Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Приказано было сбирать отряд в Перми. Сюда привели сто стрельцов из Казани и Свияжска, сотню наскребли из отрядов на Вятке и в самой Перми, третью с трудом набирали по иным городам. Стрелецкие головы списывали в этот отряд стрельцов «маломочных», к службе не шибко гожих. Идти в Сибирь было приказано по весне.

Но к весне Царь совсем ослабел, захворал и отстранился от дел. Он распух так, что едва мог ступить на ноги. Его носили в креслах по дворцу – чаще всего в палату, где сохранялась казна и грудами лежали драгоценные каменья, кои Иван собирал всю жизнь.

Слабым голосом он, как обычно, рассказывал о свойствах камней, но эти лекции не длились так долго, как прежде, Царь быстро утомлялся.

Часто он посылал к волхвам и колдунам погадать о своей судьбе. Гадатели были изрядные. И некоторые не страшась говорили Царю все приметы, по которым ему выходило умереть 19 марта 1584 года. Царь и верил, и не верил. Гадал сам на каменьях, на пауках. Каждый раз выходило по-разному.

Утром этого дня он прочитал свое завещание. Приказал приготовить себе баню и отправил своего любимца Вельского справиться о приметах. По приметам Царю выходила сегодня смерть.

– Царь зароет вас всех в землю живьем или сожжет за ложные предсказания и обман. День наступил, а Царь так же крепок и невредим, как прежде был! – сказал гадателям Вельский.

– Боярин, не гневайся! – отвечали гадальщики. – День только что наступил, а тебе известно, что он кончается с солнечным закатом.

Около третьего часа Царь пошел в баню. Мылся долго, певчие, которые обычно пели Царю, когда он мылся, изрядно устали. Мылся он часа четыре, чувствовал себя свежее. Его привели в покои, усадили на постель.

Иван приказал Родиону Биркену принести шахматный столик и велел расставить шахматы. Борис Годунов и другие любимцы Царя Ивана стояли вокруг стола. Иван был в сподниках и холщовой рубахе... Вдруг он ослабел и упал навзничь.

Поднялся крик, смятение: кто посылал за водкой, кто – в аптеку, за золотоцветом, кто за духовниками и медиком.

Тем временем у Царя остановилось дыхание и он стал окостеневать. Чтобы восстановить тишину, стали говорить, что есть надежда на его выздоровление. Борис Годунов, Богдан Вельский и все правительство вышли на галерею на высокое крыльцо и закричали стрельцам, чтобы те заперли во дворце все ворота и стояли у орудий с зажженными фитилями. Все ворота Кремля заперли. На стену выбежала стража.

Утром митрополиты, епископы и бояре собрались во дворец и, толкаясь и теснясь, торопливо прикладывались к Евангелию и кресту, присягая новому Царю Федору Иоанновичу.

Двенадцать тысяч стрельцов, не считая казаков городовых и служилых татар, оцепили Кремль, держа оборону, – боялись мятежа...

В суете о ермаковцах забыли. Их не отправляли в Сибирь, не отпускали из Москвы и держали неизвестно для чего... Когда перестали платить жалование, казаки пали на кормление к сотнику Алиму, войдя сверх штата в его городовую сотню. Тем и жили.

Семен Волховский не имел иного приказа, чем тот, где предписывалось по весне идти в Сибирь через Камень. Упустив весеннее половодье, по обмелевшим за лето рекам повел три сотни стрельцов, набранных с бору по сосенке в разных городах, на подмогу Ермаку, вероятно, мечтая сменить своим государевым гарнизоном удачливый сброд, которым для него, дворянина, были казаки.

Снаряжали его Строгановы. В отличие от Ермака, Волховский брал все, что ему давали, грузил на тяжелые, уже тронутые гнильцой струги и щедро оставлял расписки за полученное снаряжение и провиант...

Государевы стрельцы

Ермак, не надеясь на прибытие подмоги, еще в мае приказал сеять хлеб. Вольные казаки было взбунтовались: мы, мол, никогда хлеба не сеяли, и на что он нам!

