Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Еще один фактор, ощутимо влиявший на время обеда, – это расписание театральных представлений. Во времена Шекспира спектакли начинались примерно в два, и зрителям приходилось сдвигать на более позднее время полуденную трапезу, но для этого имелось вполне логичное объяснение: спектакли того времени игрались под открытым небом (шекспировский «Глобус» и другие театры не имели крыши), так что их нельзя было перенести на темное время суток.

Как только театры переехали в закрытые помещения, время начала спектаклей стало смещаться на все более позднее, и театралам пришлось из-за этого переносить часы своих застолий, правда, они делали это без особого энтузиазма и даже с возмущением. В конце концов, не имея возможности или не желая и дальше менять свои привычки, светские люди перестали спешить в театр к первому акту: вместо этого великосветские дамы и господа посылали своих слуг, чтобы те придержали для них место, пока они сами не отобедают.

Они приходили на представление шумные, пьяные и совсем не вникали в действия последних актов. В течение нескольких поколений в театре обычно играли первую часть пьесы для зала, полного дремлющих слуг и совсем не следивших за происходящим на сцене, а вторую часть – для толпы дурно воспитанных пьяниц, также совсем не вникавших в театральные коллизии.

В 1850-х по инициативе королевы Виктории обед окончательно стал вечерней трапезой. Интервал между завтраком и обедом расширился, и возникла необходимость легкого перекуса где-нибудь около полудня. Тут-то и появился ланчеон (luncheon). Первоначально этим словом называли кусок или небольшую порцию какой-либо еды (например, кусочек сыра – luncheon of cheese). В этом значении слово использовалось в Англии уже в 1580 году. В 1755-м лексикограф Сэмюэл Джонсон определял им «такое количество еды, которое можно унести в горсти», а в следующем столетии в светских кругах слово «ланчеон» (быстро сократившееся до «ланч») стало означать промежуточную дневную трапезу.

Плохо во всем этом было то, что произошло неправильное перераспределение калорий в течение суток. Раньше человек обычно получал основную часть дневных калорий за завтраком и в полдень, а вечером довольствовался чисто символическим перекусом, но теперь все кардинальным образом изменилось: большинство из нас потребляет большую часть еды именно вечером, а кое-кто даже ужинает в постели – увы, миссис Рескин была права.

Глава 9
Подвал

I

Если бы в 1783 году, в конце Войны за независимость США, вы сказали кому-нибудь, что в один прекрасный день Нью-Йорк станет величайшим городом мира, вас наверняка сочли бы круглым идиотом. В 1783-м перспективы Нью-Йорка были, откровенно говоря, жалкими. После войны город остался в составе новой республики. В 1790 году его население составляло всего 10 000 человек. Филадельфия, Бостон и даже Чарльстон были куда более оживленными портовыми городами.

Географическое положение Нью-Йорка имело лишь одно важное преимущество: от него открывался путь на запад через Аппалачский хребет – горную цепь, приблизительно параллельную побережью Атлантического океана. Трудно поверить, что эти невысокие округлые горы, часто напоминающие большие холмы, когда-то представляли собой грозное препятствие для путешественников. На самом деле на протяжении всей своей длины – 2500 миль – цепь не имела ни одного удобного перевала, что сильно затрудняло торговлю и коммуникацию. Иным казалось, что первопроходцы, забравшиеся по ту сторону гор, случайно или по каким-то практическим соображениям сформировали отдельную нацию.

Фермерам было дешевле сплавлять свою продукцию в Новый Орлеан – вниз по рекам Огайо и Миссисипи, – а затем везти ее морем, огибая Флориду, в Чарльстон или какой-нибудь другой атлантический порт. Длина этого водного пути – три тысячи миль и больше, но это все равно обходилось дешевле, чем тащить товар всего триста миль, но через горы.

И вот в 1810 году Девитт Клинтон, тогдашний мэр города Нью-Йорк, вскоре ставший губернатором одноименного штата, выдвинул идею, которую сначала сочли безумной и определенно несбыточной. Он предложил построить канал через штат до озера Эри, который соединил бы город Нью-Йорк с Великими озерами и богатыми землями, лежавшими дальше на восток. Люди назвали проект «Глупость Клинтона», и поделом: предстояло кирками и лопатами прорыть канал шириной в 40 футов через 363 мили девственной глуши. Предстояло построить 83 шлюза, каждый длиной 90 футов, чтобы регулировать уровень воды, – ведь на некоторых участках уклон ложа канала не должен был превышать дюйм. До этого никто в Америке ни разу не брался за сопоставимую по масштабу работу.

