Текст книги "Ермак"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

На широких степях саратовских

Ну что, братья атаманы! – сказал старый Ясс Кочур, когда за тиуном захлопнулась дверь. – Сказывайте по старшинству, чего делать станем. Давай Ясырь – ты, видать, самый молодой.

– Брешет, гадина! – сказал Ясырь. – Обратно на Русь заманивает! Эдак мы разлакомимся, на верхи Волги пойдем, а нас тамо стрельцы и дожидаются.

– Распытать бы его! – поддакнул молодой, недавно пришедший из-под Курска Никита Бурляй. – Небось, как прижарили бы пятки – враз правду бы явил.

Атаманы невольно засмеялись. Бурляй был молод, неопытен. И за столом атаманским сидел только потому, что был старого и самого славного на Дону рода Бурчевичей. От рода этого почти никого не осталось; почитай, всех увели с колодкой на шее в Азов, а в прежние времена, сказители поют, держал род Бурчевичей в страхе всю Киевскую Русь!

Засмеялись атаманы, потому что никто в пытку не верил. Многие ведь из них и биты и пытаемы были, и знали – крепкий человек и под пыткой не сломается, а говорить станет, что ему надобно, а слабый такого наврет, что потом знать не будешь, как и расположить все его сплетки.

– А тиун-то не брешет, – вступил не в очередь Ермак. – Простите, что не по ряду говорю. Но чтоб времени не терять и пустое не гутарить. Я этого тиуна в Москве встречал, когда он по приказам болтался – воев выспрашивал. Как раз ему царева грамота вышла. Черкас подтвердит.

– Истинно! – сказал немногословный Черкас. – Рождественским постом встречали его на Москве, как раз перед тем, как во Псков скакать за убитым Черкашениным!

– Коли так, – подытожил старый ясс Кочур, – все, что он говорит, – правда. Он и путается, как правду говорящий. У брехуна все складно бывает.

– Я москалям не верю, – сказал, все еще петушась, Бурляй.

– Твое дело, – одернул его Мещеряк. И Бурляй прикусил язык, понимая, что наговорил лишку.

– Надоть на Круге в Черкасске все это и обсказать, можно и ярыжку этого туда представить, – предложил простодушный Яков Михайлов.

– На Круг-то на Круг, – раздумчиво произнес хитрый Алей Казарин, – да только не в Черкасске...

– Верно, – сказал старый Кочур. – Наворотил ты, Ермак, с Буканом делов... Вас тамо многие с шаблюками дожидаются! Ты что думаешь, за Шадру мстителей нет?

– Дураков много! – вспыхнул Букан.

– Дураков не дураков, – спокойно остановил его Алей, – а пря пойдет такая, что могут и в ножи взять! Ты явился – бах, бах... из рушниц. А на отеческой земле братскую кровь лить нельзя!

– А отары да табуны у своих угонять можно? – закричал Букан. – Жаль, Кумылга помер, он бы вам сказал.

– Кумылга нас предупреждал! – сказал Ермак. – И крови Шадры лить не велел! Так что, братец ты мой Букан, кайся – грешны!

– Нет моего греха! – вспылил Букан. – Я что, отчину защитить не могу? Да я единокровного брата порешу, ежели он в мой дом татем придет!

– Твой юрт где? – спокойно спросил Алей. – А где ты пальбу учинил? Не слышу?

– Да ладно, чего там! – сказал Ермак. – Вино-паты! На мне кровь Андреевых казаков. На мне!

– Ты что! – закричал Черкас. – Да мы ни одного казака пальцем не тронули! Ты, батька, Шадру маленько петлюгом поучил, и все! Не мы кровь пролили!

Атаманы заговорили разом, заволновались...

Ермак встал, подошел к аналою, положил руку на Евангелие:

– Перед Богом говорю...

Разом все смолкло.

– Я виноват! Кровь казаков гребенских на мне, и боле ни на ком!

Молча приняли клятву атаманы. Строгие слова были сказаны, и теперь ежели кто, по законам крови, станет искать виновного, ответчиком будет только Ермак.

