Текст книги "Сталин и писатели Книга третья"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 55 страниц)

► ...в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распутники и бездельники.

Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и уничтожению которых «Красное дерево» помогает.

Это, в сущности, был спор писателя, отстаивающего свое право оставаться приверженцем критического реализме!(дурацкий этот термин появился позже), – с будущим провозвестником концепции реализма социалистического,согласно которой художник должен видеть и изображать окружающую его действительность в ее историческом развитии, то есть – поступательном движении к сияющим вершинам.

Ничего антисоветского в «Красном дереве» не было и в помине. Там вообще не было никакой политики, если не считать, что на мгновенье мелькнул на ее страницах некий «троцкист Аким», изображенный не только без всякого сочувствия, но даже – в полном соответствии с тогдашними партийными установками – охарактеризованный такой насмешливой, пренебрежительной авторской репликой: «К поезду, как и к поезду времени, троцкист Аким опоздал».

Но по части изображения тогдашнего российского быта эта повесть Пильняка была действительно уязвима.

Российская действительность изображалась им, мягко говоря, малоприспособленной для построения социализма:

► Ехали полем – таким же, каким оно было пятьсот лет тому назад, – въехали в деревню, потащились грязями ее семнадцатого века. За деревней дорога шла в овраг, переехали мост, за мостом была лужа, которая оказалась непроезжей. Въехали в лужу. Лошади рванули и стали. Возница ударил лошадей кнутом, – лошади дернулись и не сдвинулись с места. Кругом была непролазная грязь, тарантас увязал посреди лужи, увяз левым передним колесом выше чеки. Кучер изловчился на козлах и ударил коренника в зад сапогом, – лошадь дернулась и упала, подмяв под себя оглоблю, лошадь ушла в тину по хомут. Кучер хлестал лошадей, пока не понял, что коренник встать не может, – тогда он полез в грязь по колено, – он ступил второй ногой, – и он завяз, – он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик – заплакал, – заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния...

(Борис Пильняк. Красное дерево. В кн.: Бор. Пильняк.Расплеснутое море. М., 1990. Стр. 137)

По меркам социалистического реализма это, конечно, Ужасно. Но ведь никаким социалистическим реализмом тогда и не пахло.

Тогдашнюю российскую реальность, малопригодную для построения социализма в «отдельно взятой стране», в таких же тонах тогда изображали многие русские писатели. (Например, Пантелеймон Романов, который, кстати, тоже печатался в эмигрантском «Петрополисе».) А уж Зощенко, – так тот пошел куда дальше Пильняка в изображении этой российской реальности, оставшейся такой же, какой она была не только пятьсот, но, пожалуй, даже и тысячу лет тому назад. И делал это с неизмеримо большей, чем Пильняк, беспощадностью и безнадежностью. Он почти прямо давал понять своему читателю, что за минувшую тысячу лет в этой «отдельно взятой стране» не только ничего не изменилось, но, пожалуй, ничего и не изменится:

► Вот выйдешь, например, в поле, за город... Домишко какой-нибудь за городом. Забор. Скучный такой. Коровенка стоит этакая скучная до слез... Бок в навозе у ней... Хвостом треплет... Жует... Баба этакая в сером трикотажном платке сидит. Делает что-то руками. Петух ходит. Кругом бедно, грязно, некультурно... Ох, до чего скучно это видеть!

И подходит, скажем, к бабе этакий русый, вроде ходячего растения, мужик. Подойдет он, посмотрит светлыми глазами, вроде стекляшек, – чего это баба делает? Икнет, почешет ногу об ногу, зевнет. «Эх, скажет, спать, что ли ча, пойти. Скушно чтой-то...» И пойдет спать.

А вы говорите: подайте стремительность фантазии.

Эх, господа, господа товарищи! Да откуда ее взять? Как ее приспособить к этой деревенской действительности? Скажите! Сделайте такую милость, такое великое одолжение. И рады бы, так сказать, раздуть кадило, да не с чего.

(Михаил Зощенко. Страшная ночь. В кн.: Мих.Зощенко. Собрание сочинений. Том 2. А., 1986.Стр. 90-91)

И никто этого Зощенко тогда даже пальцем не тронул. Семнадцать лет должно было пройти (и каких лет!), чтобы Сталин наконец опомнился и рявкнул: «Не хочет перестраиваться, пусть убирается ко всем чертям!»

