Текст книги "Массовая культура"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Более интересно положение Маклюэна о том, что «горячие» средства массовой информации оставляют публике намного меньше пустых мест для заполнения или дополнения. Поэтому «„горячие“ средства массовой информации ослабляют процесс участия или завершения, а „холодные“, наоборот, способствуют ему». Но плодотворное развитие этой темы предполагает верную исходную позицию, которая в данном случае отсутствует, а также диалектический подход, который Маклюэну чужд. Именно поэтому в не лишенном любопытных наблюдений и мыслей исследовании вопрос о том, как работают различные средства массовой информации, то есть вопрос об их технической специфике, как правило, рассматривается обособленно от вопроса, что они говорят, то есть от идеологической проблематики.

И наконец, что касается темы изображения и фотографии, Маклюэн удовлетворяется самыми беглыми замечаниями, поверхностными или просто легкомысленными импровизациями. Так, он сравнивает привычку носить фотоаппарат с бытовавшей некогда привычкой носить монокль, из чего делает вывод, что «и монокль и фотоаппарат ведут к тому, что люди превращаются в предметы»…

Некоторые проблемы фотографии разработаны значительно серьезнее и конкретнее в таких трудах, как «Среднее искусство, опыт по социальному применению фотографии» П. Бурдье, «Язык изображения» и «Изображение в современном обществе» Анн-Мари Тибо-Лолан. Бурдье пытается доказать, что «фотографическая деятельность – это нечто среднее между застывшей в своей академичности объективностью и гипотетически невыразимой субъективностью, где социальное и психологическое начала взаимно определяют друг друга. Так фотография становится благоприятным фактором, способным уловить действие диалектики, через которую поведение обретает смысл, становясь передаваемым, и становится передаваемым, обретая коллективный смысл». Так, независимо от спорности ряда выводов, автор пытается раскрыть сложную связь между субъективным взглядом и общественными взглядами и интересами, находящими выражение в сфере фотографии.

Анн-Мари Тибо-Лолан ставит перед собой серьезную задачу – вскрыть глубокие экономические интересы, обусловливающие характер колоссальной современной визуальной продукции, всевозможных изображений в печати, рекламе, комиксе, телевидении и кино. Автор справедливо подчеркивает, что «было бы несерьезно ограничиться анализом визуальной информации и психологии зрителя, тогда как экономическая база довольно четко определяет и форму образов, и их содержание, и средства распространения»[84]84
  Thibault-Laulan А.-М. L’image dans la société contemporaine. Paris, 1971, p. 4.


[Закрыть].

В монографии Тибо-Лолан представлены и обработаны очень интересные фактические данные о капиталовложениях, организации и социальном потреблении визуальной продукции. К сожалению, попытки применения диалектического метода здесь неудачно сочетаются с элементами буржуазного объективизма, что снижает научную ценность выводов. В отличие от других исследователей, специалистов не столько по социологии, сколько по социальному лицемерию, автор не пытается скрывать политические побуждения, вдохновляющие производство изображений, даже когда они представлены как «аполитичные» и невинно «развлекательные». Если воздействие на публику хорошо организовано и предусмотрено в социалистических странах, то, как известно, и западные государственные деятели занимаются этой проблемой. Мы не имеем ничего против этого комплимента, так как никогда не отрицали, что оцениваем культурную продукцию, в том числе и визуальную, как средство идеологического воспитания. Беда в том, что, касаясь политического смысла изображения, автор рассматривает всегда в одинаковой плоскости и практику социализма, и практику капитализма по той простой причине, что не видит или не желает видеть именно принципиального различия в смысле коммунистических и буржуазных форм визуальной информации.

