Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Во времена Адама все большие дома имели один общий признак – они были строго симметричными. Вообще говоря, Ванбру не добился полной симметрии в замке Говардов, но это было случайностью. Зато при проектировании остальных сооружений архитекторы придерживались правила симметрии как непреложного закона. Каждому крылу соответствовало другое такое же крыло, даже если в нем не было практической необходимости, а каждые окно и фронтон с одной стороны, как в зеркале, отражались с другой, независимо от того, какие помещения располагались за ними. В результате дома часто имели никому не нужные крылья. Этому абсурду был положен конец лишь в XIX веке, когда в Уилтшире построили один удивительный дом.

Этот дом назывался Аббатство Фонтхилл и был творением двух странных и очень занятных персонажей – заказчика Уильяма Бекфорда и архитектора Джеймса Уайетта.

Бекфорд был сказочно богат. Его семья владела плантациями на Ямайке и в течение ста лет играла ведущую роль в торговле вест-индским сахаром. Мать Бекфорда, безумно любившая своего сына, дала ему все, что только можно пожелать. Сам Моцарт давал ему уроки игры на фортепьяно. Сэр Уильям Чемберс, королевский архитектор, учил его рисованию. Состояние Бекфорда было неистощимо. В день, когда ему исполнился двадцать один год и пришло время вступить в права наследства, он потратил на вечеринку по этому поводу неприлично огромную сумму – 40 000 фунтов. Байрон в одной из поэм назвал Бекфорда «богатейшим сыном Англии», и это, пожалуй, было вполне справедливо.

В 1784 году Бекфорд оказался в центре самого громкого и пикантного скандала того периода, когда выяснились подробности сразу двух его бурных и опасных романов. Один – с Луизой Бекфорд, женой его двоюродного брата, и второй, одновременно, – со стройным изящным юношей по имени Уильям Кортни, будущим девятым графом Девонским, которого называли «самым красивым мальчиком Англии». На протяжении нескольких лет Бекфорд встречался с обоими, нередко под одной и той же крышей.

Однако осенью 1784 года произошел внезапный скандал. Бекфорду передали (или он нашел) записку, написанную рукой Кортни, и он взбесился от ревности. Нет никаких точных сведений о том, что именно было в той записке, но она толкнула Бекфорда на необдуманный поступок. Он зашел в комнату Кортни и, как слегка смятенно описывает один из гостей дома, присутствовавших при этом, «отхлестал его, вызвав шум; дверь была открыта, и мы увидели Кортни в одной рубашке, а рядом Бекфорда в какой-то необъяснимой позе… весьма странная история».

Да уж…

Самым неприятным для Бекфорда было то, что родители обожали Кортни, единственного мальчика из четырнадцати своих детей, причем совсем еще юного. На момент скандала ему было пятнадцать лет, а когда он подпал под нездоровое влияние Бекфорда, возможно, всего десять. Разумеется, семья Кортни не намерена была спускать все это распутнику, да и обманутый кузен вряд ли пришел в восторг, узнав шокирующую правду о своей супруге. Опозоренный Бекфорд бежал на континент, много путешествовал по Европе и написал на французском языке готический роман под названием «Батек, или Арабская сказка», который сейчас совершенно невозможно читать, но в то время он имел большой успех.

В 1796 году (несмотря на прошедшие годы, шумиха вокруг его имени даже не думала стихать) Бекфорд совершил неожиданный поступок: он вернулся в Англию и объявил, что намерен снести Фонтхилл-Сплендерс – свой особняк в Уилтшире, построенный всего около сорока лет назад, а на его месте выстроить новый дом, да не простой, а самый большой в Англии со времен Бленэма. Довольно странная идея, ведь Бекфорду, от которого отвернулись все друзья, некого было принимать в столь огромном жилище. Архитектором для своего полубезумного проекта он выбрал Джеймса Уайетта.

Уайетт – незаслуженно забытая фигура. Его единственная подробная биография, написанная Энтони Дейлом, была опубликована больше полувека назад. Возможно, он стал бы более известным, если бы сохранилось больше его зданий. Сегодня Уайетта помнят скорее за то, что он разрушил, чем за то, что он построил.