– Ты сказал! – подытожил старый Кочур и перекрестился.

– Аминь... – прошелестело за столом.

– А как я свой грех понимаю, – сказал Ермак, – то и на Круг в Черкасск мне идти незачем. Там только распря усилится.

– Коли не идешь и Шадры – нет, – сказал молчавший дотоле Басарга, – распри не будет.

– Братья атаманы! – сказал Ермак. – Не вините меня за Шадру, здесь он сатанинское смущение наводил! Нельзя нам без Руси!..

– Ты не учи! – хлопнул ладонью по столу старый Ясс Кочур. Здесь не робята сидят! У каждого своя голова на плечах... Окацапился, у бояр учить навострился на Москве! На Дону Круг царствует! Как Круг решит – так и будет. И ты нас не учи!

– Простите, Христа ради! – ответил Ермак.

– Бог простит! – усадил его строго, как мальчишку, старый Кочур. – Сядь и молчи! Ты свое сказал.

– Как это на Круг не пойдешь? – подскочил Шабан. – Да чуть не весь Дон тебя атаманом кричать хочет, а ты не пойдешь!

– Ты, глухарь, говори, да откусывай! – закричал атаман Шебалко. – Кто это его кричать в атаманы собрался? Он откуда-то на Дон явился, собственные юрты не бережет, гдей-то Царю московскому услужаить, а мы, то есть коренное казачество, его слушаться должны... – Он сбился на кыпчакский язык и завопил уже вовсе несообразное, позабыв, что атаманы язык этот понимают не все.

– Видали? – загрохотал Ермак, разом перекрывая своим басом все голоса. – Это здеся, на атаманском совете, а что на Кругу будет?

– А на Кругах всегда так-то! – спокойно ответил Яков Михайлов. – На то он и Круг – кто кого переорет.

– Что вы как дети малые! – остановил крик старый Кочур. – Я только напомню тебе, Ермак, что кто на Круг не пришел – тот из Донского Войска уходит. Донское Войско за него стоять не обязано.

– Ну что ж, – сказал Ермак. – Видать, судьба моя такова... Пойду со своим юртом к Волге. Мы и так, почитай, на Волге кочуем.

– Да ты че, батька! – закричал Черкас. – На Волге одна голутва! Там коренных казаков нет!

– Кисмет, – сказал Ермак. – Видать, принимать мне строгановскую службу. Кисмет, – повторил он. – Вот оно и возвернулось, Пермское воеводство.

– Чего? – не понял Яков Михайлов.

– Да не свернуть с пути-дороженьки! Как Бог судил... – ничего не объяснил ему Ермак.

Атаманы еще кричали, то расходясь, то затихая, часа два. Пока не стало ясно, что мнения у всех разные. Одни – такие, как старый Ясс, Казарин, Басарга, Букан, стояли на том, что никуда ходить не надо – пусть каждый владеет юртом своим и помогает соседям, ежели придет враг. Другие возражали, что в степи так не удержаться и нужно всех казаков отправить на юг, где с русскими стрельцами бить ногаев и турок. Третьи убеждали, что нужно вместе с крымским ханом отбить приток русских мужиков, что как вороны на жнивье лезут в Старое поле и распахивают все новые и новые уделы.

Единственно, в чем сходились все, это то, что в Старом поле не прокормишься и какую ни на есть службишку приискивать надо. Хоть Царю московскому, хоть королю польскому – как Янов, что из-под Пскова с поляками замирился и к ним на службу пошел немцев бить, – хоть с крымцами противу кавказцев, хоть с запорожцами противу крымцев...

– Так вот же она – служба! – сказал Черкас. – Идти под Камень от сибирских людишек Русь оборонять.

– Далеко и сумнительно! – сказал старый Кочур. – Тут не сегодня завтра в Старое поле ногаи придут, а казаков – раз-два и обчелся. Дай Бог, чтобы станицы свои отвести сумели.