Нет, повесть «Красное дерево» не могла стать единственной – и даже главной – причиной этой беспримерной, более полугода длящейся кампании.

Была еще одна попытка понять и объяснить, в чем состояла эта настоящая, главная причина:

► Выступление Волина было лишь началом кампании, истинные причины которой не имели прямого отношения ни к роману Замятина, ни к повести Пильняка. Речь шла о чистке Федерации объединения советских писателей (ФОСП) (Федерация включала в себя Всероссийский союз писателей (ВСП), Всероссийское общество крестьянских писателей, Всероссийскую ассоциацию пролетарских писателей (ВАПП), «Кузницу», «Круг», «Перевал», «Литературный центр конструктивистов» и «Леф»), и чистка эта должна была начаться с «аполитичного» Всероссийского союза писателей.

(Евг. Барабанов. Комментарии. В кн.: Е. Замятин.Сочинения. М., 1988. Стр. 530)

Наверно, могла быть у этой кампании и такая цель. Как я уже не раз говорил, задумывая и начиная каждую из развязываемых им идеологических кампаний, Сталин решал сразу несколько задач. Быть может, попутно решал и эту. Но главной целью кампании чистка ФОСПа быть не могла. Чтобы «почистить» ФОСП, совсем не нужна была такая мощная артиллерийская подготовка, да еще растянувшаяся на месяцы.

Нет, для того, чтобы начать и так долго длить громкую кампанию, клеймящую и разоблачающую Пильняка, у Сталина, помимо этих, были еще и другие соображения.

* * *

Все жертвы идеологических кампаний, подобных тем, через которую прошел Пильняк, навсегда оставались прокаленными. К прежнему своему статусу им уже не было возврата.

Исключенный из Союза писателей Пастернак так и умер членом Литфонда. И до конца дней не оставляло его сознание, что он «пропал, как зверь в загоне».

И над Зощенко и Ахматовой тоже до конца их дней висел дамоклов меч неотмененного постановления ЦК. И до конца дней не отпускала их боль от незаживающих шрамов и переломанных в пыточном застенке костей.

Ахматова говорила об этом спокойно:

► Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи.

(Ф.Г. Раневская. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М., 2006. Стр. 421)

Зощенко не мог сдержать своих чувств:

►...моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Я не могу выйти из положения. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать?

Я думал, что это забудется. Это не забылось и через восемь лет мне задают этот вопрос.

У меня нет ничего в дальнейшем! Я не стану ни о чем просить!

Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков! Я больше чем устал! Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею!

(Культура и власть от Сталина до Горбачева. Аппарат ЦК и культура. 1953—1957. Документы.М, 2001. Стр. 231—235)

Другими словами, но о том же писал в своем письме Сталину «одноделец» Пильняка Замятин:

► Уважаемый Иосиф Виссарионович,

приговоренный к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою...

Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли.

(Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917-1953. М., 2002. Стр. 153)

Для Пильняка обстоятельства сложились иначе.

Из переделки, в какую попал вместе с Замятиным, он вышел целым и невредимым. Как сказано в знаменитой детской сказке Корнея Чуковского, —

 
Утроба крокодила
Ему не повредила.
 

Можно даже сказать, что пребывание в этой «утробе» пошло ему во благо.

Кампания еще продолжалась, Безыменский еще кидал в него с трибуны XVI партийного съезда последние комья грязи, а он уже готов был отправиться в свой очередной заграничный вояж.

Вот как писал об этом тот же Замятин в том же своем письме Сталину:

► ...амплуа чёрта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу.

(Там же. Стр. 156)

Прочитав письмо Замятина, Сталин и ему тоже позволил уехать на Запад. Но Замятин был отправлен в изгнание, а Пильняк в творческую командировку. Как говорил Пушкин, дьявольская разница.

Решение об этой творческой командировке Пильняка было принято самим Сталиным и согласовано им чуть ли не со всеми тогдашними членами Политбюро:

► ПИСЬМО И.В. СТАЛИНА Б.А. ПИЛЬНЯКУ

7 января 1931 г.

Уважаемый тов. Пильняк!

Письмо Ваше от 4.1. получил. Проверка показала, что органы надзора не имеют возражений против Вашего выезда за границу. Были у них, оказывается, колебания, но потом они отпали. Стало быть, Ваш выезд за границу можно считать в этом отношении обеспеченным.

Всего хорошего.

