Текст книги "Краткая история быта и частной жизни"

Автор книги: Билл Брайсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Никто (пожалуй, даже люфтваффе) не смог так сильно изменить вид Лондона, как это сделал Джон Нэш за тридцать лет. Он разбил Риджентс-парк, проложил Риджент-стрит и еще очень много улиц с роскошными «террасными» домами вокруг, что придало столице поистине царственный вид, которым она не могла похвастаться раньше. Он построил площади Оксфорд-серкус и Пикадилли-серкус, а также Букингемский дворец. У него были планы по преобразованию Трафальгарской площади, но смерть помешала ему претворить их в жизнь. И почти все, что он построил, он покрыл штукатуркой.

II

Кирпич как строительный материал для жилых домов можно было критиковать за многое, но с одним он справлялся прекрасно: с загрязнением воздуха. Это была крайне важная проблема. В раннюю Викторианскую эпоху уголь сжигался в Англии в неслыханных количествах. Типичная семья среднего класса могла сжечь тонну в месяц, а в Британии XIX века было множество семей среднего класса. К 1842 году Британия потребляла две трети всего угля, добываемого в западном мире. В результате круглый год Лондон был погружен в копоть и туман. В одном рассказе про Шерлока Холмса великому детективу пришлось чиркать спичкой – и это днем! – чтобы прочесть что-то, написанное на стене лондонского дома.

Пешеходы с трудом различали дорогу, нередко натыкались на стены и спотыкались о невидимые препятствия.

Известен случай, когда семь человек подряд свалились в Темзу, один за другим. В 1854 году Джозеф Пакстон предложил соорудить Большую окружную железную дорогу, чтобы соединить все основные железнодорожные станции в Лондоне; причем дорога должна была проходить в стеклянном туннеле, чтобы пассажиров не беспокоил нездоровый лондонский воздух. Очевидно, казалось куда привлекательнее вдыхать густой дым паровозов внутри туннеля, чем забивать себе легкие ядовитым смогом снаружи.

Уголь оседал слоями практически на всем – на одежде, картинах, посуде, мебели, книгах, домах и в дыхательной системе человека. В течение нескольких недель по-настоящему сильного тумана смертность в Лондоне сильно возрастала. Даже домашние животные, даже птица и скот на мясном Смитфилдском рынке часто умирали.

Угольная копоть садилась и на стены каменных домов. Строения, которые новыми выглядели великолепно, портились с пугающей быстротой. Белый строительный известняк хорошо выглядел только там, где грязь могло сдуть ветром или смыть дождем, в других местах он становился попросту черным. В Букингемском дворце Нэш использовал мягкий известняк кремового цвета из Бата, полагая, что он лучше сохранится, но ошибся: «батский камень» скоро начал крошиться.

Для ремонта здания пригласили нового архитектора, Эдварда Блора. Он сделал новый фасад, выходящий во внутренний двор Нэша, из канского камня (известняка, добывавшегося близ французского города Кан в Нормандии), который тоже почти сразу начал осыпаться. Наибольшие опасения внушало здание Парламента, где камень почернел и покрылся страшными щербинами и трещинами, словно по нему стреляли из ружей, хотя само сооружение держалось крепко. Чтобы сдержать разрушение, предпринимались отчаянные восстановительные работы: поверхность смазывали различными сочетаниями клея, смолы, льняного масла и пчелиного воска, однако это не давало ничего, кроме новых жутких пятен.

Как выяснилось, всего два материала не боялись коррозии. Один – это замечательный искусственный «камень Коуд», названный в честь его изобретательницы, миссис Элинор Коуд, которая владела также производившей его фабрикой. Камень Коуд был очень популярен и использовался всеми ведущими архитекторами примерно с 1760 по 1830 год. Он практически не трескался, и из него можно было легко формовать любые элементы архитектурного орнамента – бордюры, арабески, капители колонн и прочие виды декора, которые из обычного камня пришлось бы вырезать. Самый знаменитый объект из камня Коуд – скульптурный лев, стоящий на берегу Темзы напротив здания Парламента. Впрочем, встретить изделия из этого камня можно повсюду – в Букингемском дворце, Виндзорском замке, лондонском Тауэре и так далее.

