Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Со временем вошли в моду «эрмитажи» – уединенные «обители», в которых даже поселяли живых отшельников. В Пайнсхилле, что в графстве Суррей, некий местный житель подписал договор, согласно которому ему предстояло прожить семь лет монахом в живописном местечке вдали от людей за 100 фунтов стерлингов в год. Впрочем, его уволили всего через три недели, застукав за выпивкой в местном пабе.

Владелец одного поместья в Ланкашире пообещал 50 фунтов стерлингов в год любому, кто проведет семь лет в подземелье его поместья и все это время не будет стричь волосы и ногти на ногах и общаться с другими людьми. Нашелся человек, который принял это предложение и действительно провел четыре года в добровольном заточении, но потом понял, что больше не выдержит. К сожалению, неизвестно, получил ли он хотя бы частичную плату за свои старания.

Королева Каролина – та самая, которая велела устроить озеро Серпентайн в Гайд-парке, – поручила архитектору Уильяму Кенту построить для нее уединенное жилище в Ричмонде, куда поселила поэта Стивена Дака, но эта затея тоже не имела успеха: Дак решил, что ему не нравится тишина и любопытные зеваки, вышел из игры и стал проповедником в церкви Байфлит в Суррее. Правда, похоже, что ни там, ни где бы то ни было еще он не был счастлив и потому утопился в Темзе.

Самое причудливое сооружение находилось, конечно же, в Чизвике – тогда это была деревня к западу от Лондона, – где третий граф Берлингтон (еще один член «Клуба Кит-Кэт»), выстроил Чизик-хаус, в котором никто никогда не жил: там любовались произведениями искусства и слушали музыку. Это был своего рода дача, сооруженная с поистине королевским размахом. Именно там, если помните, восьмой герцог Девонширский впервые встретился с Джозефом Пакстоном.

Между тем Чарльз Бриджмен и его последователи вовсю перекраивали ландшафты. В поместье Стоу в Букингемшире все создавалось с размахом. Одна из скрытых изгородей (аха) протянулась на целых четыре мили. Холмы изменили форму, лощины были затоплены, по территории небрежно разбросали великолепные мраморные храмы.

Поместье Стоу не походило ни на одно другое. Прежде всего, это был первый в мире сад, обративший на себя внимание туристов. На него приезжали любоваться со всех концов страны, у него даже имелся собственный путеводитель. Сад Стоу стал так популярен, что в 1717 году лорду Кобэму, его хозяину, пришлось купить гостиницу по соседству, чтобы было где размещать посетителей.

В 1738 году Бриджмен умер, и его дело продолжил перспективный молодой человек по имени Ланселот Браун. Именно в такой фигуре нуждалось ландшафтное движение.

Биография Брауна очень напоминает биографию Джозефа Пакстона. Оба были сыновьями мелких землевладельцев, оба обладали блестящими способностями и трудолюбием, оба начали заниматься садоводством еще будучи детьми, и оба быстро отличились в услужении у богачей. Отец Брауна был фермером-арендатором в нортумберлендском поместье под названием Киркхарле. Там в четырнадцать лет Браун стал учеником садовода и проработал целых семь лет, но потом уехал из Нортумберленда на юг, возможно – в поисках более благоприятного климата, так как страдал астмой. Что он делал в следующие несколько лет, неизвестно, но, должно быть, уже отличился, ибо вскоре после смерти Чарльза Бриджмена лорд Кобэм выбрал его на должность главного садовника в поместье Стоу. Брауну было всего двадцать четыре года.

У Брауна в подчинении оказался штат из сорока человек; он служил не только главным садовником, но и казначеем. Постепенно он взял на себя управление целым поместьем, стал заведовать и садовыми, и строительными проектами. Несомненно, так он получил еще и дополнительное образование, потому что вскоре стал весьма компетентным и даже искусным архитектором. В 1749 году лорд Кобэм умер, и Браун решил основать собственное дело. Он переехал в Хаммерсмит, тогда – деревню к западу от Лондона, и начал карьеру «свободного художника». В возрасте тридцати пяти лет он уже вошел в историю как Умелый Браун (Capability Brown).

