Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Сражение на Абалаке

Казак и рыбак – это все едино! – авторитетно заявил Окул. – Казак, ежели он настоящий, в сухом сапоге карася словит!

– А как же, – вторил ему Ляпун. – На Дону, да на Волге, да на Яике чем кормимся – чешуей да плавником!

– Я как по первости на Дон прибежал, – посмеиваясь, рассказывал воровской казак Щербатый, – прибег, значить, ну ладно... Хопер переплыл, а много народу переправилось – человек с пятнадцать и более. Ну, которые сушиться да спать... А я до того оголодал, думаю: «Ну-ко, ушички наварю». Леска завсегда с собою, крючок закинул. А она как бешеная хватает... Натаскал куканчик. Ну ладно. Казан попросил, костерок сварганил и сижу. А уж светает... Хлоп, идут казаки с атаманом. И сразу пытают – чей костер? Я говорю – мой. Заробел даже. «Где рыбу взял?» – «Наловил». – «Когда переправился?» – «Вчерась к ночи». – «Щербой угостишь?» – «Ухой, что ли?» – «Это, – говорят, – у кацапов уха, а у казаков – щерба». Спробовали. Похвалили. Остальных беглецов спрашивают: «А вы что, много харчей имеете? Как собираетесь в войске содерживаться? Думаете, мы вас кормить станем? Ступайте обратно, на Русь смердячую, нам дармоедов не надобно. И нянек ходить за вами тут нет! А этого берем! Он гожий». И нарекли меня Щербатый, что, мол, я через щербу в товарищи вошел. А вы думали, что зубов нет? Зубы-то уж потом мне турок, Царствие ему Небесное, под Синопой кистенем выхлестнул.

Дни стали морозные да ясные! Небо синевы – ослепительной! Иней чистым серебром с ветвей темных елей сыпался. И снег под торбазами скрипел крупитчатый. Лесные люди ясачные мороженую рыбу привезли.

– Где взяли?

– А тут неподалеку, на Абалак-озере.

Живо снарядились сами ловить! Атаман Брязга всем своим стругом пошел. Двадцать человек.

Взяли пару лошадей, приспособили сани. Снасти, прикорму набрали. Двое манси на лыжах вперед побежали – дорогу показывать.

Взяли пару пищалей да самострелов – ради зверя какого, мало ли, по дороге попадется. Поехали.

Завыл-запел снег под полозьями, застучали копытами мохноногие сибирские лошадки. Гаркнули песню казаки. Воровскую, отчаянную:

 
Полно, братцы, нам крушиться,
Полно горе горевать,
Татарину работать.
Станем гулять-веселиться,
Казань-город с бою брать...
 

Ловко пели, складно, вылетал пар из луженых глоток двух десятков самых отчаянных воровских казаков. С бору по сосенке собрались они со всей Руси к атаману Кольцу. Все бросили – и мать, и отечество! Гуляли по Волге, по морю Хвалынскому, грабили караваны персидские, да и купеческими не брезговали... Веселились-тешились. Сбились в ватагу воровскую, выбрали атамана Богдана Брязгу. Был– Богдан сыздетства подкидыш – потому и стоять ему без отца и матери пришлось за себя самому, потому и наловчился он по скулам да по макушкам кулаком брязгать, да так брязгал, что не одному супротивнику висок проломал. Скор был на руку, сноровист.

Под стать ему и Кирчига – хрипун. В бою, в корчме ли полоснули его засапожным ножом по горлу, повредили нужную жилу, потому и Кирчигой-хрипуном назвали его в Господине Великом Новгороде тамошние воровские люди-ушкуйники. А уж про Окула – бестию продувную, и говорить нечего. Окул – во всем окул – и в карман, и за пазуху залезет, и кошелек срежет, и в любую игру обыграет. Одно слово, Окул – обманщик. Бит сильно бывал, а повадок не изменил. Только вот среди казаков на походе баловать опасался. Здесь не то что на Москве да В Новгороде, здесь мигом в мешок и в воду. Страдал от этого Окул, страдали и воровские казаки – не давали им казаки вольные разгуляться.

