Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

 
Рука неловко соскользнула,
Вдруг вспышка по глазам стрельнула,
Запахло жареным… Конец —
Электрик больше не жилец!
 

В 1896 году бывшего партнера Эдисона Франклина Поупа убило током, когда он делал проводку в собственном доме. Скептики с удовлетворением отметили, что электричество слишком опасно даже для специалистов. Нередко из-за короткого замыкания возникали пожары. Лампочки порой взрывались; это всегда пугало, а в иных случаях заканчивалось катастрофой. В 1911 году пожар, вызванный взорвавшейся электрической лампочкой, уничтожил новый парк развлечений на острове Кони-Айленд. Искры от плохо изолированных контактов нередко приводили к взрывам газовых коллекторов, а значит, опасность грозила не только тем, чьи дома были подключены к электросети.

Господствовавшее в обществе двойственное отношение к электричеству продемонстрировала миссис Корнелиус Вандербилт, которая пришла на бал-маскарад в платье, украшенном электрическими лампочками, чтобы отметить электрификацию своего нью-йоркского особняка на Пятой авеню, однако вскоре велела демонтировать всю систему: заподозрили, что именно электричество стало причиной мелкого возгорания в доме. Другие приписывали электричеству более скрытые опасности. Авторитетный специалист в области домоводства по имени Ширли Форстер Мерфи в своей книге «Наши дома и как сделать их «здоровыми»» перечисляла недомогания, якобы вызываемые электричеством: быструю утомляемость глаз, головные боли, общую слабость и, возможно, даже «преждевременное истощение жизненных сил». Многие верили, что от электрического света появляются веснушки.

В первые годы электрификации, когда еще не были придуманы штепсельные вилки и розетки, все бытовые электроприборы напрямую подключались к сети. На исходе века, когда розетки наконец появились, их монтировали в потолок (считая частью верхнего освещения), поэтому, чтобы включить в сеть какую-либо техническую новинку, надо было встать на стул или влезть на стремянку. Вскоре появились стенные розетки, но они не всегда были надежными – потрескивали, часто дымили, а порой и искрили. Джульетт Гардинер рассказывает, что в начале XX века у обитателей роскошного шотландского поместья Мандерстоун было заведено швыряться подушками в особенно надоедливые розетки.

Рост числа потребителей сдерживало еще и то обстоятельство, что 1890-е годы – это время экономического спада. Однако люди уже не могли отказаться от электрического освещения – чистого, ровного, легкого в обращении и мгновенно доступного в любом объеме: стоило лишь щелкнуть выключателем, и мрак тут же рассеивался. Газовые лампы приживались в домах целых полстолетия, электрические завоевали популярность гораздо быстрей. К 1900 году они уже стали нормой, по крайней мере, в больших городах. Разумеется, следом появились и электроприборы: вентилятор – в 1891 году, пылесос – в 1901-м, стиральная машина и утюг – в 1909-м, тостер – годом позже, холодильник и посудомоечная машина – в 1918-м. К началу 1920-х потребители в Америке освоили около пятидесяти видов бытовой техники. Электрические новинки вошли в моду. Производители выпускали все более изощренные штуковины – от щипцов для завивки волос до электрической картофелечистки. Среднедушевое потребление электроэнергии в США быстро и неуклонно росло: если в 1902 году оно составляло 79 кВт, то в 1929-м – уже 960 кВт (сегодня – свыше 13 000).

Надо отдать должное Томасу Эдисону – это во многом его заслуга. Пусть не он изобрел электрическое освещение, но он сумел наладить массовое производство ламп и оборудования, а также организовал электроснабжение в больших коммерческих масштабах, а это была куда более масштабная и трудная задача. Но, с другой стороны, и значительно более прибыльная. Как мы скоро увидим, электрическое освещение стало одним из крайне немногочисленных изобретений Эдисона, которые полностью оправдали его ожидания.

А Джозеф Суон так и остался в тени безвестности: за пределами Англии о нем почти никто не слышал, да и на родине он тоже был не слишком знаменит. Британский «Национальный биографический словарь» уделяет ему всего три страницы – меньше, чем куртизанке Кити Фишер или какому-нибудь ничем не примечательному аристократу. Впрочем, Фредерик Хейл Холмс вообще не удостоился упоминания в этой книге. История часто бывает несправедлива.