Проблемы, связанные со спецификой фотографического изображения, автор рассматривает довольно отрывочно, демонстрируя свою полуосведомленность; это характерно для претенциозных дилетантов и довольно часто проявляется в буржуазных исследованиях по вопросу о «массовой культуре». Наивна, например, формула Тибо-Лолан, сводящая изображения к трем основным типам: 1) изображения, представляющие собой «вымысел, творчество», созданные авторами, для которых не имеет значения «средство общения или диалог»; 2) изображения, «стремящиеся воспроизвести реальность… как можно точнее»; 3) изображения, в которых все подчинено одной цели – быть средством общения. «Образ адресуется тому, кто на него смотрит, и уже не является холодным свидетельством реальности, как не является и субъективным видением артиста», а стремится «установить контакт, очаровать, убедить».

Оспаривать подобные взгляды – значит говорить об элементарных истинах на довольно низком уровне. Известно, что человечество никогда не создавало изображения ради самого процесса создания и что нет «чистой выразительности», не связанной с такими вопросами, как: кто изображает, что изображает, с какой целью и для кого. Известно, что нет авторов, для которых не имело бы значения – «общение или диалог». Известно также, что стремление к точному изображению, или «вкус к сходству», не проявилось «в истории довольно поздно», а именно в XVIII веке, как утверждает Тибо-Лолан. Автор явно забыла множество исторических фактов, например «примитивный натурализм» раннего Ренессанса, для которого характерна передача самых мелких, едва видимых глазу деталей. Тибо-Лолан не помнит, что даже самые древние изображения, оставшиеся от человеческой предыстории – «фрески» в пещерах Ласко, Фон-дю-Гома, Альтамира и так далее, – поражают точностью изображения, притом не поверхностной точностью, а умением уловить и передать характерное в силуэте и позе животного. Подобные факты не являются незначительными. Они имеют принципиальное значение и свидетельствуют о том, что само зарождение изображения – результат стремления как можно точнее передать элементы реальной действительности.

И наконец, известно, что стремление фотографа «установить контакт» и «убедить» относится не только к определенному направлению в фотографии, а присуще всей визуальной продукции, от документального снимка сквозь миражи торговой рекламы до «абстрактных» фотообразов авангардистов. Что касается классификации изображений, предлагаемой автором, это всего лишь несерьезная любительская импровизация. Так же несерьезна и характеристика, которую Тибо-Лолан дает современным фотографическим и газетным изображениям, отмечая в них три основные особенности:

1. «Плохой вкус или отсутствие вкуса, то есть, если смотреть глубже, отсутствие иерархии, норм, запретов».

2. «Культ амальгамы – смешение жанров, регистров, тонов». В этом отношении автор придерживается позиции Абраама Моля, который считает «массовую культуру» «культурой-мозаикой», где основа «состоит из агрегата, собранного из не связанных между собой информаций, в отличие от культуры классической эпохи, созданной на базе более глубоких знаний, элементы которых тесно связаны друг с другом».

3. «Характерной особенностью изображения в современном мире является то, что оно свободно, анархично и необузданно».

Произвольность характеристик и обобщений в этом случае столь очевидна, что мы ограничимся лишь несколькими основными замечаниями. Прежде всего, неизвестно, что подразумевает Тибо-Лолан под «плохим вкусом», неизвестны и ее критерии относительно «иерархии, норм, запретов». Говоря о преобладающей части «печатных изображений» в буржуазном мире, следует подчеркнуть, что плохой вкус вовсе не является результатом отсутствия иерархии, норм, он прочно связан с иерархией и нормами капитализма. Далее, понятие «мозаики» и «амальгамы» относится, скорее, не к изображению, а к самим средствам массовой информации – газетам, радио, телевидению, объединяющим в один поток информации самые разнообразные жанровые элементы. Здесь автор, очевидно, допускает грубую логическую ошибку, потому что отдельные изображения сами по себе не являются ни «мозаикой», ни «амальгамой», они включаются в «мозаику», только когда используются данной газетой. Другими словами, то, что нам преподносится в качестве существенной особенности, в действительности является только особенностью монтажа или приложения. И наконец, относительно третьего пункта: если можно согласиться, что изображения в западной печати и в самом деле отчасти являются «необузданными» в прямом смысле слова, то нельзя признать, что они «свободны» или даже «анархичны». Подобное утверждение, в сущности, противоречит и оценкам самого автора, поскольку в изложении указывается, что визуальная продукция заботливо запрограммирована и регулируется экономическими или политическими целями.