И. Сталин

На письме имеются две колонки резолюций. Первая – «Прочтите. Ст[алин]» и подписи членов Политбюро ЦК ВКП(б): «Читал. Молотов», «Ворошилов», «В. Куйбышев», «Киров», «Калинин», «Я. Рудзутак». Вторая – «Предлагаю разрешить выезд. И. Сталин», «Я. Рудзутак», «Молотов», «Каганович», «Ворошилов», «М. Калинин», «Киров».

(Там же. Стр. 141)

Это решение было принято в ответ на личное обращение писателя к Сталину (документ № 11),в котором, помимо прочих, им был высказан и такой – едва ли не главный – мотив, объясняющий, почему поездка в Соединенные Штаты является для него насущной творческой необходимостью:

► ...с дней десятилетия годовщины Октября я задумал написать роман, к которому я подхожу, как к первой моей большой и настоящей работе. Мой писательский возраст и мои ощущения говорят мне, что мне пора взяться за большое полотно и силы во мне для него найдутся. Этот роман посвящен последним полуторадесятилетиям истории земного шара, – и я хочу противопоставить нашу, делаемую, строимую, созидаемую историю всей остальной истории земного шара, текущей, проходящей, происходящей, умирающей, – ведь на самом деле перепластование последних лет истории гигантско, – и на самом деле историю перестраиваем мы. Сюжетная сторона этого романа уже продумана, лежит в моей голове, – место действия этого романа – СССР и САСШ, Азия и Европа, – Азию и Европу я представляю, в САСШ я не был, – у меня не хватает знаний, а роман я должен сделать со всем напряжением.

(Там же. Стр. 140)

Этот свой грандиозный замысел Пильняк не реализовал, но на основе своих американских впечатлений создал все-таки довольно объемистое сочинение, которое озаглавил так: «О'КЭЙ. Американский роман».

Роман этот был до отвращения советский и до отвращения антиамериканский.

От знакомства с американцами автора стошнило еще до того, как он ступил на землю Соединенных Штатов, – на пароходе, на котором он приближался к берегам Америки. И тут же он преисполнился чувством неизбывной гордости от сознания, что сам он принадлежит к совсем другому миру, ничего общего с тем, что развернулся тут перед ним во всей своей гнусности, не имеющему:

► ...в ночь перед Америкой, когда американцы вспоминают, что на родине у них «прохибишен», то есть сухой закон, и налегают на легальные алкоголи со всем американским размахом. Размах действительно получается грандиозный. Пьют грандиозно не только в салонах, но на всех лестницах и палубах, залезая для поэзии иной раз под вельботы. Пьют, не разбираясь ни полом, ни возрастом. Каютные дела выползают тогда не только на палубы, но и в салоны, в каютных переулках останавливая время в вечность бутылкой виски в рот из горлышка. С российским пьянством этот американский размах во всепалубном масштабе сравнить возможно разве лишь в ломовом порядке. Куда русским!

Советскому гражданину и пассажиру – прямо надо сказать – все это кажется свинством, в независимости от масштабов. Советский человек, оставивший за собой трудное, стальное величие его страны (а действительно, за пределами СССР, сейчас же за польским «кордоном», необыкновенно, величественно начинает гореть звезда СССР, когда быть гражданином СССР – величественно и гордо!), – советский человек понимает, конечно...

И т.д.

(Б. Пильняк. Избранные произведения.А., 1978. Стр. 447)

Дальнейшее, более близкое знакомство автора с Америкой и американцами не только подтверждает первые его впечатления об американском свинстве, но и обогащает их новыми, чем дальше, тем все более красочными подробностями:

► Музыка захлебывается разными пуками. Юбки женщин взлетают вверх, обнажая, что полагается и чего не полагается обнажать. Женщины судорожно хватают летящие юбки, стараясь собрать их и удержать на коленях... Юбки вновь летят вверх. Иль женщины бегут куда попало. Тогда под ними начинает прыгать пол наподобие взбесившегося козла. Женщины теряют равновесие и хватаются за поручни. Но по поручням идет ток. Но воздух снизу их не подкидывает! – И никто, никогда, нигде, если и он не был в Конэй-айлэнде, не видал таких выражений лиц, как у тех зрителей, которые сидят в зрительном зале этого удовольствия! —Зал хрюкает, хохочет, визжит, сучит и стучит ногами, – наслаждается! – За вечер таких зримых пройдет не меньше сотни, и сколько панталон, подвязок, а то и совершенно беспанталонья насмотрится этакий миллионный американский зритель! – С мужчинами поступается иначе, чем с женщинами. В тот момент, когда ветер срывает шляпу и мужчина за шляпу хватается, его тыкают сзади электричеством, и ловкостью рук урода-жерди, вместо канотье иль шляпы поддуваемого, нахлобучивается на его голову какой-нибудь шутовской головной убор. Поддуваемый и электризуемый замечает это лишь тогда, когда он выбрался из пытки обалдения. За шляпу он платил кровные доллары. Он секунду рассматривает то шутовство, которое оказалось у него на голове и о котором он узнал по хохоту окружающих. Он кидает это шутовство уродам и требует свою шляпу. Его шляпа лежит на троне среди сцены, ему говорят:

– Иди бери!

Жалость к потраченным долларам и жалость к своему достоинству секунду борются, и человек идет за своей шляпой. В тот момент, когда он протягивает за нею руку, шляпа летит в сторону, а вместо шляпы выскакивает из-под трона электрический урод, ужасно визжащий и пугающий шляпного обладателя.

Наслаждение невероятное!

Наслаждение сверхъестественное!

Зал гогочет, и музыка захлебывается, пукая.

Зал украшен национальными флагами.

Но самое замечательное заключается в том, – это по поводу секунды раздумья о стоимости шляпы и своего достоинства, – замечательно то, что зримые и одураченные выскакивали со сцены – веселыми, счастливыми, хохочущими, никак не обиженными. Ясно было, что ряд зримых проходил по этой сцене, украшенной национальными флагами, не в первый раз. Все, что полагалось, они проделывали со знанием и удовольствием, они получали удовольствие...

(Там же. Стр. 466)

Такими красками рисует автор Америку и американцев протяжении всего своего – довольно объемистого – «американского романа».

Строго (даже не очень строго) говоря, на самом деле это никакой не роман. Путевые очерки? Публицистика? Сатира?

Да, можно сказать и так. На крайний случай годится любое из этих определений. Но дело не столько в жанровой природе этого сочинения, сколько в самой его сути. Суть же эта – откровенно лакейская.

В том своем письме Сталину, в котором он просил разрешить ему этот его американский вояж, Пильняк заверял вождя:

►  Позвольте сказать первым делом, что решающе, навсегда я связываю свою жизнь и свою работу с нашей революцией, считая себя революционным писателем и полагая, что и мои кирпичики есть в нашем строительстве. Вне революции я не вижу своей судьбы.

(Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917—1953. М., 2002. Стр. 139)

Эту декларацию надо было теперь подтвердить своим «романом». Что – по причинам, о которых мы еще поговорим, – было непросто.

В Литературном институте, где я учился, старенький профессор читал нам – сейчас уже не вспомню, то ли историю цивилизации, то ли историю культуры. Читать этот курс полагалось, разумеется, с марксистско-ленинских позиций. Пронизать свои лекции марксистской философией старику было не под силу (темна вода во облацех), и он поступил просто. Вынул из кармана тетрадку, в которой у него были выписаны подходящие к случаю цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина – и зачитал нам их. А потом, спрятав тетрадку обратно в карман, начал читать свою историю цивилизации так, как читал ее еще «до несчастья», когда никакого марксизма-ленинизма от него не требовалось.

Примерно так же поступил в своем «американском романе» Пильняк.

Его «американский роман» начинается так:

► 4 июля 1776 года, в день объявления независимости, в день возникновения Соединенных Штатов, в Филадельфии американская женщина Бэтси Росс подарила Джорджу Вашингтону, первому американскому президенту, первое американское знамя. Это было полтораста лет тому назад. 7 ноября 1931 года, в годовщину Октябрьской революции, в Детройте американская женщина Бэтси Росс, праправнучка первой Бэтси Росс, передала коммунистическое красное знамя детройтской организации коммунистической партии.

(Б. Пильняк. Избранные произведения. Л., 1978.Стр. 443)

И такая же виньетка – ни единым словом не отличающаяся от начальной, – заключает «роман».

Ни тематически, ни сюжетно, ни каким-либо иным образом с содержанием «романа» она не связана. Это – знак. Единственный на весь «роман» знак, призванный удостоверить, что его автор Б.Н. Пильняк – писатель революционный.

Иначе обстоит дело со знаками, удостоверяющими, что он писатель советский.