Ох, половцы поганые! – ярились воровские. – Татарва недорезанная. Все у них не по-русски, и чекмени, и кушаки. Того нельзя, этого нельзя...

Шипели по углам, но языки прикусывали. Понимали, что вольных казаков только старые степные обычаи и спасают, а то давно бы крамола пошла. Давно бы друг другу горло порвали.

Нельзя сказать, чтобы вольные воровскими брезговали – товарищество казачье всегда было прочно: люб lie люб, а попал в казаки – брат! Все по-братски: и хлеб, и сеча; а все ж как ни перемешивал Ермак вольных с воровскими, а так выходило, что на одном струге – вольные, а на другом – воровские, у одного казана по-татарски говорят, а у другого – где по-нов-городски цокают, где по-московски акают. И ничего тут не поделаешь!

Спасибо, обычай позволял своих атаманов выбирать. Потому и выбрали Брязгу, а не половца какого-нибудь, навроде Мещеряка. А все едино верховодили вольные. Половцы прикоренные! Что Ермак, что Черкас, что Мещеряк. И приходилось воровским языки прикусывать, и не потому, что те – атаманы, а эти – казаки простые. У казаков сегодня – атаман, а завтра – яман (смерть). Глядишь, и валяется атаман без головы. Но воевать – не воровать, здесь умение надобно! А вот его-то у воровских и не было! И сильны, и ловки, и храбры были выше меры, а бой понимали не всегда. Эта наука из поколения в поколение передается, с молоком матери принимается. Где воровским с вольными сравняться, ежели тех отцы с трех лет стрелять обучали да рубиться, а с пяти за собою в набеги таскали?.. Потому-то было у вольных к старшим почтение, все помнили, каких они родов, от какого корня... И хоть дружились с воровскими, а к семьям своим, по Руси раскиданным, не допускали... Война вместе, а мир врозь. А на войне строгости – как в церкви! Бабу тронуть не моги, зелена вина не пей, черным словом не ругайся! В сугубом сражении – пост! А где же радость гулевания? Все тишком да шепотком!

А мирились с этим воровские потому, что у вольных потерь почти что не было. Сунутся воровские в набег – кладут их там на сыру земелюшку без счету. А вольные пойдут малым числом, а всегда с победой да с барышом. Ночью ушли – вечером, глядишь, и с конями, и с товаром – дуван дуванят.

Потому и Ермака в набольшие атаманы выбрали, что он всех старше, всех опытней...

Но только тяжко его нрав переносить. Вроде и не кричит, и не приказывает, а все при нем не разгуляешься. Всяк сверчок на своем шестке.

Потому и радовались, потому и пели, что вырвались на вольную волю из крепости, где все оружие по прибору и каждое зерно по счету, а на громкий крик все головы поворачивают да косятся.

Распелись воровские, разгулялись, выкатили на лед, помчались – даром что на лошадях некованых. Хорош ледок! Крепок! Чист. В местах, где ветром снег сдуло, как стекло стоит, до дна видать!

Выкатились от берега версты на две, стали лед пешнями пробивать, а некоторые подальше отошли, решили полыньи пробивать, чтобы сеть подо льдом протащить. Разогрелись от работы на морозе ребятушки, шубейки посбрасывали. Такой по озеру веселый стук стоит...

Только стук какой-то странный, разрастается н гул...

– Татары!

Опомнились казаки, а уж со всех сторон тучей конные идут. Успел Брязга из рушницы пальнуть да крикнуть:

– Наших спасайте! На... – Свистнула сабля татарская, повалился воровской струговой атаман с рассеченным лицом.

Ужом вертелся Окул, отмахиваясь пешней от наседавших конников. Одного свалил, другому, видать, ноги поломал, а и он повалился, изрубленный в ошметки.