А тут вдруг такой размах! В Америке не было ни одного инженера, когда-либо строившего каналы. Томас Джефферсон, который обычно с уважением относился к разного рода авантюрным проектам, считал всю эту затею совершенно бредовой. «Это блестящий проект, и он вполне может быть реализован лет через сто, – объявил он, просмотрев планы, и добавил: – Однако думать об этом сегодня – просто безумие».

Президент Джеймс Мэдисон отказал Нью-Йорку в федеральной поддержке, по крайней мере отчасти руководствуясь желанием развивать большой коммерческий центр где-нибудь южнее, подальше от старой цитадели лоялистов.

Поэтому у Нью-Йорка было два варианта: либо продолжить строительство самостоятельно, либо обойтись без канала. Несмотря на огромную стоимость, риски и почти полное отсутствие необходимых навыков, проект было решено продолжать. Работу поручили четверым: Чарльзу Бродхеду, Джеймсу Геддесу, Натану Робертсу и Бенджамину Райту. Трое из них были судьями, четвертый – школьным учителем. Никто из них ни разу даже не видел ни одного канала, не говоря уже о том, чтобы его построить.

У всех четверых было только одно общее – кое-какой землемерный опыт. Однако каким-то невероятным образом, изучая справочники, консультируясь у других специалистов и вдохновенно экспериментируя, они все же реализовали величайший инженерный проект, когда-либо предпринятый к тому времени в Нью-Йорке. Бродхед, Геддес, Робертс и Райт стали, вероятно, первыми в истории людьми, узнавшими, как строят каналы, непосредственно в процессе постройки одного из них.

Сразу стало очевидно, что главная угроза для всего проекта – отсутствие гидравлического цемента. Чтобы ложе канала не пропускало воду, требовалась изоляция – полмиллиона бушелей такого цемента. Это очень много. Если вода начнет где-то уходить, это станет катастрофой для всего канала, так что задачу изоляции необходимо было решить. К сожалению, никто не знал, как именно.

Молодой строитель по имени Канвасс Уайт вызвался съездить в Англию за собственный счет и посмотреть, чему там можно научиться. Почти за год Уайт исколесил Британию вдоль и поперек, преодолев в общей сложности две тысячи миль; он изучал каналы и секреты их строительства, уделяя особое внимание вопросу герметизации. Случайно выяснилось, что романцемент Паркера, сыгравший, как мы видели, роковую роль в разрушении Аббатства Фонтхилл, неожиданно хорошо подходит в качестве гидроизоляции, где от материала требуется в первую очередь вязкость, водостойкость. Изобретатель романцемента, преподобный мистер Паркер из Грейвзенда, к сожалению, не сумел разбогатеть на своем изобретении, так как к тому времени продал свой патент, а потом, по иронии судьбы, эмигрировал в Америку, где вскоре и умер.

Но его изобретение ждала гораздо более счастливая судьба: им пользовались до 1820-х годов, и лишь затем его заменили более современные строительные материалы. У Канвасса Уайта появилась надежда изготовить нечто похожее из американского сырья.

Вернувшись домой, Уайт начал экспериментировать с различным местным сырьем и быстро создал вещество, которое даже превосходило по качеству романцемент Паркера. Это был великий момент в истории американских технологий – фактически это и было началом американских технологий, – и Уайт заслуживал денег и славы. Однако ему не досталось ни того ни другого. Патенты Уайта давали ему право на четыре цента за каждый проданный бушель – что и говорить, цифра весьма скромная, – но производители категорически отказались делиться своими доходами. Уайт попытался отстоять свои права в суде, но ни один суд не принял решения в его пользу. В итоге Уайт потерпел полный финансовый крах и закончил свою жизнь в нищете.

