Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

Постояльцы работных домов часами трудились, чтобы заработать на еду и кров. Одной из обычных работ было щипание пакли. Пакля представляла собой старую веревку, густо покрытую смолой и применявшуюся для конопачения морских судов. Рабочие отрывали от веревки отдельные пряди, чтобы затем изготовить из них новые веревки. Это была тяжелая, неприятная и нескончаемая работа; жесткие волокна больно царапали кожу. В работном доме «Поплар» на востоке Лондона мужчины должны были нащипать пять с половиной фунтов пакли в день – это почти вдвое превосходило норму для тюремных заключенных.

Тех, кто не сумел выполнить норму, сажали на хлеб и воду. К 1873 году две трети обитателей «Поплара» получали урезанный рацион. В работном доме в Андовере, Хэмпшир, где обычным заданием было измельчение костей на удобрения, работники от голода сосали кости в надежде высосать хоть немного костного мозга.

Медицинское обслуживание почти повсеместно было недостаточным и предоставлялось неохотно. Чтобы сэкономить средства, пациентам из работных домов делали хирургические операции без анестезии. Заболевания были эндемическими. У рабочих часто развивался туберкулез двух типов: либо чахотка, либо скрофула (золотуха), которая поражала кости, мышцы и кожу. Всегда был риск заразиться тифом.

Дети, как правило, были сильно истощены, поэтому заболевания, которые сейчас легко излечиваются, нередко становились смертельными. В XIX веке от кори умерло больше детей, чем от каких-либо других недугов. Коклюш и круп отправили на тот свет десятки тысяч малолетних обитателей работных домов: духота и скученность сильно способствовали распространению вирусов.

Условия в некоторых работных домах были настолько плохими, что там появлялись специфические заболевания. Одно неопределенное хроническое недомогание – теперь считается, что это сочетание разных кожных инфекций, – называлось просто «чесотка». Оно возникало вследствие плохой гигиены и скудости питания.

По этим же причинам у рабочих выявлялись острицы, ленточные черви и другие виды глистов. Манчестерская фармацевтическая компания выпустила глистогонное слабительное, и один пользователь с гордостью сообщал, что из него вышло три сотни глистов, «некоторые были необычно толстыми». Обитатели работных домов могли лишь мечтать о подобных лекарствах.

Стригущий лишай и другие грибковые заболевания тоже постоянно присутствовали. Вши никогда не переводились. Одним из методов борьбы с ними являлось замачивание постельного белья в растворе хлорида ртути, после чего простыни становились ядовитыми не только для вшей, но и для тех несчастных, кто на них спал.

Кроме того, вновь прибывших обитателей подвергали грубой процедуре обеззараживания. В одном работном доме в Мидлендсе посчитали мальчика, которого звали Генри Картрайт, таким вонючим, что надзирательница приказала посадить его в раствор сернистого калия в попытке уничтожить неприятный запах. В результате она уничтожила самого ребенка. Когда беднягу достали из раствора, он был уже мертв.

Власти не были совсем уж равнодушны к подобному обращению. Когда в Брентвуде, графство Эссекс, медсестра Элизабет Гиллеспи столкнула одну девочку с лестницы, в результате чего та умерла, Гиллеспи осудили на пять лет тюрьмы. Тем не менее физические наказания и сексуальные домогательства, особенно в отношении детей, были широко распространены.

На практике работные дома могли вместить не больше одной пятой всех лондонских бедняков. Остальные неимущие выживали на пособия, которых едва хватало на оплату жилья и пищу. Собирать эти деньги было делом отнюдь нелегким. К. С. Пил рассказывает про одного безработного пастуха из Кента – «честного и работящего мужчину, не по своей вине оказавшегося без работы», – которому требовалось каждый день проходить пешком двадцать шесть миль, чтобы получить жалкую сумму в один шиллинг и шесть пенсов на себя, свою жену и пятерых детей. Пастух на протяжении девяти недель ежедневно совершал эти обходы, а потом свалился от слабости и голода.