Вывернул из саней оглоблю Кирчига, махал, гвоздил конников, успел только прохрипеть Щербатому:

– До наших прорывайся... До наших...

Щербатый под брюхом коня, под татарскими саблями из толчеи вырвался. На оплошавшего татарина кинулся, со льда прямо на спину – хорошо, без шубейки был. Полоснул татарина засапожным ножом, выкинул из седла, да сам в седло – будто он татарин. Лицо в башлык спрятал. На край – да к лесу.

А в лесу татарвы как воронья на пахоте. Не сообразили они сразу, кто скачет. Знали – казаки все пешие. А как сообразили, он уж мимо проскакал.

Проскакал, да не поздорову. Пять стрел в спине! Коня гнал немилостиво. Даже ножом колол. Боялся помереть по дороге. Доскакал до караульного, с коня пал:

– Казаков на Абалаке татары побили всех... – с тем и умер.

Ударили сполох.

Выскочили казаки из землянок, изб, потащили оружие.

– Кого нет? – кричал, запахиваясь в полушубок, Кольцо. – Кого нет?

– Да весь струг Брязги... Двадцать душ.

Казаки строили в ряды, запрягали лошадей. Знали, сейчас пойдут своих выручать.

Ермак, услышав сполох, вскинулся ото сна. Натянул кольчугу поверх тегиляя. В дверь уже просунулся Мещеряк:

– Слыхал, батька?

– Слышу.

– Татары на наших напали.

– Это, брат, не простые татары... – Ермак притопывал торбазами, накидывал полушубок. – Это не простые татары! – повторил он, выходя на воздух и щурясь от снега и солнца. – Это Алей возвернулся! – сказал он сгрудившимся атаманам. – Как раз по всему выходит – Алей! Самое ему время!

– Ермак! – кричали казаки. – Веди скореича! Наши пропадают!

– Скоро только мыши родятся! – тихо сказал Ермак, но так, чтобы все атаманы слышали. – А наши уж пропали! Наших уж не выручишь. Алей это! Вишь, как соследил! Маметкул за нами ходил тишком, напасть не решался. А раз напал, стало быть, усилился. Кем? Из Бухары подмога еще бы не поспела, иных войск в Сибири нет. Алей из-за Камня воротился.

– Что ж мы тянем-то! – закричал Кольцо.

– Мы не тянем! – сказал Ермак. И, повернувшись к построившимся казакам, громко крикнул: – Молись, казаки! Сеча будет зла!

Несколько конных разъездов из вольных казаков, говоривших по-татарски, ушли в сторону Аба-лака.

Томительно было ожидание их возвращения, не помогала даже усиленная подготовка к бою.

– Мы их потеряли, мы их из виду потеряли... – говорил Ермак. – Успокоились, вот и оплошились.

– Да ладно тебе казниться, – сказал Мещеряк. – Как за ними соследишь?

– Как в степу! Заставы, разъезды, сторожи... Как на Дону держим!

На Дону мы тыщу лет живем! Там каждый холмик – подмога, каждая балочка – укрытие! А здесь нее внове!

– Лесных людей расспрашивать надо было! Не ясак с них драть, а службу требовать, за службу от ясака слобонить вовсе!

– Ну ты прям воевода!.. – ощерился Пан.

– Бери выше, – сказал Старец. – Государь премудрый! Салтан! Ей-Бо! Крестить их надоть спервоначалу.

К вечеру разъезды стали собираться. Привели языков – татар и вогуличей... Татары и под пыткой молчали, а вогуличи охотно рассказали, что у Алея соединенный с Маметкулом отряд. Что по всем улусам и городищам мурзы шастают, про казаков расспрашивают, людишек, которые в Кашлыке были, пытают! А те сказывают, что у казаков в лагере делается. Казаков и атаманов татары теперь знают всех поименно. Маметкул поклялся, что, как волк овец, всех атаманов по одному перетаскает. Хоть сто лет ходить вокруг будет, а всех перещелкает... Алей от Перми пришел – много там воинов оставил, Перми не взял и Чердыни не взял. Сильно злой. Войско у Алея с Маметкулом все конное, человек тысячи с три, а то и пять...