Но Тибо-Лолан, видимо, несвойственно сопоставлять то, что она пишет, с тем, что ею уже написано, потому что исследование изобилует противоречиями. С интервалом всего в несколько страниц она с одинаковой категоричностью отстаивает две несовместимые точки зрения – вероятно, чтобы дать читателю возможность избрать из них ту, которая ему больше нравится. Так, например, обстоятельно и подробно описав чудовищное распространение изображения в современном мире, подчеркнув, что подобного явления еще не знала история человечества, Тибо-Лолан в одной из следующих глав вдруг выступает против термина «цивилизация изображения» и пытается доказать, что, в сущности, «изображение было всегда тесно связано с цивилизацией» и в этом отношении наша эпоха ничем не отличается от предыдущих. Похоже, Тибо-Лолан не понимает, что существует не только разница в подробностях, но и принципиальное отличие прежнего быта, когда люди могли видеть изображения только в церквях во время воскресной службы, от сегодняшнего быта, когда люди ежедневно и со всех сторон оказываются обстрелянными всевозможными изображениями посредством печати, кино, телевидения, уличной рекламы.

Так же непоследовательно автор восстает против термина «потребительское общество», равно как и против бытующего мнения, что новые способы использования изображения в западном мире являются характерной чертой этого потребительского общества. Но уже через страницу мы узнаем, что изображение в нашу эпоху подчинено законам машины, оно индустриализовано, ничто не отличает его в известном смысле от какой бы то ни было продукции; афиши, фильмы, передачи превратились в товар для потребления, торговля использует [изображение], чтобы приспособить производство к возможностям сбыта, к требованиям высокой рентабельности, и прочее и прочее. Автор противоречит себе и тогда, когда, с одной стороны, говорит о социальных и политических мотивах при создании изображения, а с другой – рассматривает его как нечто существующее само по себе и само для себя и утверждает, что «изображение и общество находятся в постоянном взаимодействии», словно это два отдельных феномена, влияющие друг на друга.

Более серьезный анализ фотографического образа делает Эдгар Морен в монографии «Кино или воображаемый человек» (глава «Очарование изображения»)[85]85
  Morin E. Le Cinéma ou l’homme imaginaire. Paris, 1965.


[Закрыть]. Но, отдавая должное профессиональному уровню и интересным находкам исследователя, надо отметить, что Морен обходит ряд существенных сторон жанра. Автор рассматривает изображение не только с психологической точки зрения, но и под углом зрения субъективного зрителя, видит в изображении «двойника» человека, его внутренний мир, воображение: «Двойник и образ надо воспринимать как два полюса одной и той же реальности. Образ обладает магическим качеством двойника, но интерриоризованно, субъективно. Двойник обладает психической аффективной силой образа, но отчужденной и магической» (курсив Морена). И хотя Морен говорит о «двух полюсах одной и той же реальности», он, как выясняется, не находит между этими двумя полюсами места для действительной реальности, которой нельзя пренебрегать безнаказанно при характеристике изображения, тем более такого изображения, как фотографическое, где объективный мир «сам себя рисует» на светочувствительном слое негатива.

Указанные замечания не следует истолковывать как преамбулу к сенсационному заявлению, смысл которого в том, что мы своим исследованием решили заполнить пустоту, допущенную многими другими авторами. Вопросы специфики и функций изображения, а также особенности некоторых видов изображения очень сложны и многосторонни, чтобы их решить исчерпывающе и сразу. Даже такое искусство изображения, как живопись, опирающееся на многовековые традиции и детальные исследования в тысячах исторических и теоретических трудов, все еще имеет свои недостаточно разработанные специфичные проблемы. И все же теории отдельных видов изобразительных искусств в основном давно исчерпаны. А фотография, рожденная более века тому назад, превратилась в жизненную необходимость в современном мире, она ежедневно наводняет планету миллионами и миллиардами новых изображений, но все еще недостаточно исследована ее жанровая специфика.