В Лондоне некая Анни Каплан после смерти мужа вынуждена была в одиночку растить шестерых детей. Ей сказали, что она не прокормит всех своих детей на ничтожное пособие, и велели отдать двоих в детский дом. Каплан отказалась. «Если четверо будут голодать, то и шестеро тоже будут голодать, – заявила она. – А если у меня найдется кусок хлеба для четверых, то я прокормлю им и шестерых… Я никого не отдам». Власти просили ее передумать, но она стояла на своем, и ей отказали в пособии. Что стало с ней и ее детьми, неизвестно.

Одним из немногих активно сочувствовавших бедным был весьма примечательный персонаж по имени Фридрих Энгельс. Он приехал в Англию в 1842 году, в возрасте двадцати одного года, чтобы помочь своему отцу управлять манчестерской текстильной фабрикой. Фирма «Эрмен энд Энгельс» торговала нитками. Молодой Энгельс был преданным сыном и честным бизнесменом (в конце концов он стал партнером), а также регулярно отправлял небольшие суммы из доходов фирмы в Лондон своему другу и единомышленнику Карлу Марксу.

Как ни странно, Энгельс был одним из основателей такого аскетического движения, как коммунизм. Искренне желая свергнуть капитализм, Энгельс наслаждался всеми его благами: был богат и вел весьма комфортное существование, держал конюшню с отличными лошадьми, по выходным охотился с собаками на мелкую дичь, наслаждался лучшими винами, имел любовницу и общался с манчестерской элитой в модном клубе Альберта – короче, делал все то, что делают успешные члены высшего общества. Маркс, последовательно осуждавший буржуазию, жил как истинный буржуа: он отправил своих дочерей учиться в частные пансионы и при каждом удобном случае хвастался аристократическим происхождением своей супруги.

Трудно сказать, почему Энгельс поддерживал Маркса. В 1851 году Маркс согласился на должность иностранного корреспондента газеты New York Daily Tribune, но не имел ни малейшего желания писать статьи. Начать хотя бы с того, что он плохо знал английский. Ему хотелось, чтобы Энгельс писал за него, а он получал бы гонорары. Так оно и случилось. Этого дохода не хватало, чтобы жить на широкую ногу, потому-то он и заставил Энгельса тянуть деньги из отцовской фирмы. Энгельс делал это на протяжении нескольких лет, сильно рискуя собственной репутацией в глазах отца.

Энгельс не только управлял фабрикой и поддерживал Маркса, но и проявлял живой интерес к судьбам манчестерских бедняков. Впрочем, его взгляды не всегда были беспристрастными. Как я уже говорил в предыдущей главе, он не любил ирландцев и считал, что неимущие сами виноваты в своих бедах. Однако до него еще никто не писал с таким сочувствием о жизни в викторианских трущобах. В своей работе «Положение рабочего класса в Англии» он описывает людей, живущих среди грязных и вонючих отходов.

Энгельс рассказывает про женщину, два маленьких сына которой, будучи на грани замерзания и голода, воровали еду. Когда полицейский привел мальчиков домой, он увидел мать и еще шестерых ее детей, «сгрудившихся в тесной комнатушке, меблированной двумя старыми стульями с сиденьями из камыша и маленьким столиком с двумя сломанными ножками, на котором стояли разбитая чашка и небольшая тарелка. Огонь в камине чуть теплился, а в углу валялись старые тряпки, служившие всем домочадцам постелью».

Описания Энгельса, несомненно, трогают и часто цитируются сегодня, но не стоит забывать, что его книга была опубликована в Германии в 1845 году и переведена на английский язык только через тридцать два года. В качестве реформатора британского общества Энгельс не имел никакого влияния, реформы начались без его участия.

Постепенно условия жизни бедняков привлекли внимание власть имущих. В 1860-х у журналистов появилась мода одеваться бродягами и инкогнито посещать работные дома с тем, чтобы потом описать свои приключения. Читатели, сидя в своих уютных гостиных, ужасались.

Они узнали, как обитателей работного дома в Ламбете заставляли раздеваться догола и залезать в грязную ванну «цвета жидкого бараньего бульона», наполненную водой, в которой до этого мылись другие постояльцы. В мрачных спальнях мужчины и мальчики лежали вповалку, «совершенно нагими», на «постелях», больше напоминавших обычные мешки с соломой:

Взрослые мужчины обнимали юношей, а этих мужчин, в свою очередь, обнимали другие мужчины. Там не было ни огня, ни света, ни надзирателей. Слабые и немощные находились в полной зависимости от сильных и жестоких. Воздух был наполнен зловонием.