Производители же богатели, изготавливая гидравлический цемент, который и по сей день является лучшим в мире. Благодаря главным образом изобретению Уайта канал открыли раньше срока, в 1825 году: строительство продолжалось всего восемь лет. Это был триумф. По каналу с самого начала ходило множество судов – в первый же год их число достигло 13 000, – по ночам их бегущие огоньки «казались светлячками на воде», по словам одного очарованного очевидца. Стоимость перевозки муки из Буффало в Нью-Йорк упала со 120 до 6 долларов за тонну, а время перевозки сократилось с трех недель до недели. Влияние канала на финансовое благополучие Нью-Йорка было потрясающим. Доля города в национальном экспорте подскочила с менее чем 10 % в 1800 году до 60 % и выше к середине века. Еще более показательно то, что в тот же период население Нью-Йорка выросло с 10 000 до полумиллиона.

Гидравлический цемент Канвасса Уайта – пожалуй, единственный продукт в истории, появление которого (причем тихое, неприметное появление) так круто изменило судьбу какого-либо города. Канал Эри не только обеспечил экономическое первенство Нью-Йорка в Соединенных Штатах, но по сути дела открыл Соединенным Штатам дорогу в их великое будущее. Без канала Эри экономическим центром континента, скорее всего, стала бы более удачно расположенная Канада: река Святого Лаврентия служила естественным путем к Великим озерам и богатым северным территориям.

Таким образом, незаслуженно забытый Канвасс Уайт не просто сделал Нью-Йорк богатым городом, он продвинул вперед всю Америку. В 1834 году, утомленный судебными тяжбами и страдая какой-то серьезной, но так и не диагностированной болезнью – возможно, чахоткой, Уайт уехал в Сент-Огастин, Флорида, в надежде подлечиться, но умер вскоре после прибытия. Он был всеми забыт и так беден, что его жена едва наскребла денег на похороны. Вероятно, теперь вы нескоро в следующий раз услышите его имя.

Я рассказал все это, потому что мы спускаемся в подвал – в нашем доме приходского священника, как и в большинстве английских домов того периода, это неотделанное и самое что ни на есть простое помещение. Сначала подвал служил главным образом в качестве угольного склада. Сегодня там стоит бойлер, сложены ненужные чемоданы, спортивное снаряжение не по сезону и множество запечатанных картонных коробок, которые почти никогда не открываются, но с каждым переездом заботливо перевозятся из дома в дом, в надежде, что когда-нибудь кому-нибудь понадобится детская одежка, которая хранится в одной из коробок уже двадцать пять лет.

Я неспроста предварил рассказ о подвалах историей разработки канала Эри: я хотел показать, что строительные материалы важнее и, не побоюсь этого слова, интереснее, чем вы думаете. Они определенно вносят важный вклад в историю, хотя редко упоминаются в исторических книгах.

История молодой Америки – это также и история борьбы с нехваткой строительных материалов. Для страны, прославившейся своими богатыми природными ресурсами, Америка, особенно восточное побережье, оказалась довольно бедной с точки зрения стройматериалов, необходимых для каждой самодостаточной цивилизации. Одним из дефицитных материалов, к неприятному удивлению колонистов, был известняк.

В Англии вы можете построить вполне надежный дом из прутьев и глины – по существу мазанку, – если потом как следует покроете его известкой. Но в Америке не было известняка (или, по крайней мере, он не был обнаружен до 1690 года), поэтому колонисты использовали для обмазки глину, а она была крайне непрочной. В течение первого века колонизации редкий дом стоял дольше десяти лет. К тому же на дворе была самая холодная фаза малого ледникового периода, и в течение XVII столетия в умеренном поясе стояли лютые зимы и бушевали ураганы. Ураган 1634 года снес (в самом буквальном смысле: поднял с земли и унес) половину домов в Массачусетсе.

Едва люди отстраивали новые жилища, как налетал очередной шторм такой же силы, «переворачивал, сносил крыши и сокрушал постройки», по словам одного современника. При этом во многих районах не было приличного строительного камня. Когда Джордж Вашингтон захотел вымостить пол лоджии в его поместье Маунт-Вернон обычным плитняком, ему пришлось посылать за ним в Англию.

Единственное, чего у Америки было много, так это древесины. Когда европейцы прибыли в Новый Свет, они оказались на континенте, 950 миллионов акров которого было покрыто лесом. Но на самом деле леса, встретившие пионеров, были отнюдь не так обильны, как могло показаться на первый взгляд. Особенно это касалось удаленных от побережья территорий: позади гор Восточного побережья индейцы уже расчистили большие пространства и сожгли весь подлесок, чтобы было легче охотиться. Первые поселенцы Огайо были изумлены тем, что лес в этих краях походил скорее на английский парк, чем на первозданные кущи; в лесу было достаточно пространства для проезда фургонов и повозок. Индейцы создавали такие «парки» ради охоты на бизонов, которой весьма успешно занимались.