Такие знаки разбросаны «там и сям» по всему тексту его «романа», как советские гербы «на сиденьях, спинках и прочих выдающихся местах» тех кресел, которые в «Бане» Маяковского заказывал для своего кабинета главначпупс Победоносиков.

Вот, например, рассказывая, в какой дорогой гостинице его поселили, и объясняя, что самому расплатиться за роскошный номер люкс, который ему в ней предоставили, ему, конечно, было бы не по карману, он не преминул воспользоваться этим сюжетным мотивом, чтобы лишний раз угодливо подтвердить свою безусловную «советскость»:

► Советский гражданин, автор этих строк «О'кэй», американского романа, ехал в качестве писателя. Он знал, что ему нужно было поехать, но он также знал, что для его страны американские комбайны и тысячетонные штамповальные станки нужней его поездки. Поэтому он не взял с собой советского золота и отъезжал от советской границы без единого цента.

(Там же. Стр. 448)

Так же ловко нашел он повод, чтобы, рассказывая о своем пребывании в Соединенных Штатах, упомянуть «товарища Сталина»:

► Мне задавали вопросы:

– как вам понравилась Америка?

– сколько стоит в загсе развестись и выйти замуж?

– сколько получает жалованья товарищ Сталин?

– как вам понравились американские женщины и Нью-Йорк?

Когда спросили, сколько получает жалованья товарищ Сталин, я ответил, что получает он, надо полагать, партмаксимум, около полутораста долларов в месяц. Народ трепетно поразился этакой мизерной оплатой, – что, мол, стоит Сталину из-за такой мелочи трудиться?!

Меня спросили:

– Кто же в таком случае сколько получает жалованья, и есть ли люди, которые получают больше, чем товарищ Сталин?

Поразив журналистов тем, что миллионеров у нас нет, понеже они изгнаны (есть еще такие в Америке, которые об этом плохо знают, даже среди журналистов), я сказал, что больше полутораста долларов в месяц зарабатывают квалифицированные рабочие, инженеры, люди свободных профессий, писатели, артисты.

Меня спросили:

– Ну, а вы?

Я ответил, что я зарабатываю раза в три больше в месяц, чем полтораста долларов. Наутро в «Нью-Йорк таймсе» было напечатано:

– «Пильняк предрекает гибель капитализма!»

– «Самый богатый человек в СССР – Пильняк!»

(Там же. Стр. 455—456)

Ничего не скажешь, лизнул изящно. «Заплатка» так хорошо подобрана в цвет ткани, из которой сшито произведение, что не всякому даже в голову придет, что это «заплата».

Как, мол, было, так и рассказываю, просто и безыскусственно, без всякой задней мысли. Простодушные американцы, быть может, это и слопали, но от нас, опытных советских читателей, эту его «заднюю мысль» не скроешь. Смысл ее прост и очевиден: смотрите, смотрите все и поражайтесь, как скроил в быту наш великий вождь! Можно сказать – «хозяин земли русской», а получает меньше, чем квалифицированный рабочий. И в несколько раз меньше, чем он сам, скромный советский писатель. Вот какая замечательная у нас страна!

Этот свой «американский роман» Пильняк сварганил довольно быстро. (Начал в октябре 1931-го, закончил 18 февраля 1932-го. То есть на все про все – четыре месяца.)

И.М. Гронский в своих воспоминаниях пишет, что Пильняк приезжал к Сталину на дачу, где Сталин, Молотов и Ежов якобы читали его новый роман и одобрительно о нем отзывались.

Не думаю, чтобы Сталину «О'кэй» так уж понравился. Тот же Гронский – в другой главе своих воспоминаний – вспоминает, что на самом деле Сталин был об этом сочинении Пильняка не больно высокого мнения (к этому сюжету впоследствии мы еще вернемся). Но положение Пильняка после этой его заграничной командировки вроде стало иным. Складывается впечатление, что он был прощен и даже обласкан.

Так оно вроде и было. Но политическая его репутация при этом оставалась прежней. И публично, и в закрытых партийных документах его, как ни в чем не бывало, по-прежнему продолжали честить контрреволюционером и антисоветчиком:

► ИЗ СТЕНОГРАММЫ ВСЕСОЮЗНОГО

СОВЕЩАНИЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ

РЕСПУБЛИКАНСКИХ, КРАЕВЫХ

И ОБЛАСТНЫХ ОРГКОМИТЕТОВ СОЮЗА

СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

15 июля 1933 года

СТАВСКИЙ: ...Мы должны заявить, что не всякого примем в Союз писателей. У нас имеются указания, кто должен быть в Союзе. Это писатели, которые стоят на платформе советской власти...