Взволнованное этими отчетами, новое поколение благотворителей учредило ряд необычных организаций: «Комитет для основания бань для рабочего класса», «Общество за искоренение детского и подросткового бродяжничества», «Общество поощрения комнатного цветоводства в среде рабочего класса Вестминстера» и даже «Общество спасения мальчиков, еще не бывших под судом». Эти организации стремились привить беднякам привычку к трезвости, усердию, гигиене, законопослушности и прочим добродетелям, а также привить им христианские нравы.

Благотворители пытались улучшить и жилищные условия неимущего класса. Одним из самых щедрых был Джордж Пибоди, американский бизнесмен, обосновавшийся в Англии в 1837 году (возможно, вы помните, что именно он выручил Америку, когда у нее не хватало денег, чтобы разместить на «Великой выставке» свои экспонаты). Он потратил большую часть своего огромного состояния на строительство многоквартирных домов для бедняков по всему Лондону.

В домах Пибоди, в чистых и сравнительно просторных квартирах, разместилось почти пятнадцать тысяч людей, но везде ощущалось тяжкое бремя запретов. Жильцам не разрешалось ни красить стены, ни клеить на них обои. Они не имели права вешать шторы или каким-то еще способом украшать свои квартиры. В результате их жилища были почти такими же мрачными, как тюремные камеры.

Но настоящим прорывом стало внезапное расширение миссионерской деятельности; самый большой вклад в нее внес молодой выходец из Ирландии, сосредоточившийся на помощи нищим детям (часто вопреки их желанию). Этого человека звали Томас Барнардо. Он приехал в Лондон в начале 1860-х, и его настолько потрясли условия жизни бедной молодежи, что он учредил организацию, официально называвшуюся «Национальная ассоциация помощи обездоленным и беспризорным детям», хотя всем она была известна просто как «Ассоциация доктора Барнардо».

Родители Барнардо были испанскими евреями, переехавшими сначала в Германию, а затем в Ирландию. К моменту рождения Томаса в 1845 году они крестились и стали чрезвычайно консервативными протестантами. Сам Барнардо попал под влияние идей «плимутских братьев»[89]89
  Фундаменталистская протестантская религиозная группа.


[Закрыть] и поэтому приехал в Лондон: он собирался выучиться на врача и заняться миссионерской работой в Китае. В Китае он так и не побывал, да и на врача тоже не выучился. Он решил стать миссионером в среде бездомных мальчишек (а потом и девочек). Заняв деньги, он открыл свой первый дом в Степни, рабочем районе лондонского Ист-Энда.

Барнардо был блестящим мастером саморекламы. Он провел крайне успешную пиар-кампанию, основанную на поразительных фотографиях детей, которых он спас, – их фотографировали до того, как они попали под его опеку, и после. Первые снимки изображали чумазых, плохо одетых бродяжек с мрачными лицами, тогда как на вторых красовались умытые, энергичные и сияющие физиономии. Кампания была настолько успешной, что вскоре Барнардо расширил поле своей деятельности: он начал открывать лазареты, дома для глухих детей, дома для бездомных чистильщиков обуви и многое другое.

Вывеска, украшавшая фасад дома в Степни, гласила: «Ни один бедный ребенок не будет отвергнут». Такой благородный подход тут же создал для Барнардо множество недругов. Дело в том, что практика приема в приют без всяких дополнительных условий противоречила новому Закону о бедных, принятому в 1834 году.

Расширяя свою деятельность, Барнардо поссорился с коллегой-миссионером Фредериком Чаррингтоном. Выходец из очень богатой семьи пивоваров из Ист-Энда, Чаррингтон занялся миссионерской деятельностью после того, как однажды увидел пьяного мужчину, избивающего жену у паба, принадлежавшего семье Чаррингтон. Сам Фредерик только что вышел из этого пивного заведения, и несчастная женщина осмелилась попросить у него милостыню, чтобы накормить своих голодных детей. С этого момента Чаррингтон стал трезвенником, отказался от наследства и стал работать с бедняками.

