Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Рис. 5. Ханна Каллвик за работой. Фотографии сделаны ее мужем. Внизу справа: Ханна в образе трубочиста. Обратите внимание на цепь у нее на шее

Помимо того, что Ханна Каллвик ежедневно описывала на бумаге свои обязанности, в ее жизни была еще одна, даже более удивительная особенность: тридцать шесть лет, с 1873 года и до самой смерти в 1909-м, она состояла в тайном браке со своим господином, государственным служащим и малоизвестным поэтом Артуром Манби, который скрывал этот факт от родных и друзей. Наедине они вели себя как обычные муж и жена, но когда приходили гости, Ханна снова возвращалась к роли горничной. Если гости оставались на ночь, она вместо супружеской постели спала в кухне.

Среди друзей Манби были Джон Рескин, Данте Габриэль Россетти и Роберт Браунинг; они часто бывали у него в доме, но никто из них даже не догадывался о том, что женщина, которая обращается к их другу «сэр», на самом деле – его жена.

Впрочем, даже оставаясь наедине, Ханна и Артур вели себя, мягко говоря, несколько необычно. По его просьбе она называла мужа «масса»[44]44
  Massa – обращение чернокожих рабов на юге США к своим господам, искаженное master («хозяин»).


[Закрыть] и покрывала тело черной краской, чтобы походить на чернокожую рабыню. Дневник, очевидно, и велся в основном для того, чтобы муж мог прочесть, как она это делает.

Только в 1910 году, когда Манби умер и было оглашено его завещание, пикантные обстоятельства этого странного брака стали достоянием общественности и вызвали небольшую сенсацию. Именно странный брак, а не ее обстоятельный дневник, прославил Ханну Каллвик.

Самое низкое положение в иерархии слуг занимали прачки. Хозяева настолько не дорожили ими, что старались держать подальше, и даже белье для стирки им предпочитали доставлять таким образом, чтобы прачка лишний раз не попалась на глаза. К их работе относились с презрением; в больших домах прислугу иногда ссылали в прачечную в качестве наказания. Труд прачек был изнурительным. В солидном сельском доме они каждую неделю перелопачивали по шестьсот-семьсот отдельных предметов одежды, постельного белья и полотенец. Моющие средства появились только в 1850-х годах, а до этого белье на несколько часов замачивали в мыльной воде или щелоке, потом колотили и энергично терли, кипятили в течение часа или дольше, несколько раз полоскали, отжимали руками или (уже во второй половине XIX века) крутили в сушке-барабане, а потом выносили на улицу и развешивали на изгороди или расстилали на лужайке. Одним из самых распространенных преступлений в сельской местности была кража сохнущего белья, поэтому нередко выстиранное белье караулили – то есть в буквальном смысле стояли рядом и ждали, пока оно высохнет.

Как пишет Джудит Фландерс в книге «Викторианский дом», чтобы обработать одну стандартную партию белья – включавшую, скажем, простыни, скатерти и прочие вещи, – требовалось выполнить по меньшей мере восемь различных операций. Задача еще более осложнялась, если попадались деликатные ткани, с ними следовало обращаться крайне бережно. Одежду, сделанную из разных видов ткани – например, из бархата и кружев, – приходилось аккуратно распарывать, стирать детали порознь, а потом опять сшивать.

Краски в большинстве своем были нестойкими и «капризными», поэтому при каждой стирке в воду добавляли определенную дозу химикатов, чтобы сохранить (или восстановить) цвет: квасцы и уксус – для зеленых вещей, пищевую соду – для фиолетовых, серную кислоту – для красных. У каждой уважающей себя прачки имелся каталог рецептов выведения различных видов пятен. Лен обычно замачивали в отстоянной моче или разбавленном растворе куриного помета: эти жидкости обладали отбеливающим эффектом, но, по понятным причинам, требовали дополнительного полоскания в каком-нибудь травяном экстракте, который отбивал неприятный запах.