Он был масштабным художником и проектировал не сады, а целые ландшафты. Ознакомившись с поместьем, где ему предстояло работать, он обычно говорил, что «видит тут большие возможности», отсюда и пошло его прозвище[72]72
  Игра слов: английское capability может означать и «умение», и «возможность».


[Закрыть]. Традиционно Брауна изображают обычным ремесленником, случайным реформатором, который не делал почти ничего, разве только сажал деревья красивыми кущами. На самом же деле еще никто не перелопачивал столько земли и не действовал с таким размахом. Чтобы создать «Греческую долину» в поместье Стоу, его рабочие вывезли на тачках 23 500 кубических ярдов земли и камней.

В Хевенингеме, графство Суффолк, Браун поднял на двадцать футов большую лужайку. Он играючи пересаживал взрослые деревья и также играючи перемещал целые деревни. Чтобы облегчить задачу, Ланселот Браун изобрел машину, которая могла поднять дерево на целых тридцать шесть футов, при этом не повредив его, – настоящее чудо!

Он посадил десятки тысяч деревьев – только в одном Лонглите их было 91 000. Он проектировал озера, которые отнимали сотни акров плодородных фермерских земель (обстоятельство, которое почти наверняка приводило его клиентов в замешательство). В Бленэме красивый мост пересекал жалкий ручеек; Браун создал по обеим сторонам от него озера – и пейзаж преобразился.

Он пытался представить себе, как бы выглядели его ландшафты через сто лет. Задолго до того, как это стало общепринятым, он использовал почти исключительно местные деревья. Подобные штрихи придавали садам Брауна необычайно естественный вид, хотя на самом деле были детально спроектированы едва ли до последней коровьей лепешки.

Он был скорее инженер и ландшафтный архитектор, чем садовник, и обладал особенным даром «обмана зрения»: устраивал, к примеру, два озера на разных уровнях, которые выглядели как одно большое. Ландшафты Брауна были, так сказать, «более английскими», чем сама сельская Англия, в которой он их создавал; он проектировал свои сады с таким размахом, что нам теперь трудно представить, каким это было новшеством по тем временам.

Браун называл свою работу «созданием местности». Многие пейзажи сельской Англии, может быть, и выглядят так, будто они были такими испокон века, однако на самом деле они в основном созданы в восемнадцатом столетии, и здесь огромная заслуга Ланселота Брауна. Если его и можно назвать ремесленником, то Ремесленником с большой буквы.

Браун работал «под ключ», брал на себя весь комплекс работ – от проекта сада до посадки растений и последующего ухода за ними. Работая усердно и быстро, он управлялся со множеством заданий одновременно. Говорили, что ему хватает часовой беглой экскурсии по поместью, чтобы придумать всеобъемлющую схему усовершенствований. Самым привлекательным в методе Брауна были его дешевизна и предусмотрительность. Стриженые газоны с цветниками, фигурно обрезанные деревья и мили низких изгородей требовали постоянного ухода. Ландшафтные сады Брауна в общем и целом существовали сами по себе.

К тому же он был чрезвычайно практичным. Там, где другие строили храмы, пагоды и склепы, Браун возводил павильоны, которые выглядели как изысканные беседки, а на самом деле представляли собой молочные фермы, псарни или дома для рабочих. Проведя юные годы на ферме, он понимал нужды сельского хозяйства и часто предлагал такие изменения, которые повышали его эффективность.

Может, Браун и не был великим архитектором, зато его работы отличаются большой инженерной изощренностью. Прежде всего это касается дренажа, с которым он управлялся лучше, чем какой бы то ни было другой современный ему зодчий, благодаря своему опыту в ландшафтном дизайне. Он был специалистом по грунтоведению задолго до того, как появилась такая дисциплина. Под его безупречными ландшафтами порой скрывались сложные дренажные системы, которые превращали болото в луг и не давали ему снова заболотиться в течение целых 250 лет.