Он считал улицу Майл-Энд-роуд собственной сферой влияния, поэтому, когда Барнардо выразил желание открыть там столовую для трезвенников, Чаррингтон оскорбился и начал безжалостную кампанию по подрыву репутации своего коллеги. С помощью странствующего проповедника Джорджа Рейнолдса (который до недавнего времени был грузчиком на железнодорожном вокзале) он распространял слухи о том, что Барнардо лжет о своем происхождении, что он плохо управляет своими домами, что он спит со своей домовладелицей и обманывает общество с помощью фальшивой рекламы. Кроме того, Чаррингтон намекал, что дома Барнардо – рассадники содомии, пьянства, шантажа и других ужасных пороков.

К несчастью для Барнардо, кое-что в этих обвинениях было правдой, и Барнардо лишь усугубил ситуацию, отреагировав на нападки Чаррингтона неуклюжей ложью. Когда тот заявил, что Барнардо обманывает общество, представляясь дипломированным врачом (а это, согласно Медицинскому акту 1858 года, было достаточно серьезным преступлением), Барнардо предъявил диплом некоего немецкого университета, который был тут же разоблачен как плохая подделка.

Кроме того, его противники доказали, что многие фотографии нищих детей, снятых до опеки, были слегка «подправлены», чтобы сильнее подчеркнуть их бедность. На этих постановочных снимках дети были изображены в искусственно разодранной одежде, трогательно обнажавшей голое тело; тем самым Барнардо, по словам его недругов, пытался воззвать к низменным инстинктам зрителей. Даже самые преданные сторонники Барнардо усомнились в его искренности. Вызывали беспокойство и его долги. Одним из основных принципов «плимутского братства» была воздержанность и экономия, а Барнардо легко и неоднократно брал кредиты на свои бесконечные миссионерские программы. В конце концов Барнардо признали виновным в подделке фотографий и незаконном присвоении себе медицинской квалификации, но оправдали по более серьезным обвинениям.

Как ни странно, жизнь в приюте Барнардо была почти такой же малопривлекательной, как и жизнь в работных домах. Постояльцев поднимали с постели в 5:30 утра и заставляли работать до 6:30 вечера с короткими перерывами на еду, молитву и некоторое количество уроков. Вечера посвящались муштре, учебе и молитве. Если кто-то из детей пытался сбежать из приюта, его сажали в карцер. Барнардо не просто нанимал детей на работу, он буквально выдергивал их из уличной среды в порыве человеколюбия. Каждый год около полутора тысяч мальчиков отправляли морем в Канаду, чтобы освободить место в приютах для новых беспризорников.

К моменту смерти Барнардо в 1905 году через его дома прошло 250 000 детей, а за организацией накопился колоссальный долг в размере 250 000 фунтов стерлингов.

III

До сих пор мы говорили только о детях бедняков, но и детям состоятельных господ подчас приходилось несладко. Отпрыски благополучных семей страдали в основном от душевной черствости родителей и учились жить в мире, лишенном любви и привязанности.

С самого его рождения от ребенка, появившегося на свет в семье среднего и высшего классов викторианской Британии, ожидали, что он будет послушным, исполнительным, честным, трудолюбивым, твердым духом и эмоционально выдержанным. Дети явно получали недостаточно тепла и ласки. Когда они выходили из младенческого возраста, их физический контакт со взрослыми сводился лишь к редким рукопожатиям. Типичный дом процветающего сословия являл собой, по словам одного современника, мир «холодных, суровых и крайне негуманных взаимоотношений, пресекавших любые проявления дружеского участия, которое должно быть в каждой семье».

Детям благополучных родителей зачастую приходилось терпеть тяготы чрезвычайно строгого воспитания. У шурина Изабеллы Битон Уилли Смайлса было одиннадцать детей, но стол для завтрака накрывали только на десятерых, чтобы приучить детей не опаздывать. Гвен Рейверат, дочь одного кембриджского ученого, вспоминала, как ее ежедневно заставляли солить кашу, а родители в это время посыпали свои порции сахаром. Ей не разрешалось намазывать хлеб джемом, поскольку «сладости портят характер». Одна современница Гвен из столь же обеспеченной семьи с грустью вспоминает, как кормили в детстве ее и сестру: «Мы ели апельсины только на Рождество, а мармелада вообще не видели».

