Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

– Разрешишь присесть, твое превосходительство?

– Подсаживайтесь, Габор, места хватит. Только предупреждаю, если ты явился с намерением выпить кофе, ничего не выйдет.

– Помилуй, Бела! В качестве министра снабжения я лучше всех понимаю необходимость строжайшей экономии.

Фараго тяжко вздохнул и громко высморкался.

– Давно собирался с вами познакомиться, дорогой господин майор! – обратился он к Балинту. – Чрезвычайно много о вас слышал от нашего общего друга Денеша Бори, притом только одно хорошее. Самое хорошее! Бори очень вас любит, господин майор, и высоко ценит. А это кое-что значит… Бори человек весьма взыскательный.

Как бы там ни было, официант все-таки принес серебряный поднос с четырьмя чашечками черного кофе. Не успел он поставить поднос на стол и уйти, как Фараго хлопнул Миклоша по плечу и разразился гулким хохотом:

– Ну вот! Видал, господин премьер?

– Но этот кофе уже далеко не то, что подавали нам! – проронил Миклош, явно обозленный фамильярностью Фараго.

– То, то самое, дорогой мой премьер! А если и не совсем такой, как ты пил, то наверняка лучше.

Фараго предложил всей компании особые сигары с золотым ободком. Чукаши-Хект закурил, Миклош и Балинт отказались.

– Настоящая гавана! – воскликнул Фараго. – По сравнению с ней наши сигары… Н-да!.. Не хочу употреблять простонародного выражения…..

– Знаете, господин майор, – обратился он снова к Балинту, после того как подробно обсудил с Чукаши виды на будущее венгерского сигарного производства, – я серьезно озабочен этим самым разделом земли.

– Раздел неизбежен, – проговорил Миклош.

– Ну конечно, неизбежен! Мне, дорогой премьер, можешь этого не объяснять, я знаю это лучше кого-либо другого. Да и не хочу избегать земельной реформы, уж тут меня никто не уговорит. Но именно нам, искренне желающим ее проведения, следует смело посмотреть в глаза трудностям, связанным с ее осуществлением и законным документальным оформлением. Мы посулили дать землю в первую очередь тем, кто примет участие в войне против немцев. Не так ли? Кроме того, пообещали, что владения лиц, имеющих военные или политические заслуги в настоящей войне, останутся неприкосновенными. Верно? И вот пожалуйста! Формирование армии задерживается, а вместе с ним задерживается и начало боевых действий против немцев. Таким образом, откуда можно сегодня знать, кто получит особые льготы по земельной реформе, участвуя в войне? Как нам в этом случае предугадать, у кого именно появятся заслуги, дающие право на освобождение земельного владения от раздела? Так в чем же долг всех по-настоящему желающих проведения реформы? Наш долг в том, чтобы сосредоточить все свои устремления на быстрейшей организации вооруженных сил. Янош Вёрёш, Кери, Чукаши – честь им и слава! – делают буквально все, чтобы у нас как можно быстрее появилась боеспособная армия. Но каких результатов в силах достигнуть два-три офицера, пусть даже такие отличные солдаты и патриоты, как упомянутые господа? Не утруждайте себя, вопрос этот тоже чисто риторический… Многого могут достигнуть, но далеко не всего. Отсюда вывод: люди, искренне желающие земельной реформы, должны стараться вымолить или добиться от русских, чтобы они как можно скорее отпустили домой всех до единого военнопленных генералов, штабс-офицеров, кадровых офицеров и унтеров. Как только они вернутся, сразу можно приступать к формированию армии. До тех пор – нет. То, что делается в этой области сейчас, только карикатура на сколачивание армии и в то же время оттяжка земельной реформы, иначе говоря, раздела земли, который не только, как позволил себе выразиться наш премьер, неизбежен, но, больше того, составляет заветную мечту всех нас, цель нашей жизни. Так ведь, Чукаши?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Надеюсь, вы тоже со мной согласны, господин майор?

– К сожалению, господин министр, не могу поделиться с вами мнением по данному вопросу. Я советский офицер, и потому мне ни в какой форме не подобает вмешиваться во внутренние венгерские дела.

– Гм…

– В сугубо теоретической беседе со мной о формировании армий господин майор ведь уже высказал невольно свою точку зрения, – произнес Чукаши-Хект. – Господин майор придерживается, ваше превосходительство, принципа, диаметрально противоположного нашим убеждениям. Важнейшим элементом армии, как бы ее хребтом он считает именно рядовой состав. По мнению господина майора, любой рядовой солдат способен командовать батальоном и даже полком.