Однажды Брауну предложили тысячу фунтов стерлингов за то, чтобы он спроектировал поместье в Ирландии, но он отказался, заявив, что «еще не все сделал для Англии». За тридцать лет работы независимым архитектором он выполнил 170 заказов, преобразовав таким образом множество британских поместий. Кроме того, на этом деле Браун разбогател. В течение десяти лет такого труда он зарабатывал по 15 000 фунтов в год и вошел в верхний эшелон только зародившегося среднего класса.

Его достижения восхищали отнюдь не всех. Поэт Ричард Оуэн Кембридж однажды заявил Брауну:

– Я искренне хотел бы умереть раньше вас, мистер Браун.

– Почему же? – удивленно спросил архитектор.

– Потому что мне хочется повидать небеса до того, как вы их усовершенствуете, – сухо ответил Кембридж.

Пейзажист Джон Констебл тоже не выносил работ Брауна: «Это некрасиво, потому что неестественно», – говорил он.

Но самым ярым врагом Брауна был архитектор Уильям Чемберс. Он считал, что ландшафты Брауна лишены фантазии, и говорил, что они «мало отличаются от обычных полей». Сам Чемберс считал, что лучшее средство улучшения ландшафта – это строительство в нем как можно более броских зданий. Именно он спроектировал Пагоду, Альгамбру и другие яркие сооружения в Кью.

Чемберс считал Брауна неотесанной деревенщиной, потому что его речь и манеры были лишены изысканности, но клиенты любили Брауна. Один из них, лорд Эксетер, даже повесил у себя дома портрет Брауна, чтобы иметь возможность смотреть на него каждый день.

Кроме того, похоже, Браун был очень милым, хорошим человеком. В одном из немногих сохранившихся писем он пишет своей жене, что, разлученный с ней делами, он провел день в воображаемой беседе с ней; «и все бы ничего, вот только жаль, что тебя не было рядом. Твое общество всегда наполняет меня самым искренним восторгом, моя дорогая Бидди. Твой любящий муж». Неплохо для неотесанной деревенщины!

Браун умер в 1783 году в возрасте шестидесяти шести лет и был оплакан многими.

II

Умелый Браун отвергал цветы и декоративный кустарник, но другие знатоки природы находили все новые и новые их образцы. Период, который начинается за пятьдесят лет до смерти Брауна и заканчивается через пятьдесят лет после нее, был периодом беспрецедентных открытий в мире ботаники. Охота за растениями была стимулом для развития как науки, так и коммерции.

Зачинателем этого движения можно по праву назвать Джозефа Бэнкса, блестящего ботаника, сопровождавшего капитана Джеймса Кука в его вояже к южным морям с 1768 по 1771 год. Бэнкс заполнил трюмы маленького корабля Кука образцами растений – всего их было 30 000, включая 1400 ранее нигде не упоминавшихся. Это примерно на четверть увеличило количество известных человечеству растений.

Бэнкс наверняка нашел бы еще больше во время второго вояжа Кука, но, к сожалению, был слишком капризным. Во второе плавание он пожелал взять с собой семнадцать слуг, включая двух горнистов, чтобы те развлекали его вечерами. Кук вежливо отказал, и Бэнкс не поехал с ним. Вместо этого он снарядил за свой счет экспедицию в Исландию, однако сделал остановку в заливе Скейл на Оркнейских островах и занялся раскопками. Но Бэнкс не обратил внимание на поросший травой холм, скрывавший городище Скара-Брей, и упустил шанс добавить к своим многочисленным достижениям еще и одно из самых важных археологических открытий Европы.

Между тем увлеченные охотники за растениями рыскали по всему миру. Конечно, они занимались поисками и в Северной Америке, где были прекрасные образцы растений – не только красивых и интересных, но и способных процветать на британской почве.