Родители не только подавляли вкусовые рецепторы своих детей, но и всячески стращали их – в воспитательных целях. В то время были очень популярны книги, готовившие своих юных читателей к тому, что они в любой момент могут умереть – так же, как их мамы, папы и любимые братья и сестры. В подобных книгах говорилось о том, как прекрасен рай (хоть там тоже нет ни джема, ни других запретных сладостей). По всей видимости, взрослые таким способом пытались отучить ребенка от страха перед смертью, однако часто добивались совершенно противоположного эффекта.

Другие литературные произведения внушали детям, что непослушание не только преступно, но и крайне неразумно. В популярном стихотворении «Ужасная история про Паулину и спички» рассказывалось про маленькую девочку, которая не послушала маму и стала играть со спичками:

 
Не вняв разумному совету,
Паулина спичку вмиг зажгла.
О, как красиво пламя это!
Вот это новая игра!
 
 
Паулина прыгала от счастья,
Огонь трещал в ее руке,
Но что такое? В одночасье
Настал конец! Она в беде!
 
 
Горит Паулинин новый фартук,
Горят и руки, и коса,
Объята пламенем Паулина,
Померкла девичья краса!
 

Чтобы маленькие читатели все правильно поняли, стихотворение сопровождалось рисунком, изображавшим насмерть перепуганную маленькую девочку, охваченную безжалостным пламенем. Завершали стихотворение следующие строки:

 
Сгорела вся ее одежда,
Сгорели пальцы, уши, нос;
Сгорело тело, а надежду
Огонь жестокий враз унес.
 
 
Осталась только горстка пепла,
А в ней два красных башмачка,
Душа для жизни не окрепла
И вмиг ушла на облака.
 

«Ужасная история про Паулину и спички» – одно из стихотворений немецкого врача Генриха Гофмана, который изначально писал для собственных детей, пытаясь привить им житейскую осмотрительность. Книжки Гофмана пользовались большим успехом и были переведены на разные языки, в числе переводчиков был и Марк Твен. Все стихотворения строились по одной схеме: сначала Гофман описывал ребенка, поддавшегося запретному искушению (а к подобным искушениям относились почти все детские развлечения), а потом показывал, к каким необратимым и страшным последствиям привела его шалость.

В другом стихотворении, «История малыша, сосавшего большой палец», мальчику по имени Конрад было сказано, чтобы он не сосал пальцы, потому что это может привлечь внимание великана-портного, который всегда приходит к маленьким мальчикам, сосущим большие пальцы, и отрезает их огромными острыми ножницами.

К сожалению, малыш не послушался, и его настигло неотвратимое наказание: пришел великан-портной и в один момент – щелк, щелк, щелк! – отрезал Конраду два больших пальца. Потом домой вернулась мама; Конрад показал ей свои руки, а она сказала: «Я так и знала, что он придет к тебе, маленький негодник!»

Детям постарше такие стихи, возможно, казались забавными, но малышей они приводили в совершенный ужас – на что, собственно, и рассчитывал автор. Текст сопровождался такими же страшными иллюстрациями, на которых потрясенные дети либо горели в огне, либо лишались полезных частей тела.

Богатые родители часто оставляли своих детей на попечение слуг, и малыши становились жертвами их прихотей. Будущего лорда Керзона, сына пастора из Дербишира, годами терроризировала полубезумная гувернантка, которая привязывала его к стулу или на несколько часов запирала в кухонном шкафу, съедала его десерты и заставляла его письменно признаваться в преступлениях, которых он не совершал. Она водила его по деревне, обрядив в нелепый комбинезон и повесив ему на шею плакат с надписью «ЛЖЕЦ» или «ВОР», причем все эти обвинения были абсолютно беспочвенными. Мальчик был настолько травмирован психически, что, пока был маленьким, никому не рассказывал об этих издевательствах.