– А что зимой жрать будете? – рявкнул Ермак. – Присылок-то из Руси нет! Дошли наши к Царю або нет – неведомо. А жить небось все хотите!

Воровские же казаки с удовольствием принялись ладить сохи. В окрестностях Каш лыка не много пашни было. Потому подняли ее сравнительно легко. Даже припахали немного целины.

Чтобы показать пример вольным казакам, презрительно глядевшим на воровских, сноровисто, по-мужицки нажимавшим на кичиги сох, Ермак и сам попробовал пахать...

Соха будто живая выскакивала из борозды. Ничего не получалось.

– Невелика премудрость! – отбирая у атамана соху, сказал Гаврила Ильин. – А уметь надо!

Сам он, не кичась своим есаульством, с удовольствием пахал, и косил, и махал топором.

Якбулат-ермаковец только посмеивался:

– Мужик, он и есть мужик! И сколько бы он в степи человеком ни был, а все на мякину его тянет!

– Кому что... – вздыхал Ермак.

Рыжий немец посчитал, прикинул и заверил, что ежели уродится жито, то на триста казаков должно хватить до весны.

Ну, вот и ладно! А там рыбки понасушим, дичины набьем, медведей да лосей... Проживем!

Горевали только, что репы в этих местах отродясь не сеяли – а как без нее жить! Для русского человека репа – основная еда.

Но не сеяли репы в Сибири, а семян принести никто иг догадался. А вот лука татары принесли много. Видать, любили эту еду. Как без лука бешбармак варить?

Так повелось, что за любым делом все бегали посматривать, как там жито растет. А оно уродилось  изрядным. В августе скосили, поставили в скирды. Потихоньку начали молотить и Маметкула пленного угощали бешбармаком, где тесто было из своей муки.

В Кашлыке проконопатили амбары. Построили овины и бережно свезли все снопы с поля, дорожа каждым зернышком.

Из Кашлыка ушли все татары, откочевали в свои улусы и Кучумовы жены. Кто знает, как сложились их судьбы?

Ермак вспоминал о них и о сгоревшей Зейнаб... Но редко, за трудами да учением воинским было не до воспоминаний. С утра бил довбуш, и казаки становились на учение или шли по работам, в караулы, разъезды, ежели не было какого общего дела: ясашную отару пригнать или сходить на вылазку, на стругах сплавать – пошарить по окрестностям – нет ли какой опасности от неизвестно куда сгинувшего Кучума.

Частенько наведывались в Кашлык окрестные люди Рыжий немец наладил такую кузню, что слава о ней гремела по всему Иртышу и Тоболу. Шли сюда люди за всяким железным изделием. И всем отпускали работу безвозбранно. Отлили колокол и теперь на церковную службу созывали людей колокольным звоном.

Ранним августовским утром причалила лодчонка. Из нее вылезли две татарки: старая и молодая; постучали в ворота.

Чего вам, бабы? – высунулся из башни дежурный казак. – Вам в крепость нельзя.

Атаман Ермака позови!

Казак, дивясь их не то храбрости, не то наглости, послал за Ермаком. Атаман вышел к татаркам за ворота. Поздоровался, спросил по-татарски, с чем пришли гостьи: с бедой или с радостью.

И тогда старшая сказала:

– И сама не знаю, с бедой или с радостью.

Молодая, сидевшая в лодке, подошла и, откинув шаль, показала крошечного ребятенка.

– Мать честна! – всплеснул руками Ермак. Это хто ж будет?

И тут же, перейдя опять на татарский, спросил:

– Чей же этот ребятенок такой хорошенький?.. На руки-то можно взять?

Молоденькая татарка зарделась:

– Это сын Черкаса. А хочу, чтобы он был христианин, как отец. Он – русский!

Вот ведь что придумала! – утирая слезы, всхлипнула старшая. – Мало нам позора!

Ермак взял на руки невесомое тельце – казачок чмокал губами и вертел головенкой.

– Айда крестить! – сказал он. – Отчиняй ворота. Зови батюшку.

Старенький попик, тот, что ходил с Паном ясак собирать, даже прослезился на радостях, торопливо надевая епитрахиль. Пока собирались казаки и, прослышав о крещении, бежали надевать парадные кафтаны, двое вывернули из сотенного казана щербу, тщательно вымыли и выскребли закопченный котел.