Я... хочу указать на 4-ю книжку «Нового мира». Там напечатаны «Камни и корни». Эти «Камни и корни» направлены против советской пролетарской литературы. Вещь эту написал Пильняк. В советской литературе нужно поставить вопрос о Пильняке...

...Пильняк предлагает устроить чистку в литературе. 80% он предлагает выкинуть как никуда не годных. Подающих надежды, вроде Фадеева, посадить на ученическую скамью. Самых безнадежных, вроде Либединского, лишить права писать... А для остальных организовать художественно-организующий и литературно-разделяющий институт, без диплома которого никто не может печататься. Дальше у него есть высказывания такие, что наши писатели в старых экипажах ездят на Днепрострой социализма, смазав себе салом верноподданнические пятки. Контрреволюция, товарищи!

(Валерий Яковлевич Кирпотин. Ровесник железного века. М., 2005. Стр. 242-243)

В.Я. Кирпотин в то время был ответственным сотрудником отдела культуры ЦК ВКП(б).

► Вместе со своими непосредственными начальниками Ангаровым, Стецким, – рассказывает он, – я вынужден был подписывать протоколы писательских собраний... Мы присутствовали на этих собраниях от ЦК, мы были обязаны подробно и объективно докладывать о том, что там происходило.

В протоколах перечислялось, что говорили на собраниях писатели. Сталин хотел знать мельчайшие подробности, и отдел культуры ЦК ВКП(б) постоянно информировал его в специальных докладных. Это была наша политическая работа. Литературой, по примеру Сталина, интересовались все секретари ЦК. Докладные сначала попадали к ним на стол, а затем их получал генсек...

Вот одна из таких его докладных записок:

► СЕКРЕТАРЯМ ЦК ВКП(б)

Л.М. КАГАНОВИЧУ,

А.А. АНДРЕЕВУ И Н.И. ЕЖОВУ

Писатель Иван Катаев (член партии с 1919 года) в 1928 году ездил к сосланному в Липецк троцкисту Воронскому за директивами о работе литературной группы «Перевал». Активные связи с осужденными троцкистами Катаев поддерживал систематически, оказывая им денежную помощь. Денежную помощь он оказывал осужденным троцкистам Мирову и Малееву... Катаев все время покровительствует писателю Зарудину, исключенному из партии троцкисту.

В 1932 году Иван Катаев заявил о ликвидации литературной группы «Перевал». На самом деле группа продолжала существовать при активном участии Воронского. Группа добивалась печатного органа под названием «Тридцатые годы» вплоть до последнего времени, когда Иван Катаев и Пильняк настойчиво стремились получить разрешение на издание альманаха под этим названием. Решением партгруппы постановлено исключить Ивана Катаева из партии.

(Там же. Стр. 368—369)

Пильняка, который выступает тут в паре с исключенным из партии Иваном Катаевым, исключить из партии было нельзя, поскольку он в этой партии не состоял. Но не пустить-то его за границу было можно!

Казалось бы, отказ на его просьбу об очередной заграничной командировке при таких обстоятельствах был неизбежен.

Командировка, однако, была ему разрешена. И не просто разрешена, а в режиме, так сказать, наивысшего благоприятствования.

► ПИСЬМО Б.А. ПИЛЬНЯКА В ЦК ВКП(б)

[Ранее 15 мая 1934 г.]

Москва 40, 2-ая ул. Ямского поля, 1/2, 21,

тел[ефон]Д. 1 77 12

Прошу мне и жене моей Кире Георгиевне [Андроникашвили], студентке Г[осударственного] и[нститута] к[инематографии], выдать заграничные паспорта для поездки в Латвию, Эстонию, Финляндию, Швецию и Норвегию. В Латвии, Эстонии и Финляндии я сделал бы доклады в связи с продлением пактов о ненападении, что находит целесообразным отдел печати НКИД, где и возникла мысль о моей поездке. Швецию и Норвегию я никогда не видел и хотел бы написать о них для советского читателя, равно, как написал бы и о лимитрофах, бывших российских губерниях. Моя жена никогда не была за границей, и я считаю нужным взять ее с собой для того, чтобы будущий советский режиссер заграницу знал. Мы намереваемся пробыть за границей не больше двух месяцев. Я хотел бы выехать за границу около пятнадцатого мая.