Детство будущего шестого графа Бичема было почти таким же кошмарным. Его гувернантка, религиозная фанатичка, заставляла своего подопечного каждое воскресенье посещать по семь церковных служб, а в промежутках между ними писать сочинения о неизмеримом милосердии Господнем.

Но для многих это было всего лишь легкой разминкой перед суровым испытанием – частной школой. Английская частная школа XIX века с большим энтузиазмом предоставляла своим ученикам полный набор невзгод и лишений. С самого поступления для них устанавливался строгий режим, включавший холодные ванны, частые телесные наказания и намеренно невкусную пищу.

Мальчики из колледжа Рэдли, расположенного недалеко от Оксфорда, регулярно голодали – до такой степени, что им приходилось выкапывать в школьном саду цветочные луковицы и жарить их над свечами у себя в комнатах. В других школах, где не было луковиц, мальчики ели сами свечи.

Писателя Алека Во, брата Ивлина Во, отдали в начальную школу Фернден, которая, судя по всему, открыто исповедовала принципы садизма. В первый же день пальцы Алека окунули в банку с серной кислотой, чтобы отучить его грызть ногти, а вскоре после этого заставили съесть содержимое миски с манным пудингом, в которую его только что вырвало. Понятно, что потом его всю жизнь воротило от манной каши.

Условия жизни в частных школах были ужасными. Рисунки с изображением школьных дортуаров XIX века показывают, что эти помещения практически не отличались от тюремных камер и общих спален в работных домах. Там зачастую было так холодно, что за ночь замерзала вода в графинах. Кровати представляли собой деревянные топчаны, на каждый из которых была брошена пара грубых одеял, а подушки вовсе отсутствовали. Каждую ночь персонал Вестминстера и Итона запирал в просторных залах примерно по пятьдесят мальчиков и оставлял их без присмотра до утра; самые слабые оказывались во власти самых сильных. Младшим мальчикам иногда приходилось вставать среди ночи, чтобы начистить сапоги, принести воду и сделать всю остальную тяжелую работу, которую требовалось выполнить до завтрака. Неудивительно, что Льюис Кэрролл с ужасом вспоминал свои школьные годы. По его словам, он ни за что на свете не согласился бы пережить это еще раз.

Многих мальчиков пороли ежедневно, по два раза в сутки. Отсутствие порки уже было поводом для радости. «На этой неделе я исправил оценки по арифметике, и меня не били розгами», – хвалился один мальчик из Винчестера в письме домой в начале XIX века. Ученики обычно получали от трех до шести ударов, но часто больше. В 1682 году директору Итона пришлось оставить свою должность после того, как он убил мальчика. У многих молодых людей вырабатывалась нездоровая привычка к битью; извращенное удовольствие, получаемое от порки, называли в Европе le vice anglais[90]90
  Английский порок (франц.).


[Закрыть]. По крайней мере два премьер-министра XIX века, Мельбурн и Гладстон, были, судя по всему, законченными садомазохистами, а некая миссис Коллет держала в Ковент-Гардене бордель, специализировавшийся на порке.

Но прежде всего от детей требовалось неукоснительное послушание. Даже достигнув совершеннолетия, они должны были делать то, что им велели старшие. Родители сами выбирали для них будущих супругов, профессию, образ жизни, политические взгляды, стиль одежды и прочее, а если их отпрыск восставал против такого диктата, финансово ограничивали непокорного.

Социальный реформатор Генри Мейхью остался без средств к существованию, когда отказался выполнить волю отца и стать юристом. То же самое произошло с шестью из семи его братьев. Только седьмой пожелал заняться юриспруденцией (а может, просто не захотел терять поместье, предназначавшееся ему по завещанию); он послушно выучился на адвоката и в результате получил большое наследство.

Поэтессу Элизабет Барретт лишили наследства за то, что она вышла замуж за поэта Роберта Браунинга, который не только был нищим, но и – о ужас! – внуком трактирщика. Точно так же скандализованные родители Эллис Робертс оставили ее без наследства, потому что она выбрала себе в мужья настройщика фортепиано, да к тому же еще и католика! К счастью для мисс Робертс, ее супруг, Эдуард Элгар, впоследствии стал знаменитым композитором и все-таки сделал ее богатой.