Колонисты использовали древесину для постройки домов, сараев, фургонов, заборов, мебели и всевозможной бытовой утвари, от бочек до ложек. Они сжигали деревья ради тепла и приготовления пищи. По словам историка Карла Бриденбау, средний колониальный дом поглощал от пятнадцати до двадцати кордов[66]66
  Cord – американская мера объема дров, 128 кубических футов (3,63 м³).


[Закрыть] дров в год. Это штабель в восемьдесят футов высотой, такой же ширины и в сто шестьдесят футов длиной. Кажется неправдоподобно много, однако древесина и в самом деле быстро расходовалась. Бриденбау упоминает одну деревню на Лонг-Айленде, где любой кустик в окрестностях был выкорчеван всего за четырнадцать лет, и таких деревень наверняка было много.

Огромные дополнительные площади были расчищены под поля и пастбища, прокладка больших дорог тоже способствовала образованию обширных вырубок. Большие дороги в колониальной Америке были необычно широкими – 165 футов; всем должно было хватить места, в том числе и фермерам, перегоняющим скот на ярмарки.

К 1810 году в Коннектикуте осталась едва лишь четверть от первоначальных лесов. Мичиганский запас белой сосны, который казался неиссякаемым – к приходу первых колонистов имелось примерно 170 миллиардов погонных метров, – всего за одно столетие уменьшился на 95 %! Большая часть американской древесины уже в XVII веке экспортировалась в Европу, в частности в виде кровельной дранки и обшивочных досок, и, как заметила Джейн Джекобс в книге «Экономика больших городов», американское дерево послужило отличным топливом для Большого лондонского пожара.

Вполне естественно было бы предположить, что ранние поселенцы строили бревенчатые дома. Но это не так. Они просто-напросто не умели их строить. Бревенчатые дома появились в Америке благодаря иммигрантам из Скандинавии лишь в конце XVIII века, но быстро вошли в обиход. Несмотря на то, что бревенчатые срубы – относительно простые сооружения (чем, конечно, они и привлекали), у этой строительной технологии тоже есть свои нюансы. Когда кладут сруб, строители скрепляют бревна на углах при помощи пазов различной формы – треугольных, ромбовидных, «в седло», квадратных, «ласточкиных хвостов» и так далее; как оказалось, эти территории, на которых применялись пазы какого-то определенного типа, имеют на удивление четкие географические границы, до сих пор не всегда объяснимые.

К примеру, «в седло» рубили дома на «глубоком Юге» (в Алабаме, Джорджии, Луизиане и других юго-восточных штатах), в центральном Висконсине и южном Мичигане, но практически нигде больше. Тем временем жители штата Нью-Йорк облюбовали метод, который назывался «фальшивая угловая обшивка», но те из них, кто затем двинулся дальше на запад, забросили этот способ. Историки могут изучать заселение и миграции Америки (и действительно изучали их) по времени создания и типам пазов на бревенчатых срубах; целые научные карьеры были посвящены тому, чтобы понять систему распределения по стране различных видов зарубок в дереве.

Зная теперь, как быстро американские колонисты проложили себе дорогу через могучие леса, вы почти не удивитесь тому, что в маленькой и гораздо более густонаселенной Англии нехватка древесины была вечной проблемой. Возможно, легенды и сказки оставили у нас неискоренимый образ средневековой Англии как земли темных дремучих лесов, однако на самом деле деревьев, за которыми могли бы прятаться Робин Гуд и его веселая шайка, было не так уж много. Согласно «Книге Страшного суда» (1086), уже в то время леса покрывали всего 15 % территории страны.