Ударили в тулумбасы. Собрали Круг. После молитвы сели прямо на снег. Толковали часа два. Наконец порешили. Идти по-темному на Абалак всеми -телегами, что в лагере случились. И пушки везти. Пушки соломой и овчинами завалить. Ехать рыбацким манером.

На лед Аба лака выйти и отабориться за санями. Подманить татар, да из-за телег и вдарить!

А уж как они на лед выйдут, тут всем на сечу выходить. Биться с конницей только на льду! У татар кони некованы – на льду падать будут.

Каждому атаману своих казаков вести при знаменах. Скопом в бой не ходить, а идти отрядам розно, чтобы огнем своих не побить.

Лагерь бросить. Идти всем.

– Эх! – выдохнул кто-то. – Пропадет вся рухлядишка!

– И хрен с ней! – тут же ответили несколько казаков.

Ермак, сидя на коне, выпускал посчетно каждый отряд. Взошедшая луна осветила полусотни, которые поспешали за санями с интервалами между отрядами сажен в триста. В лунном свете тускло поблескивали несомые на плечах бердыши. Отряды торопливо перешли протоку и скрылись в темном лесу. Ермак с пятью конными казаками замыкал колонну.

Верстах в трех от озера конные пошли в разведку. За озером на степном берегу полыхали десятки костров. Маметкул праздновал победу. Воины пели, варили бешбармак. Пили хмельной кумыс.

Молча глядели казаки на вражеский лагерь. Не сговариваясь, тихо встали подковой вокруг озера.

С рассветом полыхнуло на востоке алой зарей. В ее свете потускнели и погасли костры.

– Не поминайте лихом, братцы... – шепотом прощались казаки друг с другом, словно боялись, что татары услышат. – Прости Христа ради, коли что.

– И вы нас простите...

– С Богом, братцы! С Богом...

Десяток саней выкатились-на лед озера. С посвистом, с удалым гиканьем поехали казаки, развернулись посредине, образовали круг в центре, поставили коней, вытащили из саней сети, со смехом и перебранкой начали долбить лед.

– Ступайте с того боку, – приказал Ермак Пану. – Как конница вся на лед выйдет, вы ей за спину заходите!

Два отряда отделились от краев подковы и торопливо, увязая в сугробах, пошли, куда приказал атаман.

На льду пел и куражился Кольцо. Только что не плясал он, все дальше отходя от саней.

Татары на противоположном берегу не подавали признаков жизни. «Неужто догадались?» – подумал Ермак. И тут же его мысли вслух повторил стоявший с длинной пикой у стремени Черкас.

– А ну, как догадались да нам в обход в лагерь пошли? Счас все припасы пожгут, вот и воевать с нами не надо! И так с голоду перемрем!

– Бог не выдаст, – уверенно сказал рябой казак в польском панцире поверх полушубка.

И, словно в подтверждение его слов, с татарской стороны лавой пошла конница.

– Батюшки! – ахнул кто-то. – Да им числа нет...

Конница, сверкая саблями, неслась на рыбацкий обоз.

Кольцо и несколько казаков бросились бежать, но не к обозу, а в разные стороны.

– Куды ж они? – ахнул Черкас. – Совсем, что ли, ополоумели, никак на берег мостятся добежать?

Но бегущие вдруг остановились и прямо перед всадниками растянули сети. И в ту же минуту грохнуло из-за телег так густо, что передние ряды татар с визгом и диким конским ржанием повалились прямо в сеть.

Ряды спутались. Из-за саней пошла непрерывная пальба, в которую вплеталось раскатистое аханье пушек.

Татарская конница откатилась и, выстроившись в колонну, помчалась страшной каруселью вокруг казачьего табора.

