спи!

– Языка надоть! Ох, как надоть! – сказал Ермак. – Хорошо бы мурзу, чтобы все Кучумовы думки пересказал... Ведь знает он, что мы уже тута, знает уже! Что же не нападает? Чего он ждет?

Кучум ждал возвращения Алея. Ему нечего было бросить против казаков. О том, что они перевалили Урал, он узнал, когда они еще в Туру не вышли.

И прекрасно понимал, что здесь бы их и смять. Здесь бы и вырезать, а мешки с головами отослать Строгановым, чтобы неповадно было за Камень соваться. Понимать понимал, а не успел... Некем было успеть!

Вся конница ушла громить Пермские городки, под руками у хана осталось две-три сотни охраны, и все... Что могло ему угрожать здесь, за стеною Каменного пояса?

Опасность была с юга – оттуда приходили калмыки и ногайцы... Там против них были и засеки, и гарнизоны, там население было сплошь татарским, мусульманским, верным... А здесь Кучум никак не ожидал удара. Здесь ни крепостей, ни засек... Народ в основном лесной, не воинственный. В Аллаха не верует, ислам не исповедует, хана все время норовит обмануть. Единственно, что знает, – ясак платить, и то платит, когда деваться ему уже некуда.

Которую ночь Не спал Кучум, метался по кибитке. Душно ему было среди ковров и благовонных курильниц, где курились дорогие смолы, привезенные из Индии через Бухару. Ходил в гарем, но жены и наложницы были скучны и только раздражали. Как всегда, ломило воспаленные трахомой глаза. И мази восточные не помогали. Ходил с повязкой на глазах, на ощупь. А когда снимал липкую ткань и, превозмогая боль, открывал глаза, то все видел как в тумане: размытые силуэты. Каждое движение век усиливало боль! Проклятая трахома превратила его в слепца!

Он лишен был большей части удовольствий, которые мог бы получать, сообразуясь со своим положением: он не мог охотиться с беркутом или соколами, любоваться красотою своих коней, жен и наложниц.. Только мысли неотвязные мучили его в липкой, провонявшей лекарствами темноте.

Слепота – проклятие Едигера. Кучум не сомневался, что ее наворожил убитый им хан Сибирский Едигер, это его плевок принес Кучуму слепоту, ведь до этого ничего не было. Кучум видел далеко и ясно, как сокол.

Он любил мысленно возвращаться к тому времени, когда во главе ногайских, башкирских, бухарских отрядов он ворвался в Сибирское ханство этого ничтожества, этого слюнтяя – Едигера, который много лет крутился как черт на свечке, все никак не мог выбрать, кому стать холопом!

Как все удачно складывалось! Едигер – власти-гель с душою зайца, никогда не имел достойного войска и не умел воевать!

Покойный владетель Бухары хан Муртаза, да благословит Аллах его память, сказал Кучуму:

– Сын мой! Ступай в Сибирь и уничтожь предателей и воров из рода Махмета Табуйги! В этих негодяях уже нет благородной крови чингизидов. Они готовы служить кому угодно! Это не монголы, а недостойные кыпчаки! Их матери и бабки были из народа кыпчаков – потому и кровь у них изнежилась. Иди и вырежь их всех. И помни: никто не должен уйти от твоего благородного гнева и ярости.

За Едигера воевали татары из Крыма и Казани. А когда пала Казань и правитель Большой Ногайской орды Исмаил покорился Москве, проклятый Едигер задрожал как осиновый лист. Его никто не трогал, Москва сама еле дышала, но Едигер послал туда Тягруда и Панчаяду – послов своих, проситься «под царскую руку»!

Кто откажется от царства, которое само падает в руки? Русский Царь Иван Грозный с 1555 года стал именоваться «всея Сибирския земли повелитель».

Однако Едигер решил обмануть и русского Царя: обещал платить со всякого черного человека по соболю, а данщику государеву – по белке сибирской с человека, дань смехотворную; но и эту платить не собирался.

Когда русский Царь прислал своего посла Непейцина, Едигер постарался его скорее из столицы своей выпроводить. Людишек своих переписывать не дал, а вместо даруги – посла царского данщика, послал в Москву своего мурзу Баянду с «собольей казной».

Кучум даже захохотал, и два евнуха, дремавшие у входа в юрту, встрепенулись. Не зовет ли властитель?

– Смешно! Смешно! – бормотал Кучум. Когда царские дьяки сосчитали эту казну, то обнаружили вместо тридцати тысяч соболей всего семьсот! Семьсот шкурок, неизвестно где собранных! Царь был в гневе. И тогда Едигер попытался все свалить на него, на Кучума.

Старый хан захохотал громче. Евнухи и телохранители вбежали в юрту. Но хан отогнал их обратно.

Если бы Едигер хотел собрать дань для Руси, даже такую малую, – он бы собрал ее. Но он хотел отделаться проволочками и враньем. Даже русский посол Непейцин подтвердил, что Кучум здесь ни при чем. Кучум тогда водил бухарских воинов на пограничные крепости в барабинских степях и еще не ворвался в Сибирское ханство.

Если бы Едигер не колебался, как тряпка на ветру, если бы он верно служил исламу, может быть, бухарский покровитель Кучума и не посылал бы его воевать Сибирское ханство. Но Едигер был труслив, как заяц, и ненадежен, как воск. Да и один ли Едигер?

Когда русские окончательно покорили Казанский край и взяли Астрахань, Ногайский князь Исмаил вторично присягнул на верность русскому Царю. Разумеется, Едигер тут же сделал то же самое. Тут же присягнул! Жалко, по-холопски, собрав дань в тысячу соболей, униженно выпросил своего посла Баянду из тюрьмы, точно это не он, Едигер, послал Баянду в Москву, на верную смерть.

О, если бы Баянда явился со своими семью сотнями траченных молью шкурок не в Москву, а в благородную Бухару, не в тюрьме бы он сидел, а чучело, наготовленное из его кожи, висело бы на крепостной стене!

Это русские, размазни и слюнтяи, поверили лжи-ному Едигеру и отпустили Баянду, и даже не стали требовать увеличения дани.

– Им что, меха не надобны? – бормотал сам себе под нос хан. – Надобны! Просто они слабы, они не умеют вести дела! А этим пользуются такие нечестивцы, как Едигер.