– Ах! – посетовал батюшка. – Всенепременно купель нужна! Всенепременно.

– Будет купель! – сказал Ермак. – Раз есть кого крестить – будет купель!

Торжественно и строго стояли казаки на молебне. Приняв из рук Ермака красненькое тельце, священник трижды окунул его в купель:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...

Татарке понатащили гостинцев, навязали целым

тюк мехов в подарок. И долго смотрели, как лодка с двумя женщинами пошла по реке.

Вот Черкасу счастье! – сказал кто-то из казаком. Возвернется из Москвы, а тута мальчонка народился... Сынок.

Заскорузлые, казалось бы не знавшие ничего, кроме боев и походов, изрубленные и пытанные на дыбах, едва избежавшие смерти висельники весь вечер толковали о семейной жизни и вздыхали о том, что жизнь прошла...

В том, что Черкас обязательно вернется из Москвы, не сомневался никто. Возвернется. Вот только когда?

Ермак долго разговаривал со Старцем, лежа на сто-

I с сена и глядя в темное, густо усеянное звездами небо.

Это ж какой храбрости бабенка! Крестить, нишь ты, пришла! Счастье Черкасу... когда так любят да ждут.

– Табе, дураку, счастье! – сказал Старец. – Это побег молодой!

– Какой такой побег?

Вот пришел сеятель и выжег поле под пашню. Но сие не поле, а гарь! А полем оно станет и нивою плодоносной, когда первый побег взойдет. Вот и то, что вы тут рубились, – это все расчистка! Городки ставите, да ясак уменьшаете, да закон государев чините по всей округе – это все пашня возделывается! А вот мальчонок тот – побег нивы новой! Нового народа...

– Это ты, дед, хорошо вывел! – похвалил Ермак. – Хорошо.

– Это не я вывел! Еретик ты прикоренный! Это нам Господь знак подает! Я вывел... Я что – плевел под ногою Господа! Среди грешных – первый! Вам Ног кричит, а вы, сукины дети, слышать не хотите! Как мальчонку-то назвали? Божье имя какое?

– Степан!

То и оно – сие – первый апостол у Господа! Ис понял, что к чему?

– Ай и верно... – удивился Ермак.

– Ты не ахай, а молись да Бога благодари... Да-пай-ка за мной: «Благодарю Тя, Господи, яко сподобил мя...»

– Господи! – сказал Ермак. – Как хорошо! Как хорошо! Теперь и помереть можно спокойно...

– Помереть погоди! – проворчал Старец. – По мереть – это как на отдых уйти! Чтобы помереть, ели помучиться надо! Господь сам ведает, когда тебя на отдых предоставить в месте злачном, месте чистом, месте покойном...

На стенах Кашлыка вполголоса перекликались караульные:

– Слушай... Посматривай...

Их голоса далеко были слышны над гладью Тобола...

Слушая их голоса, не мог уснуть в своей юрте, поставленной за стенами Кашлыка, находившийся здесь с женами и детьми в почетном плену Маметкул. Виденное глубоко потрясло его. Он помнил, как приводили к исламу непокорных лесных людишек Кучумовы муллы. Как многие шли на смерть, отказываясь принимать новую веру. А здесь – молоденькая девчонка-татарка! Сама принесла ребенка и сама назвала его русским именем! Думал Маметкул и о том, что здесь, в самом сердце казачьего лагеря, он не видел ни одного случая насилия. Все жили как хотели, но объединяло людей какое-то теплое чувство братства и единения. Не было драк, никто не казнил, не мучил. Не было рабов, не было тюрьмы... Даже он – казалось бы, враг – жил среди казаков на правах едва ли не равного. Всякую еду ему подавали первому, как гостю Никто не обижал ни его детей, ни жен... И казаки, казавшиеся Маметкулу прежде исчадиями ада, были людьми совсем не страшными. Они охотно говорили с ним по-татарски. А он уже начинал понимать кое-что по-русски. И странное чувство, что только здесь, среди казаков, он живет спокойно, не опасаясь ни заговоров, ни мести, ни дворцовых переворотов, ни перемен в настроении его повелителя, рождало в нем странное ощущение собственной значимости и собственного достоинства. В ту ночь Маметкул вдруг понял, что никогда больше не вернется ко двору Кучума. И что бы ни произошло, судьба его теперь навсегда будет связана с этими очень непохожими друг на друга людьми, которые именуют себя казаками, русскими...