Глава 7
Гостиная

I

История быта – это история обретения удобств. До XVIII века люди не особенно задумывались о комфорте; не существовало даже самого понятия «комфорт» в современном понимании этого слова. Слово comfortable означало нечто вроде «тот, кого можно успокоить или утешить», а под словом comfort прежде всего имели в виду «покой» или «удобства» – словом, то, что вы стремитесь предоставить раненому, больному или сильно расстроенному человеку. Первым, кто употребил это слово в его современном значении, был писатель Гораций Уолпол, который в 1770 году заметил в письме к другу, что некая миссис Уайт хорошо за ним ухаживает и благодаря ей он чувствует себя «очень комфортно». В начале XIX века все только и говорили о «комфортабельных домах» и «комфортной жизни», но во времена Уолпола о таком и не слышали.

Сейчас мы с вами находимся в гостиной (drawing room) – комнате, в которой больше всего чувствуется (хоть и не всегда выражается в чем-то конкретном) дух комфорта. Ее странное название[51]51
  Дословно – «комната для рисования».


[Закрыть] – просто сокращение от более старого withdrawing room[52]52
  Дословно – «комната, куда можно удалиться».


[Закрыть], то есть это было место, куда мог удалиться тот или иной член семьи, чтобы побыть в одиночестве, без остальных домочадцев. Название, впрочем, не имело широкого распространения. В XVII и XVIII веках в высшем свете гостиную именовали по-французски – salon, иногда на английский манер – saloon.

Однако оба этих слова постепенно перестали относиться к домашним помещениям: словом saloon стали называть ресторан при гостинице, кают-компанию на корабле, потом – питейное заведение и, наконец, как ни странно, тип кузова легкового автомобиля. А слово salon навсегда связалось с выставкой произведений искусства; позже (примерно в 1910 году) этот термин присвоили себе парикмахеры и те, кто оказывал косметические услуги.

Американцы привыкли называть главную комнату в доме parlour. Это слово ассоциируется с американским фронтиром XVIII века, но на самом деле оно куда более древнее: впервые оно встречается в тексте 1225 года и относится к комнате, куда приходили беседовать монахи (от французского parler – говорить); к последней четверти следующего столетия его смысл расширился и вошел в мирской обиход.

На поэтажном плане нашего пасторского дома архитектор Эдвард Талл использовал термин drawing room. Мистер Маршем, скорее всего, называл свою гостиную так же, хотя, вероятно, был в меньшинстве. К середине столетия этот термин вытеснило словосочетание sitting room[53]53
  Дословно – «комната для сидения».


[Закрыть], впервые появившееся в Англии в 1806 году. Позже вошло в обиход слово lounge, которое сначала означало вид кресла или дивана, затем – домашний сюртук и, наконец, начиная с 1881 года – гостиную.

Думаю, мистер Маршем был человеком, уважающим традиции, поэтому он старался сделать гостиную самой комфортабельной комнатой в доме, обставив ее самой мягкой и качественной мебелью. На деле же большую часть года там вряд ли царил хоть какой-то уют: единственный камин способен обогреть лишь центральную часть комнаты. Зимой, даже если огонь в камине полыхает вовсю, стоит отойти от него – и у вас изо рта пойдет пар.

Несмотря на то, что гостиная стала средоточием уюта в доме, история комфорта начинается в другом месте, вообще за пределами дома, и примерно за сто лет до рождения мистера Маршема. И начинается она с простого открытия, которое сделало семьи землевладельцев очень богатыми. Именно благодаря этому открытию приходской священник мистер Маршем смог построить себе прекрасный дом. Земледельцы вдруг поняли следующее: земле вовсе не нужно регулярно давать отдыхать, чтобы сохранить ее плодородие. Возможно, не самое блестящее озарение в истории, однако оно изменило мир.

Традиционно большая часть английских фермерских земель была поделена на длинные полосы, так называемые фурлонги (furlongs)[54]54
  Сегодня фурлонг используется в качестве единицы измерения расстояния на скачках и составляет 220 ярдов, то есть одну восьмую мили. Фермерские фурлонги первоначально не имели какой-то конкретной длины. Само слово furlong означает всего лишь «длинная борозда» (long furrow) (прим. авт.).