Первые европейцы, прибывшие в Америку с востока, не искали новых земель для поселения или пути дальше на запад. Они искали растения, которые можно было бы продать, и нашли чудесные новые виды – азалию, астру, камелию, катальпу, молочай, гортензию, рододендрон, рудбекию, дикий виноград, дикую вишню, многочисленные виды папоротников, кустарников, деревьев и лиан.

Можно было сколотить целое состояние, найдя новые растения и благополучно доставив их в питомники Европы для разведения. Вскоре охотников за растениями стало так много, что сейчас невозможно сказать наверняка, кто и что обнаружил. Джон Фрейзер, в честь которого названа ель Фрейзера, нашел либо сорок четыре новых вида, либо двести пятнадцать – в зависимости от того, какой истории ботаники верить.

Охота за растениями была делом крайне опасным. Джозеф Пакстон отправил двух человек в командировку в Северную Америку; оба утонули, когда их перегруженная лодка перевернулась в бурной реке в Британской Колумбии. Сына французского охотника Андре Мишо искалечил медведь. На Гавайях Дэвид Дуглас, первооткрыватель ели Дугласа, свалился в охотничью ловчую яму в крайне неудачный момент: там уже находился дикий бык, который затоптал натуралиста насмерть.

Другие охотники за растениями сбивались с пути, голодали, умирали от малярии, желтой лихорадки и других болезней или были убиты недоверчивыми аборигенами. Однако те, чьи вылазки были успешны, благодаря своим находкам часто становились очень богатыми – хотя, возможно, не такими известными, как Роберт Форчун, с которым мы встретились в восьмой главе и который на свой страх и риск путешествовал по Китаю, загримированный под местного жителя, с целью выведать способ производства чая. Он познакомил Индию с секретами выращивания чая, что, возможно, спасло Британскую империю, однако он также привез в английские питомники несколько сортов хризантем и азалий, и именно это позволило ему отойти в мир иной весьма состоятельным человеком.

Кого-то влекли поиски отчаянных приключений. Вероятно, самым известным (и, на первый взгляд, самым невероятным) было путешествие двух юных друзей – Альфреда Рассела Уоллеса и Генри Уолтера Бейтса, сыновей английских предпринимателей средней руки. Хотя ни один из них никогда не бывал за границей, в 1848 году они решили отправиться в Амазонию на поиски новых растений. Вскоре к ним присоединились брат Уоллеса Герберт и еще один ботаник-любитель по имени Ричард Спрус, школьный учитель из замка Говардов в Йоркшире, который никогда не имел дела ни с чем более экзотическим, чем английский газон.

Похоже, ни один из них даже отдаленно не был готов к жизни в тропиках. Бедняга Герберт подхватил желтую лихорадку и умер почти сразу, как только они пристали к берегу. Остальные держались стойко, хотя по неизвестным причинам решили разделиться и отправиться в разные стороны.

Уоллес углубился в джунгли, пошел вдоль Рио-Негро и провел следующие четыре года в упорном собирании растений. Трудностей на его пути было немало. Насекомые были настоящей пыткой. Спасаясь бегством от роя шершней, он разбил очки, без которых практически не мог обходиться, а в какой-то другой опасный момент потерял сапог и некоторое время бродил по джунглям наполовину разутым.

Он поражал своих провожатых-индейцев тем, что хранил экземпляры растений в пузырьках с кашасой (самогоном, сделанным из сахарного тростника), вместо того чтобы выпить эту кашасу, как сделал бы на его месте любой разумный человек. Они сочли его сумасшедшим, украли оставшуюся кашасу и растворились в лесу. Неустрашимый Уоллес пошел дальше один.

Спустя четыре года он вышел из удушливых джунглей, уставший, в рваной одежде, дрожащий и наполовину помешанный из-за возвратного тифа, зато с редкой коллекцией растений. В бразильском портовом городе Пара Уоллес купил билет на барк «Елена» и поплыл домой. Однако на полпути через Атлантику на «Елене» начался пожар, и Уоллесу пришлось перебраться в спасательную шлюпку, оставив на горящем барке свой драгоценный груз.