Этот пробел немаловажен. Речь идет о системе своеобразных методов выражения и воздействия, затрагивающей не только область фотографии, но и такие исключительно важные в современной жизни средства массовой информации, как кино и телевидение. Поэтому, не задаваясь целью исчерпывающе развить эту тему, мы считаем необходимым набросать хотя бы в самых общих чертах ее основные моменты, а также сделать некоторые существенные замечания, касающиеся своеобразия этой сравнительно новой области.

* * *

С тех пор как человек стал человеком, в нем живет потребность к изображению.

Еще в начальной стадии развития – каким мы знаем его по пещерным рисункам далекого палеолита – изображение отражало именно эту потребность, а не являлось продуктом некой игры. Великолепные по своему лаконизму и экспрессии «фрески» Альтамира создавались в суровую эру, когда человек-охотник был поглощен борьбой не на жизнь, а на смерть с суровой природой, когда он не мог играть в «искусство ради искусства». Эти «фрески» создавались для магического воздействия на неумолимые законы природы, которые примитивный человек по своему невежеству считал подвластными заклинаниям.

Так изображение еще во мраке предыстории стало не только средством документирования непрестанно уходящей действительности, не только способом выражения объективного представления человека о ней, но и оружием воздействия на действительность.

На протяжении десятков веков, до эпохи раннего Ренессанса, изображение было чем-то очень дорогим, если рассматривать его как производство, и чем-то очень ограниченным, если говорить о его воздействии. Потому что каждое изображение было вещью уникальной, его создание предполагало и наличие таланта, и вклад большого труда, даже когда дело касалось образов-реплик или образов-копий. Поэтому произведения живописи и скульптуры предназначались главным образом для общественных мест или домов властителей.

Изобретение гравюры и развитие печатного дела сделали изображение значительно более доступным и потому значительно более действенным. Выдолбленный на медной пластине или доске, а позднее просто нанесенный углем на литографский камень, рисунок перестал быть неповторимым оригиналом, он превратился в многотиражный продукт. Производство изображения становилось все более дешевым, а время, необходимое на его размножение, – все более коротким; дело дошло до того, что периодические издания прошлого века поставили перед собой смелую задачу – быстро и точно отражать актуальные события через… резьбу по дереву.

Путь от древнего уникального рисунка до многотиражной гравюры занял тысячелетия. Расстояние от печатных изданий Гутенберга до дешевых, иллюстрированных при помощи резьбы по дереву газет растянулось на пять веков. И вдруг – всего в рамках нескольких десятилетий – произошло чудо: миллионы изображений в миллионах экземпляров заполнили мир. Они не приблизительны, как отражение, а точны, они не результат долгой работы, а детище мгновения, не собственность небольшого числа коллекционеров, а достояние каждого человека; при этом каждый человек может не только созерцать их, но и создавать. В тысячелетней истории изображения произошла неизмеримая по своему объему и значению революция. Изображение переходит в сферу фотографии.

Открытие фотографии как принципа позволило мгновенно фиксировать видимую реальность, а кроме того, стало возможным предельно точно и неограниченно размножать каждый оригинал посредством фотомеханических способов репродуцирования. Средство отражения, фотография быстро переросла и в средство распространения. Именно поэтому, встреченная, как и большинство великих открытий прошлого, с недоверием и насмешкой, она быстро сумела сделать саморекламу, завоевать прочное место во всех областях человеческой деятельности, чтобы превратиться в необходимый элемент цивилизации и современного быта.

Уже первые ателье фотографов-портретистов буквально осаждались клиентами, снедаемыми желанием получить снимок с собственным изображением. «Нечистый свет бросился к фотоателье, как некий Нарцисс!» – презрительно изрек эстет-аристократ Бодлер, который, впрочем, тоже не устоял перед модным искушением и позировал перед фотографом Каржа. Но стремление человека запечатлеть себя для самосозерцания и самопознания, стремление обессмертить свой образ, завещать его потомству является вполне естественным. И вот редкое и дорогое удовольствие иметь собственный портрет – до этого момента доступное только самым богатым – вдруг становится достоянием обыкновенных людей. Члены семей снимаются по отдельности и вместе, чтобы украсить своими изображениями домашний интерьер. События личного характера – крещение, помолвка, свадьба, начало службы в армии – документируются с подобающей торжественностью, чтобы занять место в семейном альбоме. Эта неведомая доселе демократизация изображения не только вошла в быт обыкновенных людей, но и отразила их быт.