[Закрыть]; каждый фурлонг оставляли под паром раз в два-три года, дабы восстановить его плодородие. Это означало, что ежегодно треть пахотных земель простаивала. В результате не хватало кормов для скота, и фермерам волей-неволей приходилось по осени забивать большую часть стада и поститься до самой весны.

Потом английские фермеры обнаружили то, что голландским фермерам было давно известно: если вместо того, чтобы оставлять землю под паром, посеять на ней репу, клевер или еще несколько культур, то они чудесным образом обновляют почву и вдобавок дают массу зимнего фуража. Причина кроется в том, что эти культуры насыщают землю азотом, но до этого научного объяснения пройдет еще двести лет. Зато фермеры сразу поняли, как сильно этот факт может повысить их благосостояние. Имелся и еще один плюс: поскольку теперь больше домашних животных могли пережить зиму, появились горы дополнительного навоза; эти замечательные бесплатные лепешки еще лучше удобряли почву.

Значение этого открытия трудно переоценить. До XVIII века сельское хозяйство Великобритании сотрясали постоянные кризисы. В 1964 году академик В. Дж. Хоскинс подсчитал, что в период с 1480 по 1700 год неурожай случался каждые четыре года, а катастрофический неурожай – раз в пять лет. Теперь же, благодаря простому принципу севооборота, сельское хозяйство пошло в гору. Наступил золотой век фермерства; многие сельские районы стали процветающими и потому привлекательными, а люди вроде мистера Маршема получили наконец возможность наслаждаться комфортом.

На пользу фермерам пошла и еще одна новинка – хитроумная штуковина на колесах, которую изобрел примерно в 1700 году фермер и агроном из Беркшира по имени Джетро Талл. Его детище, рядовая сеялка, позволяла аккуратно и равномерно сеять семена прямо в почву, а не разбрасывать их вручную. Семена стоили дорого, и новая сеялка Талла снизила их необходимое количество с трех-четырех бушелей[55]55
  Английский бушель – примерно 36,4 л, американский – примерно 35,2 л.


[Закрыть] на акр до одного бушеля и менее. Семена сеялись на одинаковую глубину ровными рядами, поэтому лучше прорастали. В итоге урожаи существенно повысились: если раньше с акра собирали двадцать-сорок бушелей зерна, то теперь – все восемьдесят.

Животноводство также получило новый толчок. Чуть ли не все основные породы крупного рогатого скота: джерсейская, гернзейская, герефордская, абердин-ангусская, айрширская – были выведены в XVIII веке. Не менее успешно шли дела у овцеводов: именно тогда появились породы, которые и сегодня ценятся за качество и количество руна. Если со средневековой овцы настригали не больше полутора фунтов шерсти, то овца восемнадцатого столетия давала до девяти фунтов. Овцы стали не только более шерстистыми, но и более крупными: в период с 1700 по 1800 год средний вес бараньих туш, продававшихся на лондонском Смитфилдском рынке, увеличился более чем вдвое – с тридцати восьми до восьмидесяти фунтов. То же самое произошло и с говядиной, а на молочных фермах повысились удои.

Однако все это имело свою цену. Для того чтобы новая система производства заработала, надо было объединить маленькие наделы в один большой и куда-то девать владельцев мелких участков. В результате огораживания общинных земель мелкие участки, ранее кормившие многих хозяев и их семьи, преобразовывались в гораздо более крупные огороженные хозяйства, которые обогащали лишь их владельцев. В результате сельское хозяйство стало настолько прибыльным для крупных землевладельцев, что этот вид землевладения вскоре стал почти единственным во многих районах.

Огораживание общинных земель шло медленными темпами в течение нескольких столетий, но набрало скорость в период с 1750 по 1830 год, когда было огорожено примерно шесть миллионов акров британских фермерских земель. Фермерам, согнанным с насиженных мест, пришлось нелегко, однако благодаря огораживанию они и их потомки переехали в города и стали трудиться на ниве новой промышленной революции, которая только началась и финансировалась в основном за счет сверхприбылей неуклонно богатевших землевладельцев.