Он смотрел, как пожираемый пламенем корабль уходит под воду, унося с собой его сокровища. Не утративший мужества Уоллес выздоровел, а затем отправился под парусами на другой конец света, к Малайскому архипелагу, где бродил без устали целых восемь лет и собрал поразительную коллекцию из 127 000 экземпляров, включавшую тысячу насекомых и двести птиц, ранее не зарегистрированных. После этого Уоллесу удалось благополучно вернуться в Англию.

Между тем Бейтс после ухода Уоллеса остался в Южной Америке на семь лет; он путешествовал на лодке в основном по Амазонке и ее притокам и в конце концов привез домой около 15 000 образцов животных и насекомых; эта цифра кажется скромной по сравнению со 127 000 Уоллеса, но примерно 8000 его образцов – больше половины (феноменальное число!) – были для науки новыми.

Но самым замечательным во всех отношениях был Ричард Спрус. Он прожил в Южной Америке целых восемнадцать лет, изучая места, где еще не ступала нога европейца, и собирая огромные объемы информации (в том числе он составил словари двадцати одного языка индейцев). Среди прочего Спрус открыл каучуконосное дерево, у которого оказался огромный коммерческий потенциал, кустарник коку, из листьев которой получают кокаин, и целый ряд разновидностей хинного дерева, необходимого для производства хинина, в то время единственного эффективного лекарства от малярии и других тропических лихорадок (также хинин стали использовать для изготовления горьковатого ароматизированного напитка-тоника).

Когда в конце концов Спрус вернулся домой, в Йоркшир, он обнаружил, что все заработанные им за время двадцатилетних скитаний деньги были неудачно инвестированы людьми, которым он их доверил. Он остался без гроша в кармане. Его здоровье было настолько подорвано, что он провел следующие двадцать семь лет жизни почти не вставая с постели, в полной апатии составляя каталог своих находок. Он так и не нашел в себе сил написать свои мемуары.

Благодаря усилиям этих смелых людей и множеству им подобных, число видов растений, доступных английским садоводам, существенно возросло – с одной тысячи в 1750 году до двадцати тысяч и более спустя столетие. Недавно найденные экзотические растения ценились очень высоко. Араукария чилийская, открытая в Чили в 1782 году, в Британии к 1840-м стоила 5 фунтов стерлингов – это приблизительно равнялось годовому жалованию горничной. Клумбовые растения тоже превратились в огромную индустрию. Все это дало мощный толчок развитию любительского садоводства.

Такую же роль сыграло развитие железных дорог. Поезда позволяли людям легко добираться на работу в удаленные пригороды, а в пригородах было больше места и возможностей для садоводства.

Тогда же в стране произошла еще одна перемена – появились женщины-садовницы. Катализатором этого процесса стала Джейн Уэбб, у которой не было опыта садоводства и которая пользовалась невероятной славой как автор посредственной книжонки в трех томах под названием «Мумия! Сказка о двадцать втором веке» – она опубликовала эту книгу анонимно в 1827 году, когда ей было всего двадцать лет. Ее описание газонокосилки с паровым двигателем было настолько впечатляющим, что писатель-садовод Джон Клавдий Лоудон искал знакомства с ней, думая, что автор – мужчина. Лоудон еще больше впечатлился, увидев, что Джейн – женщина, и довольно быстро предложил ей руку и сердце, хотя на тот момент был вдвое старше ее.

Джейн приняла его предложение; так начался их трогательный и плодотворный союз. Джон Клавдий Лоудон был уже весомой фигурой в мире садоводства. Он родился на шотландской ферме в 1783 году, в год смерти Умелого Брауна, провел свою юность в постоянном самосовершенствовании, выучил шесть языков, включая греческий и иврит, и почерпнул немало знаний из книг по ботанике, садоводству, естествознанию и прочим наукам, связанным с растительной средой.

