Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Билл Брайсон
Краткая история быта и частной жизни

Джессу и Уайатту

Вступление

Спустя некоторое время после того, как мы переехали в бывший дом английского приходского священника в идиллической, но безликой деревне в графстве Норфолк, я поднялся на чердак – посмотреть, где источник неожиданно обнаружившейся таинственной протечки. Поскольку в нашем доме нет чердачной лестницы, пришлось воспользоваться высокой стремянкой, чтобы, долго и неприлично извиваясь, пролезть в потолочный люк – вот почему раньше я туда не совался (да и потом не испытывал большого восторга от подобных экскурсий).

Взобравшись наконец на чердак и кое-как поднявшись на ноги в пыльной тьме, я с удивлением обнаружил во внешней стене потайную дверь, которую не было видно со двора. Дверь легко открылась и вывела меня в крошечное пространство на крыше, площадью чуть больше столешницы обычного стола, между передним и задним фронтонами. Викторианские дома часто являют собой скопление архитектурных несуразиц, но эта казалась совершенно непостижимой: зачем понадобилось делать дверь там, где в ней не было очевидной необходимости? Впрочем, с площадки открывался чудесный вид.

Когда вдруг видишь знакомый мир с непривычного ракурса, это всегда завораживает. Я находился футах в пятидесяти над землей; в центральном Норфолке такая высота уже гарантирует более или менее панорамный обзор. Прямо передо мной стояла старинная каменная церковь (наш дом когда-то служил к ней дополнением). Дальше, чуть под уклоном, на некотором удалении от церкви и пасторского дома, раскинулась деревня, которой и принадлежали обе эти постройки. По другую сторону высилось аббатство Уаймондхэм – нагромождение средневековой роскоши, господствующее над южной частью горизонта. На полпути к аббатству, в поле, тарахтел трактор, чертя на земле прямые линии. Остальная часть пейзажа представляла собой безмятежную и милую английскую пастораль.

Мне было особенно интересно смотреть по сторонам, потому что буквально вчера я бродил по этим местам со своим другом Брайаном Эйрзом. Брайан недавно вышел на пенсию, а до этого занимал пост археолога графства и, наверное, лучше всех остальных знал историю и ландшафты Норфолка. Однако он ни разу не бывал в нашей деревенской церкви и очень хотел взглянуть на это красивое старинное сооружение, более древнее, чем собор Парижской Богоматери, и примерно того же возраста, что соборы в Шартре и в Солсбери. Впрочем, в Норфолке полно средневековых церквей – целых 659 штук (их количество на квадратную милю здесь самое большое в мире), так что они не слишком обращают на себя внимание.

– Ты когда-нибудь замечал, – спросил Брайан, когда мы вошли в церковный дворик, – что деревенские церкви почти всегда словно утопают в земле? – Здание церкви действительно стояло в мелкой низине, точно груз на подушке; фундамент церкви был примерно на три фута ниже окружающего церковного кладбища. – Знаешь почему?

Я признался, как это часто бывало в обществе Брайана, что понятия не имею.

– Дело вовсе не в том, что церковь проседает, – улыбнувшись, объяснил Брайан. – Это поднимается церковное кладбище. Как ты думаешь, сколько здесь похоронено людей?

Я окинул оценивающим взглядом надгробия:

– Не знаю. Человек восемьдесят? Сто?

– По-моему, ты чуть-чуть преуменьшаешь, – отозвался Брайан с добродушной невозмутимостью. – Подумай сам. Такой сельский приход насчитывает в среднем 250 человек, значит, за столетие умирает около тысячи взрослых плюс несколько тысяч маленьких бедолаг, так и не успевших вырасти. Помножь это на количество веков, прошедших со дня постройки этой церкви, и ты увидишь, что здесь не восемьдесят и не сто покойников, а тысяч двадцать.

(Все это, как мы помним, происходит в шаге от моей входной двери.)

– Двадцать тысяч? – изумленно переспросил я.