Все они выглядят так и на ощупь кажутся точно такими, как если бы были сделаны из настоящего камня. Однако на самом деле это керамика сложного состава, то есть обожженная глина с добавками других материалов, особо прочная и долговечная. По большей части камень Коуд настолько устойчив к погоде и загрязнению, что выглядит практически новым даже через два с половиной века и после всех выпавших на его долю проявлений стихии.

Несмотря на его повсеместность, мы на удивление мало знаем про камень Коуд и про женщину, именем которой он назван. Когда и где он был изобретен, как к этому причастна Элинор Коуд, почему фирма внезапно прекратила свое существование в конце 1830-х – все эти вопросы не вызывают большого интереса в ученом мире. Миссис Коуд отведено всего полдюжины абзацев в «Национальном биографическом словаре».

Рис. 9. Закоулки викторианского Лондона, гравюра Гюстава Доре

Мы знаем наверняка только одно: Элинор Коуд была дочерью неудачливого бизнесмена из Эксетера, который приехал в Лондон примерно в 1760 году и открыл торговлю льняным постельным и столовым бельем. Ближе к концу десятилетия он встретил некоего Дэниела Пинкота, который уже занимался производством искусственного камня. Они открыли фабрику на южном берегу Темзы – примерно там, где сегодня находится вокзал Ватерлоо, и стали выпускать необычайно качественный строительный материал. Миссис Коуд часто приписывают изобретение этого материала, но кажется более вероятным, что у Пинкота была технология, а у нее – деньги.

В любом случае Пинкот ушел из фирмы уже через два года, и после о нем никто не слышал. Элинор Коуд весьма успешно вела бизнес в течение полувека, до самой своей смерти в 1821 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. Это само по себе достижение для женщины восемнадцатого столетия. Она никогда не была замужем. Мы ничего не знаем про ее характер – была ли она милейшей леди, любезной пожилой дамой или ворчливой старой каргой? Все, что можно сказать, так это то, что без нее продажи стали сокращаться, и в конце концов фирма закрылась, так что сейчас никто не знает, когда именно она перестала производить продукцию.

Существует стойкий миф о том, что секрет камня Коуд умер вместе с миссис Элинор. На самом деле технология его производства была воссоздана экспериментально по меньшей мере дважды, так что ничто не мешало снова поставить дело на коммерческую основу. Но никто этим не заинтересовался – и это единственная причина того, что камень Коуд вышел из употребления.

Так или иначе, камень Коуд можно было использовать лишь для декоративных элементов, из него нельзя было класть стены. По счастью, был один достойный строительный материал, который также прекрасно выстаивал против загрязнения, – кирпич. Строительство каналов дало возможность перевозить кирпичи на баржах на значительные расстояния. Изобретение особой кольцевой печи (названной в честь изобретателя-немца печью Гофмана) позволяло сделать процесс изготовления и обжига кирпича непрерывным, а значит, удешевило материал. Отмена налога на кирпич в 1850 году еще больше снизила цены.

Но самым главным стимулом был феноменальный экономический рост Британии в XIX веке – рост городов, промышленности, а также числа людей, нуждавшихся в жилье. За годы царствования королевы Виктории (1837–1901) население Лондона выросло с одного до почти семи миллионов человек, а в новых индустриальных городах, таких как Манчестер, Лидс и Брэдфорд, население росло еще быстрее. Всего за столетие количество жилых домов в Британии выросло вчетверо, и все новые дома были в основном построены из кирпича – так же, как и большинство мельниц, дымоходов, железнодорожных вокзалов, канализационных систем, школ, церквей, муниципальных зданий, а также объектов инфраструктуры, которая стремительно развивалась в этот сумасшедший деловой век. Кирпич был слишком универсален и экономичен, чтобы от него отказываться. Он стал главным строительным материалом промышленной революции.

Согласно одной оценке, в Британии в Викторианскую эпоху было уложено больше кирпичей, чем за всю ее предыдущую историю. Рост Лондона означал распространение предместий, которые состояли из более или менее одинаковых домов – миля за милей тянулась «мрачная, без конца повторяющаяся бездарность», язвил Дизраэли. В этом однообразии в основном была виновата печь Гофмана: она производила кирпичи абсолютно одинаковые по форме, цвету и внешнему виду. Здания, построенные из кирпича нового стиля, имели гораздо меньше изысканности и своеобразия, чем здания ранних эпох, зато были гораздо дешевле, а в человеческой истории едва ли был момент, когда дешевизна не предпочиталась бы всем остальным качествам.