Вдобавок многие помещики обнаружили, что буквально сидят на огромных угольных пластах – как раз в то время, когда промышленность внезапно стала нуждаться в угле. Это не всегда выглядело эстетически привлекательно: в XVIII веке из окон Чатсуорт-хауса можно было увидеть восемьдесят пять угольных карьеров (во всяком случае, так писали), однако угледобыча давала неплохие барыши. Другие землевладельцы зарабатывали, сдавая землю в аренду железнодорожникам, или строили каналы, контролируя, таким образом, право проезда по собственной территории. К примеру, 40 % доходов герцога Бриджуотера поступало от монополии на каналы в юго-западных графствах.

В те времена государство не взимало с предпринимателей ни подоходного налога, ни налогов на прибыль, налогами не облагались ни проценты с капитала, ни дивиденды; почти ничто не мешало устойчивому притоку денег в банки. Многим людям уже с рождения была обеспечена праздная безбедная жизнь, оставалось лишь копить свое богатство. К примеру, третий граф Берлингтон владел обширными поместьями в Ирландии, общей площадью около 42 000 акров, и при этом ни разу не был в этой стране. В конце концов он стал главным казначеем Ирландии, но так и не приехал туда.

Эти богачи и их отпрыски на радостях застроили всю сельскую Британию. Согласно одному источнику, с 1710 года до конца столетия в Англии было построено по меньшей мере 840 больших сельских домов, «рассеянных, точно крупные сливы в огромном пудинге страны», как с некоторой витиеватостью выразился Гораций Уолпол.

Необычные дома требовали необычных проектировщиков и застройщиков. Пожалуй, самым необычным или, по крайней мере, самым неожиданным из них был сэр Джон Ванбру (1664–1726). Он родился в большой семье и был одним из девятнадцати детей; его зажиточные родители имели голландское происхождение, но к моменту рождения Ванбру уже около полувека жили в Англии. «Весьма доброжелательный и приятный джентльмен», как сказал о нем поэт Николас Роу, Ванбру пользовался большой симпатией всех своих знакомых (за исключением герцогини Мальборо, о чем мы подробнее поговорим чуть позже). В лондонской Национальной портретной галерее висит его портрет кисти сэра Годфри Неллера, написанный, когда Ванбру было около сорока лет. На картине изображен симпатичный мужчина с розовым, упитанным, довольно заурядным лицом, по моде тех лет обрамленном чересчур пышным париком.

В первые тридцать лет своей жизни Ванбру не выказывал никаких особых талантов. Он работал в семейном виноторговом предприятии, ездил в Индию в качестве представителя Ост-Индской компании – тогда еще нового и малоизвестного предприятия – и в конце концов пошел на военную службу, но не отличился и там. Ванбру был командирован во Францию, но не успел он сойти с корабля на берег, как его арестовали за шпионаж. Почти пять лет он провел в тюрьме, правда, содержался в относительно комфортных условиях.

Тюрьма, похоже, оказала на него живительное воздействие: вернувшись в Англию, он поразительно скоро сделался знаменитым драматургом, написавшим одну за другой две весьма популярные комедии тех лет, «Неисправимый» и «Оскорбленная жена». Главные действующие лица этих пьес носят имена вроде Фондлвайв (Ласковая Жена), лорд Фоппингтон (от fop – хлыщ), сэр Танбелли Кламси (Неуклюжий Толстопуз) и сэр Джон Брют (Храбрец). Этот юмор может показаться нам несколько тяжеловесным, но в эпоху, когда ценилось все нарочитое, они являли собой вершину остроумия. Более того, это были довольно рискованные шутки. Один скандализованный член Общества реформирования манер заявил, что «Ванбру, как никто другой, развратил театральные подмостки». Однако другим критикам его пьесы нравились – по этой же самой причине. Поэт Сэмюэл Роджерс считал Ванбру «одним из величайших гениев всех времен».