Мой друг спокойно кивнул.

– Да, это очень много. Вот почему земля поднялась на три фута. – Он немного помолчал, давая мне время переварить информацию, потом продолжил: – В Норфолке тысяча церковных приходов. Умножь все эти столетия человеческой деятельности на тысячу, и получится, что перед нами – значительная часть материальной культуры. – Он обвел рукой высившиеся вдали колокольни: – Отсюда ты видишь десять-двенадцать других приходов, так что фактически ты смотришь сейчас на четверть миллиона захоронений – и это здесь, в сельской тиши, где никогда не было серьезных катаклизмов.

Из слов Брайана мне стало понятно, почему в пасторальном и редко заселенном Норфолке археологи находят по 27 000 старинных предметов в год – больше, чем в любом другом графстве Англии.

Люди теряли здесь вещи задолго до того, как Англия стала Англией. Брайан как-то показал мне карту археологических находок в нашем приходе. Почти на каждом поле что-нибудь да нашли – орудия эпохи неолита, римские монеты и гончарные изделия, саксонские броши, погребения бронзового века, усадьбы викингов. В 1985 году проходивший по полю фермер обнаружил возле самой границы наших владений редкую римскую фаллическую подвеску.

Я представляю себе мужчину в тоге, стоящего совсем рядом с моим участком; он растерянно охлопывает себя сверху донизу, обнаружив, что потерял ценное украшение; подумать только: его подвеска пролежала в земле семнадцать или восемнадцать веков, пережила бесконечные поколения людей, занимавшихся самой разной деятельностью, нашествия саксов, викингов и норманнов, зарождение английской нации, развитие монархии и все остальное, прежде чем его подобрал фермер конца XX века, наверняка весьма удивленный столь необычной находкой!

Так вот, стоя на крыше собственного дома и разглядывая неожиданно открывшийся пейзаж, я поразился странностям нашего бытия: спустя две тысячи лет человеческой деятельности единственным напоминанием о внешнем мире остается римская фаллическая подвеска. Столетие за столетием люди тихо делали свои повседневные дела – ели, спали, занимались сексом, развлекались, и я вдруг подумал, что история, в сущности, и состоит из таких вот обыденных вещей. Даже Эйнштейн потратил большую часть своей интеллектуальной жизни на размышления об отпуске, новом гамаке или изящной ножке юной дамы, сошедшей с трамвая на другой стороне улицы. Эти вещи наполняют нашу жизнь и мысли, однако мы не придаем им серьезного значения. Не знаю, сколько часов я потратил в школе на изучение Миссурийского компромисса[1]1
  Решение Конгресса США (1820), согласно которому рабовладение было запрещено севернее 36°30’ северной широты и западнее реки Миссисипи (здесь и далее – прим. ред., если не оговорено иное).


[Закрыть] или Войны Алой и Белой розы, но мне никогда бы не позволили уделить столько же времени истории еды, истории сна, секса или развлечений.

Я решил, что это может оказаться интересным: написать книгу про обычные вещи, с которыми мы постоянно имеем дело, наконец-то заметить их и воздать им дань уважения. Оглядев свой дом, я со страхом и некоторым смятением понял, как мало знаю об окружающем меня мире быта. Однажды днем, когда я сидел за кухонным столом и машинально крутил в руках солонку и перечницу, я вдруг задался вопросом: а почему, собственно, при всем многообразии специй и приправ мы так почитаем именно эти две? Почему не перец и кардамон или, скажем, соль и корицу? И почему у вилки четыре зубца, а не три и не пять? У подобных вещей должны быть какие-то объяснения.

Одеваясь, я задумался, почему у всех моих пиджаков на каждом рукаве имеется по нескольку бесполезных пуговиц. По радио рассказывали о ком-то, кто «оплачивал жилье и стол», и я удивился: о каком таком столе речь? Внезапно мой дом показался мне загадочным местом.