Крахмаление представляло собой столь трудоемкий процесс, что его часто переносили на следующий день стирки. Глажка была еще одной пугающе трудной задачей. Утюги быстро остывали, поэтому ими орудовали с бешеной скоростью, а затем меняли на свеженагретые. Обычно одним гладили, а два других нагревали. Утюг сам по себе был тяжелым, и, чтобы получить желаемый результат, следовало приложить немало усилий. При этом не стоило забывать про осторожность, ведь температура утюга не регулировались и можно было легко сжечь ткань. При нагревании над огнем утюг покрывался копотью; приходилось постоянно его протирать. Если белье было накрахмаленным, крахмал прилипал к подошве утюга, и потом его отскабливали наждачной бумагой или пилочкой для ногтей.

В день стирки прачки обычно вставали в три часа утра, чтобы согреть воду. Если в доме имелась только одна прислуга, хозяин нанимал в этот день прачку со стороны. Некоторые смелые люди отправляли белье в чужие прачечные; однако до изобретения карболовой кислоты и других сильнодействующих дезинфицирующих средств большинство людей боялось, что их вещи вернутся к ним зараженными какой-нибудь ужасной болезнью, например скарлатиной. К тому же мало кто хотел, чтобы его одежду стирали вместе с чьей-то еще. Крупный лондонский универмаг «Уайтлиз» предлагал услуги прачечной еще с 1892 года, но они не пользовались спросом до тех пор, пока директор магазина не додумался вывесить большое объявление, гласившее, что белье слуг и джентльменов стирается отдельно. Даже в XX веке многие богатые лондонцы каждую неделю отправляли грязное белье поездом в свои загородные поместья, чтобы его выстирали люди, которым они могли доверять.

В Америке ситуация с прислугой почти во всех отношениях складывалась совсем иначе. Считалось, что у американцев было гораздо меньше слуг, чем у британцев, но это верно лишь до определенной степени, ведь у американцев были рабы. У Томаса Джефферсона имелось больше двухсот рабов, в том числе двадцать пять выполняли обязанности домашней прислуги. Один его биограф заметил:

Если Джефферсон пишет, что «посадил оливковые и гранатовые деревья», не следует думать, будто он сам орудовал лопатой: он всего лишь командовал своими рабами.

Рабство не было чем-то само собой разумеющимся. Иногда раб мог работать по контракту, а когда срок службы заканчивался, его отпускали. В XVII веке один раб из штата Виргиния по имени Энтони Джонсон выкупил табачную плантацию площадью в 250 акров, стал вполне процветающим фермером и даже обзавелся собственными рабами. Кроме того, рабство не было атрибутом исключительно Юга: до 1827 года рабовладение было вполне законным в Нью-Йорке. В Пенсильвании Уильям Пенн тоже держал рабов, а когда в 1757 году Бенджамин Франклин приехал в Лондон, он привез с собой двух невольников, Кинга и Питера.

В то же время вольнонаемных слуг у американцев и впрямь было немного. Даже в эпоху расцвета наемного труда меньше половины американских домохозяйств имели хотя бы одного слугу, причем многие из этих слуг вовсе не считали себя таковыми. Большинство слуг отказывалось носить ливрею, а некоторые обедали за одним столом вместе с членами семьи, требуя, чтобы к ним относились почти как к ровне.

Как сказал один историк, «легче изменить быт, чем пытаться изменить слуг». Поэтому Америка очень рано стала проявлять интерес и любовь к удобствам и приспособлениям, облегчающим ведение хозяйства. Правда, многие предметы бытовой техники XIX века зачастую не экономили силы, а лишь прибавляли хлопот. В 1899 году Бостонская школа домоводства подсчитала, что новейшая угольная печка требует пятьдесят четыре минуты сложного обслуживания в день: надо убрать золу, наполнить топку углем, начистить и отполировать поверхность и так далее, прежде чем хозяйка сможет вскипятить на ней хотя бы кастрюлю воды. С появлением светильного газа проблема только усугубилась. Как утверждает книга «Цена чистоты», в типичном доме из восьми комнат с газовым оборудованием приходилось тратить тысячу четыреста часов в год на основательную уборку, связанную с газовой копотью, в том числе десять часов в месяц – на мытье окон.