В 1804-м, в двадцать один год, он начал выдавать почти непрерывным потоком толстые книги с пугающе серьезными названиями: «Краткий трактат по некоторым улучшениям, произошедшим за последнее время в теплицах»; «Наблюдения за созданием и организацией полезных и орнаментальных зеленых насаждений»; «Различные способы культивации ананаса». Все эти книги продавались значительно лучше, чем можно было бы предположить по названиям.

Кроме того, Лоудон практически в одиночку издавал серию популярных журналов по садоводству, для которых сам писал статьи – иногда в пять номеров сразу. Стоит отметить, что он занимался всем этим, несмотря на свое слабое здоровье. Похоже, у Лоудона был особенный талант притягивать болезни со страшными осложнениями. Ему пришлось ампутировать правую руку из-за осложнений после ревматической лихорадки. Вскоре после этого у него развился анкилоз колена, и он хромал до конца жизни. Вследствие хронических недомоганий Лоудон пристрастился к опийной настойке. Словом, судьба у этого человека была отнюдь не легкой.

Миссис Лоудон была гораздо более успешной, чем ее муж, благодаря единственной своей книге, «Практические инструкции по садоводству для дам», опубликованной в 1841 году. Книга оказалась на удивление своевременной. Она впервые побудила женщин высших классов замарать руки в земле и даже слегка вспотеть.

«Садоводство для дам» смело настаивало на том, что женщины могут управляться с садовыми работами, не прибегая к помощи мужчин, если будут соблюдать несколько разумных мер предосторожности: работать регулярно, но не слишком энергично; использовать только легкие инструменты; никогда не стоять на сырой земле, чтобы вредные испарения не проникли к ним под юбки. Автор, кажется, полагает, что ее читательницы почти не бывали на открытом воздухе и, естественно, ни разу не брали в руки садовый инвентарь. Вот, например, как миссис Лоудон объясняет назначение лопаты:

Копание, выполняемое садоводом, заключается в погружении в почву (с помощью ноги) железной части лопаты, каковая часть действует подобно клину. Затем, используя длинную деревянную рукоятку в качестве рычага, поднимаем взрыхленный грунт и переворачиваем его.

Вся книга написана в том же духе; в ней с мучительными подробностями описываются самые простые и очевидные действия, как будто кто-то не знает, каким концом лопаты следует копать землю. Сегодня книгу практически невозможно читать; вероятно, в то время у нее тоже было не слишком много поклонников. «Садоводство для дам» ценилось не столько за содержание, сколько за социальный смысл: дамам разрешено было выйти из дома и заняться чем-то полезным; скучающим светским женщинам нашлось новое и интересное развлечение на свежем воздухе. «Садоводство для дам» продолжало переиздаваться огромными тиражами до конца века. Вдохновленные советами миссис Лоудон, женщины и впрямь начали возиться в земле. Вся вторая глава книги посвящена навозу.

Помимо призыва к активному отдыху, у садоводческого движения XIX века был и другой, гораздо более неожиданный стимул, и в нем Джон Клавдий Лоудон также сыграл ключевую роль. В том столетии нередко случались эпидемии холеры и других инфекционных болезней, уносивших множество жизней: постепенно стало очевидно, что городские кладбища в целом запущены, переполнены и вредны для здоровья.

В середине XIX века в Лондоне было всего 218 акров кладбищенских земель. Покойников клали так густо, что сегодня это даже трудно представить. Когда в 1827 году умер поэт Уильям Блейк, он был похоронен в Банхилл-Филдс, поверх трех других захоронений; позже поверх него положили еще четверых. Таким образом, лондонские кладбища вбирали в себя пугающе огромные груды мертвой плоти. В приходской церкви в Сент-Мерилебоне на участке площадью чуть больше одного акра захоронено сто тысяч тел.

На Трафальгарской площади, там, где сейчас стоит Национальная галерея, был скромный погост церкви Святого Мартина «что в Полях». На площади размером с лужайку для игры в шары было захоронено семьдесят тысяч тел, и еще не считанные тысячи были закопаны в крипте церкви.