С кирпичом была лишь одна проблема, которая становилась все более насущной по мере того, как столетие набирало обороты: высота кирпичного здания всегда ограниченна. Кирпич тяжел, и из него нельзя построить по-настоящему высокий дом (а попытки были). Самое высокое кирпичное сооружение из когда-либо существовавших – это шестнадцатиэтажный Монаднок-билдинг, универсальное офисное здание, возведенное в Чикаго в 1893 году; его спроектировал незадолго до своей смерти архитектор Джон Рут.

Монаднок-билдинг стоит до сих пор и поражает глаз своей необычностью. Здание чрезвычайно массивно: стены первого этажа имеют толщину шесть футов, из-за чего нижняя часть постройки напоминает мрачный неприветливый склеп.

Монаднок-билдинг мог быть построен где угодно, но он особенно интересно смотрится в Чикаго, где земля по существу представляет собой огромную губку. Чикаго стоит на илистых почвах, а в иле, как известно, все вязнет – увязали и дома. Некоторые архитекторы намеренно закладывали в проект до трех футов на усадку дома. Тротуары укладывались под небольшим уклоном – от бордюрного камня чуть вверх до подножия здания, с расчетом, что, если здание просядет, тротуар опустится вместе с ним и станет безупречно горизонтальным. На деле же такое случалось редко.

Чтобы решить проблему оседания, архитекторы XIX века придумали особые фундаменты из плит, на которые ставили здание, и оно уже не было похоже на серфингиста, балансирующего на своей доске. Фундамент Монаднок-билдинг на одиннадцать футов выходит за пределы здания во всех направлениях, но даже с такой подстраховкой шестнадцатиэтажное сооружение осело примерно на два фута со времени строительства. Лишь благодаря мастерству архитектора Джона Рута оно до сих пор сохранилось. Многим другим домам повезло не так сильно.

Большое административное здание Федерал-билдинг, построенное за баснословную цену в пять миллионов долларов в 1880 году, так быстро и опасно накренилось, что его снесли уже через два десятилетия. Та же печальная участь часто настигала и другие здания, размером поменьше.

Архитекторам требовался более легкий и гибкий строительный материал. Долгое время казалось, что им станет железо, которое снискало себе славу благодаря Джозефу Пакстону и его Хрустальному дворцу.

В качестве строительного материала использовались два вида железа: чугун и сварочное железо. Литой чугун прекрасно противостоит сжатию и может выдерживать огромное давление, однако значительно хуже ведет себя при растяжении. При значительной нагрузке чугунная балка может просто переломиться, словно карандаш. Поэтому из чугуна получались отличные колонны, но не перекрытия.

Сварочное железо, напротив, было достаточно пластичным и хорошо работало на растяжение, но оно стойло дороже, так как его производство было гораздо более сложным и занимало намного больше времени: чтобы добиться однородности материала, его приходилось многократно проковывать и прокатывать. В результате получался материал, которому можно был придать практически любую форму. Вот почему декоративные объекты, например ограды, делают из сварочного железа. Так или иначе, оба вида железа использовались в крупномасштабных конструкциях и инженерных проектах по всему миру.

Как ни странно, железо никогда не применялось, разве что эпизодически, в строительстве жилых домов (за исключением уже упоминавшейся здесь «Бастилии», построенной Джеймсом Уайеттом для Георга III). Однако во всех других областях строительства оно последовательно укрепляло свою репутацию самого прочного материала до тех пор, пока люди не поняли, что его прочность не всегда можно рассчитывать. Одно свойство железа вызывало особую тревогу у строителей: в результате неправильной обработки в нем могли образоваться скрытые трещины и раковины, которые было невозможно обнаружить при внешнем осмотре. Эта опасность трагически проявилась зимой 1860 года на ткацкой фабрике в Лоуренсе, штат Массачусетс. Одним холодным утром девятьсот женщин, в основном иммигрантки из Ирландии, стояли у своих грохочущих станков, когда одна из чугунных колонн, поддерживавших крышу, вдруг упала.