В июле, по самой летней жгучей жаре, прискакали дозорные.

По Иртышу, с верхов, караван купеческий идет!

– Кто таковы? – цепляя саблю, оживился Кольцо.

– Навроде бухарцы.

– Ах ты, мать честна! – Казаки забегали по Каш-лыку, натягивая доспехи.

А ну стой! – прогремел Ермак. – Вы куды наладились?

– Чо ты кудыкаешь перед делом! – вякнул было Кольцо.

– Каким таким делом?! – рявкнул Ермак. – Я те покажу дело! Ты уж на Самаре делов наделал, что тута оказался! А ну, разоблакайтесь все! А кто первый шкоду какую каравану сделает не то пальнет без приказа – так башку и снесу!

Крепостицу затворили, на всякий случай стали к пушкам с фитилями. Вскоре на реке появился караван: несколько десятков лодок и два больших струга. Со струга пальнули холостым в знак приветствия, из крепости ответили.

Струг подошел к пристани, кинули чалку, бросили сходни. И важные бухарцы в дорогих стеганых халатах и белых чалмах, в окружении слуг с подношениями пошли к воротам. Каковы же были их лица, когда в отворенных, заново навешенных и окованных створках ворот не оказалось татар, а стояли при всем параде с пищалями и бердышами казаки. Купцов торжественно проводили в атаманскую избу.

– Ассалом алейкюм! Как здоровье высокородного и многочтимого хана Кучума? – с трудом понимая происходящее, пролепетал заготовленное приветствие староста купцов.

– Я думаю, он благополучен! – по-татарски ответил сидящий на атаманском месте Ермак. – Во всяком случае, мы убить его не успели! Врать не буду.

Купцы обомлели.

– А что вам Кучум? Вы же торговать приехали?

– Именно так! – пролепетали, кланяясь, купцы

– Ну вот и хорошо! Будем торговать! Вам ведь все едино, с кем, лишь бы барыш был! – подмигнул Ермак. – А мы торговать готовы! И цены у нас лучше, и рухлядишки мягкой побольше. И скупиться мы не станем! Кучум-то, я думаю, скуповат был?!

Староста уклонился от ответа, но, чувствовалось, немного успокоился, а когда пошли расспросы, что в караване да по каким ценам, и вовсе успокоился! Оживился.

Часа через два вдоль всего берега уже шла лихая торговля.

Казаки тащили связками меха, а торговцы вынимали из лодок шелк, бумажную материю, мешки с зерном сарацинским. Всевозможные благовония. В особой коробке почтительно передали глазные мази для Кучума.

Ермак принял мази, но платить за них отказался. А все остальное ходко пошло на обмен. Купцы разохотились и продали казакам тщательно скрываемый запас-свинца и пороха, который везли по просьбе Кучума.

– Чо ты с ними цацкаешься! – ворчал на Ермака Кольцо. – Резанули бы сейчас купчишек, и добытки наши целы, и все припасы наши! Это ж басурмане!

– Это, Иванушка, купцы! – наставительно сказал Ермак. – А для купца главный бог – нажива! Ну перебьем мы их, и вся недолга! А мы с ними торговлю учиним. Из Москвы подмога то ли будет, то ли нет, а мы и тут не оплошилися. У нас и порох, и свинец в достаточности! Мы и без царского указу торговлю любую заведем. А купцов только помани! Они тебе беса в бутылке добудут!

– Эй! Батька! – сердился Мещеряк. – Больно дешево торгуем! Дешево отдаем! Рухлядишке-то нашей цены нет!

Не ты к ним приехал – они к тебе! Не скупись! Пусть во вкус войдут. Заманивай их дешевизной!