Всего Ванбру написал и поставил десять пьес, а затем довольно внезапно решил заняться архитектурой. Откуда взялся этот порыв, до сих пор остается загадкой. Известно лишь, что в 1701 году, в возрасте тридцати пяти лет, Ванбру начал работать над проектом дома, который должен был стать одним из самых роскошных дворцов Англии, – замка Говардов (Castle Howard) в Йоркшире. Как ему удалось уговорить своего друга Чарльза Говарда, третьего графа Карлайла (один историк архитектуры описал его как человека «ничем не выдающегося, зато неимоверно богатого»), подписаться под этой, на первый взгляд, безумной затеей, тоже покрыто мраком.

Это был не просто большой дом, это было потрясающее, великолепное здание, выстроенное «с таким размахом, который раньше считался исключительной привилегией королевских особ», пишет биограф Ванбру Керри Даунс. Очевидно, Карлайл усмотрел нечто стоящее в черновых эскизах Ванбру. Впрочем, следует отметить, что Ванбру заручился поддержкой известного и, несомненно, одаренного архитектора Николаса Хоксмура. Трудно сказать, почему специалист с двадцатилетним опытом практической работы согласился ассистировать новичку, который к тому же работал бесплатно (во всяком случае, не найдено никаких финансовых документов по этому проекту, хотя оба участника сделки тщательно следили за своими денежными делами). Как бы то ни было, Карлайл распрощался с известным архитектором Уильямом Толменом, услугами которого собирался воспользоваться, и предоставил свободу действий новичку Ванбру.

И Ванбру, и Карлайл состояли в тайном обществе, известном как «Клуб Кит-Кэт». Целью общества было обеспечить возведение на английский престол и укрепление на нем Ганноверской династии, то есть того, чтобы Англией правили лишь протестанты. Члены клуба добились своей цели, и это было большим достижением, ибо их кандидат, Георг I, не говорил по-английски, не обладал почти никакими выдающимися качествами и был, по словам одного из современников, «ничуть не лучше, чем пятьдесят восьмой по очереди претендент на престол». Если не считать политических интриг, клуб действовал настолько скрытно, что о нем почти ничего неизвестно. Одним из его учредителей был пирожник по имени Кристофер «Кит» Кэт. Его знаменитые пирожки с бараниной тоже назывались «кит-кэты». Спор о том, в честь кого (или чего) был назван клуб, не утихает уже три столетия. Одни говорят, что в честь пирожника, другие – что в честь пирожков.

Клуб просуществовал совсем недолго: примерно с 1696 по 1720 год, всего в нем за это время состояло около пятидесяти человек, из них две трети были пэрами Англии. Пятеро членов клуба – лорды Карлайл, Галифакс и Скарборо, а также герцоги Манчестер и Мальборо – были заказчиками Ванбру. Кроме того, в клубе числились премьер-министр Роберт Уолпол (отец писателя Горация Уолпола), знаменитые публицисты Джозеф Аддисон и Ричард Стил и драматург Уильям Конгрив.

В замке Говардов Ванбру не просто пренебрег классическими правилами, он буквально похоронил их под массой барочных украшений. Постройки Ванбру и впоследствии отличались оригинальностью, но Касл-Хоуард стал самым необычным. В нем было очень много парадных комнат (на одном этаже – целых тринадцать) и непривычно мало спален. Зачастую комнаты имели странную форму или были плохо освещены. Декор фасадов здания тоже поражал своей эксцентричностью. С одной стороны дома стоят простые дорические колонны, а с другой – сильно орнаментированные коринфские. Ванбру не без оснований утверждал, что никто не сможет увидеть сразу оба фасада.

Особенно поражало зрителей (во всяком случае, в первые двадцать пять лет) отсутствие западного крыла, хоть это и не было оплошностью архитектора: заказчик по рассеянности забыл про западное крыло, в результате дом оказался асимметричным. Четверть века спустя другой хозяин и другой архитектор достроили западное крыло, однако совсем в другом вкусе. Сегодня посетители лицезреют барочное восточное крыло, спроектированное Ванбру, и резко контрастирующее с ним западное, которое оформлено в палладианском духе и вряд ли нравилось кому-то, кроме заказчика.

Самая знаменитая деталь замка Говардов – купол над центральной частью – также была добавлена позже; чересчур высокий и тонкий барабан кажется совершенно несоразмерным самому дому. Создается впечатление, будто купол был предназначен совсем для другого здания, в общую композицию замка он, как не слишком дипломатично выразился один архитектурный критик, «совершенно не вписывается». Так или иначе, купол был абсолютным новшеством в английской архитектуре: в то время в Англии имелась лишь одна постройка с куполом – новый собор Святого Павла работы Кристофера Рена. Ни в одном жилом доме ничего подобного не было.