Как бы то ни было, бытовые новшества в основном облегчали труд мужчинам – например, теперь им не приходилось колоть дрова – и приносили мало пользы женщинам. Фактически повышение уровня жизни и усовершенствование технологий, как правило, только еще больше нагружали работой служанок в больших домах: блюда становились все более сложными, стирки прибавлялось, а требования к чистоте неуклонно росли.

Однако вскоре мощная, невидимая и таинственная сила повсеместно изменила такое положение вещей. Чтобы ознакомиться с этой историей, давайте проследуем… нет, не в другую комнату, а вот к этому маленькому ящичку, висящему на стене.

Рис. 6. Чтение при свечах

Глава 6
Распределительный щит

Осенью 1939 года, в дни истерии, сопровождавшей начало войны, Великобритания ввела строгие правила, касающиеся светомаскировки, с целью помешать смертоносным планам люфтваффе. В течение трех месяцев запрещалось по ночам зажигать любые огни, даже самые тусклые. Нарушители подвергались аресту, даже если они прикурили сигарету, стоя в дверях собственного дома, или чиркнули спичкой, чтобы прочесть, что написано на дорожном указателе. Одного человека оштрафовали за то, что он не прикрыл свет от нагревателя воды в аквариуме с тропическими рыбками. Гостиницы и конторы тратили по несколько часов в день, устанавливая и убирая специальные светозащитные экраны. Водители ездили почти вслепую – им не разрешалось включать даже подсветку приборной панели, поэтому они не только ехали наугад, но и не знали, с какой скоростью движутся.

Со времен Средневековья Британия не погружалась в такую кромешную тьму. Чтобы не налететь на тротуар или припаркованный рядом с ним автомобиль, водители предпочитали ехать посреди дороги, прямо по разделительной полосе. И все бы ничего, если бы не встречные автомобили, делавшие то же самое. Пешеходы находились в постоянной опасности, так как каждый тротуар представлял собой полосу препятствий из невидимых фонарных столбов, деревьев и скамеек. Особенно раздражали трамваи, прозванные «тихой угрозой». За первые три месяца войны, рассказывает Джульетт Гардинер в книге «Военное время», на британских дорогах погибло 4133 человека, что вдвое превысило соответствующий показатель за весь предыдущий год. Почти три четверти жертв составляли пешеходы. «Не сбросив ни одной бомбы, немецкие летчики уже убивают по шестьсот человек в месяц», – сухо отмечал British Medical Journal.

По счастью, вскоре паника первых дней войны поутихла и было вновь разрешено пользоваться освещением – пусть и самым минимальным, только чтобы предотвратить смертельно опасные инциденты. Однако вся эта история стала эффектным напоминанием о том, как привык наш мир к обилию света.

Да, сейчас мы забыли, что до появления электричества наша планета была темной и мрачной. Свеча – хорошая свеча – дает в сто раз меньше света, чем 100-ваттная лампочка. Откройте-ка дверцу своего холодильника. Не слишком яркая иллюминация, правда? А вот в XVIII веке большинство семей было бы несказанно рады такому обилию света. На протяжении многих веков по ночам Земля была поистине сумрачным местом.

Однако время от времени мрак слегка рассеивался. Путешественник, посетивший виргинскую плантацию Номини-холл, восхищался в своем дневнике «блистательной и сверкающей» столовой: ужин освещали целых семь свечей – четыре на столе и еще три, расставленные по комнате. По тем временам это было просто море огней.

Примерно в то же время по другую сторону океана, в Англии, талантливый художник-любитель Джон Харден оставил прелестную серию рисунков, посвященную семейной жизни в его доме Братей-холл в графстве Уэстморленд.