Джеймс Уайетт родился в Стаффордшире, в семье фермера. В молодости, увлекшись архитектурой, он провел шесть лет в Италии, изучая архитектуру и рисунок. В 1770 году, когда ему было всего двадцать четыре, он создал проект Пантеона – общественного сооружения с выставочным залом, взяв за образец одноименный древнеримский памятник. В течение ста шестидесяти лет Пантеон был самым заметным сооружением на лондонской Оксфорд-стрит. Гораций Уолпол назвал его «самым красивым зданием в Англии». К сожалению, владельцы компании «Маркс энд Спенсер» не разделяли его мнения и в 1931 году разрушили Пантеон, чтобы расчистить место для нового универмага.

Уайетт был талантливым зодчим со своей индивидуальной манерой. При Георге III оно был назначен топографом Управления общественных работ, что означало, что он является официальным государственным архитектором, однако его личные качества оставляли желать лучшего. Неорганизованный, забывчивый, беспорядочный, он сильно пил и то и дело уходил в запой. Был год, когда он пропустил подряд пятьдесят еженедельных совещаний в Управлении.

Уайетт так плохо контролировал своих подчиненных, что один из них, как выяснилось задним числом, был в отпуске целых три года. Однако, когда Уайетт бывал трезв, все его любили и ценили за добрый нрав и наметанный глаз архитектора. Его бюст, стоящий в лондонской Национальной портретной галерее, изображает свежевыбритого (весьма необычно для Уайетта) мужчину с пышной шевелюрой и скорбным выражением на лице, которое, возможно, объясняется похмельем.

Несмотря на все свои недостатки, он стал самым востребованным архитектором своего времени, однако брал больше заказов, чем мог выполнить, и, к неудовольствию своих клиентов, редко уделял им достаточно внимания. «Его ничто не волнует, кроме выпивки. Была бы только бутылка!» – раздраженно писал один из его многочисленных неудовлетворенных заказчиков.

«Буквально все сходятся во мнении, – замечает Энтони Дейл, – что у Уайетта было три вопиющих недостатка: полное отсутствие предпринимательской жилки, совершенное неумение эффективно применять свои знания… и крайняя непредусмотрительность». И это слова вполне сочувствующего комментатора! Если коротко, Уайетт был нерадив и труден в общении. Один его клиент, Уильям Уиндем, целых одиннадцать лет ждал окончания работы, на которую требовалось гораздо меньше времени. Уиндем устало писал непутевому архитектору: «Думаю, мое раздражение вполне оправданно. Жить в моем доме практически невозможно. Я не мог добиться от вас выполнения работы, которую легко можно сделать за пару часов». Несчастным клиентам Уайетта требовалось прямо-таки ангельское терпение.

И несмотря на все это, его карьера была успешной и очень продуктивной. За сорок лет он построил или перестроил сотню загородных домов, реконструировал или достроил пять соборов и в целом сильно поспособствовал изменению облика британской архитектуры – правда, по мнению некоторых, не всегда в лучшую сторону. Особенно лихо он расправлялся с соборами. Критика Джона Картера так пугало пристрастие Уайетта к уничтожению старинных интерьеров, что он прозвал зодчего Разрушителем и посвятил 212 колонок в Gentleman s Magazine – по сути дела, всю свою журналистскую карьеру – нападкам на Уайетта.

Уайетт собирался увенчать массивным шпилем и Даремский собор. Идея не встретила одобрения, и слава богу, тем более что башня, которую Уайетт вскоре построил в Фонтхилле, оказалась весьма опасным сооружением. Он также собирался снести древнюю Галилейскую часовню, место последнего упокоения Беды Достопочтенного[58]58
  Beda Venerabilis (ок. 672–735) – средневековый хронист, «отец английской истории», автор «Церковной истории народа англов».


[Закрыть] и одно из величайших произведений англо-норманнской архитектуры. По счастью, и этот план был отвергнут.