Купцов привечали. Товар расхваливали. По окончании торгов резали баранов – готовили угощения. Ермак диктовал приказчикам, что привезти в следующий приезд. Купцы набивали цену, торговались, прищелкивали языками, закатывали глаза. Уговорились, что следующий караван придет ровно через год. Выходило, что будет он в три раза больше. И купцы уже заранее подсчитывали барыши, не веря своей удаче.

Казаки выделили для охраны каравана конвой, который проводил бухарцев верст на двести вверх по Иртышу.

Казаки шили себе рубахи и шаровары из купленных таней. Вольные варили плов, лакомились бараниной, воровские опасливо пробовали заморское сарацинское зерно – рис. Ничего – на еду годился.

Вот только с лекарствами для Кучума вышла промашка. Ермак отдал ящик с мазями пленному татарину и велел сдать Кучуму в руки! Но татарин, как только выехал подальше от лагеря, выбросил медицинский ящик и налегке поскакал в свой улус. Радуясь освобождению из плена и тому, что сумел насолить Кучуму. Он был сторонником Табуйгинов и служил у Кучума но принуждению...

В остальном торговлей остались довольны все.

– Только бы они в Бухару свою добрались невозбранно! Ежели доберутся – на следующее лето от купцов отбою не будет. Помяните мое слово – вся Бухара сюды за барышами явится!

– Она сюды с войском явится! – ворчал Старец. – Приманивай, приманивай басурман своим богачеством. Они сюды всем скопом навалятся...

– Скопом-то их бить легче! – смеялись казаки. —

Огненного припасу у нас теперь опять в достаточности! Хучь год отстреливаться можем. Пущай приходят!

– Полно вам брехать-то! Дураки! Еще накликаете беду! – ругался на них Старец. – Нас вон всего мене трех сотен стало – ну-ко и вправду бухарцы придут!

И казаки ежились, кто притворно, а кто и всерьез: страх!

Уже пыхнули золотом листочки на березе. Ударил первый утренний заморозок. И казаки, глядя на белесый налет на траве, ежились и удивлялись:

– Чегой-то рано в нонешний год.

– А откуда ты знаешь, когда тут не рано? Может, в прошлом году лето затянулось...

– А какой ноне год?

– Да кто его знает! – равнодушно отвечали казаки. – Навроде на третью зиму пошло.

– Третью зиму зимовать собираемся, а вестей из Москвы нет! – вздыхал Старец. – Вон уж и Пана схоронили, и казаков осталось меньше трех сотен. Иноземцы, почитай, все, что с нами шли, – в земелюшке лежат, а вестей нет как нет!

– Может, не дошли они? – спрашивал Мещеряк.

– Дойти-то, может, и дошли – дорога Печорским ходом известная, давно набитая, а вот каково их в Москве приняли? Потому неведомо, как и нам-то возвращаться! Что там на Руси делается? – сетовал Ермак.

– Надо обратно пробиваться! Либо вторую станицу посылать, – толковали казаки.

– Имейте терпение, – говорил Ермак. – Господь нас ожиданием испытывает!

Но сам почасту сидел на берегу реки, будто ждал чего-то... И дождался!

Грохнул с реки поздним вечером сигнальный выстрел. Высыпали казаки на стены. Вдоль реки и по реке, на плотах, двигались стрельцы.

– Господи! – закричал первый караульный, увидевший их. – Рать московская! Услышал Бог наши молитвы!

Весь гарнизон высыпал на берег. Падая и спотыкаясь, забыв всякие предосторожности, казаки бежали навстречу стрельцам.

– От дураки! – процедил Кольцо, зажигая фитиль у пушки. – А может, они имать нас посланы! А эти расщеперились: «Уря-уря!»

– Это вряд ли! – сказал Ермак.

Но вышел навстречу московской рати, только когда она вся была построена в крепости и воевода приказал развернуть знамя.

Мещеряк выстроил противу стрелецкого строя казаков – картина получилась странная. Одеты в невообразимые одежды собственного шитья, вооруженные всем разнообразием холодного и огнестрельного боя, казаки тем не менее выглядели мощной, внушительной силой.