И тогда я решил отправиться в путешествие по дому: пройтись по всем комнатам и понять, какую роль каждая из них сыграла в эволюции частной жизни. Ванная комната расскажет историю гигиены, кухня – кулинарии, спальня – секса, смерти и сна и так далее. Я напишу историю мира, не выходя из дома!

Признаюсь, идея пришлась мне по душе. Недавно я закончил книгу, в которой попытался постигнуть вселенную и то, как она образовалась, – задача, прямо скажем, была не из легких[2]2
  Речь идет о бестселлере Билла Брайсона «Краткая история почти всего на свете»: М., ACT, 2013.


[Закрыть]. Поэтому я с удовольствием думал о таком четко ограниченном, имеющем пределы объекте описания, как старый пасторский дом в английской деревне. Да эту книгу запросто можно сочинять в домашних тапочках!

Но не тут-то было. Дом – объект поразительно сложный. К своему великому удивлению, я обнаружил: что бы ни происходило в мире – открытия, творения, победы, поражения, – все их плоды в конце концов так или иначе оказываются в наших домах. Войны, голод, промышленная революция, эпоха Просвещения – вы найдете их следы в ваших диванах и комодах, в складках штор, в мягкости пуховых подушек, в краске на стенах и в воде, текущей из крана. История быта – это не просто история кроватей, шкафов и кухонных плит, как я смутно предполагал раньше, это история цинги, гуано, Эйфелевой башни, постельных клопов, похищения мертвых тел, а также почти всего остального, что когда-либо имело место в человеческой жизни. Дом – не убежище от истории. Дом – это место, куда в конце концов приводит история.

Думаю, не стоит говорить о том, что история – штука весьма пространная. Я с самого начала предвидел, что мне придется мучительно отсеивать материал, чтобы уместить историю быта в один том. Поэтому, хоть иногда я и заглядываю в далекое прошлое (нельзя рассказать про ванну, не упомянув римлян), основное внимание в тексте уделяется событиям последних 150 лет, в течение которых действительно зародился современный мир. Так совпало, что именно столько и стоит дом, по которому мы вскоре совершим экскурсию.

Мы привыкли к бытовому комфорту – чистоте, теплу, сытости – и забыли, что почти все эти удобства появились не так уж и давно. Можно сказать, прошла целая вечность, прежде чем они надвинулись на нас неудержимой лавиной. Как это произошло и почему человечеству понадобилось столько времени, чтобы добиться комфортного существования, и рассказывается на этих страницах.

Я не называю деревню, где стоит мой дом, старый дом приходского священника, однако этот дом вполне реален, так же, как и люди, упомянутые в связи с ним. Следует также отметить, что фрагмент первой главы, в котором рассказывается про преподобного Томаса Байеса, появился в слегка измененном виде во вступлении к моей книге «Взгляд вдаль. История науки и Королевского общества».

Рис. 1. Интерьер Хрустального дворца Джозефа Пакстона, построенного для «Великой выставки» 1851 года. Эти кованые ворота до сих пор стоят в парке Кенсингтон-гарденз

Глава 1
Этот удивительный год

I

Осенью 1850 года в лондонском Гайд-парке было воздвигнуто весьма необычное сооружение – гигантская оранжерея из железа и стекла, занимавшая девятнадцать акров[3]3
  Примерно 7,7 га.


[Закрыть] земли (на этой огромной площади вполне могло бы разместиться четыре собора Святого Павла). В течение короткого времени своего существования это было самое обширное здание в мире. Дворец, построенный для первой Международной промышленной выставки, бесспорно, был великолепен, он поражал своей оригинальностью и обилием стекла. Дуглас Джерролд, обозреватель еженедельного журнала Punch, окрестил здание «Хрустальным дворцом», и это название прижилось.