Британцы всегда очень нуждались в больших количествах древесины. На типичный фермерский дом уходило в среднем 330 дубовых стволов, на корабль еще больше. Флагман Нельсона, линейный корабль «Победа», был построен из трех тысяч взрослых дубов, что, в общем, представляет собой довольно обширную дубраву. Кроме того, дуб в больших объемах потреблялся в промышленности. Дубовая кора, смешанная с собачьими фекалиями, использовалась для дубления кожи. Чернила делали из дубовых галлов – наростов, образующихся на дереве в результате деятельности паразитирующих ос. Но больше всего деревьев пожирало производство древесного угля. К концу XVIII века ежегодно сжигалось до 540 квадратных миль, то есть около одной седьмой всех лесов страны. Большинство лесистых территорий выживало за счет молодой поросли, которую выращивали ради периодической вырубки.

Фактически угольная промышленность отнюдь не виновна в интенсивном использовании лесов; она как могла сохраняла леса, но чахлые деревца не сравнятся с густым девственным лесом. Даже при аккуратном обращении потребности в древесине были так бесконечно высоки, что к началу XVI века Британия использовала лес быстрей, чем могла его вырастить, и к началу XVII века строительная древесина стала дефицитом. Деревянно-кирпичные дома, которые мы ассоциируем с тем периодом, демонстрируют в Англии вовсе не обилие, а нехватку строевого леса: владелец дома показывает, что может позволить себе столь редкий ресурс.

Только необходимость наконец заставила людей обратиться к камню. Почти тысячу лет, начиная с краха Римской империи и до эпохи Чосера, древесина была в Англии почти единственным строительным материалом. Лишь самые значительные сооружения – соборы, дворцы, замки и церкви – строили из камня. Когда норманны пришли в Англию, на всей территории страны не было ни единого каменного дома.

Это было немного странно, потому что прямо под ногами лежал отличный строительный камень: большой массив практичного оолитового известняка (то есть включающего множество твердых и прочных зерен – оолитов) тянулся широкой дугой через всю страну, от Дорсета на южном побережье до Кливленд-Хиллс в Йоркшире на севере. Этот массив называют юрским поясом, и все самые знаменитые виды строительного камня Англии, от пурбекского мрамора до портлендского камня, найдены в его пределах. Эти чрезвычайно древние камни придают британскому ландшафту мягкость и особый аромат вечности. На самом же деле вечность английских зданий – явная иллюзия.

Камень использовался в малых количествах по причине своей дороговизны – его было дорого добывать (прикладывалось слишком много труда) и дорого транспортировать из-за его огромного веса. Протащить телегу, груженную камнем, на десять-двенадцать миль означало практически удвоить его стоимость, поэтому средневековый камень далеко не возили: вот чем объясняются столь отчетливые региональные различия в способах использования камня и соответствующих архитектурных стилей на территории Британии. Для постройки каменного здания больших размеров – к примеру, цистерцианского монастыря – требовалось 40 000 возов с камнем. Зато каменное сооружение внушало окружающим должный трепет – не столько своей массивностью, сколько самим обилием камня, который воспринимался как символ власти, богатства и роскоши.

В жилых домах до XVIII века камень практически не использовался, но потом его быстро ввели в дело, даже при строительстве коттеджей. К сожалению, большие территории за пределами известнякового пояса не имели местного камня, в числе таких территорий оказался самый важный и более всего нуждающийся в новом строительстве город – Лондон. Однако в окрестностях Лондона содержались огромные запасы богатой железом глины, и город заново открыл для себя древний материал – кирпич. Кирпич был известен человеку около шести тысяч лет, но в Британии появился только во времена римлян, а римские кирпичи были не слишком хорошего качества. При всех строительных навыках римляне не умели обжигать кирпич так, чтобы глиняный блок большой толщины как следует пропекся изнутри, поэтому изготавливали тонкий кирпич, больше похожий на квадратные плитки. После ухода римлян кирпич в Англии вышел из обращения на добрую тысячу лет.

Кирпичи начали снова появляться в некоторых английских зданиях примерно к 1300 году, но в течение следующих двухсот лет местных мастеров было так мало, что, как и раньше, приходилось обращаться за помощью к голландским кирпичникам и плиточникам. В качестве строительного материала для производства дома кирпич завоевал должное место в эпоху правления Тюдоров. Многое знаменитые кирпичные здания, такие как дворец Хэмптон-Корт, были построены именно в тот период. У кирпича было одно большое преимущество: его часто можно было сделать прямо на стройплощадке. Крепостные рвы и пруды, которые мы обычно ассоциируем с поместными домами эпохи Тюдоров, часто находятся на тех самых местах, откуда бралась глина для кирпичей.