В 1859 году, когда клир Святого Мартина объявил о намерении очистить свои усыпальницы, натуралист Фрэнк Бакленд решил найти гроб великого хирурга и анатома Джона Хантера, чтобы перевезти его прах в Вестминстерское аббатство. Бакленд оставил интересное описание того, что он увидел внутри:

Мистер Берстолл отпер массивную дубовую дверь склепа номер три. Мы посветили туда нашим фонарем, и тут я увидел зрелище, которое мне не забыть никогда: во мраке перед нами были тысячи и тысячи сваленных в кучу и разбитых гробов. Они были повсюду.

Бакленду понадобилось шестнадцать дней, чтобы найти нужный прах. К сожалению, никто не предпринял таких же усилий ради других гробов, и их грубо выкатили на тележках и бросили в безымянные могилы на другом кладбище. В результате сегодня мы даже не представляем, где упокоились останки знаменитостей – мебельщика Томаса Чиппендейла, королевской фаворитки Нелл Гвин, ученого Роберта Бойля, художника-миниатюриста Николаса Хиллиарда, разбойника Джека Шеппарда, а также Уинстона Черчилля (не знаменитого премьер-министра XX века, а его далекого предка и полного тезки, отца первого герцога Мальборо) и многих других людей.

Многие церкви зарабатывали неплохие деньги на похоронах и не хотели отказываться от прибыльной статьи доходов. Клир баптистской часовни Энон на Клементс-лейн в Холборне (сейчас на этом месте находится Лондонская школа экономики) умудрился всего за девятнадцать лет свалить в подвале храма ни много ни мало двенадцать тысяч мертвых тел. Неудивительно, что такое количество гниющей плоти издавало невыносимый запах и во время церковных служб часто случались обмороки среди прихожан. В конце концов большинство прихожан перестало вообще ходить в часовню, но отпевания продолжались. Клир нуждался в деньгах.

Кладбища настолько переполнялись, что было почти невозможно копнуть землю лопатой и не подцепить случайно чью-то разлагающуюся руку или другую часть тела. Мертвых хоронили в неглубоких наспех вырытых могилах, и они часто оказывались на виду – их откапывали животные, или они сами по себе поднимались на поверхность, как бывает с камнями в цветочных клумбах. В таких случаях покойников приходилось перезахоранивать.

Горожане, оплакивавшие своих почивших близких, почти никогда не посещали их могилы и не присутствовали на самих похоронах. Это было слишком тяжело и к тому же опасно. Говорили, что посетителей отпугивают гнилостные запахи. Некий доктор Уокер свидетельствовал на парламентском расследовании, что могильщики, прежде чем потревожить гроб, просверливали в нем дыру, вставляли туда трубку и сжигали выходящие газы – этот процесс занимал до двадцати минут.

Доктор Уокер лично знал одного человека, который пренебрег этой мерой безопасности и тут же упал, «сраженный, словно пушечным ядром, отравленный газами из свежей могилы». «Если вдохнуть этот газ, не смешанный с атмосферным воздухом, наступит мгновенная смерть», – подтвердил комитет в письменном отчете, мрачно добавив: – «Хотя даже смешанный с воздухом, он приводит к тяжелым заболеваниям, обычно заканчивающимся смертью». Вплоть до конца века медицинский журнал «Ланцет» время от времени публиковал статьи о людях, которые отравились плохим воздухом, навещая могилы усопших.

Разумным решением этой жуткой проблемы загрязнения, казалось многим, было бы перенести кладбища подальше от центра крупных городов и сделать их больше похожими на парки. Джозеф Пакстон с энтузиазмом продвигал эту идею, но человеком, возглавившим движение, был неутомимый и вездесущий Джон Клавдий Лоудон. В 1843 году он написал и опубликовал свой труд «К вопросу о планировании, устройстве и организации кладбищ, а также об улучшении церковных погостов» – книга оказалась неожиданно своевременной для автора, поскольку еще до конца года ему самому понадобилось кладбище.