– Вот оно! – сказал Мещеряк. – Мельница. Батыева мельница...

Пролетая на конях так, что в них было не прицелиться, татары сами выпускали стрелы в казаков, прятавшихся за санями. Вскоре атакующие стали меняться: сделав кругов двадцать, конники отходили, чтобы дать роздых коням. В странной карусели на их место становились свежие отряды, что непрерывно выезжали из лесу на лед.

– Вот сейчас все стрелы вымечут, и яман... – сказал пожилой казак с арбалетом в руках. – Разом, скопом со всех сторон пойдут, и все...

Новые и новые татарские сотни выезжали на лед и включались в смертельную карусель.

Наконец, из лесу на лед выехали бунчужные с конскими хвостами на шестах. В богатых шубах важно выехали мурзы, чьих коней вели под уздцы оруженосцы.

– Вона Алей с Маметкулом, – переговаривались казаки.

– А лошадки-то у них того – стоят на льду не шибко! – замечали опытные казаки. – Вона как летают!

Действительно, многие лошади скользили и падали, выкатываясь из снежно-вихревой карусели, что кружилась вокруг обоза.

– Батька, чего медлим? – торопил Черкас. – Сейчас они веема кинутся. Не устоять нашим-то.

– Стой! Знака нет!

На лед выехали татарские гудошники и муллы.

– Все, – заговорили казаки, – все татаре тута...

– Кто их знаить, може, где засаду прячуть?

Вдруг над санями взвилось синее знамя с кумачовой каймой.

– Довбуш! – закричал Ермак. – Бей! Пора, братцы!

– С Богом, братцы, в добрый час! – закричали сотники и десяцкие.

– Строй держи! Копейщики, вперед не вылазь! – закричал Пан.

Со всех сторон озера на лед выбегали стрелки и, как при учении, передние падали на колено, положив копья На лед, а вторая шеренга, устроив рушницы на бердыши, прикладывалась.

– Целься, братцы! Пли!

Черный пороховой дым стал заволакивать озеро...

– Целься! Пали!

Лед стал покрываться рядами трупов, визжали и Лились упавшие кони, давили раненых и сброшенных всадников.

Целься! Пали!

И снова визг и катящиеся с седел всадники, кувырком летящие кони. Что-то кричал мурза в алом кафтане. Часть стоявших в резерве сбились в плотный строй и, развернувшись, пошли на стрелявшую полусотню Пана.

Казаки начали бросать пищали и вытаскивать из-за спин луки и арбалеты. С визгом пошли стрелы и болты в наступающих кавалеристов. Но лавина неслась неудержимо, топча упавших.

Упрись!

Стоявшие на коленях подняли копья и рогатины, на которые так и сел весь разогнавшийся первый ряд. Наступающие сбились в кучу, закружились на месте.

Перехватив бердыши, вторая шеренга ринулась врукопашную. Зазвенели-зачавкали, отсекая руки, но-III, головы, страшные, широченные топоры.

Спутанные клубки тел покатились по льду, окраин тая его в цвет раздавленной клюквы. Дым стал над озером густой, плотной завесой, в которой сшибались, падали, расходились, ползли, валились навзничь, люди и кони. Политый горячей кровью лед дымился, и липкий приторный запах мешался  кислым запахом пороха и горелых войлочных пыжей.

К полудню сражающиеся стали задыхаться в дыму. С раскисшего от крови, обтаявшего льда было не пидно солнца. А день был солнечный.

Кровавая мешанина закончилась, когда внешняя тьма сравнялась с тьмою пороховой. Войска разомнись. Стремившиеся не растерять строй казаки собирались под знамена своих отрядов, но даже сил радоваться, что еще один, и еще, и еще товарищ-односум жив, не было. Задубевшие от крови шубы стояли на морозе колом.

Сначала украдкой, а потом больше от усталости, чем от уверенности в победе, разожгли костры. Татарский берег, который прошлой ночью весь светился кострами, был темен. Остатки конных татар ушли.