Но кирпич имел и свои недостатки. Для того чтобы изготовить приличные кирпичи, мастер должен был в точности соблюсти все технологические этапы: сначала осторожно смешать как минимум два вида глины, добиться нужной консистенции, чтобы предотвратить коробление и усадку во время обжига; затем подготовленную глину сформовать в форме кирпича (для этого использовались специальные формы) и дать просохнуть две недели. В конце концов кирпичи складывались рядами и обжигались в печи. Если хотя бы один этап работы выполнялся с ошибками – например, содержание влаги в камне оставалось слишком высоким или печь была недостаточно жаркой, – кирпич получался некачественный. Сделать качественный кирпич мог только отменный мастер. Вот почему в средневековой Британии и позже кирпич высоко ценился как престижный строительный материал.

Возможно, самой грандиозной демонстрацией того, насколько трудно изготовить хороший кирпич (а заодно и грандиозной демонстрацией упрямства), стала история Сидни Смита, известного своим острословием священника, который в 1810-х годах решил сам сделать кирпичи для своего приходского дома в Фостоне, Йоркшир. Только после того, как он обжег 150 000 штук, он все-таки признал, что из такого плохого материала у него ничего не получится.

Золотым веком английского кирпича стало столетие с 1660 по 1760 год. «Нигде в мире не увидишь такой красивой кирпичной работы, как в лучших английских зданиях того века», – пишут Рональд Бранскилл и Алек Клифтон-Тейлор в своей выдающейся работе «Английская кирпичная кладка». Большая часть красоты кирпичей того периода заключалась в их многообразии. Так как создать действительно однородный стройматериал было невозможно, у кирпича были разные, но равно прекрасные оттенки – от розовато-красного до темно-фиолетового. Минералы, содержащиеся в глине, придавали кирпичам их цвет, а преобладание железа в большинстве типов почв объясняет преобладание красного. Классический лондонский желтый кирпич, как его называют, обязан своим цветом мелу, который содержался в почве. В белых кирпичах (которые на самом деле едва заметно бежевые) – избыток известки.

Кирпичи необходимо укладывать в шахматном порядке, чтобы вертикальные швы не образовывали протяженных непрерывных линий, которые ослабляют прочность стены. Так появился целый ряд декоративных видов кладки, которые прежде всего исходят из соображений прочности, но также и из желания внести приятное разнообразие и красоту. При английской системе перевязки кирпичи в одном ряду укладываются только длинной стороной, а в следующем – в основном торцом. Во фламандской перевязке кирпичи каждый раз чередуются: тычок – ложок. Такая перевязка гораздо популярней – и не потому, что крепче, а потому, что экономней: каждый фасад имеет больше длинных поверхностей, чем коротких, и, значит, требует меньше кирпичей.

Но были и другие стили перевязки: китайская, фигурная, английская для садовых стен, крестовая, «в один кирпич на ребро» (разновидность фламандской кладки – после двух ложков один тычок) и т. д. Эти базовые узоры можно было дополнительно совершенствовать: например, поставить несколько кирпичей так, чтобы они выдавались вперед из плоскости фасада (такая кладка известна как консольная), или использовать кирпичи разных цветов, чтобы получился ромбовидный орнамент, известный как «пеленка». Взаимосвязь между характером кирпичной кладки и первым одеянием младенца усматривали в том, что пеленки раньше ткали из льняных ниток, переплетая их так, что получался рисунок в виде ромба.

Кирпич считался престижным материалом и употреблялся для строительства самых шикарных домов вплоть до эпохи Регентства, но потом к нему вдруг охладели. «Есть что-то грубое в предпочтении кирпича камню», – задумчиво писал Исаак Уэйр в своей ценной работе «Вся архитектура» (1756). Красный кирпич, продолжает он, «слишком ярок, неприятен глазу… и совершенно неуместен в этой стране».

Внезапно кирпич сделался материалом, приемлемым только для отделки поверхности зданий. В Георгианский период природный камень был настолько моден, что владельцы домов, построенных из других материалов, шли на любые расходы, лишь бы замаскировать этот факт. Апсли-хаус возле Гайд-парка в Лондоне был выстроен из кирпича, но потом, когда кирпич вышел из моды, облицован мягким известняком кремового цвета.