Иногда детей лишали наследства по более банальным соображениям. Второй лорд Таунсенд, которого чрезвычайно раздражало женоподобие сына, взял и вычеркнул его из завещания только за то, что тот посмел войти к нему в комнату в туфлях с розовыми бантами. Столь же красноречив пример шестого герцога Сомерсета, которого прозвали «Гордым герцогом»; он требовал от своих дочерей, чтобы они всегда стояли в его присутствии, но однажды, очнувшись от дремы, застал одну из них сидящей и тут же лишил негодницу наследства.

Поразительно, с какой готовностью родители отказывали детям не только в деньгах, но и в привязанности. Элизабет Барретт была очень близка со своим отцом, но, когда она объявила о своем намерении выйти замуж за Роберта Браунинга, мистер Барретт тут же прервал с ней все отношения. Он перестал разговаривать с дочерью, перестал ей писать, хотя ее супруг был одаренным и респектабельным человеком, а их брак основывался на глубоком чувстве. В загадочном викторианском мире послушание ценилось больше, чем любовь и счастье; столь странные приоритеты сохранялись во многих обеспеченных семьях по меньшей мере до Первой мировой войны.

На первый взгляд может показаться, что викторианцы не изобрели детство, а уничтожили его. На самом же деле ситуация была гораздо сложней. Родители рвали отношения со своими юными детьми, а потом, когда те становились старше, пытались контролировать их поведение. Таким образом, люди викторианской эпохи подавляли детские порывы и одновременно делали все, чтобы их сыновья и дочери никогда не взрослели. Поэтому неудивительно, что конец викторианской эпохи почти точно совпал с изобретением психоанализа.

Спорить с родителями считалось настолько недопустимым, что молодые люди, даже достигнув зрелости, старались этого не делать. Прекрасный пример – Чарльз Дарвин. Когда юному Дарвину предложили кругосветное путешествие на корабле «Бигль», он написал своему отцу трогательное письмо, объяснив, почему он так сильно хочет отправиться в это плавание; но он заверил отца, что тут же откажется от участия в путешествия, если отцу почему-либо не понравится эта идея. Мистер Дарвин-старший подумал и решил, что ему и впрямь это не нравится, и Чарльз, ни слова не говоря, отказался от предложения. Сейчас нам трудно представить, что Чарльз Дарвин не пошел в это плавание, но в то время Дарвину трудно было представить, как можно ослушаться отца.

Разумеется, Дарвин в конце концов отправился в этот вояж; его отец смягчился благодаря… запутанным родственным отношениям. Как ни странно, в XIX веке приветствовались внутрисемейные браки. Это хорошо видно на примере Дарвинов и их родственников Веджвудов (прославившихся своей керамикой). Чарльз женился на своей двоюродной сестре Эмме, дочери своего любимого дядюшки Джосайи Веджвуда.

Сестра Дарвина Каролина вышла замуж за Джосайю Веджвуда III, брата Эммы и, соответственно, своего кузена. Другой брат Эммы, Генри, женился на своей двоюродной сестре из другой ветви семьи Веджвудов, усложнив и без того непростые генетические связи собственного семейства. Наконец, некий Чарльз Лэнгтон, не принадлежавший ни к одной из этих двух семей, сначала взял в жены Шарлотту Веджвуд (еще одну сестру Эммы и Джосайи), а после ее смерти женился на родной сестре Дарвина Эмили. Эти крайне запутанные родственные отношения могли обернуться тем, что дети Эмили и Чарльза приходились бы кузенами собственным родителям.

Тем не менее это была одна из счастливейших семей XIX века: почти все Дарвины и Веджвуды искренне симпатизировали друг другу. Когда отец Дарвина выразил свои сомнения касательно планов сына, дядя Джосайя с удовольствием замолвил за Чарльза словечко. Дарвин-старший уважал и любил Джосайю и поэтому передумал и отпустил сына в плавание.

Таким образом, благодаря своему дяде и традиции сохранять гены внутри семьи, Чарльз Дарвин отправился в море и провел там следующие пять лет, собрав факты, которые позволили ему изменить мир. А теперь, пусть и несколько неожиданно, мы поднимемся наверх и исследуем последнее оставшееся помещение в доме.