Бор. Пильняк

На первом листе резолюция: «Можно удовлетворить. И. Ст[алин]» и автографы Куйбышева и Кагановича. Результаты голосования других членов Политбюро: Андреев, Чубарь, Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян – за. 17 мая Политбюро приняло решение: «Разрешить Б. Пильняку выезд в Латвию, Эстонию, Финляндию, Швецию и Норвегию с женой на срок не более 2-х месяцев».

Но особенно поражает тут не столько безоговорочно разрешительный характер этого документа, сколько самый тон письма, с которым Пильняк обращается в высшую государственную инстанцию. Тон этот не просто уверенный, а прямо нахальный. Его жена, видите ли, никогда не была за границей, а он, видите ли, полагает, что ей – студентке Государственного института кинематографии – побывать там прямо-таки необходимо.

И всю эту нахальную ерунду члены Политбюро покорно визируют, словно их положительный ответ на нее уже заранее предрешен. (А он и был предрешен!)

Вообще-то писателей (разумеется, не всех) в то время за границу время от времени выпускали. Но от просьбы разрешить поездку до получения заграничного паспорта путь был весьма не прост, и сплошь и рядом обращавшемуся с такой просьбой в разрешении на выезд бывало отказано. Нередко даже в тех случаях, когда за просителя хлопотали люди весьма влиятельные.

Напомню короткий эпистолярный диалог Кагановича со Сталиным – как раз на эту тему:

► КАГАНОВИЧ – СТАЛИНУ

23 июня 1932 г.

М. Горький обратился в ЦК с просьбой разрешить Бабелю выехать за границу на короткий срок. Несмотря на то, что я передал, что мы сомневаемся в целесообразности этого, от него мне звонят каждый день. Видимо, Горький это принимает с некоторой остротой. Зная, что Вы в таких случаях относитесь с особой чуткостью к нему, я Вам об этом сообщаю и спрашиваю, как быть.

Л. Каганович

(Сталин и Каганович. Переписка. 1931—1936 гг.М., 2001. Стр. 189)

► СТАЛИН – КАГАНОВИЧУ

26 июня 1932 г.

По-моему, Бабель не стоит того, чтобы тратить валюту на его поездку заграницу.

И. Ст.

(Там же. Стр. 198)

Но чтобы понять – и не только понять, но и почувствовать, – всю беспрецедентность, я бы даже сказал, уникальность «случая Пильняка», сравним его с унизительным положением, в каком (в то же самое время: май 1934 года) оказался М.А. Булгаков, обратившийся «в инстанции» с такой же просьбой: разрешить ему выехать – тоже с женой и тоже на два месяца, – за границу.

Сделать это нам будет легко, поскольку все мытарства, через которые в связи с этой его просьбой ему пришлось пройти, Михаил Афанасьевич подробно описал в своем письме Сталину.

Заранее прошу прощенья у читателя за непомерно длинную цитату, но уж очень она выразительна, и именно этой своей выразительностью (хотя и не только ею) очень мне тут нужна.

► И. В. СТАЛИНУ

< 10 июня 1934 г. Москва >

Товарищу Сталину

От драматурга и режиссера МХАТ СССР имени Горького

Михаила Афанасьевича Булгакова

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло:

1

В конце апреля сего года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой.

В этом заявлении была указана цель моей поездки – я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе (с тем, чтобы по возвращении предложить ее для напечатания в СССР).

А так как я действительно страдаю истощением нервной системы, связанным с боязнью одиночества, то я и просил о разрешении моей жене сопровождать меня, с тем, чтобы она оставила здесь на два месяца находящегося на моем иждивении и воспитании моего семилетнего пасынка.

Отправив заявление, я стал ожидать одного из двух ответов, то есть разрешения на поездку или отказа в ней, считая, что третьего ответа не может быть.

Однако произошло то, чего я не предвидел, то есть третье.

17 мая мне позвонили по телефону, причем произошел следующий разговор:

Вы подавали заявление относительно заграничной поездки?

Да.

Отправьтесь в Иностранный Отдел Мосгубисполкома и заполните анкету Вашу и Вашей жены.

Когда это нужно сделать?

Как можно скорее, так как Ваш вопрос будет разбираться 21 или 22 числа.