Поразительно, как мало света требовалось его домочадцам. На типичном рисунке изображены четверо; они мирно сидят за столом – шьют, читают, беседуют – при свете единственной свечи. Судя по их расслабленным позам, никто не испытывает неудобства, не пытается устроиться поближе к источнику света, чтобы лучше рассмотреть текст на странице или узор вышивки. В этом смысле рисунок Рембрандта «Ученый у стола со свечой» гораздо ближе к реальности. Здесь сидящий за столом человек совершенно скрыт в густой тени, которую не в силах рассеять единственная свеча в подсвечнике, укрепленном на стене. Однако же он читает. Люди мирились с темными вечерами просто потому, что не знали других.

Широко распространенное мнение о том, что люди в мире, не знавшем электричества, ложились спать сразу после заката, на самом деле неверно. Большинство укладывалось в постель в девять-десять вечера, а некоторые, особенно в больших городах, даже позже. У тех, кто сам устанавливал себе часы работы, время отхода ко сну и подъема варьировалось так же, как и сейчас, и не имело почти никакого отношения к освещению. Судя по его дневнику, Сэмюэл Пипс, случалось, вставал в четыре утра, а в иные дни только ложился в это время. Сэмюэл Джонсон, когда мог это себе позволить, валялся в постели до полудня – а мог он это почти всегда. Писатель Джозеф Аддисон летом обычно поднимался в три часа утра (а иногда и раньше), зато зимой выбирался из кровати только после одиннадцати.

С наступлением темноты жизнь отнюдь не заканчивалась. В XVIII веке приезжавшие в Лондон часто отмечали, что магазины там работают до десяти вечера. А раз были магазины, значит, были и покупатели. Званый ужин обычно накрывали в десять, и гости сидели до полуночи. Перед застольем собравшиеся беседовали, после – слушали музыку и танцевали, так что все собрание продолжалось часов семь или больше. Балы часто заканчивались в два-три ночи, потом подавали ужин. Ничто не могло помешать людям развлекаться. В 1785 году некая Луиза Стюарт писала своей сестре, что французского посла «вчера разбил паралич», но в тот же вечер гости все равно пришли в его дом – «как ни в чем не бывало играли в фараона и т. д., пока он умирал в соседней комнате. Странные мы все-таки люди!»

Впрочем, передвигаться по вечерним улицам пешком было непросто: темными ночами зазевавшийся пешеход мог врезаться головой в столб или испытать еще какой-нибудь неприятный сюрприз. Зачастую люди попросту блуждали в потемках. В 1763 году уличное освещение в Лондоне было таким плохим, что Джеймс Босуэлл, не привлекая ничьего внимания, мог заниматься сексом с проституткой на Вестминстерском мосту – казалось бы, далеко не самом укромном месте для свиданий.

Темнота шла рука об руку с опасностью. Грабителей хватало повсюду. Как заметил в 1718 году один из городских чиновников, горожане не хотели выходить из дома по ночам, боясь, что «их могут ослепить, оглушить, зарезать или заколоть». Чтобы избежать всех этих неприятностей, лондонцы часто пользовались услугами наемных мальчишек-факельщиков (linkboys), которые, держа в руках факелы, сделанные из кусков крепких веревок, пропитанных смолой или каким-либо еще горючим материалом, провожали припозднившихся пешеходов до дома.

К сожалению, доверять самим факельщикам можно было не всегда: порой они заводили клиентов в глухие переулки и там (сами или их сообщники) отбирали у несчастного деньги и дорогие вещи.