После мгновенной паузы начали падать остальные колонны в ряду – одна за другой, словно пуговицы, отлетающие от рвущейся рубашки. Напуганные работницы бросились к выходам, но выскочить за двери успели немногие: здание рухнуло с таким диким грохотом, который никогда не забыть тем, кто его слышал. Погибло двести ткачих, но, на удивление, этот инцидент никого не встревожил: ни тогда, ни после он не разбирался в суде. Еще несколько сотен женщин получили травмы. Многие из попавших в ловушку сильно обгорели: из разбитых ламп вытекло масло, и начался пожар.

В следующем десятилетии подвело и сварочное железо: рухнул мост через реку Аштабула в штате Огайо, причем в тот момент, когда по нему проезжал пассажирский поезд. Погибло семьдесят шесть человек. Этот случай с жестокой точностью повторился через три года, почти в тот же день, на мосту через реку Тей в Шотландии. Была плохая погода, и часть моста не выдержала как раз в тот момент, когда по нему шел поезд; вагоны рухнули в воду, мерцавшую далеко внизу; погибло почти столько же человек, что и в случае на Аштабуле. Это были два самых известных случая подобного рода, но сколько еще было мелких происшествий!

Паровозные котлы, сделанные из кованого железа, иногда взрывались, а рельсы частенько отрывались от шпал, а то и вставали дыбом под гнетом тяжелых грузов или налетевшей вдруг непогоды, что приводило к крушениям. Фактически из-за несовершенства рельсов того времени канал Эри так долго оставался прибыльным. Когда наступил железнодорожный век, этот канал продолжал процветать, что было довольно странным, ведь на несколько месяцев в году он замерзал и не использовался. Поезда же могли ходить по стране круглый год и, благодаря постоянным улучшениям паровой машины, теоретически способны были перевезти больше грузов. На практике, однако, железные рельсы оказывались вовсе не такими прочными, чтобы выдерживать по-настоящему серьезную нагрузку.

Требовалось нечто более прочное, например, сталь – всего лишь еще один вид железа, но с другой пропорцией углерода. Сталь – материал во всех отношениях превосходный, вот только изготавливать ее в промышленных масштабах пока еще не умели: для этого нужно было слишком много очень горячего огня. Из стали выделывались прекрасные мечи и ножи, но для тяжелой промышленной продукции, такой как балки и рельсы, ее не хватало.

В 1856 году эту проблему неожиданно решил английский бизнесмен, который совсем не знал толка в металлургии, но любил ремесленничать и экспериментировать. Его звали Генри Бессемер, и он уже добился чрезвычайного успеха за счет изобретения другого продукта – бронзового порошка. Этот порошок применялся для нанесения на различные материалы фальшивой позолоты. Люди Викторианской эпохи любили золоченые покрытия, и порошок Бессемера сделал его богатым; у него появилось свободное время, чтобы предаваться любимым экспериментам.

Во время Крымской войны он решил сконструировать тяжелые орудия, но он понимал, что ни чугун, ни сварочное железо здесь не подойдут, и начал изобретать новые методы производства. Смутно представляя себе, что именно у него должно получиться, Бессемер вдувал воздух в печь с расплавленным передельным чугуном. Согласно представлениям того времени, должен был произойти сильный взрыв; вот почему ни один квалифицированный специалист даже не пытался провести такой эксперимент раньше. Однако никакого взрыва не произошло, зато удалось резко повысить температуру расплава. Все шлаки и ненужные включения выгорели, и в результате получилась чрезвычайно прочная сталь. Вдруг стало возможным поставить производство стали на поток.

Сталь была тем самым материалом, которого так ждала промышленная революция. Все, от рельсов до океанских лайнеров и мостов, теперь строилось быстрее, было прочнее, стоило дешевле. Стало возможным строительство небоскребов, и городские пейзажи начали преображаться. Паровозы на огромной скорости везли грузы гигантского веса через континенты. Бессемер чрезвычайно разбогател и прославился; не меньше тридцати маленьких городков в Америке называются Бессемер или Бессемер-сити.

Меньше чем через десять лет после «Великой выставки» железо в качестве строительного материала вышло из игры, поэтому несколько странно, что самая знаменитая конструкция прошлого века, возвышающаяся над Парижем, была сделана именно из этого материала. Я имею в виду, конечно, чудо техники девятнадцатого столетия, Эйфелеву башню. Еще ни разу в истории не строилось столь технологически передового и в то же время столь фантастически бессмысленного сооружения. Чтобы начать эту замечательную историю, нам придется вернуться на верхнюю площадку лестницы и войти в очередное помещение.