В припадке радости я даже не справился о том, кто со мною говорит, немедленно явился с женой в ИНО Исполкома и там отрекомендовался. Служащий, выслушав, что меня вызвали в ИНО по телефону, предложил мне подождать, вышел в соседнюю комнату, а вернувшись, попросил меня заполнить анкеты.

По заполнении он принял их, присоединив к ним по две фотографических карточки, денег не принял, сказавши:

Паспорта будут бесплатные.

Советских паспортов не принял, сказавши:

Это потом, при обмене на заграничные.

А затем добавил буквально следующее:

Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, но уже поздно. Позвоните ко мне восемнадцатого утром.

Я сказал:

Но восемнадцатого выходной день.

Тогда он ответил: Ну, девятнадцатого.

19 мая утром, в ответ на наш звонок, было сказано так:

Паспортов еще нет. Позвоните к концу дня. Если паспорта будут, вам их выдаст паспортистка.

После звонка к концу дня выяснилось, что паспортов нет, и нам было предложено позвонить 23 числа.

23 мая я лично явился с женою в ИНО, причем узнал, что паспортов нет. Тут о них служащий стал наводить справку по телефону, а затем предложил позвонить 25 и или 27 мая.

Тогда я несколько насторожился и спросил служащего, точно ли обо мне есть распоряжение и не ослышался ли я 17 мая?

На это мне было отвечено так:

Вы сами понимаете, я не могу вам сказать, чье это распоряжение, но распоряжение относительно вас и вашей жены есть, так же как и относительно писателя Пильняка.

Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радость моя сделалась безграничной.

Вскоре последовало еще одно подтверждение о наличии разрешения для меня. Из Театра мне было сообщено, что в секретариате ЦИК было сказано:

Дело Булгаковых устраивается.

В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось.

Тем временем в ИНО Исполкома продолжались откладывания ответа по поводу паспортов со дня на день, к чему я уже относился с полным благодушием, считая, что сколько бы ни откладывали, а паспорта будут.

7 июня курьер Художественного Театра поехал в ИНО со списком артистов, которые должны получить заграничные паспорта. Театр любезно ввел и меня с женой в этот список, хотя я подавал свое заявление отдельно от Театра.

Днем курьер вернулся, причем даже по его растерянному и сконфуженному лицу я увидел, что случилось что-то.

Курьер сообщил, что паспорта даны артистам, что они у него в кармане, а относительно меня и моей жены сказал, что нам в паспортах ОТКАЗАНО.

На другой же день, без всякого замедления, в ИНО была получена справка о том, что гражданину Булгакову М.А. в выдаче разрешения на право выезда за границу отказано.

После этого, чтобы не выслушивать выражений сожаления, удивления и прочего, я отправился домой, понимая только одно, что я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение.

2

Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве...

Единственной причиной этого, как я предполагаю, может быть только одно: не существует ли в органах, контролирующих заграничные поездки, предположение, что я, отправившись в кратковременное путешествие, останусь за границей навсегда?

Если это так, то я, принимая на себя ответственность за свои слова, сообщаю Вам, что предположение это не покоится ни на каком, даже призрачном, фундаменте.

Я не говорю уже о том, что для того, чтобы удалиться за границу после обманного заявления, мне надлежит разлучить жену с ребенком, ее самое поставить этим в ужасающее положение, разрушить жизнь моей семьи, своими руками разгромить свой репертуар в Художественном театре, ославить себя, – и, главное, – все это неизвестно зачем.

Здесь важно другое: я не могу постичь, зачем мне, обращающемуся к Правительству с важным для меня заявлением, надлежит непременно помещать в нем ложные сведения?

Я не понимаю, зачем, замыслив что-нибудь одно, испрашивать другое?

И тому, что я этого не понимаю, у меня есть доказательство.

Именно я четыре года тому назад обращался к Правительству с заявлением, в котором испрашивал или разрешения выехать из Союза бессрочно, или разрешения вступить на службу в МХАТ.

Задумав тогда бессрочный отъезд, под влиянием моих личных писательских обстоятельств, я не писал о двухмесячной поездке.

Ныне же, в 1934 году, задумав кратковременную поездку, я и прошу о ней.

У меня нет ни гарантий, ни поручителей.

Я обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего дела – о поездке с моей женой во Францию и Италию для сочинения книги, на срок времени со второй половины июля по сентябрь этого года.

Михаил Булгаков

(Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917-1953. М. 2002. Стр. 210-213)

На первой странице этого булгаковского письма, поперек первых двух абзацев, Сталин размашисто написал: «Совещаться».