Даже во второй половине XIX века, когда получили широкое распространение газовые фонари, улицы все равно оставались по нынешним меркам абсолютно темными. Самый яркий газовый фонарь давал меньше света, чем современная 25-ваттная лампочка. Кроме того, газовые фонари размещались на значительном удалении друг от друга: обычно их разделяло не меньше тридцати ярдов тьмы, а на некоторых улицах – например, на Кингс-роуд в Челси – и все семьдесят ярдов; так что они не столько освещали путь, сколько служили далекими огоньками-ориентирами. Между тем в некоторых кварталах газовые фонари продержались на удивление долго. Даже в 1930-е годы почти половина лондонских улиц по-прежнему освещалась газом.

Если что и заставляло людей в не знавшем электрического света мире рано ложиться спать, то вовсе не скука, а усталость. Многие проводили на работе очень много времени. Елизаветинский Устав ремесленников 1563 года предписывал всем мастеровым и рабочим начинать работу в пять утра или раньше и заканчивать в семь-восемь вечера; в течение этого времени они не имели права покидать свои рабочие места. Таким образом, устанавливалась 84-часовая рабочая неделя. В то же время не стоит забывать, что типичный лондонский театр, такой как шекспировский «Глобус», вмещал до двух тысяч человек – около 1 % населения Лондона, и большинство зрителей были работающими людьми. В некоторых театрах спектакли шли не только вечером, но и днем. То же относится и к другим увеселениям – например, травле медведя и петушиным боям. Значит, ежедневно тысячи трудящихся лондонцев пренебрегали правилами и отправлялись развлекаться.

Промышленная революция и расцвет фабричного производства, несомненно, укрепили рабочую дисциплину. Рабочие должны были находиться на фабриках с семи утра до семи вечера по будням и с семи утра до двух дня по субботам. Однако иногда их могли удерживать за станками с трех ночи до десяти вечера – получался девятнадцатичасовой рабочий день. До введения фабричного закона 1833 года дети начиная с семи лет работали столько же, сколько и взрослые. Неудивительно, что в таких обстоятельствах люди ели и засыпали, как только у них появлялась такая возможность.

У богатых день был не таким тяжелым. В 1768 году Фанни Берни описывает распорядок жизни в загородном доме:

Мы завтракаем всегда в десять часов, встаем настолько раньше, насколько хотим; обедаем ровно в два, пьем чай около шести и ужинаем ровно в девять.

Так же описываются будни господствующего класса и в других дневниках и письмах того времени. «Я расскажу вам про один свой день, и вы поймете, как я живу», – писала одна молодая корреспондентка Эдварда Гиббона примерно в 1780 году. По ее словам, она вставала в девять утра, завтракала в десять:

Потом, часов с одиннадцати, я играю на клавесине или рисую; в час сажусь за письменные переводы, в два иду на прогулку; в три я обычно читаю, в четыре мы идем обедать, после обеда играем в триктрак, в семь пьем чай, я работаю или играю на пианино до десяти, затем у нас легкий ужин, а в одиннадцать мы ложимся спать.

Способы освещения были различными, но все не могли даже приблизиться к современным стандартам. Самое примитивное осветительное устройство – камышовую лучину – изготавливали так: камыш нарезали на полосы длиной около полутора футов, покрывали каждую полосу слоем животного жира, обычно бараньего, а потом помещали в металлическую подставку и зажигали. Такая лучина горела всего пятнадцать-двадцать минут, и для долгого вечернего бдения требовались приличный запас свеч и ангельское терпение. Ситник собирали раз в году, весной, поэтому нужно было по возможности точно рассчитать, сколько света понадобится в следующие двенадцать месяцев.

Более состоятельные семьи, как правило, пользовались сальными и восковыми свечами. Сальные свечи, сделанные из топленого животного жира, имели огромное преимущество – их можно было изготовить в домашних условиях из жира забитой домашней скотины, поэтому они были дешевыми, во всяком случае до 1709 года, когда парламент под давлением лобби свечных фабрикантов, запретил домашнее производство свечей. Это вызвало бурю негодования в сельской местности, и многие там наверняка пренебрегли официальным запретом, хотя ради этого и пришлось пойти на некоторый риск. Делать лучины из тростника по-прежнему разрешалось, но такая свобода порой оказывалась простой формальностью. В тяжелые годы у крестьян не было скота, а значит, не было и животного жира, и им приходилось коротать вечера не только голодными, но и в потемках.