Глава 10
Коридор

I

Его полное имя – Александр Гюстав Беникхаузен Эйфель. Он вел замкнутую респектабельную жизнь, работал на уксусной фабрике своего дяди в Дижоне, а когда фабрика прогорела, он занялся инженерным делом.

Эйфель был великолепным специалистом. Он строил мосты и виадуки через невероятные ущелья, поразительно изощренные железнодорожные развязки и другие впечатляюще сложные конструкции. В 1884 году он реализовал один из самых хитроумных своих проектов – опорный каркас для статуи Свободы.

Считается, что статуя Свободы – творение скульптора Фредерика Бартольди, и отчасти это, конечно, верно: Бартольди придумал статую и нарисовал ее. Но без хорошо продуманной системы внутренней поддержки колоссальная статуя не могла бы стоять, ведь это всего лишь полая структура из выколоченной меди толщиной примерно в одну десятую дюйма. Такую же толщину имеет пасхальный кролик из шоколада. Но перед нами – пасхальный кролик высотой 151 фут, который противостоит ветру, снегу, проливным дождям, соленым брызгам, расширению и сжатию металла на солнце и в мороз и тысяче других испытаний.

Раньше перед инженерами никогда не вставало таких проблем, и Эйфель решил их самым оригинальным из всех возможных способом, соорудив «скелет» из стропильных ферм, на который надели, как костюм, медную «кожу». Эйфель совершенно не думал о том, что такая техника может использоваться и в более традиционных архитектурных проектах, однако его решение ознаменовало изобретение каркасной конструкции – самой важной строительной новации XIX века, которая сделала возможным возведение небоскребов. Строители первых чикагских высоток независимо от Эйфеля изобрели каркасную конструкцию, но все же Эйфель был первым. Способность металлической «кожи» скручиваться под давлением – предтеча идеи крыльев самолета, появившаяся задолго до того, как человечество всерьез задумалось о полетах. Статуя Свободы – настоящий шедевр инженерии, но об этом почти никто не задумывается, ибо все хитроумные инженерные механизмы прячутся под одеждами статуи.

Рис. 10. Эйфелева башня в процессе строительства. Париж, 1888 г.

Эйфель не был человеком тщеславным, но в своем следующем большом проекте позаботился о том, чтобы публика убедилась в его ключевой роли в изобретении нового подхода к архитектуре – каркасного строительства. Путевку в жизнь этому сооружению дала Парижская выставка 1889 года. Как обычно бывает, организаторы искали какой-нибудь «гвоздь программы» и принимали предложения и проекты. Около сотни было отклонено, в том числе и проект гильотины высотой 900 футов, который должен был отметить непревзойденный вклад Франции в дело смертной казни. Проект Эйфеля казался многим парижанам почти столь же нелепым. Они не видели смысла в установке огромной, никому не нужной железной башни в центре города.

Эйфелева башня была не просто самой высокой из всех когда-либо возведенных построек, это была и самая высокая из всех бессмысленных построек. Не дворец, не гробница и не храм, она даже не имела целью почтить какого-либо павшего героя. Эйфель отважно настаивал на том, что у его башни будет много практических применений – из нее получится отличный военный наблюдательный пункт, а на верхних площадках можно проводить полезные эксперименты по аэронавтике и метеорологии – но в конце концов даже он признал, что двигало им просто странное желание соорудить нечто по-настоящему высокое.

Многие художники и писатели не приняли проект. Группа видных деятелей культуры, включавшая Александра Дюма, Эмиля Золя, Поля Верлена и Ги де Мопассана, составила длинное возмущенное письмо, протестуя против «дефлорации Парижа». По их словам, «когда иностранцы придут смотреть нашу выставку, они удивленно воскликнут: «Ничего себе! Франция создала этот кошмар словно в насмешку над своим хваленым вкусом!»» «Эйфелева башня, – продолжали они, – это гротеск, заказное изобретение станкостроителя». Эйфель воспринимал эти оскорбления с веселой невозмутимостью, замечая при случае, что один из недовольных – это архитектор Шарль Гарнье, член комиссии, которая сначала одобрила башню.