Утром глянули на озеро: лед был кроваво-черным. С трудом ворочая обмерзшие трупы, стали искать своих, повезли на зимовку. Саней не хватило, возвращались несколько раз...

На майдане в два ряда лежало сто семь человек. С теми, кто пал у Човашего мыса, выходило, что за три месяца похода погиб каждый четвертый. Среди живых раненых была половина.

Разожгли костры, отогрели землю, вырыли могилу.

– А может, зря мы на Абалак кинулись? – тихо, будто ребенок провинившийся, сказал Кольцо. – Может, за стенами надо было их ждать?

– Эх, атаман, – пообнял его за плечи Ермак. – Ты же сам говорил: «Стал – пропал». Мы живы, пока нападаем. Как татары нападать станут, тут нам и смерть...

Отпели товарищей, засыпали мерзлой землей, поставили сосновый осьмиконечный крест. Разошлись по землянкам, потому что даже баню топить сил не было.

Атаманы собрались в Ермаковой землянке. Похлебали сыты, запили травяным настоем – Старец наварил от цинготной болезни.

И увидели в себе большую перемену.

Не было прежнего деления на вольных и воровских, на казаков истинных и московских беглых, на иноземцев плененных. Один народ сидел за столом, на одном языке говорил – на русском. Не грызлись, не подкалывали друг друга. Не кричали, как бывало совсем недавно: мы-де сила! не то что вы. Не стало ни ваших, ни наших, а стали все заедино: и Пан, и Черкас, и Мещеряк, и Яков Михайлов, и Кольцо – московские, иноземные люди и атаман Ермак.

Разные матери рожали их, по-разному каждый на своем языке звал ее, разная у каждого была судьба, а вот теперь сплелось все воедино. Не расплести.

Ну что, братья атаманы! – сказал Ермак. – Как дале жить-то будем? Три четверти нас от прежних осталось.

Повесили чубатые головы атаманы, боясь сказать го самое трудное, что каждый уже для себя решил.

Я так понимаю, – сказал Кольцо. – Хоша и вломили мы Алею с Маметкулом изрядно, может, боле они и не сунутся, а надежда на это невелика.

Верно, верно, – вздохнули атаманы.

Побили их много, может, и рассеяли всех, а все же, что боле они не пойдут, это вряд ли.

Их больше, а нас – раз-два и обчелся... – сказал Черкас.

А будет еще меньше, – как припечатал Мещеряк. – Которые еще от ран умрут, которые в боях головы сложат.

Подмога нужна! – сказал Кольцо. – Вот только где ее взять-то!

Верно, верно... – опять вздохнули атаманы.

Шипел и чадил жирник, плясали по стенам отсветы от очага. Молчали атаманы. И тогда заговорил Ермак. .Заговорил не по-уставному, не по-атамански, а по-отцовски, по-стариковски.

Вот что я скажу, ребятушки. Про то, что каждый из вас думал, и я, грешный человек, тоже... Искали мы страну Беловодье, где горы золотые. Было нам в том искушение: потому страна эта нам далась! Ног она! Чем не рай земной? Жить бы тут по правде да по совести, на покое... Ан не выходит так-то. Не быть тут казачьей вольнице. А быть тут государевой вотчине.

В кабалу, значит! – стукнул кулаком Кольцо.

Ой, атаман, – невесело улыбнулся Ермак. – А ты своей волей жить хотел?

Своей! – сказал-отрезал Кольцо.

А кому ж ты ясак собирал? В чью казну?

– В нашу, в товарищескую, казачью...

– Да нет, – мягко сказал Ермак. – Тогда это и не ясак, а грабеж! Ясак в казну государеву бывает...

– Казаки в царски колодки не полезут! Натерпелись уже... – стоял на своем Кольцо.