Бекфорд был восхищен несомненным дарованием Уайетта, но его приводили в смятение беспутство и крайняя ненадежность архитектора. Все же ему каким-то образом удалось добиться от Уайетта, чтобы тот составил проект, и работа началась.

Все в Фонтхилле было спроектировано с фантастическим размахом. Окна высотой в пятьдесят футов; лестницы, ширина которых была равна их длине; сорокафутовая парадная дверь, казавшаяся еще выше на фоне швейцаров-карликов, которые служили у Бекфорда; восьмидесятифутовые гардины свисали с четырех арок восьмиугольной центральной гостиной, которая так и называлась – Октагон и от которой в четыре стороны расходились четыре длинные галереи; главный коридор представлял собой перспективу более чем в триста футов. В столовой стоял пятидесятифутовый стол, за которым в гордом одиночестве вкушал пищу сам Бекфорд. Помещение было перекрыто кровлей с открытыми стропилами, которая терялись в далеких тенях бесчисленных балок.

Пожалуй, никогда ни до, ни после Фонтхилла не было построено такого чудовищно огромного жилого дома; причем все это – ради одного-единственного человека и к тому же изгоя общества, к которому совершенно точно ни разу не зайдут в гости соседи. Более того, чтобы сохранить свое уединение, Бекфорд обнес поместье гигантской стеной, которую назвал Барьером; двенадцати футов в высоту и двенадцати миль в длину, она была увенчана железными пиками.

В числе прочих построек поместья имелся и огромный склеп длиной в сто двадцать пять футов, в который следовало со временем поместить гроб хозяина. Гроб должен был быть воздвигнут на платформу, возвышавшуюся над полом склепа на целых двадцать пять футов; Бекфорд полагал, что так до него никогда не доберется ни один червь.

Рис. 7. Большой западный холл, ведущий в главную гостиную («Октагон») в аббатстве Фонтхилл

Фонтхилл был намеренно выстроен с вызывающей асимметрией (историк Саймон Терли назвал эту композицию «архитектурной анархией») и выполнен в вычурном неоготическом стиле, из-за чего походил на гибрид средневекового собора и замка Дракулы. Уайетт не был изобретателем неоготики. Эта честь принадлежит Горацию Уолполу и его дому Строберри-хилл в пригороде Лондона. Изначально словом gothick в Англии называли не архитектурный стиль, а особый жанр литературных произведений – мрачные, перегруженные деталями «готические» романы, родоначальником которых тоже стал Уолпол, написавший в 1764 году «Замок Отранто».

Впрочем, Строберри-хилл отличался сравнительной сдержанностью; это было достаточно традиционное здание с элементами готической ажурной каменной работы и прочими украшениями. Готические сооружения Уайетта были куда более тяжеловесными – с огромными башнями, романтическими шпилями и беспорядочным нагромождением асимметричных высоких кровель: создавалась иллюзия, будто дом рос и расширялся на протяжении столетий, – своего рода голливудская фантазия на тему прошлого, возникшая задолго до появления Голливуда. Чтобы выразить дух готики, Уолпол придумал термин gloomth («мрачность»). Дома Уайетта прямо-таки ее источали.[59]59
  Сейчас мало кто читает Уолпола, но в свое время его романы пользовались огромной популярностью. Кроме того, он был мастером сочинять новые слова. Оксфордский словарь английского языка содержит целых 233 его неологизма. Многие из них (в частности, gloomth) не прижились, однако большинство употребляется и поныне. Например, Уолпол придумал или иным способом ввел в английский язык слова «бульвар» (boulevard), «импресарио» (impresario), «карикатура» (caricature), «кафе» (cafe), «малярия» (malaria), «нюанс» (nuance), «сказка» (fairy tale), «сувенир» (souvenir), «хмурый» (somber) и, как уже упоминалось несколькими страницами выше, слово «комфортабельный» (comfortable) в его современном значении (прим. авт.).