В законченном виде Эйфелева башня кажется такой единой и цельной, такой идеальной, что трудно представить себе, насколько это сложный ансамбль, насколько чудовищно сложной была подгонка 18 000 отдельных деталей, соединившихся вместе только благодаря инженерному гению Эйфеля. Представьте себе: одна первая платформа уже имеет высоту 15-этажного дома. Опоры башни устремляются к этой опоре, наклоняясь внутрь под углом 54 градуса. Ясно, что они рухнули бы, если бы не удерживающая их платформа, которая, в свою очередь, и сама не устояла бы, не опирайся она на четыре опоры.

В единстве все части работают безупречно, а по отдельности они не смогли бы работать вообще. Таким образом, первая задача Эйфеля состояла в том, чтобы каким-то образом удержать четыре огромные, высокие и тяжелые опоры башни в наклонном положении, под правильным углом, не дав им упасть, а затем, в нужный момент, водрузить на них тяжелую платформу.

Отклонение всего на одну десятую градуса привело бы к тому, что верхняя часть опоры сместилась бы на целых полтора фута, и исправить это было бы уже нельзя: пришлось бы разбирать и заново собирать всю конструкцию. Эйфель придумал следующую хитроумную уловку: поставил каждую опору в гигантский контейнер, наполненный песком. Потом, когда работа над опорами была почти завершена, песок стали очень аккуратно спускать из контейнеров, одновременно следя за тем, чтобы опоры встали под нужным углом. Эта система сработала идеально.

Однако это было только начало. Над первой платформой нависла другая, основу которой составляли восемь квадратных футов железа, сделанных из пятнадцати тысяч деталей; каждую из них надо было укрепить на еще большей высоте. Допуски в некоторых местах равнялись всего одной десятой миллиметра. Наблюдатели были убеждены, что башня не выдержит собственного веса. Один профессор математики испещрил лихорадочными вычислениями толстую стопку бумаги и объявил, что, когда башня станет на две трети выше, опоры разъедутся и вся конструкция с яростным скрежетом рухнет на землю, уничтожив все здания в округе. Но фактически Эйфелева башня оказалась довольно легкой – всего 9500 тонн: как-никак, ее ажурный силуэт наполнен в основном воздухом. Чтобы поддерживать ее вес, потребовался фундамент всего семи футов глубиной.

Больше времени было потрачено на проектирование Эйфелевой башни, чем на ее строительство, которое заняло около двух лет и вполне уложилось в рамки бюджета. На строительной площадке присутствовало одновременно всего 130 рабочих, и во время ее возведения никто не погиб, что было в то время огромным достижением для такого большого проекта. До постройки небоскреба Крайслер-билдинг в Нью-Йорке в 1930 году башня будет оставаться самым высоким зданием в мире. Несмотря на то, что к 1889-му железо повсюду заменяли сталью, Эйфель отверг этот материал: он всегда работал с железом и со сталью чувствовал себя неуверенно. По иронии судьбы, самое грандиозное здание, когда-либо воздвигнутое из железа, оказалось и последним.

В XIX веке Эйфелева башня была, возможно, самым грандиозным, однако не самым дорогим строением. Одновременно с Эйфелевой башней за две тысячи миль от Парижа, у предгорий Аппалачского хребта в Северной Каролине, строился еще более дорогостоящий проект – огромный частный дом. На его возведение уйдет вдвое больше времени, чем на постройку Эйфелевой башни, потребуется вчетверо больше рабочих, и вся стройка обойдется втрое дороже, хотя жить в нем будут всего двое – хозяин и его мать. Дом под названием Билтмор был (и остается) самым крупным частным домом, когда-либо построенным в Северной Америке. Ни один другой факт не говорит лучше о тенденциях в экономике конца XIX века, чем появление в Новом Свете домов, превосходивших размерами самые большие дворцы Старого Света.

В Америке 1889 года был в самом разгаре период сибаритства, известного как «позолоченный век». С 1850 по 1900 год в Америке резко взлетели вверх все показатели богатства, производительности и процветания. За этот период население страны утроилось, а бюджет увеличился в тринадцать раз. Объем промышленного производства поднялся с 13 000 тонн в год до 11,3 миллиона. Экспорт металлической продукции всех видов: пушек, рельсов, труб, котлов, станков всех назначений – вырос с 6 до 120 миллионов долларов. Число миллионеров, которых в 1850 году было меньше двадцати человек, к концу века достигло 40 000.