На строительство ушло всего пять месяцев. Казалось чудом, что этот дворец вообще сумели воздвигнуть. Меньше года назад не существовало даже самой идеи. Выставка, для которой задумали дворец, была мечтой государственного служащего по имени Генри Коул (другим его вкладом в историю стало изобретение рождественской открытки как способа заставить людей пользоваться новыми дешевыми почтовыми услугами). В 1849 году Коул посетил парижскую выставку – более специальное, профессиональное мероприятие, предназначенное для французских мануфактурщиков, – и загорелся идеей устроить в Англии нечто подобное, только более грандиозное.

Он заразил идеей «Великой выставки» многих важных особ, в том числе принца Альберта, мужа королевы Виктории, и 11 января 1850 года состоялось первое совещание организаторов, на котором они наметили открытие выставки на 1 мая следующего года. Меньше чем за пятнадцать месяцев удалось спроектировать и возвести здание доселе невиданной величины, привлечь и выставить десятки тысяч экспонатов из всех частей света, устроить рестораны и туалеты, набрать обслуживающий персонал, организовать страховую и полицейскую защиту, напечатать рекламные листки и сделать массу других вещей – и все это в стране, которая совсем не была уверена в том, что ей вообще нужно столь дорогое и разорительное мероприятие. Явная утопичность этого честолюбивого замысла подтвердилась в течение следующих нескольких месяцев. В открытом конкурсе приняли участие 245 проектов выставочного зала, и все они были отвергнуты как невыполнимые.

Перед лицом катастрофы комиссия сделала то, что обычно делают комиссии в безвыходных ситуациях: она назначила другую комиссию с еще более звучным именем. В строительную комиссию Королевского комитета Великой международной промышленной выставки вошли четыре человека: Мэтью Дигби Уайатт, Оуэн Джонс, Чарльз Уайлд и выдающийся инженер Изамбард Кингдом Брунел. Перед комиссией стояла единственная задача: разработать проект, достойный самой крупной выставки в истории, и через десять месяцев, в рамках стесненного бюджета, начать строительство.

Из четырех членов комиссии только юный Уайатт был профессиональным архитектором (правда, ничего пока не построившим, ибо на этом этапе своей карьеры зарабатывал на жизнь писательством). Инженер Уайлд специализировался почти исключительно на морских судах и мостах. Джонс был оформителем интерьеров, и лишь Брунел имел опыт крупномасштабных проектов. Но его бесспорная гениальность раздражала – ведь для того, чтобы совместить его возвышенные мечты и достижимую реальность, почти всегда требовались огромные деньги и очень много времени.

Сооружение, которое предложили четверо членов комиссии, являло собой чудо нелепости. Просторный, но низкий и темный дом-сарай своей мрачной гнетущей атмосферой напоминал скотобойню. Казалось, четверо проектировщиков работали совершенно несогласованно друг с другом. Подсчитать стоимость такого здания было довольно трудно, но в любом случае его постройка считалась практически невыполнимой задачей. Для начала требовалось тридцать миллионов кирпичей, и никто не мог гарантировать, что такое количество удастся даже изготовить (не говоря уж о том, чтобы уложить в стену) к намеченному сроку.

Всю конструкцию должен был венчать задуманный Брунелом железный купол поперечником в двести футов – деталь, безусловно, впечатляющая, но для одноэтажного здания довольно нелепая. Никто и никогда еще не возводил из железа столь массивную конструкцию, а Брунел, естественно, не мог начать работу, пока не будет поставлено само здание.

Все это следовало сделать за десять месяцев ради проекта длительностью менее полугода. А кто потом будет разбирать невероятную конструкцию? И что станет с огромным куполом и миллионами кирпичей? Эти неудобные вопросы даже не рассматривались.

И вот в самый разгар кризиса на горизонте возникла спокойная фигура Джозефа Пакстона, главного садовника Чатсуорт-хауса, основной резиденции герцогов Девонширских (по странной английской традиции расположенной в графстве Дербишир). Пакстон был удивительным человеком. Он родился в 1803 году в Бедфордшире в бедной фермерской семье; в четырнадцать лет его отдали в ученики садовнику. Он отлично проявил себя и в течение шести лет заведовал экспериментальным дендрарием нового престижного Садоводческого общества (вскоре оно станет Королевским) на западе Лондона – невероятно ответственная работа для столь юного человека, практически еще мальчика.