– А на Волге? – кричал Басарга. – На Волге черемиса бунтует, скоро подымется вся! Туды уж стрельцы скопом идут. Пойдешь на Волгу, тамо голову-то тебе враз, как куренку, отвернут!

– Вот и выходит, что кисмет, – сказал, будто самому себе, Ермак, – и податься, кроме как к Строгановым, некуда.

Они вышли из атаманской избы, разлеглись на солнышке – Черкас, Мещеряк, Михайлов и старый Ермак.

– Отеческий юрт оборонять? – говорил Ермак, лежа на спине и глядя, как плывут в теплом небе облака. – А чего в нем оборонять? Качалинскую станицу Шадра разогнал. У нас и было всего две отары, да табун, да людей с десяток. Городок этот оборонять? На шута он сдался – голову класть. Сожгут, ну и сожгут – новый построим. Кабы тут семьи были, да детишки, да животы, а так – стены одни... И кормиться нечем. Вот тебе и розмысл... Как ни кинь, а всюду клин...

– Выходит, не клин, – вздохнул Михайлов, – а кол точеный на хитрую задницу!

– Я, батька, с тобой пойду! – сказал Черкас. – Мне деваться некуда!

– А я-то! – сказал Михайлов. – Мы как два пальчика на одной руке! А ты чего думаешь, Мещеряк?

– А с кем идти-то? – спросил касимовский атаман. – С кем? Надо Круг собрать да казаков поспрошать, а то со мной два десятка, с тобой два, у Михайлова полусотня, да с Ермаком человек с полета будет. С кем идти?

– Задача! – вздохнул Ермак. – Дон не пойдет. Ясное дело, не пойдет. Некому тут идти. Все войны с ногайцами боятся, да и нестроение на Дону. Атамана выберут, а уж он расположит, как да что... А мы сбоку припека. Мало людей. Там вон тысяча, шутка ли, таково стоит, что ее и не видал никто... А ведь тысяча!

– Вот что! – сказал Мещеряк. – Вы тута Круг собирайте скорый! Может, еще с полета казаков гожих к вам пойдет, а я побегу на Яик, в Кош-городок. Там поспрошаю охотников.

– Да там голутва одна! – сказал Черкас.-Тамо одни с Москвы тати да беглые, казаков коренных нет...

– А тебе не все едино, какая их мать родила?

– Дерутся они славно! Много славушки имеют! – сказал Михайлов. – А деваться им, как и нам, некуда! Особливо если черемиса поднимется да ногаи попрут. Тута с одной стороны ногаи, с другого бока – черемиса, и кругом стрельцы – царевы слуги: вота и поворачивайся!

– Вот так оно и ладно будет! – поднялся Мещеряк. – И нечего ждать. Я в ночь на Яик пойду, человек пять казаков возьму и пойду...

– Опасно идти! Тут буртасы да татары кругом, а за Волгой – не пойми кто.

– Бес не без хитрости – казак не без счастья. А вы подымайтесь стругами до Сары-тоу, до Желтой горы. Помнишь такую? От Переволоки, от Царицы-реки, верст с четыреста с гаком?

– От Сары-су, что ли? – спросил Ермак.

– Ну! А тамо я вас перейму. Не то,нежели ровно на восток скакать, прямо в Кош-Яик и попадешь!

– Ну что ж! – сказал Ермак. – Выходит, это наша дорога, наша судьба, и никуда от нее не денешься...

Однако, следуя традициям, веками сложившимся па Дону, Круг в Качалине-городке все же был учинен.

Казаков собралось немного, человек четыреста. Все остальные шли в Раздоры и Черкасск – там был главный Круг. Как и предполагали атаманы, охотников следовать с Ермаком набралось всего с полсотни, в дополнение к тем, что шли за своими атаманами из Пскова.

Поделили струги, поделили припас, простились друг с другом и пошли, бросив Качалин-городок впусте: одни на Низ, на Круг Донской, другие, числом в две с половиной сотни сабель, вытащили струги из Дона, набрали в баклаги святой его водицы и впряглись в лямки – покатили, на собственной силе да на катках, струги через Переволоку в Волгу-матушку.