Если коротко охарактеризовать Касл-Хоуард, то это весьма роскошное жилище, но роскошное на свой, совершенно особый, манер. Без купола дом теряет свою неповторимость. Мы можем утверждать это с полной уверенностью, так как в течение двадцати лет замок Говардов и впрямь был лишен купола.

Поздно ночью 9 ноября 1940 года в восточном крыле замка случился пожар. В ту пору в доме был всего один телефонный аппарат, который к тому же расплавился раньше, чем до него успели добраться. Пришлось бежать в сторожку, находившуюся в миле от дома, и уже оттуда вызывать пожарную бригаду. Пожарные прибыли из Мальтона, что в шести милях от замка Говардов, только через два часа. За это время большая часть дома сгорела. От огня купол сложился, точно карточный домик, и рухнул внутрь здания. Следующие двадцать лет замок Говардов стоял без купола и, надо сказать, все равно прекрасно смотрелся: это было все такое же величественное, грандиозное сооружение, пусть и утратившее свою «изюминку». Лишь в начале 1960-х годов купол наконец восстановили.

После замка Говардов архитектору Ванбру, несмотря на его все еще небольшой опыт, поручили проект одного из самых важных зданий Великобритании – Бленэмского дворца, настоящего фейерверка роскоши в Вудстоке, графство Оксфордшир. Бленэм был задуман как подарок от государства герцогу Мальборо в знак признательности за его победу над французами в битве близ баварского местечка Блиндхайм (который англичане умудрились превратить в Бленэм) в 1704 году. К дому прилагалось поместье в 22 000 акров превосходной земли, дававшей ежегодный доход 6000 фунтов стерлингов – в то время это была довольно солидная сумма, но, к сожалению, даже ее не хватало, чтобы содержать дом такого размаха, как Бленэм.

Дворец состоял из трехсот комнат[56]56
  Количество комнат в большом доме или дворце – обычно понятие весьма условное. Оно зависит от того, считаете ли вы кладовые, туалеты и прочие подсобные помещения отдельными комнатами. В разных источниках, описывающих Бленэмский дворец, указывается разное количество комнат: от 187 до 320 – согласитесь, довольно сильное разночтение (прим. авт.).


[Закрыть] и занимал целых семь акров земли. В то время даже фасад протяженностью в 250 футов считался гигантским; фасад же Бленэма растянулся аж на 856 футов. Это был величайший памятник тщеславию, когда-либо воздвигнутый в Британии. Богатый декор украшал каждый дюйм здания. По степени роскоши Бленэм переплюнул все королевские дворцы и поэтому, естественно, очень дорого стоил. Герцог Мальборо, также член «Клуба Кит-Кэт», похоже, был хорошим приятелем Ванбру, однако, обсудив с архитектором основные вопросы, герцог уехал воевать дальше, передав все домашние дела в руки своей супруги Сары, герцогини Мальборо. Именно она следила за ходом работ, и отношения между ней и Ванбру с самого начала не заладились.

Строительство началось летом 1705 года и с самого начала было сопряжено с трудностями. В процессе работы приходилось вносить множество корректив, которые дорого обходились. Владелец коттеджа, оказавшегося на территории поместья, отказался переезжать, так что парадный вход пришлось перенести: главные ворота расположили на задворках Вудстока; посетители проходили по главной улице, сворачивали за угол и только потом попадали на территорию поместья через ворота, которые даже сегодня, несмотря на свой масштаб, странным образом напоминают черный ход.

На строительство Бленэма было ассигновано 40 000 фунтов стерлингов из государственного бюджета, но в конечном счете проект обошелся в 300 000. Возникла большая проблема, поскольку супруги Мальборо отличались исключительной скупостью. Герцог был настолько скаредным, что, когда писал письма, не ставил точки над «i», дабы сэкономить чернила. Встал вопрос: кто будет платить за работу – королева Анна, казначейство или сами супруги Мальборо? Между герцогиней Сарой и королевой Анной существовали тайные, весьма странные и, возможно, интимные отношения. Наедине они называли друг друга ласковыми именами – «миссис Морли» и «миссис Фриман», пытаясь избежать натянутости в общении, ведь одна из них была королевской особой, а другая – нет.