Созданная как способ фиксирования переходной видимости, фотография скоро превратилась в метод научного исследования, в пособие для массового обучения, в инструмент идеологического воздействия. Сфера ее применения необозрима: историческая документация, информация, реклама, мода, культурная жизнь, спорт, путешествия, политическая пропаганда, научные открытия, эпизоды общественной и личной жизни сегодня почти немыслимы без участия фотообъектива, который наблюдает, фиксирует, запоминает. Продукция фотографии достигла фантастических размеров. Это буквально миллиарды изображений, производимых ежегодно, разбросанных по газетам и журналам, по бюллетеням и научным монографиям, по стенам, витринам и упаковкам, собранных в архивах, документациях и семейных альбомах, распространяемых печатью и телевидением, превратившихся в насущный визуальный хлеб для всего человечества во всех, даже самых отдаленных уголках планеты. Едва ли Дагер, Тальбот или Ньепс даже в самых смелых своих мечтах могли предвидеть колоссальный размах своего изобретения, превращение фотографии в эпохальный триумф изображения.

Не всякая техническая продукция является творчеством в истинном смысле слова, как и не каждое творчество является непременно искусством. Сама история фотографии – убедительная иллюстрация этой истины. Некоторые люди, опьяненные первыми успехами новой техники, утверждали, что фотография ликвидирует другие изобразительные искусства, но время опровергло их прогнозы, как опровергло оно и высокомерные заявления скептиков, утверждавших, что фотография никогда не превратится в искусство. Конечно, фотография может не быть произведением искусства, но может и стать им – точно так же, как и живописная композиция. Все зависит от того, кто создает снимок и как создает его. Краткая по времени, но неимоверно напряженная по темпам, эволюция фотографии представляет собой эволюцию не просто техники, но и искусства.

Некогда фотографы-пионеры в своем стремлении конкурировать с живописью, в сущности, имитировали ее. Они создавали свои исторические, сентиментально-галантные и бытовые композиции при помощи рисованных фонов, театральных декораций и моделей, мимика и жесты которых были результатом тиранической режиссуры. Сегодня эти произведения – вопреки замыслам их создателей – кажутся нам неподражаемо комичными. Время пощадило их ценой метаморфозы: они перешли из области возвышенного в категорию смешного. Все же и это редкая удача, так как миллионы других снимков не смогли уцелеть даже такой ценой.

Логическая и эстетическая ошибка некоторых фотографов-пионеров заключается в том, что они стремились соперничать с другим искусством, подражая ему, вместо того чтобы добиваться победы путем развития собственных средств, не свойственных никакому другому искусству. Чем больше фотография отличается от живописи, тем больше у нее шансов стать не только точным снимком, но и истинным произведением искусства. К несчастью, эту ошибку допускали не только пионеры жанра. Ее допускают и многие современные фотографы. Бесчисленные черно-белые или цветные снимки, располагающие одним, точно определенным и ограниченным числом эффектов соляризации, навязчивая контрастность или зернистость изображения – все это делает фотографии похожими на банальные гравюры, которые с большим успехом и меньшими усилиями может изготовить самый посредственный художник. Бесспорно, каждый фотограф имеет право использовать все технические средства, которыми он овладел. Но бесспорно и то, что наиболее бесплодным оказывается результат, рассчитанный на эффектность, особенно если она вольно или невольно заимствована у другого искусства. Подобные попытки – независимо от добрых намерений – свидетельствуют не о творческом новаторстве, а о заботливо скрываемом комплексе неполноценности. Этот комплекс довольно распространен именно среди фотографов-художников, и не случайно: даже после десятилетий самых крупных достижений фотографии, как ни парадоксально это выглядит, ее продолжают отрицать как искусство многие «авторитеты» эстетической мысли. Достаточно вспомнить, что и сегодня кое-где еще принято проводить черту между художественным и нехудожественным образом, сравнивая живописное произведение с фотографическим снимком. Подобным авторам, вероятно, не приходит в голову, что произведение живописи может быть на все сто процентов антихудожественным как образ, а фотография может излучать эстетическую красоту.