За трое суток, где каткой, где по песочку волоком, а где и на плечи поднявши, прошли без малого полета верст и бережно опустили струги на волжскую волну.

Дивился строгановский тиун такой быстроте. Без обычного крика и ругани работных людей, без суеты и споров каждый казак вставал либо катки подкладывать, либо лямки тянуть. А в двух местах, растянувши широкие пояса, по-особому захватив их через плечи, казаки подняли струги и пронесли их несколько верст, оберегая смоленые днища от каменистой дороги, от кремнистой скрипучей осыпи.

Шли почти не останавливаясь. От утренней зари до заката, только в сумерках разжигая костры и готовя скудную пищу – жидкий просяной кулеш с диким степным луком и малыми кусочками соленого сала кабаньего. Да еще как-то щедрый с казаками старенький попик, которого, как и строгановского тиуна, волоком не отягощали, сказал:

– Наедайтеся, казаченьки, сала; как волок кончится, обратно поститься станем. Это уж ради трудов тяжких я вас от поста разрешил. Терпите до Пасхи.

Но вот подул с широкого, не в пример донскому, волжского простора ветер, хлопнули и надулись паруса и, косо став к ветру, будто сами перенесли струги на левый волжский берег, на степную и песчаную его сторону. Сразу же, не теряя ни минуты, стали казаки в бечеву и споро потянули струги против речного течения.

Часть их Ермак куда-то увел и через двое суток вернулся с конями. Кони были полудикие, заламывались в бечеву тяжело, но казаки вели их на вожжах, а то и под верхом, сидя без седел, охлюпкой, и не давая баловать.

– Ну что, господин приказчик! – весело сказал Ермак тиуну. – Испробуй нашей казачьей езды – много ведь, чем на телеге, лучше!

Не согласиться было нельзя. Через неделю кони тянули ровно, без толчков и рывков, потому и езда была покойная. Казаки спали, меняясь на волоке. А шли, не щадя коней, днем и ночью.

Ближе к Желтой горе встретили буртасов, сговорились и обменяли лошадей на свежих, кормленых. Пару брали за троих. Эти кони были хоть и не резвы, зато объезжены и сыты.

Глядя вслед уходящему табуну совершенно истощенных коней, Ермак, как бы оправдываясь, сказал:

– Они в тело быстро войдут! Конь – не человек, – мигом оправится да силу возвернет. И нам лучше – греха нет.

Но и новых коней гнали нещадно.

– Ничего, ничего, – говорил атаман. – У Желтой горы, у Сары-тоу отдохнут.

На восходе солнца в чистый четверг поднялась над широким разливом Волги гора на правом берегу.

– Шабаш! – крикнули на стругах. – Теперь сами бечевой пойдем.

Двинулись много медленней, сами впрягшись в лямки, – коней сбили в табун и отогнали в степь на молодую весеннюю траву – отъедаться.

Светлое Христово Воскресение встречали отмывшись-отпарившись в ямах, отрытых на берегу, где были сложены каменки и кипели котлы вара. Отстирались.

Забили нескольких баранов, напекли куличей – хоть и неказистых и пригорелых, а из хорошей муки, специально для того сберегаемой. А уж рыбы-то наловили – прямо-таки к царскому столу. И нажарили ее, и наварили, напекли и даже ухитрились накоптить – благо соли наемщик привез чуть не полструга и было ее в достатке и даже с избытком.

На ту соль наменяли несколько корзин яиц у русских мужиков, что держали птиц.

Два священника, шедшие с казаками из отбитого когда-то татарского полона, соорудили на берегу походный алтарь и начали, как положено, службу.

Казаки исповедовались и причащались все, истово прося Господа быть милостивым к ним на дальнем походе. Христосовались, поздравляя друг друга со светлым праздником. И отходили, мягчея душой и садясь за широкие, расстеленные прямо на траве дастарханы.