– До колодок еще далеко, – сказал Ермак, – а домовина раскрытая уже подле каждого стоит. И не в том беда, что припасу мало, да свинца, да пороху. Между царствиями мы. За спиной – Государь Московский, в лицо – хан Сибирский. У них – державы.

– А у нас – правда! – закричал, чуть не плача, Черкас. – Правда! И мы державу сделаем! По правде! По истине Божеской!

– А тебя Царем наладим! – засмеялся Пан.

– Так уж и Царем! По-казачьи будем жить, чтобы Круг и все равны... А ясак, вот вы гутарите, будем на порох менять. А с ясачными – дружиться...

– Складно поешь, – усмехнулся Мещеряк. – Век бы слушал, да больно молод ты, соловей золотой.

– Я – старый! – сказал Ермак. – Спать-то стал меньше. Все думаю. Судьба наша такая... Кисмет... Все мы между жерновов попадаем. Вот нас крутит-вертит. Мы же ведь не только меж ханством Сибирским и Царем Московским, мы меж христианами и басурманами. Надоть к своим прибиваться.

– Мудро... – словно вслух подумал Мещеряк. – А кто нам свои? Ты про судьбу как сказал? Кисмет.

И засмеялся мелко-весело.

– Нет у нас своих! – сказал Пан. – А под цареву руку идти придется! Никуда не денешься.

– Да что вы про эту руку цареву знаете? – чуть не плача, закричал Кольцо. – Сколь она тяжка бывает?

– Это я-то не знаю? – усмехнулся Ермак.

Кольцо осекся.

– Ну так что, господа атаманы, – сказал Ермак, принимая тон атаманский. – Как решим? Ты, Черкас?

Деваться некуда. И подмоги, кроме как из Руси, не будет. Идти под цареву руку.

Пан?

– Да мы из этой руки и не выходили. За горло держит, везде находит. Идти.

– Мещеряк?

Как служивыми были, так, видать, служивыми м помирать. Идти.

– Кольцо?

– Деваться некуда, а решить не могу... Как на Кругу казаки скажут.

Вот и ладно, – прихлопнул ладонью по столу Ермак. – У самого душа кричит. Как понаедут бояре, воеводы... И то, не больно им сюда охота: был бы тут мед сладкий, давно бы налетели... А вишь ты – нету.

Атаманы замолчали, словно сегодня в братскую могилу положили не только лучших своих, но и волю свою...

– Идите мойтесь, – сказал, просовываясь в дверь землянки, Старец. – Казаки баню вздули, хоть кровь-го ототрите. Сидите тута, как мясники... Ироды! И с завтрева – двухнедельный пост.

– Кабы только двухнедельный! – сверкнул зубами Ермак.

Парились долго, хлестали друг друга и сами себя вениками. Выскакивали в лунную ночь в сугробах валяться.

За лесом выли волки, сбежавшиеся на место сечи.

– Кто в Москву-то поедет? – спросил, сидя на полке, Кольцо.

– Хоть бы и ты, – сказал Ермак.

– Мне нельзя, – серьезно ответил Кольцо. – За-виноватят меня тамо...

– Да ты с такой казной едешь – любые вины простят, – одобрил его Ермак.

– В том моя вина, что и вины-то моей нет! – сказал Кольцо. – У них там в Москве семь пятниц на неделе, не соследишь...

– Да все простят, еще наградят.

– Знаем мы награды царские: два столба с перекладиной.

– Это ты караван, что ли, вспомнил? Да уж про него забыли все.

– Да какой караван... – махнул рукой Кольцо. -Я виноват уж тем, что родился...

И осекся атаман, словно самому себе боялся проговориться.

Хотел Ермак сказать-спросить: «В том твоя вина, что, казаки бают, ты боярский сын Колычев? Боярину Колычеву чуть не племенник?» – да не стал.

Не заведено у казаков было родову выпытывать. Сказал человек – слушай да молчи, а не сказал – не спрашивай. Стало быть, и знать-то тебе не надобно. Меньше будешь знать – слаще станешь спать...