Сало было совершенно отвратительным материалом. Оно быстро таяло, и свеча постоянно гасла, приходилось постоянно, иногда по сорок раз в час, снимать нагар. К тому же сальные свечи горели неровным светом и очень плохо пали, ибо представляли собой всего лишь стержни из подверженного разложению органического вещества: чем дольше они хранились, тем гаже пахли. Свечи из пчелиного воска были куда лучше. Они давали более ровный свет, и с них не надо было так часто снимать нагар. Однако они стоили в четыре раза дороже, поэтому выставлялись лишь по особенно торжественным поводам. Количество света в доме красноречиво говорило о статусе хозяина жилища. Героиня одного из романов Элизабет Гаскелл по имени мисс Дженкинс держала в доме две свечи, но в отсутствие гостей зажигала их попеременно, постоянно следя за тем, чтобы обе оставались одинаковой длины: если придут гости и увидят, что две одновременно зажженные свечи не совпадают по длине, они догадаются о позорной бережливости хозяйки!

Жители тех районов, где традиционные виды топлива были редкостью, жгли все, что хоть как-то горело: дрок, папоротник, морские водоросли, сухой навоз. На Шетландских островах обитали такие жирные буревестники, что, если верить Джеймсу Босуэллу, местные жители просто вставляли фитиль в горло подстреленной птице и зажигали его (скорее всего, конечно, легковерный Босуэлл принял за чистую монету шутливый розыгрыш). В других уголках Шотландии в качестве источника света и тепла использовали собранный и высушенный навоз. Это имело и обратную сторону: поля лишались удобрения, и земля оскудевала. Некоторые ученые считают даже, что это спровоцировало упадок сельского хозяйства в данном регионе.

Одним везло больше, другим меньше. В Дорсете, на берегах залива Киммеридж, можно было бесплатно собирать нефтеносный сланец, который горел, как уголь, и служил неплохим источником света. Самыми эффективными были масляные лампы – правда, не все могли их себе позволить: они дорого стоили и требовали тщательной ежедневной чистки. За один вечер такая лампа теряла до 40 % своей яркости, так как стекло покрывалось копотью.

Элизабет Гарретт приводит в своей книге «У себя дома: американская семья, 1750–1870» запись из дневника одной молодой особы из Новой Англии, побывавшей на званом вечере в доме, освещенном масляными лампами: «У всех нас почернели носы, а одежда стала серой и… была безнадежно испорчена». Поэтому многие люди не отказывались от свечей даже когда появились другие средства освещения. Кэтрин Бичер и ее сестра Гарриет Бичер-Стоу еще в 1869 году публиковали в журнале «Дом американки» – своего рода американском ответе на книгу миссис Битон – инструкции по изготовлению свечей в домашних условиях.

С глубокой древности до конца XVIII века, то есть в течение трех тысяч лет, качество освещения оставалось практически неизменным. И вот в 1783 году швейцарский физик Ами Арган изобрел лампу, которая светила значительно ярче, потому что к пламени поступало больше кислорода. Кроме того, у лампы Аргана имелась ручка, позволявшая регулировать силу пламени. Пользователи пришли в неописуемый восторг. Томас Джефферсон одним из первых приобрел новинку и с искренним восхищением писал, что «одна лампа Аргана способна заменить полдюжины свечей». В 1790 году он привез из Парижа в Америку несколько ламп Аргана.

Но сам изобретатель так и не получил заслуженной награды. Во Франции его патенты не снискали уважения, поэтому он переехал в Англию, но и там – как, впрочем, и везде – его лампы были встречены прохладно. Арган почти ничего не заработал на своем оригинальном изобретении.