Атаманы подняли первую чарку специально сберегаемой медовухи и провозгласили один за другим:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – гаркнули в ответ лужеными глотками три сотни казаков. И крик их взлетел к ослепительно голубому небу, достал рассыпавших из поднебесной высоты и простора трели жаворонков, гулко отдался по реке, спугнул целые стаи прибрежных куличков.

Заяц ошалело выскочил из кустов, стал пеньком от неожиданности.

– Ату! – крикнул кто-то. Заяц подскочил, перевернулся в воздухе и дал стрекача, вынося задние ноги вперед головы. Казаки загоготали.

Изголодавшаяся, да и вообще не балованная едой воинская братия накинулась на яства, закуски. Впивалась отвыкшими за долгий пост зубами в сочное мясо, бережно, как великую редкость, неся ко рту яйца и по щепоти творога.

– Воскресения день! Просвятимся, люди! – запел маленько захмелевший старенький батюшка, которого татары взяли с толпой богомольцев, шедших в Святую землю во град Ерусалим из Соловков, и отбили казаки у самого Азова.

– Пасха! Пасха! Святая Пасха! – дружно подхватили казаки, и в их исполнении церковный псалом сам собой превратился в разудалый воинский напев.

А на смену ему засвистели дудки, запиликали гудки и загудел рылей, рассыпали дробь ложки, ударил бубен. И казачки стали привставать и похлопывать в ладоши, готовые пуститься в пляс.

– Сполох! – закричал караульный. – Сполох!

Мигом все схватились за оружие и обернулись в ту

сторону, куда указывал дозор.

На широком волжском просторе качались плоты. Медленно плыл страшный караван. На каждом плоту стояла виселица, и на ней гроздьями, как рыбы на кукане, висели люди. Плоты с виселицами перемежались с теми, где стояли плахи и лежали разрубленные тела, и теми, где на подъятых к небу колесах лежали четвертованные...

– Батька, что это? – спросил Ермака помертвелыми губами Черкас.

Казаки уже прыгали в струги, цепляли плоты и тянули их к берегу.

– Помнишь, с неделю назад мы стрельцов убитых из Волги выловили? Помнишь? – спросил Ермак.

– Как не помнить! – ответил молодой атаман. – Я их сам хоронил!

– Ты еще спрашивал – откуда они, – неотрывно глядя на причаливаемые страшные плоты, сказал Ермак. – Я тебе тогда ответить не мог, а вот теперь-то ясно...

– Православные? – спросил кто-то с берега у казаков на стругах.

– Нет. Черемиса.

– Понял? – обернулся к Черкасу Ермак. – Черемиса восстала, а это их Государь наш, батюшка, к покорности приводит.

– Антихрист он, а не батюшка! – сказал убежденно пожилой казак. – Кобель борзой – его батюшка!

– Да... – поддакнул конопатый и рыжий, но совершенно по-монгольски раскосый пушкарь. – Видать, конец света скоро.

Казаки, не сговариваясь, стали рыть могилы.

– Станичники, – наставительно сказал священник. – Нонешний день – праздник, отпевать не положено.

– А их и не надо! – зло ответил землекоп. – Они своего бога люди.

– Бог один, – начал было священник.

– Ну вот, пущай Он и разбирается! – оборвал его распоряжавшийся, где класть застывшие, голые трупы, есаул. – Вона и бабы рассеченные, и детишки...

– Сатана московская! – скрипнул зубами какой-то чига в чепане. – Антихрист, он и есть антихрист.

– Нельзя так-то! Государь – Помазанник Божий! – возразил священник.

– А бояре да дворяне? Опричники его чертовы?

– Несть власти да не от Бога! По грехам нашим!

– А энтот вон в чем согрешил? – поворачиваясь к священнику всем корпусом, по-медвежьи грозно спросил Ермак, указывая на повешенного вместе с матерью тщедушного младенца...

И страшно, тяжело и длинно, со стоном, выругался и по-русски, и по-кыпчакски...

– Будь он проклят, Государь энтот, на три колена и на семь степеней родства!