В дендрарии он однажды разговорился с герцогом Девонширским, владельцем находившегося неподалеку Чизик-хауса, а также множества других угодий на Британских островах – в его собственности было около двухсот тысяч акров плодородных сельских земель, на которых стояли семь больших помещичьих домов. Герцог проникся к Пакстону внезапной симпатией – не столько из-за каких-то особых талантов садовника, сколько потому, что тот разговаривал громким четким голосом, а тугому на ухо герцогу нравились люди с хорошей дикцией. Поддавшись сиюминутному порыву, герцог предложил Пакстону стать главным садовником в Чатсуорте. Двадцатидвухлетний Джозеф согласился.

Это приглашение было самым мудрым поступком герцога. Пакстон взялся за работу с поразительным рвением и старанием. Он спроектировал и установил знаменитый Императорский фонтан, который выбрасывал в воздух струю воды высотой 290 футов, – чудо гидравлической инженерии, до сих пор превзойденное в Европе лишь однажды; он соорудил самую большую альпийскую горку в Англии; составил план нового поместья; стал ведущим в мире специалистом по выращиванию георгинов; его дыни, персики, нектарины и инжир награждались призами как лучшие в стране; построил огромную тропическую оранжерею, известную как «Великая теплица», которая занимала целый акр и была такой просторной, что посетившая ее в 1843 году королева Виктория прокатилась по ней в конном экипаже.

За счет умелого управления поместьем Пакстон сократил долги герцога на миллион фунтов. С благословения герцога он основал и вел два журнала по садоводству и национальную ежедневную газету Daily News (которую недолгое время редактировал Чарльз Диккенс), а также писал книги по садоводству. Он чрезвычайно разумно вкладывал деньги в акции железнодорожных компаний (три из которых пригласили его в совет директоров), а также спроектировал и разбил в Беркенхеде, недалеко от Ливерпуля, первый в мире городской парк, который произвел такое впечатление на американца Фредерика Лоу Олмстеда, что тот взял этот парк за образец для Центрального парка в Нью-Йорке. В 1849 году главный ботаник Кью-гарденз[4]4
  Большой ботанический сад в западной части Лондона; основан в 1759 году.


[Закрыть] прислал Пакстону редкую больную лилию и спросил, нельзя ли ее спасти. Пакстон спроектировал специальную теплицу – и через три месяца редкая лилия уже вовсю цвела!

Когда Пакстон узнал, что члены комиссии по «Великой выставке» безуспешно ищут проект выставочного зала, ему пришло в голову, что здесь подойдет нечто похожее на его оранжереи. Председательствуя на собрании комитета по Мидлендской железной дороге, он набросал на клочке промокательной бумаги черновой эскиз, а через две недели подготовил чертежи для показа. Фактически Пакстон нарушил все правила конкурса. Во-первых, он представил свой проект уже после официальной даты окончания подачи заявок. Во-вторых, несмотря на обилие стекла и железа, его здание включало много горючих элементов (в том числе целые акры деревянных полов), что было строго запрещено условиями конкурса.

Архитектурные консультанты не без основания замечали, что Пакстон – не профессиональный архитектор и никогда ранее не занимался столь масштабными проектами. Однако опыта подобного строительства не имел никто. И поэтому никто не мог заявить с полной уверенностью, что идея Пакстона сработает. Многих беспокоило, что в помещении, наполненном солнечным светом и толпой людей, будет нестерпимо жарко. Другие боялись, что высокие полированные ребра каркаса расширятся от летнего зноя и тогда гигантские стекла вывалятся из рам и рухнут на посетителей. Но больше всего опасений вызывала видимая хрупкость сооружения: говорили, что его просто-напросто снесет бурей.