Излишне говорить, что творец-фотограф, как и творец-художник, явление относительно редкое. В области, которой мы занимаемся, оно встречается еще реже, поскольку претендентов на этот титул здесь неизмеримо больше, чем в любом другом искусстве. Миллионы и миллионы людей сегодня щелкают фотоаппаратами, и среди них миллионы воображают себя новаторами фотоискусства. Любитель, достигший известных технических успехов, часто убежден, что может соперничать с любым профессионалом, а профессионал нередко считает, что разница между документальной и художественной фотографией является просто разницей между двумя жанрами. Но если рассматривать фотографию как искусство, то она не профессия, а призвание. Поэтому талантливый любитель порой в состоянии затмить тривиального специалиста. Поэтому и одаренный «документалист» нередко превосходит амбициозного фотографа-«художника». Не случайно некоторые из самых волнующих – как искусство – фотокадров созданы именно документалистами. Ведь основой мастерства фотографа является умение уловить человечески интересное и неповторимо характерное в сгущенной экспрессивности отдельного переживания или отдельной ситуации, которые, попав в поле нашего зрения, исчезают в следующее мгновение. Именно поэтому яркая документальность мимолетного жизненного эпизода, зафиксированная под соответствующим углом зрения, часто дает больший художественный результат, чем фотоманипуляции возле какого-нибудь запотевшего или подернутого инеем окна с целью передать некий томно-загадочный взгляд. Это вовсе не означает, что фотограф не должен стремиться к поэзии и искать ее, может быть, в запотевшем или покрытом инеем окне. Тут весь вопрос в эстетической мере и эстетическом отношении, в стремлении к собственной находке и в ценности этой находки с точки зрения содержания.

На Западе создаются целые альбомы, посвященные игре света на водной глади, или причудливо изогнутым стволам деревьев, или фактуре различных поверхностей. Эти во многих случаях интересные реализации тем не менее начинают утомлять и раздражать, когда их количество становится слишком большим. В подобных вещах, естественно, важную роль играет человеческий взгляд и человеческое отношение. К сожалению, это нередко взгляд и отношение, раскрывающие главным образом технический педантизм, эстетическую мелочность, самолюбование и опьянение ничтожным открытием. И знаменательно, что именно подобные эксперименты ведут к новому соперничеству между фотоискусством и живописью, в данном случае между абстрактной живописью и «неизобразительной» фотографией.

Фотография рождена стремлением отразить по возможности объективно, верно и точно окружающий нас видимый мир. Своим развитием и успехами она обязана тому же стремлению: достичь предельно безукоризненной оптики, более богатого деталями изображения, более точного образа. Все это настолько общеизвестно, что для нас доброкачественный снимок превратился в образец точности и фотография стала синонимом объективного документа, синонимом истины.

Так, мы нередко забываем, что использование этой техники связано не только со стремлением к максимальной правдивости, но и со стремлением к обманчивому правдоподобию, не только со стремлением документировать истину, но и выдать за истину ложь. Путем использования объективов с различными свойствами фотограф может крупным планом показать нам то, что на самом деле находится весьма далеко, и, наоборот, отдалить то, что находится совсем близко, представить какой-нибудь интерьер при желании очень обширным или совсем тесным, создать у нас самые различные и даже противоречивые впечатления об одном и том же лице в зависимости от угла зрения, освещения и чувствительности объектива, «исправляя» природные дефекты этого лица и произвольно деформируя его, как в ярмарочных кривых зеркалах. Разнообразные приемы ретуширования, копирования и проявления снимков еще больше увеличивают возможности переиначивания реальной видимости. Но и это не все, потому что самые страшные методы фальсификации – не в лаборатории, а в голове фотографа. В зависимости от того, на каком моменте данного события он остановится, на чем сосредоточит наше внимание и что оставит за кадром, фотограф может менять наше представление о данном событии с такой же легкостью, с какой это делает и вульгарный фальсификатор, при помощи ножниц и клея создающий мнимую фотографию из монтажа нескольких истинных снимков.