[Закрыть]

Одержимый желанием как можно быстрей завершить проект, Бекфорд нещадно подгонял строителей: пятьсот человек работали круглыми сутками, но дела все время не ладились. 280-футовая башня Фонтхилла – самая высокая из всех башен, когда-либо украшавших частный дом, – стала настоящим кошмаром для строителей, Уайетт опрометчиво использовал новое вяжущее вещество – так называемый романцемент, только что изобретенный преподобным Джеймсом Паркером из Грейвзенда, еще одним из той плеяды пытливых священнослужителей, с которой мы познакомились в начале книги.

Каким ветром преподобного мистера Паркера занесло в мир строительных материалов, неизвестно, но он предложил новый способ изготавливать быстро застывающий раствор, утверждая, что это давно забытый рецепт древних римлян (отсюда и название). К сожалению, его цемент имел малую прочность и, если при смешивании не соблюдались точные пропорции, рассыпался на куски – что как раз и случилось в Фонтхилле. Башня Уайетта дважды обрушивалась в ходе строительства и даже после окончания работ угрожающе поскрипывала и потрескивала.

К крайнему неудовольствию Бекфорда, Уайетт часто отсутствовал – пьянствовал или работал над другими проектами. Как раз в тот момент, когда в Фонтхилле разражалась очередная катастрофа и пятьсот рабочих либо спасались бегством, либо бездельничали в ожидании указаний сверху, Уайетт был поглощен большим проектом: строил королю Георгу III новый дворец в Кью, на западе Лондона. Трудно сказать, почему Георгу III взбрела в голову эта идея, ведь у него уже был один отличный дворец в Кью, но так или иначе Уайетт спроектировал для короля весьма внушительное сооружение (за свой пугающий вид прозванное Бастилией) – одно из первых зданий мира, при возведении которого в качестве стройматериала использовался чугун.

Мы не знаем точно, как выглядел этот дворец – он не сохранился и не осталось ни одного рисунка с его изображением, – но, скорее всего, это было весьма впечатляющее здание, почти целиком выполненное из чугуна, за исключением дверей и половиц. Наверное, не слишком уютно жить в огромном кухонном котле. К несчастью, пока на берегу Темзы шла стройка, король начал терять зрение, а заодно и интерес к тем вещам, которые не мог разглядеть. Мало того, он никогда не испытывал особенной симпатии к Уайетту. Поэтому, когда здание было уже наполовину возведено (и поглотило более 100 000 фунтов стерлингов), работу резко прервали. Лет двадцать дом стоял недостроенным, а потом новый король Георг IV велел его снести.

Бекфорд забрасывал Уайетта возмущенными письмами. «В каком вонючем трактире, мерзкой таверне или сифилитическом борделе вы прячете свою грязную дряблую задницу?» – вопрошал он, заодно обзывая Уайетта сутенером. Каждое письмо представляло собой длинный перечень гневных и изобретательных оскорблений. Уайетт, естественно, был взбешен. Однажды он в очередной раз бросил стройку в Фонтхилле и уехал в Лондон, якобы по срочному делу, но через три мили заехал в другое поместье Бекфорда, где случайно встретился с одним из своих приятелей-выпивох. Там их неделю спустя и обнаружил взбешенный Бекфорд – напившихся до беспамятства, в окружении множества пустых бутылок.

Окончательная строительная смета Аббатства Фонтхилл неизвестна, но в 1801 году, согласно одному осведомленному источнику, Бекфорд уже потратил 242 000 фунтов стерлингов (этих денег хватило бы на постройку двух Хрустальных дворцов), а на тот момент было сделано меньше половины работы. Бекфорд переехал в еще не законченное аббатство летом 1807 года и стал жить там, несмотря на полное отсутствие удобств. «Приходилось все время жечь шестьдесят каминов – как зимой, так и летом, – чтобы дом не отсырел и не выстудился окончательно», – пишет Саймон Терли в книге «Утраченные дома Британии». Почти все спальни были аскетичными, как монашеские кельи; в тринадцати из них не хватало окон, а в спальне самого Бекфорда был единственный предмет мебели – узкая кровать.