Итак, риски были значительны и весьма ощутимы, однако, поколебавшись всего несколько дней, члены комиссии одобрили проект Пакстона. Самое смелое здание столетия доверили садовнику – этот факт, как никакой другой, характеризует викторианскую Британию. Для Хрустального дворца Пакстона не потребовалось ни единого кирпича – не нужны были ни строительный раствор, ни цемент, ни фундамент. Железную конструкцию просто скрепили болтами и установили на земле, как палатку. Это было не просто оригинальное решение грандиозной задачи, это было радикальное отступление от всего, достигнутого архитектурой ранее.

Основное достоинство просторного, полного воздуха дворца Пакстона состояло в том, что его можно было изготовить на месте из стандартных деталей. Ячейкой конструкции была чугунная стропильная рама в 3 фута шириной и 23 фута 3 дюйма длиной, которую соединяли с такими же рамами. Получался каркас, на который навешивали окна (на них ушло около миллиона квадратных футов стекла, то есть треть общего объема годового производства Британии). Была разработана специальная передвижная платформа, которая позволяла рабочим устанавливать 18 000 оконных стекол в неделю – такая производительность даже сейчас считается очень высокой. Чтобы установить огромное количество кровельных желобов – всего около двадцати миль, Пакстон спроектировал станок, управляемый небольшой бригадой рабочих, который мог крепить по две тысячи футов желобов в день (раньше для такой работы потребовались бы триста человек). Да, этот проект был удивительным во всех отношениях.

Пакстону повезло, поскольку как раз в момент подготовки «Великой выставки» стекло вдруг стало доступным продуктом. Надо отметить, что стекло – материал сложный. Его непросто изготовить, а тем более – изготовить качественно. Вот почему оно так долго считалось предметом роскоши. По счастью, все изменилось после двух технологических прорывов. Сначала французы изобрели листовое стекло (жидкая стекломасса распределялась по столам, которые назывались листами). Благодаря этому впервые появилась возможность изготавливать действительно большие оконные стекла, в том числе магазинные витрины. Однако оконное стекло приходилось охлаждать в течение десяти дней после прокатки, и значит, в это время стол не мог быть использован снова. Кроме того, каждый лист тщательно шлифовался и полировался, и это, естественно, приводило к удорожанию продукции. Но в 1838 году была разработана более дешевая процедура обработки листового стекла, которая требовала меньшего времени охлаждения и полировки. Производство стекла больших размеров в неограниченных объемах вдруг стало экономически выгодным.

Одновременно с этим в Британии отменили два долгое время существовавших налога – налог на окна и налог на стекло (последний, строго говоря, был акцизным сбором). Налог на окна появился еще в 1696 году и считался весьма обременительным: люди по возможности старались не делать лишних окон в своих домах. «Глухие» окна (ниши), которые сейчас считаются отличительным признаком старинных британских зданий, когда-то раскрашивали таким образом, чтобы они походили на обычные. Этот налог сильно возмущал население, и его даже называли «налогом на свет и воздух»; из-за него прислуга и бедняки были вынуждены жить в душных комнатах без окон.

Вторым налогом, введенным в 1746 году, облагалось не количество окон, а вес вставленных в них стекол (поэтому в Георгианскую эпоху стекло делали тонким и хрупким, а оконные рамы, наоборот, особо прочными). В то время были популярны круглые слуховые окна, которые назывались «бычий глаз». На самом деле «бычий глаз» (круглое утолщение в центре стеклянного листа) был технологическим браком, возникавшим в ходе производства стекла (он образовывался в том месте, где крепилась трубка стеклодува). Поскольку эта часть листа считалась дефектной, она не облагалась налогом и представляла определенный интерес для бережливых людей. Круглые окна стали использоваться при остеклении дешевых постоялых дворов, конторских помещений и задних фасадов частных домов, где вопрос качества стоял не так остро.