– Бог с тобой, атаман! – ахнул батюшка. – Седин праздник светлый! Разве можно проклинать?

– Ан вот и в праздник душе покоя нет! – ответил атаман и пошел к табуну.

– Ты че удумал? – спросил Черкас.

– Надоть в Кош-городок скакать. Да выводить станишников с Яика. Скоро тут войско царское будет, и такая кровушка польется, что и не уцелеть казачеству. Надоть Мещеряка предупредить, да и атаманов яицких.

Ермак выбрал самых сильных лошадей, навьючил их так, чтоб идти день и ночь. Взял в повод трех коней и с пятью казаками, тоже ведшими по три сбатованных коня, подошел проститься.

– Стало быть, так, – сказал он. – Вишь, казаки, как все переменилось! Тута война будет нешуточная. Почище Новгородского разорения. Так что кончайте праздновать да беритесь за лямки. Бог даст – проскочите! Идите денно и нощно. Я вас в устье Иргиза перейму. А не то идите прямо наверх, к Самарской луке. Тамо встретимся.

Черкас из-под руки смотрел вслед Ермаку, который, согнувшись и взмахивая плетью, повел свой маленький отряд прямо на восток, встречь восходящему жаркому солнцу.

Кош-Яик

Ватаги, кочевавшие по Уралу и основавшие Кош-Яик, в которой атаманами были Кольцо, Матюша Мещеряк, Барбоша, Пан и другие, состояли из казаков пришлых. Не коренных. Те кочевали в Прикаспии и вполне обходились тем, что давала рыбная ловля в самой богатой реке мира, благословенном Яикушке. Они сохранили традиции, восходившие чуть не к каменному веку, и сложившиеся навыки и приемы артельной сезонной рыбной ловли, только в случае крайней нужды предпринимая морские походы по Каспию и нападая на турецкие города.

Эти казаки состояли из потомков племен, обитавших здесь чуть ли не с четвертого века, сохранявших свою независимость и умевших откочевывать, скрыться, когда через Яик двигались огромные массы переселенцев.

Однако во времена Ермака им приходилось туго. Вся Прикаспийская низменность была захвачена Ногайской Ордой. Весь правый берег Яика был занят их кочевьями. На левом берегу кочевали Большие ногаи.

Пользуясь тем, что население было все же редким, казаки яицкие уживались внутри территорий, занятых ногайцами, не покидая родных рек. Разумеется, они казаков русских считали своими братьями, единоверцами и всячески им помогали. Однако все же скорее союзничая, чем сливаясь в одну орду.

Казаки же русские были единственной защитой Руси против ногаев, которые рвались на север, пытаясь соединиться с кочевыми обломками Золотой Орды в Поволжье. Немыслимая отчаянная война горсточки казаков была бы невозможна, если бы они не имели поддержки и прямой помощи Москвы, которая повсюдно объявляла их своими беглыми подданными, казнила и миловала. На самом же деле совершенно не могла без них обойтись.

Получался как бы многослойный пирог. Поддоном-противнем, на котором он лежал, был Каспий. Отсекая его от Москвы, двигались конные ногайские орды. Выше и вдоль по Уралу – Яику, постоянно переправляясь с берега на берег, таились древние кочевые казаки-рыболовы. На севере, сливаясь с боевыми отрядами гулящих и казаковавших в поле воинов, начинались многочисленные и пестрые поволжские племена, давно находившиеся в подданстве Руси, а стало быть, и крепости, и города, и гарнизоны, правда, состоявшие в основном не из московских стрельцов, а из тех же степняков.

Оттуда и поступали просьбы-приказы, выполнить которые могли только казаки.

Приезжало московское или иное посольство, или казачья легковая станица шла в Москву и заключала договор. Получала знамя на поход «противу ногаев, противу Давлет-Гирея», и ежели войсковой Круг знамя принимал – военная задача становилась общей и свято выполнялась, а ежели не принимал – начиналась длительная торговля и переговоры об условиях службы. Иногда знамя возвращалось в Москву, как свидетельство неудачного посольства. Для казаков оно имело значение договорной грамоты. Потому, по выполнении условий, оставалось, как воспоминание, в войсковой церкви. Знаком же воинского подразделения был бунчук.