Уайетт по-прежнему бывал на стройке лишь периодически, а Бекфорд постоянно пребывал по этому поводу в бешенстве. В начале сентября 1813 года, сразу после своего шестьдесят седьмого дня рождения, Уайетт возвращался в Лондон из Глостершира вместе с клиентом; карета перевернулась, и он сильно ударился головой. Удар оказался смертельным. Архитектор скончался почти мгновенно, оставив свою жену без единого пенни.

Как раз в это время цены на сахар упали, и Бекфорд столкнулся с неприглядной оборотной стороной капитализма. К 1823 году он так обеднел, что вынужден был продать Фонтхилл. Поместье купил за 300 000 фунтов некий чудак по имени Джон Форквар, который родился в сельской Шотландии, но молодым человеком поехал в Индию и там сколотил состояние на производстве ружейного пороха. В 1814-м Форквар вернулся в Англию и обосновался в Лондоне, в отличном доме на Портман-сквер, однако сильно запустил свое жилище – впрочем, как и себя самого: когда он гулял по соседним кварталам, его иногда останавливала полиция, принимая за подозрительного бродягу.

Форквар купил Фонтхилл, но почти не жил там. Однако самый драматичный эпизод в истории аббатства он застал.

Трагедия разразилась перед самым Рождеством 1825 года; башня издала очередной протяжный скрип и рухнула. Один из слуг, подгоняемый ударной волной от падения, пролетел целых тридцать футов по коридору, но чудесным образом не пострадал – так же, как и все остальные.

Почти треть дома оказалась похоронена под грудой обломков башни, и здание стало непригодным для жизни. Форквар отнесся к своему несчастью с философским спокойствием, заметив, что теперь его жизнь существенно упростилась, ибо отпала необходимость ухаживать за огромным жилищем. В следующем году он скончался, не оставив завещания, но никто из его родственников не захотел принимать во владение Фонтхилл. Вскоре то, что осталось от дома, снесли.

Между тем Бекфорд, получив свои 300 000 фунтов, уехал в Бат, где построил 154-футовую башню в сдержанном классическом стиле. Эта башня, названная Лэнсдаун-тауэр, была возведена с применением хороших материалов и со всеми необходимыми предосторожностями, поэтому стоит до сих пор.

II

Фонтхилл был наглядным примером извращенного несоответствия между объемом усилий и денежных средств, вкладываемых в здание, и числом его обитателей. По части элегантности и пышности архитектуре этой эпохи не было равных, но она ничуть не улучшила повседневный быт людей.

Все изменилось с появлением нового социального слоя – среднего класса. Разумеется, люди среднего социального положения (не богачи-аристократы, но и не бедняки-простолюдины) были всегда, но лишь в XVIII веке они превратились в силу, с которой необходимо считаться.

Термин «средний класс» появился лишь в 1745 году (в книге про торговлю ирландской шерстью, как ни странно), однако с тех пор улицы и кофейни Британии наводнили уверенные, говорливые, состоятельные люди, подходившие под это определение, – банкиры, юристы, художники, издатели, коммерсанты, застройщики и прочие в общей массе творческие и амбициозные работники. Представители этого нового и постоянно растущего среднего класса работали не только на аристократов, но и друг на друга, что было для них даже более выгодно. Так постепенно формировался современный мир.

Запросы общества вышли на принципиально иной уровень. Внезапно появилось множество людей с роскошными особняками, каждый из которых надо было соответствующим образом обставить, и мир так же внезапно наполнился желанными предметами. Ковры, зеркала, шторы, украшенная вышивкой мягкая мебель и еще сотни вещей, до 1750 года редко встречавшихся в домах, теперь стали обычным явлением.

Расширение Британской империи и оживление внешнеторговых связей тоже внесли свою лепту. Возьмем, к примеру, древесину. Когда Британия была изолированным островным государством, у нее по сути имелся всего один вид древесины для производства мебели: дуб. Дуб – материал благородный: прочный, долговечный, по твердости практически не уступает железу, но он пригоден лишь для тяжелой, массивной мебели – комодов, кроватей, больших столов и т. п. Однако с развитием британского мореплавания и расширением английских коммерческих интересов в страну начала поступать древесина самых разных сортов – орех из Виргинии, розовое дерево из Каролины, тик из Азии, и это полностью изменило быт: теперь люди по-другому сидели, по-другому беседовали и по-другому развлекались.