Известно, что кинозвезды в жизни часто не обладают той ослепительной красотой, какой блещут на экране и которая является результатом дружных усилий ряда специалистов, начиная с человека, который создает «тип» артистки, и кончая кинооператором. Свое веское слово говорят тут, конечно, парикмахер и гример. Известно, что фоторепортер может, например, придать надменное выражение данному лицу, сняв его снизу, или сделать его деформированным и неприятным при помощи широкоугольного объектива. Известно, что экзотические места, роскошные курорты, комфортабельные интерьеры, модная одежда, лакомства, напитки, изображениями которых украшены очерки и рекламные страницы иллюстрированных журналов, в действительности совсем не так привлекательны, как на цветных снимках, созданных виртуозами фотографии и печати.

Приходится помнить об этом, потому что для правильной оценки фотографии как реальности и возможности необходимо учитывать двойственный характер фототехники, являющейся одинаково сильным оружием и познания действительности, и ее фальсификации. Буржуазные исследователи не только поверхностно и непоследовательно рассматривают специфику фотообраза, но почти всегда относятся к нему с предубеждением, опорочивающим любое исследование. Именно поэтому они либо демонстрируют полное восхищение фотографией, как, например, Альбер Плеси в своей «Грамматике изображения», либо склоняются к недоверию и отрицанию, подобно Маклюэну и Бурстину.

Чтобы раскрыть более конкретно двоякие возможности фотоотражения, необходимо наметить его основные отличительные черты.

«Изложение по искусству фотогеничного рисунка, способу, через который предметы в природе могут рисовать себя сами, без помощи кисти художника». Это название научного сообщения, сделанного Тальботом в 1839 году Королевскому обществу. И уже в самом названии мы открываем первую, возможно, самую характерную, во всяком случае, самую яркую черту фотообраза – его подлинность. Зритель, видящий перед собой какое-нибудь, пусть самое совершенное по педантичности исполнения изображение человека, не может быть уверен, сделано оно с существующей модели или это создание воображения художника. Фотография, наоборот, сама подсказывает вывод: «Раз снято, значит, существует». В живописи мы говорим о реалистических или антиреалистических тенденциях. В фотографии подобные соображения нам кажутся неуместными, потому что мы убеждены: она механическим способом фиксирует саму реальность, или, как сказал Тальбот, «предметы сами себя нарисовали».

Подлинность – самое большое преимущество фотоизображения. Когда она действительно существует, она открывает широкие возможности для изучения жизни. Но когда она мнима, она очень опасное оружие в руках фальсификатора. Потому что это первое, самое главное и как будто бы неоспоримое качество фотоизображения может оказаться как реальным, так и мнимым. Тот факт, что лица, предметы, обстановка, изображенные на снимке, явно «сняты», а не выдуманы, еще не исчерпывает вопроса о подлинности. «Эти лица и в самом деле те, за которые они себя выдают?», «Это естественное расположение предметов или их специально расположили так ради снимка?», «Это и в самом деле то место, о котором говорится в тексте?» – достаточно задать несколько вопросов подобного рода, и станет ясно, что неоспоримая на первый взгляд подлинность, в сущности, не подлежит проверке и доказательству. Но поскольку зритель не всегда задается такими вопросами и редко в состоянии сам произвести проверку, нет ничего удивительного в том, что сайгонского инквизитора ему могут представить как солдата армии вьетнамских патриотов, а зверства американцев приписать вьетнамцам посредством сенсационной и «совершенно подлинной» фотографии.