Стрельцы же, сохранявшие еще подобие отряда, хоть и были наряжены в полковые кафтаны, но имели вид разбитой рати. Кафтаны оборваны, обувка вся разболтана, протоптана. Единственно, как и полагалось государеву стрельцу, оружие – пищаль, бердыш да сабля – у всех было в сравнительной исправности; да горбатили спины заплечные мешки с пороховым зельем и пулями.

Торжественно воевода, князь Волховский, прочитал цареву грамоту о прощении казакам всех прошлых вин, о принятии их на государеву службу. Вручил по золотому Ермаку, Кольцу и Мещеряку, поскольку больше никаких атаманов уже не случилось. Поблагодарил атаманов за службу. И даже, не кичась, обнял по-братски Ермака!

Казаки и стрельцы орали «ура».

– А где же их обоз? – спросил Старца рыжий немец. – Припасы-то где?

– Должно, по реке на стругах следуют... – неуверенно сказал помогавший ему и знавший счет казак. – Как же без припасу?

Но никаких припасов не было! Стрельцы, застрявшие с тяжелыми строгановскими стругами на переволоке через Урал, опасаясь нападения татар в открытом, неукрепленном месте, побросали и корабли, и все многочисленные припасы, забранные у купцов, отправившись дальше налегке, только с одним оружием.

Князь Семен Волховский держался осанисто, солидно. Ходил, будто военачальник великий, по стенам, поглядывал из-под руки, правильно ли пушки стоят. Громким голосом справлялся, все ли исправно, отдавал не то приказы, не то советы, как лучше оборону держать.

С ним ходила свита человек пять-семь. И два особо приближенных стрелецких головы – Иван Киреев да Иван Васильев Глухов. Киреев глядел на все мрачно, а Глухов, поддакивая каждому слову Волховского, так и стриг глазами по сторонам.

– Ну вот! – сказал князь, усаживаясь с Ермаком за широкий стол, соблюдая вроде бы чины: сам против Ермака, Киреев против Мещеряка, Кольцо против Глухова. – За дело тебя, атаман, Государь наш покойный благодарил. Хорошо вы тут все обустроили! Молодцы. Хвалю! И помощники у тебя изрядные!

– Это не помощники, – сказал Ермак. – Это товарищи мои. Мы здесь все равны.

– На войне такое никак не можно, – криво улыбнувшись, сказал князь. – На войне единоначалие требуется!

– А ты бывал на войне-то?! – буркнул Кольцо.

– Это ты к тому клонишь, чтобы мы к тебе в подчинение пошли? – спросил Мещеряк, впиваясь своими раскосыми серыми глазами в князя.

– Так ведь это Государем предписано, – поднял брови князь. – Приказ надо исполнять!

Кольцо вскочил, зашелся в гневе так, что даже ничего сказать не мог, только рот открывал, как рыба. Хорошо, что по старому казачьему обычаю за стол переговоров садились без оружия, снимая его в прихожей под присмотр дежурного казака.

– Сядь, – грозно сказал Ермак и, дернув Кольцо за кафтан, опустил его на лавку. – Дай князю досказать.

– А я уж все сказал! – смешался князь.

– Вот у вас и еще непорядок, – подзудил Глухов. – У вас Маметкул сидит плененный. А надо его скорее в Москву отправлять!

– Да-да-да... – согласился князь. – Маметкул-хан – особа знатная, его в затворе содержать нельзя. Надо скорей в Москву.

– Ежели будет на то твоя воля, князь, – заторопился Глухов, – так я его и поведу скорее обратно через горы. Дорога опасна, мало ли что! Я вот сколь подобных людей водил, а и то опасаюсь.

– Да-да-да! – согласился князь. – Прямо с завтрашнего дня и отправляйтесь. Забирай всех перми-чей – вожей, что нас сюда вели, десяток стрельцов, и ступайте с Богом.

– Ой, тяжкая это дорога, тяжкая, – завздыхал хитрый Глухов. – Поспешать надо! А то, неровен час, снеги падут! Пропадем! Я уж сбираться пойду, а утром и тронусь...

Разговора не вышло. Князь почувствовал, что казаки под его команду не пойдут. А силы заставить их он не имел. Только было собрался голос повысить, как Ермак его живо осадил.