Больше всего ценилось красное дерево с Карибских островов, глянцевитое, прочное и обладающее прекрасными производственными качествами. Достаточно вязкое для того, чтобы его можно было покрывать тонкой резьбой в витиеватом стиле рококо, оно в то же время оказалось достаточно прочным, чтобы использовать его в качестве материала для повседневной домашней мебели. До него ни один вид древесины не обладал подобным сочетанием характеристик, и мебель вдруг приобрела поистине скульптурную красоту.

Однако своим почетным местом среди всех прочих видов древесины красное дерево во многом обязано еще одному новому волшебному материалу, который прибыл с другого конца земли. Это был шеллак – смолистый секрет, выделяемый лаковым червецом. Полчища этих насекомых появляются в некоторых частях Индии в определенное время года, и из их выделений делают лак – без запаха, нетоксичный, очень блестящий и крайне устойчивый к царапинам и выцветанию; в жидком состоянии он не притягивает пыль и высыхает за считанные минуты. Даже сейчас шеллак находит множество применений, и с ним не могут соперничать многие синтетические продукты. К примеру, когда вы приходите в боулинг и видите там безупречно сияющие дорожки, то это сияние – заслуга шеллака.

За счет новых видов древесины и лаков мебель преобразилась, однако для того, чтобы выпускать качественную продукцию, требовалась еще и новая система производства, способная удовлетворить непрерывно растущий спрос. Если традиционно декораторы, подобные Роберту Адаму, для каждого нового дома создавали новую мебель, то теперь мебельщики поняли, что гораздо выгоднее изготавливать много предметов мебели по единому эскизу. Они начали выпускать в больших количествах вырезанные по шаблонам детали, которые затем собирали и отделывали другие люди, – наступила эра массового производства.

Забавно, что людей, внесших большой вклад в развитие и внедрение новых методов массового производства, мы сейчас глубоко чтим за их мастерство. И самый достойный почитания – мебельщик из северной Англии по имени Томас Чиппендейл. Его влияние было огромным. Он стал первым простолюдином, в честь которого назвали мебельный стиль. До него в названиях стилей преданно поминали монархов: Тюдора, Елизавету, Людовика XIV или королеву Анну.

Об этом человеке сохранилось крайне мало сведений. Например, мы понятия не имеем, как он выглядел. За исключением того, что Чиппендейл родился и вырос в рыночном городке Отли, на краю Йоркшир-Дейлс, нам совсем ничего не известно о ранних годах его жизни. Впервые о нем упоминается в 1748 году, когда он, будучи уже тридцатилетним, приехал в Лондон и занялся обивкой мебели.

Это была смелая затея, ибо обивочное ремесло, технологически сложное само по себе, требует больших трудовых ресурсов. Один из самых успешных обивщиков, Джордж Седдон, руководил четырьмя сотнями рабочих – резчиками, позолотчиками, столярами, мастерами по изготовлению зеркал и медных украшений и т. д. У Чиппендейла был размах поменьше: в его подчинении находились сорок-пятьдесят человек, а его владения представляли собой два участка земли, расположенных по адресу: Сент-Мартинс-лейн, 60 и 62, сразу за углом от Трафальгарской площади (правда, она появится только через 80 лет).

Кроме того, Чиппендейл делал и продавал стулья, журнальные и туалетные столики, письменные и карточные столы, книжные шкафы, бюро, зеркала, корпуса часов, канделябры, пюпитры, подсвечники, комоды и новый экзотический предмет, который он назвал «софа». В то время диваны казались дерзкими, даже возбуждающими предметами мебели: они напоминали кровати и как бы намекали на постельные развлечения. Ко всему этому фирма торговала обоями и коврами, брала заказы на ремонтные работы, расстановку новой мебели и даже похороны.