Бунчуки, белые, черные, однохвостые, трехвостые и иные, развевались над казачьими ватагами и стругами, над городками и ставками.

Матвей Мещеряк, прискакавший в недавно возникший Кош-Яик, был принят яицкими атаманами, и его весть о строгановском наемщике была оценена по-разному.

Сразу резко выступил против похода воровской атаман Богдан Барбоша.

– Что? – закричал, кривя щербатый рот, воровской атаман. – На цареву службу? Черту в зубы? Да мы полоумные, что ли?

– Не на цареву, а на купеческую, – пытался возражать Мещеряк.

– А какая нам разница! – злобно смеясь, не унимался Богдан. – Нам что в лоб, что по лбу! И так, и так – виселица! Али ты не ведаешь, как нас Москва под закон подставила?

 И тут Мещеряк узнал подробности нападения на царский караван, который сразу казаков из служилых превратил в воровских.

Приуральские степи не знали покоя, как, впрочем, и весь юг. Но здесь особенно сильно напирали ногаи. Их конные орды постоянно рвались на Русь, грабя и убивая вся и все, попадавшееся на пути. Сотни полонянников шли через уральские степи с петлей на шее на невольничьи рынки в Крым и Турцию.

Набеги не прекращались, несмотря ни на какие мирные переговоры и соглашения. Остановить их силой Москва не могла, поскольку все войска были оттянуты на Ливонскую войну. Местным народам приходилось обороняться, полагаясь только на собственные силы.

Коренные яицкие казацкие улусы были сметены с лица земли постоянными набегами. Осиротевшие и ожесточившиеся коренные казаки пополняли ряды вольного казачества и становились страшными мстителями за потерю семей, родовых рыбных ловов. Соединяясь с такими же изгоями и несчастными, спасавшимися на Яике от преследований на Москве и в Поволжье, они составляли пестрое, неуловимое и яростное войско.

В одном ряду дрались Нечай из Шацка, низовской казак Якбулат Чембулатов, Никита Огуз, Первуша, Зея, да Иван Дудак из рода Дрофы, да страшный ногайцам атаман Якуня Павлов.

Казаки отвечали ногайцам отчаянной храбростью, быстротой и страшной жестокостью. Оставаясь последней надеждой для ведомых из Руси полонянников, они налетали внезапно, отбивали полон и, в отличие от ногайцев, сами не брали пленных, тут же предавая лютой смерти всех врагов.

Рассыпаясь по степи мелкими разъездами, мгновенно собираясь в большие ватаги, казаки были неуловимы. Они не строили крепостей, если не считать двух укрепленных городков – скорее складов с оружием и оружейных мастерских, чем укреплений; не тянули засечных многоверстных линий, но пройти мимо них было невозможно.

Невидимой, но непроходимой преградой были казаки всему, что грозило Москве с востока и юга.

Толковые московские дьяки и бояре умело подкрепляли и поощряли негласную казачью службу, посылая русским казакам боеприпасы и хлеб, сукно и оружие – то, чего казаки сами произвести не могли, и дорогие посулы: при хорошей службе – возвращение в Русь и безбедное житье в селе или даже в собственном поместье!

Казаки бились в степи и на реках не за жалование, но жалованием не гнушались, потому как русские казаки без хлеба обходиться не могли. И все степные жители пороха сами не терли.

Однако в царевой службе были свои неожиданности.

Так свято выполнялся приказ-просьба Москвы о том, чтобы с Каспия из ногаев ни конный, ни пеший, ни караван торговый на Русь не шел, что казаки из отрядов Ивана Кольца, Никиты Пана, Богдана Бар-боши и Саввы Сазонова Волдыря тронули караван, идущий к Волге.

Дело было ночью. И проведшие разведку казаки не могли знать, что в караване вместе с лютыми врагами – ногаями возвращается русское посольство боярина Пелепелицина.