Лучше всего светил китовый жир, а лучшим видом китового жира был спермацет, добываемый из головы кашалота, загадочного и почти неуловимого животного, даже сейчас малоизученного. Кашалот производит огромное количество (до трех тонн) спермацета, который хранит в полостях своего черепа. Несмотря на свое название, спермацет не является спермой и не выполняет никакой репродуктивной функции, однако при соприкосновении с воздухом превращается из прозрачной водянистой жидкости в густую беловатую массу, так что вполне понятно, почему моряки назвали этот вид китов sperm whale.

Никто не знает, для чего кашалоту нужен спермацет. Возможно, он как-то связан с плавучестью или помогает перерабатывать азот в крови. Кашалоты ныряют с огромной скоростью и на огромную глубину (до мили) и при этом при подъеме на поверхность не выказывают никаких признаков недомогания. Считается, что именно спермацет каким-то непостижимым образом защищает их от кессонной болезни. Согласно другой теории, спермацет смягчает удары, когда самцы дерутся за самку. Это объяснило бы печально известную привычку кашалотов бодать китобойные суда; если кашалот сильно разозлен, такие столкновения могут закончиться гибелью судна и экипажа. Но на самом деле неизвестно, бодают ли кашалоты друг друга.

На протяжении веков не менее загадочным оставался и другой очень ценный продукт, который производят кашалоты, – серая амбра (несмотря на название, это вещество может быть как серым, так и черным). Серая амбра образуется в пищеварительной системе кашалотов – только недавно ученые выяснили, что она получается из клювов кальмаров (единственной части этих животных, которую кашалоты не могут переварить) и выводится из организма с нерегулярными интервалами. Столетиями люди находили это вещество плавающим на поверхности моря или вынесенным волнами на берег, однако никто не знал, откуда оно взялось. Серая амбра – это превосходный закрепитель ароматов при производстве духов, и это придавало ей большую ценность. Некоторые богачи включали ее в свой рацион: Карл II считал серую амбру с яйцом лучшей едой на свете и уверял, что по вкусу она напоминает ваниль. Во всяком случае, наличие у кашалотов не только дорогого спермацета, но и дорогой серой амбры сделало их очень привлекательной добычей.

Кроме того, жир кашалота (и других видов китов) широко применялся при производстве мыла и красок, а также в качестве смазки для машин и механизмов. Помимо всего этого, из верхней челюсти китов добывали большое количество китового уса – прочного, но гибкого материала, который использовался при изготовлении корсетов, хлыстов и других упругих предметов.

Главными производителями и потребителями китового жира были американцы. Именно благодаря китобойному промыслу в порты Новой Англии, такие как Нантакет и Сейлем, рекой текли деньги. В 1846 году в Америке было свыше 650 китобойных судов – втрое больше, чем во всем остальном мире. В Европе китовый жир облагался большими налогами, поэтому здесь чаще использовали масло из семян рапса или камфен – вещество, получаемое из скипидара, которое отлично горело, но было крайне взрывоопасным.

Никто не знает, сколько китов было убито за всю историю китобойного промысла, но, согласно одному источнику, с 1830 по 1870 год человек истребил около 300 000 этих редких животных. Численность китов уменьшалась, и рейсы китобойных судов становились все более длительными – китобои теперь уходили в плавание на четыре, а то и на пять лет. Все это приводило к сильному удорожанию продукции. К середине XIX века галлон китового жира стоил два с половиной доллара, что составляло половину среднего еженедельного жалованья рабочего, однако беспощадное истребление китов продолжалось. Многие виды (а может быть, даже все) исчезли бы навсегда, если бы в 1846 году Авраам Геснер из канадской провинции Новая Шотландия не изобрел вещество, на некоторое время ставшее самым ценным на земле.