Налог на стекло был отменен в 1845 году, незадолго до его столетнего юбилея, а затем, в 1851-м, отменили и налог на окна. Это оказалось весьма кстати. Как раз в тот момент, когда Пакстону понадобилось столько стекла, сколько еще никто и никогда не заказывал, стоимость этого материала снизилась больше чем вдвое. Это совпадение плюс технологические достижения, которые, в свою очередь, стимулировали стекольное производство, сделали возможной постройку Хрустального дворца.

Законченное здание было длиной ровно 1851 фут (в честь года), 408 футов в поперечнике и около 110 футов высотой вдоль центральной оси – словом, достаточно просторным, чтобы в нем поместилась очень красивая аллея из вязов, которые в ином случае пришлось бы срубить. Из-за своего размера сооружение потребовало больших денежных затрат: необходимо было приобрести 293 655 оконных стекол, 33 000 железных рам и десятки тысяч футов деревянного полового покрытия, однако благодаря бережливости Пакстона окончательная стоимость составила вполне приемлемую сумму – 80 000 фунтов стерлингов. Вся работа, от начала до конца, заняла чуть меньше тридцати пяти недель (собор Святого Павла возводили тридцать пять лет).

В двух милях от дворца вот уже десять лет строились новые здания парламента, и конца этой стройке не было видно. Один репортер журнала Punch полушутя сказал, что правительству стоило бы дать поручение Пакстону – пусть тот спроектирует Хрустальный парламент. Родилась даже крылатая фраза – когда возникала какая-нибудь трудноразрешимая проблема, стали говорить: «спроси Пакстона».

Хрустальный дворец стал самым большим в мире зданием, и самым легким, как бы воздушным. Сегодня мы привыкли к обилию стекла, но для человека, жившего в 1851 году, сама идея пройтись по огромному, полному света и воздуха помещению казалась совершенно удивительной. Нам даже трудно представить, какой восторг испытывал посетитель, когда впервые видел издалека блестящий и прозрачный Выставочный зал – такой же хрупкий, призрачный и волшебно неправдоподобный, как мыльный пузырь. У любого, кто попадал в Гайд-парк, перехватывало дыхание при взгляде на Хрустальный дворец, парящий над деревьями и сверкающий на солнце.

II

В том же 1851 году, когда в Лондоне возводили Хрустальный дворец, в ста десяти милях к северо-востоку, под просторными небесами Норфолка, рядом с сельской церковью, недалеко от рыночного городка Уаймондхэм, выросло гораздо более скромное сооружение – новый дом священника. Здание неопределенной конструкции и хаотичной планировки, под несимметричной крышей, с фронтонами из корабельных досок и веселенькими дымовыми трубами в готическом стиле – словом, «большое, довольно удобное жилище, прочное, уродливое и респектабельное»: так Маргарет Олифант, весьма популярная и плодовитая писательница викторианской эпохи, описала подобный тип зданий в своем романе «Ответственный викарий».

Именно этот дом и будет главным объектом нашего внимания на протяжении следующих страниц книги. Его спроектировал некий Эдвард Талл из Эйлшема, на удивление бездарный архитектор. Заказчиком был молодой священник по имени Томас Джон Гордон Маршем, выходец из хорошей семьи. В возрасте двадцати восьми лет Маршем возглавил церковный приход – эта должность давала возможность весьма обеспеченной жизни, мало чего требуя взамен.

В 1851 году, когда начинается наша история, клир Англиканской церкви насчитывал 17 621 человек, и сельский приходской священник, паства которого составляла примерно 250 душ, мог рассчитывать на средний доход в 500 фунтов стерлингов – столько же получали высокопоставленные чиновники, такие, например, как Генри Коул, идейный вдохновитель «Великой выставки». Младшие сыновья пэров и нетитулованных мелкопоместных дворян, как правило, шли либо в церковь, либо в армию и часто вкладывали в свой приход семейное состояние. Многие имели значительный доход от сдачи в аренду церковных земель или приусадебного участка, полученного вместе с должностью.