Твердо веруя, что действуют по обычаю и государеву попущению, казаки внезапно набросились на караван и разграбили его.

Персидские сардары и ногайские уланы не успели выхватить сабель, как пали, изрубленные казаками. В крике, огне и сутолоке боя казаки так и не поняли, какой грех совершили!

Да был ли грех-то?

Не сработала московская служба связи – казаков не предупредили о посольстве. И они, одержав победу, веруя, что честно и правильно выполнили приказ, тут же отправили легковую станицу на Москву с докладом о победе и частью добычи. Во всяком случае, дорогие вещи, которые казакам были не нужны, они отвезли в Москву. Каково же было их удивление, когда оказалось, что это дары ногайского посольства.

Казаков взяли под стражу. А когда в Москву прибыл Пелепелицин с двадцатью пятью спутниками, уцелевшими от всего каравана, исходя из соображений государственной целесообразности, дабы убедить ногайцев в своем миролюбии и дружестве, казаков предали позорной смерти. Троих повесили. Эта смерть считалась легкою, но позорною, поскольку повешенных, как и утопленных, запрещалось хоронить на общем кладбище.

Неизвестно, как восприняли это известие казаки, которых всегда в Москве хоронили на татарском кладбище, но вот саму казнь они, совершенно справедливо, восприняли как предательство Москвы.

Им дела не было до дипломатии. Казаки не только лишились своих братьев-товарищей, но вместе с известием о казни на Яик прибыл приказ, в котором атаманы Кольцо, Пан, Барбоша и другие участники нападения объявлялись ворами противу Московского царства и на них учинялся сыск.

Оскорбленные, преданные союзниками казаки не замедлили с ответом, тут же подвергнув разграблению русские купеческие струги, что косвенно способствовало восстанию поволжской черемисы.

Так, цепляясь одно за другое, события нарастали стремительно. Волжское восстание потянуло за собой приход огромных сил московских стрельцов на Волгу.

От Казани на Низ, к Ахтубе и Каспию, поплыли плоты с виселицами и подвешенными за ребро бунтовщиками. Корабли, набитые стрельцами, сжигали прибрежные села по подозрению в соучастии и помощи бунтовщикам. Пошли погромы и поджоги, воцарился государственный произвол, к которому после Новгородского разорения, учиненного Иваном-царем, было не привыкать. Окровавились волжские воды, ждал беды и Яикушка.

Три силы с трех сторон сдавили малочисленную казачью общину. Извечный враг – ногаи; пылающее ненавистью, изнемогшее под тяжестью поборов Поволжье, крепко поддерживаемое Крымом и турками; и Москва, которая всеми освобожденными из-под Пскова силами тяжко двинулась на юг и восток.

Кипел и готовился к тяжким боям казачий люд. Теперь, уже не таясь и особо не рассуждая, били казаки и ногаев, и татар, и московских стрельцов, воюя одни – против всех!

Конечно, казаки понимали безнадежность и безвыходность своего положения, но это только придавало им силы.

Когда московские послы увещевали их, когда присланные из Руси священники призывали покаяться и покориться Царю, они яростно кричали в ответ:

– Мы люди решенные! Служим только Господу оружием, а боле над нами власти нет ничьей! Никому мы не покорны!

Старая философская идея о том, что смерть в бою очищает от всех грехов и павший за веру Христову тут же, немедленно, идет в рай, что сами святые угодники Николай, Георгий Победоносец и Иоанн Предтеча будут оправдываться за павшего в сражении казака на Страшном суде, придавала им отчаянную смелость. Возникла иллюзия, что казаки сами, сознательно, ищут смерти, причем чем безнадежнее борьба, чем призрачнее удача, чем страшнее смерть, тем охотнее шли они на нее.

Весть о строгановской наемке взбудоражила Кош-Яик, центр яицкого казачества, и расколола казачий Круг, поскольку мнения вызвала прямо противоположные. Таким и застал его прискакавший неделю спустя после Мещеряка Ермак.