Геснер был врачом по профессии, но питал странное пристрастие к геологии угля. Экспериментируя с каменноугольной смолой – вязким осадком, получающимся в процессе превращения угля в металлургический кокс, – он изобрел способ перегонки этого считавшегося бесполезным вещества в горючую жидкость, которую по неизвестным причинам назвал «керосин». Керосин прекрасно горел и давал такой же яркий и ровный свет, как и свет от китового жира, однако был гораздо дешевле. Проблема, однако, заключалась в том, что наладить производство в больших объемах казалось делом совершенно неосуществимым. Керосина, полученного Геснером, хватило, однако, чтобы осветить улицы Галифакса, столицы провинции, и в конце концов канадец открыл фабрику в Нью-Йорке, которая обеспечила ему процветание. Тем не менее керосин, полученный из каменного угля, по большому счету так и остался побочным продуктом. К концу 1850-х Америка производила всего шестьсот баррелей керосина в день (а между тем сам каменноугольный деготь вскоре нашел себе применение в изготовлении целого ряда различных продуктов – красок, пестицидов, лекарств – и стал основой современной химической промышленности).

В этот трудный момент в дело вмешался еще один неожиданный герой – одаренный молодой человек, которого звали Джордж Бисселл. В ходе едва начавшейся, но безупречной карьеры в народном образовании он только что заступил на должность старшего инспектора школ Нового Орлеана. В 1853 году, приехав в родной городок Гановер в штате Нью-Гэмпшир, Бисселл навестил одного из профессоров Дартмутского колледжа, своей альма-матер, и заметил у него на полке бутылку с минеральным маслом. Профессор сказал ему, что это минеральное масло (сейчас мы бы назвали его нефтью) просачивается на поверхность земли в западной Пенсильвании. Если смочить в нем тряпочку, а потом поджечь, то тряпочка будет гореть, однако пока никто не нашел маслу никакого применения, если не считать того, что оно входит в состав некоторых патентованных лекарств. Бисселл провел ряд экспериментов с минеральным маслом и обнаружил, что из него может получиться прекрасный источник света, особенно если наладить его добычу в промышленных масштабах.

Бисселл учредил «Пенсильванскую компанию минерального масла» и взял в аренду несколько нефтеносных участков, расположенных вдоль ленивой реки Ойл-Крик, рядом с городком Титусвилл в западной Пенсильвании. Новаторская идея Бисселла заключалась в том, что он пробурил первую нефтяную скважину (до этого скважины бурили только на воду, а для добычи нефти копали ямы). Прежде всего Бисселл послал в Титусвилл некоего Эдвина Дрейка (в некоторых книгах его величают полковником), чтобы тот начал бурение. Но Дрейк не имел опыта буровых работ (и не был полковником): он служил билетным контролером на железной дороге и недавно вышел в отставку по болезни. Единственным преимуществом Дрейка с точки зрения бизнеса была льгота, которой он пользовался: он имел право бесплатно ездить на поезде в пределах штата Пенсильвания. Чтобы укрепить его авторитет, Бисселл с помощниками подписывали адресованную ему корреспонденцию «для полковника Э. Л. Дрейка».

Прибыв на место с небольшой суммой взятых взаймы денег, Дрейк поручил буровой бригаде начать поиск нефти. Буровики считали Дрейка милым недотепой, однако бодро принялись за работу, выполняя его указания. Проект почти сразу столкнулся с техническими трудностями, но, ко всеобщему удивлению, Дрейк неожиданно продемонстрировал навыки в области механики и сумел удержать дело на плаву. Бурение продолжалось полтора года, но нефти так и не нашли. К лету 1859 года у Бисселла и его партнеров закончились деньги, и они скрепя сердце отправили Дрейку указание свернуть работы. Однако прежде чем письмо дошло по адресата, 27 августа 1859 года на глубине чуть больше семидесяти футов Дрейк и его люди нашли нефть. Она не била ввысь мощным фонтаном, с которым у нас обычно ассоциируется нефтяной промысел; густую сине-зеленую жидкость приходилось выкачивать на поверхность, однако она шла ровным неоскудевающим потоком.