Безусловно, Томас Чиппендейл выпускал отличную мебель, но он был далеко не единственным. В XVIII веке только на одной Сент-Мартинс-лейн работало тридцать мебельщиков и еще сотня – в стране в целом. Почему сегодня всем нам известно имя Чиппендейла? Потому что в 1754 году он совершил крайне дерзкий поступок: выпустил книгу по дизайну «Руководство для джентльмена и краснодеревщика», содержавшую 160 иллюстраций.

Архитекторы уже лет двести делали подобные вещи, но для мебельщиков это было в диковинку. Эскизы соблазняли своей красотой. Образцы изображались не в обычной двумерной проекции, а в перспективе, с тенями и оттенками. Потенциальный заказчик мог тут же представить себе, как эти симпатичные предметы будут смотреться в его доме. Книгу Чиппендейла нельзя назвать сенсацией: было продано всего 308 экземпляров, однако в числе покупателей были сорок девять представителей аристократии, так что книга стала непропорционально известной и авторитетной.

Книгу также покупали другие мебельщики, в связи с чем возникла странная ситуация: Чиппендейл открыто приглашал своих конкурентов пользоваться его эскизами для собственных коммерческих целей. Это обеспечило распространение стиля, но не способствовало немедленному обогащению самого Чиппендейла: теперь клиенты могли заказать «чиппендейловскую» мебель любому мало-мальски искусному мастеру, при этом по более низкой цене.

А бедные историки мебели с тех пор ломают голову, пытаясь понять, какие предметы являются подлинной работой Чиппендейла, а какие – репликами, сделанными по эскизам из его книги. Но даже если стол или шкаф – «подлинный чиппендейл», это еще не значит, что рука самого мастера Томаса хоть раз его коснулась: «подлинным чиппендейлом» считается то, что вышло из его мастерской – не больше.

Тем не менее репутация Чиппендейла была такова, что в ее тени грелись многие. В 1756 году бостонский мебельщик Джон Уэлч, взяв за основу эскизы Чиппендейла, сделал письменный стол из красного дерева и продал его некоему Дюблуа. Стол простоял в семье Дюблуа 250 лет, а в 2007 году был выставлен на аукцион «Сотбис» в Нью-Йорке. И хотя сам Томас Чиппендейл не имел прямого отношения к этому столу, он был куплен почти за 3,3 миллиона долларов.

Вдохновленные успехом Чиппендейла, другие английские производители мебели тоже выпустили книги с собственными эскизами: Джордж Хепплуайт – «Справочник столяра-краснодеревщика и обивщика» (1788), а вслед за ним Томас Шератон – «Альбом эскизов столяра-краснодеревщика и обивщика» (отдельные выпуски увидели свет в 1791–1794 гг.). Книгу Шератона прочитало в два раза больше людей, чем книгу Чиппендейла, и, кроме того, она была переведена на немецкий язык. Хепплуайт и Шератон стали особенно популярными в Америке.

Сегодня любой предмет мебели, непосредственно связанный с кем-то из этой троицы, стоит целое состояние, но при жизни вышеозначенные мастера не всегда пользовались успехом, а их творения не всегда вызывали восторг. Чиппендейл разорился первым. Выдающийся мебельщик был никудышным предпринимателем; этот недостаток особенно проявился в 1766 году, поле смерти его партнера по бизнесу Джеймса Ранни. Ранни был деловым мозгом компании, и, оставшись без него, Чиппендейл до конца своих дней кое-как перебивался от кризиса к кризису.

Какая злая ирония судьбы! Чиппендейл отчаянно изыскивал средства для того, чтобы заплатить своим работникам, а самому не попасть в долговую яму, и при этом выпускал продукцию высочайшего качества для богатейших домовладельцев, тесно сотрудничал с ведущими архитекторами и дизайнерами – Робертом Адамом, Джеймсом Уайеттом, сэром Уильямом Чемберсом и другими, но его личное благополучие неуклонно катилось вниз.