Даже наименее привилегированные приходские священники обычно не бедствовали. Джейн Остин выросла в доме священника в Стевентоне, графство Хэмпшир, который казался ей «постыдно убогим», однако в доме были гостиная, кухня, вестибюль, кабинет, библиотека и семь спален – едва ли такое жилище можно назвать трущобой. Самый богатый церковный приход находился в Доддингтоне, графство Кембридж: он занимал 38 000 акров земли и гарантировал везучему священнику годовой доход 7300 фунтов стерлингов, что в пересчете на сегодняшние деньги составляет примерно 5 миллионов фунтов; в 1865 году приход был расформирован[5]5
  Сравнивать деньги 1851 года с сегодняшними сложно, и результат всегда получается неточным, поскольку вычисления зависят от выбора эталона сравнения. Вещи, которые сегодня обходятся дорого (например, земля или прислуга с проживанием), тогда были относительно дешевыми, и наоборот. Я благодарен профессору Рональду Мики из Даремского университета, который посоветовал мне использовать в качестве эталона индекс розничных цен в 1851 году и в настоящее время. При таком расчете 500 фунтов годового дохода мистера Маршема сегодня означали бы 400 000 (или даже 630 000) фунтов. В 1851 году среднедушевой доход в Британии составлял чуть больше 20 фунтов (прим. авт.).


[Закрыть].

Священники Англиканской церкви были двух типов – викарии (vicars) и собственно священники или ректоры (rectors). Разница между ними была незначительной с точки зрения канонической и огромной – с экономической. Исторически викарии были временными заместителями священников (само это слово произошло от латинского vicarius – «заместитель», «наместник»), однако к тому времени, когда мистер Маршем получил свой приход, эта функция утратила свою значимость. Как называли священника – викарием или ректором, зависело в основном от местных традиций. Однако разница в доходах была существенной.

Церковь не платила священникам. Их доход складывался из арендной платы и церковного налога (десятины). Десятины были двух видов: «большая» десятина, которой облагались основные сельскохозяйственные культуры, такие как пшеница и ячмень, и «малая» десятина, которую платили с огородов, плодокорма (выпаса свиней в лесу) и прочих менее значительных деревенских занятий и объектов. Ректоры получали большую десятину, а викарии – малую, поэтому первые обычно были богаче вторых, порой значительно.

Десятины служили постоянным источником конфликтов между церковью и фермерами, и в 1836 году, за год до восшествия на престол королевы Виктории, было решено упростить эту систему. Теперь вместо того, чтобы отдавать приходскому священнику оговоренную часть своего урожая, фермер платил ему фиксированную ежегодную сумму, рассчитанную исходя из общей стоимости его земли. Это означало, что духовенству полагалась точно зафиксированная выплата, и даже если у фермеров выдавался неурожайный год, у священников всегда были полные закрома.

Роль сельского священника была весьма необременительной. Набожность не являлась обязательным требованием. В Англиканской церкви рукоположение требовало университетской степени, однако большинство священников получали классическое образование и совсем не знали богословия; они не умели проповедовать, вдохновлять, утешать – словом, не могли предоставить своей пастве подлинной христианской поддержки. Многие даже не утруждали себя сочинением проповедей, а просто покупали сборники готовых проповедей и читали из книги.

В результате появился класс хорошо образованных состоятельных людей, располагавших массой свободного времени. Нередко скучающие приходские священники находили себе разные полезные хобби. Впервые в истории большая группа людей занималась целым рядом нужных дел, совершенно не входивших в их прямые обязанности.

Рассмотрим некоторые из них.

Прихожане так плохо посещали службы Джорджа Бейлдона, викария из глухого уголка Йоркшира, что он переоборудовал половину своей церкви в курятник, зато стал самоучкой-авторитетом в лингвистике и составил первый в мире словарь исландского языка.