– Вот ты воеводить собрался, – сказал он просто, – а как же это ты без припаса пришел?

– Так кто же ведал, что здесь места такие лешие да безлюдные. Ведь от Камня до вас, почитай, никого!

– Так ты грабить наладился? – зло засмеялся Кольцо. – А еще нас, казаков, разбойниками дразнят! А разбойники-то вы!

– Я таких речей поносных слушать не могу! – вскипел князь.

– Можешь! – сказал, подымаясь, Ермак. – Можешь. Зараз тебя бы вместе с Глуховым твоим назад наладить, потому – не вояки вы! Да и то сказать, ведь веема вы назад не дойдете.

И, цепляя в прихожей к поясу саблю, крикнул в горницу:

– Глухов-то воевода поумней тебя будет. Вон как обратно побежал! Что твоя собака от пожару!

И, выйдя на крыльцо, тоскливо посмотрел, как жадно хлебают щербу и уписывают хлеб у казачьих котлов стрельцы, изголодавшиеся на походе, заметил:

– Вот те и государева рука, и московская подмога! Покойников привели!

– Ермак Тимофеевич! – Волховский вышел на крыльцо. – У меня к тебе разговор есть.

Ермак вернулся в избу.

– Я не стал при твоих царскую грамоту до конца читать, а тут про тебя прямо сказано. – Он достал свиток, развернул. Пробежал глазами строки. – Вот: «А Ермаку указал Государь быть в Москве». Понял? Заутре сбирайся с Глуховым, Маметкула повезете. Ох, и великая честь тебе будет!

Ермак долго сидел на берегу – бросал в воду камешки – смотрел на круги. В студеной уже воде отражалось темнеющее небо. Огни на берегу.

– Ну, и что ты сидишь? – К нему подошел Старец. – Чего там тебе Болховский-князь говорил?

– Царь велит на Москве быть.

– А ты что ж? Там ведь тебя небось величать будут!

– А на что мне тамошнее величание? – спросил, отряхивая ладони о шаровары, Ермак. – Чо, у меня от того величания детишки воскреснут? Жена моя, Настенька, из могилы встанет? Чо я там не видал, на Москве-то? Тамо нынче – в славе, завтра – в опале!

– Уж ты-то точно в опале будешь! – заворчал Старец. – Ведь ты давеча сказывал: тебе приказ был в Перми быть, а ты вот сюда поперся! Второй ведь приказ норовишь не исполнить! Подумай!

– А чо тут думать? Куды я от вас пойду? Кабы всех казаков на Москву вывести, а тут меня одного! Как я вас брошу? За мной казаки пошли, я вроде как их заманул, а теперь за наградой царской кинусь, а они тут в художестве? Совесть-то у меня заемная, что ли? Я ведь казакам обещался!

– Ты нонь на такой высоте, что все твои обещания прежние – тьфу! Ты ж теперь навроде как князь Сибирский! При твоем нонешнем положении неча на черный люд озираться!

– Ты чо, дед? Сдурел?

Сам ты сдурел! Ты теперь как Царь, а Царь может свое обетование нарушать для пользы всеобчей! Инан-царь, что ни день, новый завет дает.

– Ну вот пущай он и правит, а я не стану!

– Кати на Москву, обскажи там все как есть, бери войско и вертайся, но уже наместником!

– Так мне рать и дали! Так я в наместники и превзошел! Вон уже прибыл наместник – князь Волховский! И не мели ты дурь, дед, куда я от вас? Кабы все хорошо было, и то не пошел бы, а сейчас, разве не видишь – харчей-то до Рождества не дотянуть!

Старец вдруг рухнул на колени и поклонился Ермаку в ноги.

– Ты чо, сдурел навовсе?

– Прости меня, атаман, Христа ради! – торжественно сказал Старец. – Я тебе испытание делал! Истинно говорю тебе – не встречал я такого человека, как ты! Тебя Господь послал!

– Ты, дед, вовсе от постов да молитв ошалел! – сказал Ермак. – Ты вот лучше скажи, что жрать-то будем? Голод ведь в глаза глядит! Голод!