Это был непростой век для предпринимательства. Заказчики, как правило, не спешили с оплатой. Чиппендейлу пришлось пригрозить судом Дэвиду Гаррику, актеру и импресарио, за хроническую неуплату по счетам и приостановить работы в одном величественном здании в Йоркшире, когда долг владельцев достиг серьезной суммы в 6838 фунтов. «У меня нет ни гинеи, чтобы завтра заплатить своим людям», – в отчаянии написал он однажды. Чиппендейл наверняка провел большую часть жизни в тревогах и волнениях, ни на минуту не испытав приятного чувства уверенности в завтрашнем дне. На момент смерти, в 1779 году, у него за душой было всего-навсего 28 фунтов 2 шиллинга и 9 центов – этих денег не хватило бы, чтобы купить даже самый скромный предмет мебели из его собственного демонстрационного зала.

Когда Чиппендейл скончался, никто этого и не заметил. Ни одна газета не напечатала некролога. Через четырнадцать лет после его смерти мебельщик Томас Шератон заявил, что работы Чиппендейла «полностью устарели и перестали быть интересными». К концу 1800-х имя Чиппендейла стало настолько малоизвестным, что первое издание «Национального биографического словаря» уделило ему всего один параграф – намного меньше, чем самому Шератону или его коллеге Джорджу Хепплуайту, – причем информация была в основном критической и по большей части неверной. Автор безбожно переврал факты: так, согласно его версии, Чиппендейл приехал в Лондон из Вустершира, а вовсе не из Йоркшира.

Мебельщики Томас Шератон (1751–1806) и Джордж Хепплуайт (ок. 1727–1786) едва ли могли похвастаться большими успехами. Магазин Хепплуайта находился в захолустном районе Криплгейт, а его фигура была окутана мраком: современники обращались к нему то Кепплуайт, то Хебблгэйт. О его личной жизни практически ничего не известно. К моменту публикации словаря он уже два года как был мертв.

Судьба Шератона еще более любопытна. Судя по всему, у него вообще не было своего магазина, и никто никогда не видел ни одного предмета мебели, сделанного в его мастерской. Вполне вероятно, что он и вовсе не занимался изготовлением продукции, а просто работал конструктором-дизайнером. Его книга хорошо продавалась, однако он явно нуждался в деньгах и, чтобы свести концы с концами, преподавал рисование и черчение. В какой-то момент Шератон бросил конструировать мебель, стал миссионером нонконформистской секты «строгих баптистов» (Narrow Baptists) и, в сущности, уличным проповедником, а в 1806 году умер в Лондоне – в полной нищете, «среди грязи и клопов», оставив жену и двоих детей.

Чиппендейл и его современники, несомненно, были мастерами мебельного дела, однако им было доступно одно преимущество, которое позже оказалось безвозвратно утраченным, – применение лучшей мебельной древесины из всех когда-либо существовавших, а именно разновидности красного дерева под названием свитения махагони (она же вест-индское махагони). Этот сорт произрастал лишь в некоторых районах островов Куба и Эспаньола (на последнем сегодня располагаются Гаити и Доминиканская Республика).

Свитения обладала непревзойденными качествами: красотой, изяществом и практичностью. Из-за огромного спроса всего за пятьдесят лет с момента открытия дерево было полностью истреблено. Всего в мире есть около двухсот разновидностей красного дерева; в большинстве своем это очень хороший материал, но по элегантности, гладкости и технологичности ни один не идет ни в какое сравнение со свитенией. Возможно, в один прекрасный день в мире и появится мебельщик более талантливый, чем Чиппендейл и его коллеги, но без свитении ему уже никогда не изготовить более качественных стульев.

Как ни странно, довольно долгое время этого никто не ценил. На протяжении целого столетия или больше стулья и другие предметы мебели Чиппендейла небрежно пинали ногами в лакейских, и лишь в Эдвардианскую эпоху их снова стали ценить и вернули в хозяйские гостиные. Сейчас подтверждена подлинность примерно шестисот предметов мебели Чиппендейла. Остальные либо передаются из поколения в поколение, либо проданы по дешевке и, возможно, неприметно стоят себе в каком-нибудь загородном коттедже, хотя стоят больше, чем сам этот дом.