К несчастью, строительство Бленэма совпало с охлаждением их взаимной симпатии, и неопределенность по поводу того, кто должен понести расходы по строительству, усугубилась. Все осложнилось еще больше, когда в 1714 году королева Анна умерла, на престол взошел король, не питавший особой привязанности к супругам Мальборо и не желавший брать на себя перед ними никаких обязательств. Споры тянулись годами, а строители сидели без денег и в конце концов получили лишь часть того, что им должны были заплатить. На четыре года, с 1712 по 1716-й, строительство вообще остановилось, и многие рабочие, по понятным причинам, не захотели возвращаться, когда стройка возобновилась. Сам Ванбру получил гонорар только в 1725 году, почти через двадцать лет после начала работы.

Архитектор без конца ссорился с герцогиней. Она считала дворец «слишком большим, слишком темным и слишком похожим на казарму», обвиняла Ванбру в расточительстве и непослушании и в конце концов пришла к выводу, что архитектор решительно ни на что не годен. В 1716 году герцогиня и вовсе отказалась от его услуг, однако велела рабочим придерживаться планов архитектора. Когда в 1725 году Ванбру вместе с женой приехал взглянуть на законченное здание, на которое он потратил две трети своей профессиональной жизни (и треть жизни вообще), привратник сказал ему, что герцогиня распорядилась не пускать зодчего на территорию. Он смог увидеть собственную законченную работу лишь издали, а восемь месяцев спустя скончался.

Бленэм, как и Касл-Хоуард, выстроен в стиле барокко, причем содержит еще больше характерных элементов этого стиля – скульптуры, шаров, урн и других излишеств. Многим не понравились монументальный размах и нарочитая роскошь замка. Граф Эйлсбери назвал его «безвкусной грудой камней». Александр Поуп, с исчерпывающей полнотой перечислив все недостатки здания, заключил: «Одним словом, это очень дорогая нелепица». Герцог Шрусбери назвал Бленэм «огромной наземной каменоломней», а известный острослов Абель Эванс сочинил для Ванбру насмешливую эпитафию:

 
Лежи на нем всей тяжестью, земля,
Он возложил немало груза на тебя.
 

Бленэм, безусловно, перегружен деталями, но тем не менее производит ошеломляющее впечатление. Человек, который впервые видит это грандиозное сооружение, поневоле испытывает благоговейный трепет. Трудно поверить, что кому-то хотелось жить в столь гнетущей махине. Впрочем, супруги Мальборо фактически там и не жили: они переехали туда только в 1719 году, а уже через два года герцог умер.

Но что бы ни говорили о Ванбру и его творениях, именно с него началась эра прославленных английских зодчих[57]57
  Это была эпоха прославленных ремесленников. Одним из них был великий резчик Гринлинг Гиббон (1648–1723). Гиббон вырос в Голландии, в семье англичан, и приехал в Англию примерно в 1667 году, после Реставрации и восхождения на престол короля Карла II. Он поселился в Дептфорде, на юго-востоке Лондона, и вырезал довольно примитивные носовые украшения для кораблей, но в 1671 году мимо его мастерской случайно проходил писатель Джон Ивлин. Они разговорились, и Ивлина покорили мастерство резчика, его приятные манеры и, возможно, также его привлекательная внешность (по всеобщему мнению, Гиббон был поразительно красив). Писатель уговорил молодого резчика взяться за более сложные заказы и представил его влиятельным знакомым, таким как Кристофер Рен. Благодаря поддержке Ивлина Гиббон весьма преуспел, однако большую часть его богатства составляли доходы от мастерской, специализировавшейся на статуях и других каменных работах. Видимо, именно Гиббон придумал изображать британских героев в виде римских государственных деятелей, в тогах и сандалиях. Несмотря на то, что сейчас он считается величайшим из резчиков по дереву того времени, при жизни Гиббон был не особенно знаменит. Для Бленэмского дворца Гиббон вырезал каменный орнамент стоимостью 4000 фунтов стерлингов, однако стоимость другого орнамента, деревянного, составила всего лишь 36 фунтов. Сегодня его великолепная резьба по дереву ценится очень высоко – отчасти потому, что она такая редкая (прим. авт.).