Америка сыграла косвенную (и довольно неожиданную) роль в «закате карьеры» английского кирпича. Потеря налоговых поступлений из американских колоний после объявления ими независимости и цена, которую Британия заплатила за войну с ними, окончившуюся поражением, означали, что британское правительство отчаянно нуждалось в денежных средствах; в 1784 году оно ввело жесткий налог на кирпич. Производители стали делать кирпичи крупнее, чтобы снизить бремя налога, но работать с таким кирпичом было крайне неудобно, и в результате цены на него еще больше упали. Чтобы удержать эту статью доходов, государство дважды поднимало налог на кирпич в 1794 и в 1803 годах. Кирпич поспешно отступал. Мало того, что он вышел из моды, так теперь никто еще не мог его себе позволить.

Беда состояла в том, что большинство домов уже были выстроены из кирпича, и этого никак нельзя было исправить. В Британии пользовались простой уловкой: придавали дому вид каменного, накладывая на стену тонкий слой штукатурки. Пока она высыхала, можно было аккуратно расчертить ее линиями, ложным швами, чтобы дом казался построенным из каменных блоков. Английский архитектор Джон Нэш, яркий представитель стиля регентства, особенно прославился своей привязанностью к штукатурке. Про него даже сочинили стишок:

 
Наш драгоценный Нэш – талант недюжий
И мастер очень юркий.
Нашел нам всем кирпич и тут же
Всех нас обмазал штукатуркой.
 

Нэш – еще один персонаж нашей книги, который появился из ниоткуда, и вряд ли кто-то мог предвидеть его стремительное продвижение по карьерной лестнице. Джон Нэш родился в нищете на юге Лондона и никогда не вращался в высших слоях общества. У него было «обезьянье лицо», как с поразительной жестокостью высказался один из его современников, а отсутствие светского воспитания грозило оставить его в безвестности. Однако каким-то образом ему удалось завершить хорошую ученическую практику в кабинете сэра Роберта Тейлора, одного из ведущих архитекторов тех дней.

После завершения стажировки он начал карьеру, которая состояла из множества отнюдь не триумфальных проектов – во всяком случае, в первое время. Для начала он в 1778 году спроектировал и построил две группы домов в Блумсбери, которые одни из первых в Лондоне были покрыты штукатуркой.

К сожалению, Лондон еще не был готов к оштукатуренным стенам, и Джону Нэшу не удалось продать свои дома (один из них простоял пустым целых двенадцать лет!). Такая неудача могла кого угодно выбить из колеи и при более благоприятных обстоятельствах, но у Нэша одновременно почти так же катастрофически рушилась личная жизнь.

Его молодая жена отнюдь не оправдывала его надежд. Он ежедневно получал невозможно громадные счета от портних и шляпников всего Лондона, его дважды арестовывали за долги. Хуже того, Нэш обнаружил, что, пока он выпутывался из этих юридических неурядиц, его супруга заводила романы, в том числе с одним из ближайших друзей Нэша, и что сам архитектор, скорее всего, вовсе не отец своих двоих детей.

Разоренный и вне себя от гнева, Нэш бросил жену и детей – что с ними стало, неизвестно – и переехал в Уэльс, где решил начать новую, менее амбициозную карьеру и стал строить заурядные провинциальные мэрии и прочие муниципальные здания.

Так текла его жизнь в течение нескольких лет. Но в 1797 году, уже в возрасте сорока шести лет, он вернулся в Лондон, женился на юной девушке, стал близким другом принца Уэльского – будущего короля Георга IV – и построил одну из самых значительных и влиятельных карьер архитектора, какие только знавал мир. Благодаря чему с Нэшем произошли столь резкие перемены, навсегда осталось тайной.

Ходили упорные слухи, что новая жена была любовницей принца-регента и что Нэш был просто удобным прикрытием. Это предположение не так уж и беспочвенно, ибо она была редкой красоткой, а время не сделало Нэша сколько-нибудь привлекательней. Он был, по его же собственным словам, «толстым, приземистым типом с круглой башкой, вздернутым носом и поросячьими глазками». Но как архитектор он был просто волшебник и почти сразу начал работу над серией исключительно смелых и необычных зданий. В Брайтоне он переделал величественный Морской павильон в пестрый фейерверк зданий, известный ныне как Брайтонский павильон. Но самые большие преобразования ждали Лондон.