Европейцы следили за американскими промышленными успехами с изумлением, затем с оторопью и наконец с неприкрытой тревогой. В Британии развернулось Национальное движение по повышению эффективности, идея состояла в том, чтобы вернуть Британии тот бойцовский дух, который некогда сделал ее великой державой. Книги с названиями вроде «Американские оккупанты» и «Американская коммерческая оккупация Европы» продавались нарасхват. И это было только начало.

К началу XX века Америка производила больше стали, чем Германия и Британия вместе взятые, – обстоятельство, которое еще полвека назад показалось бы немыслимым. Европейцев особенно раздражало то, что почти все технологические открытия в производстве стали были сделаны в Европе, а выпускала сталь Америка. В 1901 году Джей Пи Морган поглотил и слил множество более мелких компаний в могущественную US Steel Corporation – самую мощную из всех когда-либо виденных светом бизнес-империй. Ее стоимость – 1,4 миллиарда американских долларов – превышала стоимость всей земли в Соединенных Штатах к западу от Миссисипи и была вдвое больше, чем американский федеральный бюджет, если судить по ежегодным отчетам.

Промышленный успех Америки произвел на свет плеяду финансовых магнатов: Рокфеллеры, Морганы, Асторы, Меллоны, Фрики, Карнеги, Гульды, Дюпоны, Бельмонты, Гарриманы, Хантингтоны, Вандербильты и многие другие купались в неистощимом богатстве. Джон Рокфеллер зарабатывал в год 1 миллиард долларов в пересчете на наши деньги и при этом не платил подоходного налога. Да и никто не платил, потому что в Америке его еще не существовало. В 1894 году Конгресс пытался ввести двухпроцентный подоходный налог на доход свыше 4000 долларов, но Верховный суд объявил это антиконституционным; подоходный налог появился в жизни американцев только в 1914 году. Люди еще никогда не были так богаты.

Потратить свои деньги стало для многих богатых людей не такой уж легкой задачей. Почти все, что делали миллионеры, отдавало отчаянным безрассудством и вульгарностью. На одном нью-йоркском званом обеде гости обнаружили стол, засыпанный горой песка, и у каждого прибора – маленькую золотую лопаточку. После определенного сигнала следовало начать рыться в песке в поисках бриллиантов и прочих драгоценных камней. На другой вечеринке – пожалуй, самой нелепой на свете – в бальный зал огромного и респектабельного ресторана «Шеррис» ввели и привязали к столикам несколько дюжин лошадей с копытами, подбитыми мягкой тканью, чтобы гости, одетые ковбоями, смогли предаться совершенно бессмысленному удовольствию – пообедать в нью-йоркском ресторане, сидя верхом на лошади.

Многие вечеринки стоили десятки тысяч долларов. 26 марта 1883 года миссис Вандербильт побила все рекорды, закатив вечеринку за 250 000 долларов, но, рассудительно заметила The New York Times, таким шикарным образом было отмечено окончание поста. В те дни газету было легко ослепить блеском роскоши, и Times отвела 10 000 слов на безудержно восторженный и подробный рассказ об этом событии. На эту вечеринку миссис Корнелиус Вандербильт нарядилась в костюм с электрическими лампочками, и, наверное, это был единственный случай в жизни этой миллионерши, когда про нее можно было сказать: «так и сияет».

Американские нувориши часто ездили в Европу и скупали там предметы искусства, мебель и вообще все, что можно было упаковать в ящики и отвезти на корабле домой. Генри Клэй Фолджер, президент нефтяной компании Standard Oil (и дальний родственник династии кофейных магнатов Фолджеров) начал собирать первые издания Уильяма Шекспира, скупая их, как правило, у бедствующих аристократов, и в конце концов собрал примерно треть имеющихся в мире изданий рукописей, которые сегодня являют основу Шекспировской библиотеки Фолджера в Вашингтоне, округ Колумбия.

Другие, например Генри Клэй Фрик и Эндрю Меллон, собрали великие коллекции произведений искусства, причем подчас покупали все, что попадало под руку, без разбора. Так, газетный магнат Уильям Рэндольф Херст, коллекционировавший драгоценности, собрал их так много, что ему пришлось арендовать для их хранения два склада в Бруклине. Очевидно, Херст и его супруга были не самыми разборчивыми покупателями: когда он сказал ей, что только что приобретенный им валлийский замок раньше принадлежал норманнам, она, по свидетельству очевидцев, спросила: «Это из каких Норманов?»