[Закрыть]. До Ванбру архитекторы не были в большом почете. Обычно слава доставалась тому, кто платил за архитектуру, а не тому, кто ее проектировал. Хардвик-холл, о котором рассказывали в главе, посвященной холлам, был одним из самых известных зданий своего времени, однако его автором лишь предположительно можно назвать Роберта Смитсона. Судя по всему, это предположение верно, однако решающие доказательства отсутствуют. Смитсон был фактически первым человеком, которого признали профессиональным зодчим, – на его надгробном памятнике, воздвигнутом примерно в 1588 году, написано: «архитектор и землемер». Но, как и в случае со многими другими его современниками, нам почти ничего неизвестно о раннем этапе жизни Смитсона, в том числе где он родился и когда. Впервые о нем упоминается в документах замка Лонглит-хаус, графство Уилтшир, в 1568 году, когда Смитсон уже разменял четвертый десяток и работал мастером-каменщиком. Где он был раньше – тайна за семью печатями.

Даже после того, как профессия архитектора стала общепризнанной и уважаемой, многие архитекторы-практики пришли в нее из других областей. Иниго Джонс сначала рисовал театральные декорации, Кристофер Рен был астрономом, Роберт Гук – ученым, Ванбру – солдатом и драматургом, Уильям Кент – художником и декоратором. То есть как отдельная дисциплина архитектура возникла очень поздно. В Британии обязательные экзамены для архитекторов ввели только в 1882 году, и лишь в 1895 году этот предмет в учебных заведениях получил статус академического.

Однако к середине XVIII века британская архитектура уже завоевала уважение и интерес общества, и самым прославленным на тот момент архитектором был Роберт Адам. Если Ванбру – первый известный зодчий, то Адам – величайший из всех. Он родился в 1728 году в Шотландии в семье архитектора; трое его братьев выбрали то же поприще и весьма преуспели, но Роберт проявил наибольшие дарования, и история запомнила его одного. Период 1755–1785 годов иногда называют эпохой Адама.

В лондонской Национальной портретной галерее висит портрет Адама, написанный примерно в 1770 году, когда зодчему было тридцать с небольшим. На картине изображен достойный муж в седом напудренном парике, но в жизни Адам был не слишком приятным человеком. Надменный и эгоистичный, он плохо обращался со своими подчиненными, платил им гроши и держал в черном теле. Застав их за другой работой (не той, которую он велел им делать), даже за рисованием эскизов забавы ради, Адам назначал сотрудникам большие штрафы.

Однако клиенты высоко ценили способности зодчего и в течение тридцати лет заваливали его заказами. «Братья Адам» стали своего рода архитектурным предприятием. Они владели каменоломнями, деревообрабатывающим бизнесом, фабрикой по производству штукатурки, брали подряды на возведение стен и занимались многим другим. Было время, когда на них работало две тысячи человек. Братья проектировали не только дома, но и все детали интерьера: мебель, камины, ковры, кровати, светильники и прочее – вплоть до мелочей, таких как дверные ручки, шнурки для колокольчиков и чернильницы.

Но проекты Адама часто были слишком эксцентричными, порой даже пугающими, и он постепенно утратил расположение богатых заказчиков. Он питал неуемную слабость к излишествам декора. Попадая в комнату, спроектированную Адамом, человек чувствовал себя мухой, завязшей в сладком торте, обильно залитым шоколадной глазурью. Один из критиков – современников Адама – даже назвал его «кондитером». В 1780-х Адама обвиняли в «приторности и женоподобности»; архитектор окончательно вышел из моды и вернулся к себе на родину, в Шотландию, где и умер в 1792 году. К 1831-му его окончательно забыли: влиятельный сборник «Жизнеописания наиболее знаменитых британских зодчих» не упоминает о нем вообще. Впрочем, забвение было недолгим. К 1860-м слава Адама вновь возродилась и дожила до наших дней, хотя сегодня больше помнят его богатые интерьеры, чем его здания.