Один из недостатков лондонских погостов, отмечал Лоудон, состоял в том, что они в основном устроены на тяжелых глинистых почвах, которые плохо пропускают влагу и воздух, вызывая тем самым гниение и застой. Лоудон предлагал размещать загородные кладбища на песчаных или гравийных почвах, где захороненные тела в конце концов превратятся в полезный компост. Обильные высадки деревьев и других растений не только создадут идиллическую сельскую атмосферу, но и будут впитывать в себя все миазмы, источаемые могилами, значительно освежая воздух.

Лоудон разработал план трех новых образцовых кладбищ и сделал их практически неотличимыми от парков. К несчастью, когда он умер, истощенный непомерной работой, его не смогли захоронить на одном из его собственных погостов, так как они еще не были готовы, и Лоудон упокоился на кладбище Кенсал-Грин в западном Лондоне, которое, впрочем, было основано на похожих принципах.

Погосты стали по сути парками. По воскресеньям люди приходили туда не только для того, чтобы отдать дань уважения своим умершим родственникам и друзьям, но и просто погулять, подышать свежим воздухом или даже устроить пикник. Хайгейтское кладбище в северном Лондоне с его красивыми видами и внушительными памятниками стало туристическим аттракционом. Горожане, жившие по соседству, даже покупали собственные ключи от ворот, чтобы у них была возможность гулять по кладбищу в удобное для них время.

Самым большим стало Бруквудское кладбище в Суррее, открытое компанией «Лондонский некрополь и национальный мавзолей» в 1854 году, которое разрослось так, что вмещало почти четверть миллиона захоронений на парковой территории площадью в две тысячи живописных акров. Компания даже провела частную железную дорогу Лондон – Бруквуд протяженностью двадцать три мили. В поездах имелись вагоны трех разных классов, а в Бруквуде построили два вокзала: один для англикан и другой – для нонконформистов[73]73
  Радикальная протестантская конфессия, возникшая при Елизавете I. Нонконформисты выступали за независимость церкви от государства и часто находились в напряженных отношениях с официальной (государственной) англиканской церковью.


[Закрыть]. Работники железной дороги шутливо именовали ее «Покойницкий экспресс». Дорога просуществовала до 1941 года, пока ее не уничтожили немецкие бомбардировщики.

Постепенно стало понятно, что людям на самом деле нужны не кладбища, похожие на парки, а настоящие парки. В год смерти Лоудона в городе Беркенхед в северо-западной Англии, на берегу реки Мерси, открылся первый общественный городской парк. Разбитый на 125 акрах пустоши, он сразу же вызвал бурный восторг публики. Стоит ли говорить, что его спроектировал изобретательный Джозеф Пакстон?

Собственно, в то время городские парки уже существовали, но они не были похожи на парки, известные нам сегодня. Прежде всего, до середины XIX века в лондонские парки допускались только люди высокого положения (и время от времени – особенно дерзкие куртизанки). По негласному правилу парк не предназначался для людей низших и даже средних классов, каким бы уважением они ни пользовались. Некоторые парки даже не заботились о том, чтобы сохранять это правило негласным: до 1835 года Риджентс-парк взимал входную плату, дабы отбить у простых людей желание прогуливаться по его дорожкам.

Многие новые промышленные города вообще не имели парков, и большинству рабочих некуда было пойти, чтобы подышать свежим воздухом и отдохнуть. Приходилось довольствоваться пыльными дорогами, ведущими из города в сельскую местность, и если какой-то безрассудный путник сходил с изрытой колеями дороги и ступал на частные земли – чтобы полюбоваться видами или попить из ручья, – он вполне мог угодить ногой в стальной капкан. В том веке ссылка в Австралию за браконьерство была обычным делом, а любая форма пересечения частных границ, пусть и самая невинная, считалась гнусным преступлением.