– Ты шутишь, Чукаши, а тут вовсе не до шуток. По моим сведениям, господин майор образованный военный.

– Я всего-навсего солдат, господин министр.

Фараго укоризненно покачал головой.

– Раздел земли неизбежен, – снова повторил Бела Миклош.

* * *

Дверь Балинту открыл привратник.

– Добрый вечер, старина! – кивнул ему лысый майор.

– Честь имею! Разрешите отнять у вашего высокопревосходительства одну минутку драгоценного времени?

– Что стряслось, старина?

– Ничего особенного, милостивый господин генерал. Только вот сердце у меня болит. Погляжу я на вас, понаблюдаю, как все вы живете, и диву даюсь: сплошная работа, хлопоты… И никакой радости. Столько среди вас сильных, здоровых молодых людей – и нет ни одной женщины или девушки, которая бы за вами поухаживала.

Пока привратник вел свою речь, вначале с запинкой, напуганный собственной храбростью, потом все больше смелея, Балинт успел стряхнуть снег с шинели и ушанки и старательно обчистил грязь с сапог.

– Ничего, обходимся и без этого, старина. Война.

– Война, война… В том-то и дело, что война. Зачем вам, молодым да крепким, терпеть неудобства, когда в городе есть немало свободных девушек и женщин? Да еще каких! Мертвец облизнется, глянув разок на них.

– Я и не знал, старина, что вы ко всему прочему еще и поэт.

– Никакой я не поэт, господин генерал, а всего-навсего добрый человек. Притом честный. Таким и жизнь прожил. Пробьет мой час, ей-же богу, нечего мне страшиться небесного приговора. Словом… за небольшую плату можно в Дебрецене раздобыть таких девушек… таких… Если господину генералу требуется женщина и он не пожалеет немножко деньжат, я могу ему привести.

У Балинта прямо дыхание перехватило. С языка было готово сорваться крепкое ругательство, но он сдержался. Жалкий человечишка не заслуживал даже того, чтобы на него прикрикнуть.

– Премного благодарен за заботу обо мне. Но я для подобных дел уже стар.

– Как говорится, седина в бороду, а бес в ребро, – хитро прищурился привратник.

– Может быть. Что до меня, я старее собственного дедушки. Спокойной ночи.

– Честь имею!

* * *

Пожони и Анна бодрствовали, поджидая лысого майора. Анна готовила ужин, а у Пожони были к Балинту дела.

Вернувшись, Балинт приказал Анне немедленно отправляться спать.

– Столько времени потратил зря! – упрекнул Пожони лысого майора, когда они остались с глазу на глаз.

– Любопытные люди эти генерал-министры!

– Я бы еще понял, если бы ты сказал, что в них есть пока нужда. Тут, в сущности, и говорить не о чем, все ясно. Но когда ты заявляешь, что они любопытные люди, я этому, прости, не верю. Какой они могут представлять интерес? Затонул дрянной кораблишка, зафрахтованный под перевозку отравы и навоза. И вот в том месте, где он пошел ко дну, остались плавать на поверхности всего несколько досок да грязное масляное пятно. Разве это интересно?..

– Не слишком ли ты загибаешь влево, Габор?..

– Совершенно убежден, что нет. По природе я оптимист, так как разбираюсь в обстановке, могу ее оценивать и заглядывать в завтрашний день. В историческое завтра. Но вовсе не сверхоптимист… Ладно! Пора садиться за работу. Нам еще надо прочитать статьи, которые уже к четырем утра предстоит отправить в набор. Но прежде… Необходимо этого старого ханжу-привратника завтра же, то есть уже сегодня, выставить за дверь. От большинства из нас, в том числе и от меня, не укрылось, что слишком много наведывается к нему не внушающих доверия людей. Каждые десять минут посещают его всякие подозрительные личности. Нам о бдительности забывать нельзя.

Балинт вздохнул.

– Где мы найдем второго такого святошу?

Пожони покачал головой.

– Здесь ханжами и негодяями хоть пруд пруди… А впрочем, давай наконец приступим к работе.

До постели Балинт добрался только в три часа ночи и мгновенно заснул. В половине шестого он проснулся и отчетливо вспомнил только что привидевшийся сон.

Ему казалось, что он едет на какой-то грузовой, битком набитой солдатами машине. Грузовик мчался с передовой. Наконец-то пробывшие месяц под огнем люди смогут чуть передохнуть, помыться и сменить белье. Так как пассажиров было много, Балинт забрался на крышу шоферской кабины и, удобно там расположившись, любовался звездным небом. Стояла прекрасная, теплая весенняя ночь.

Во сне Балинт, конечно, не мог вполне точно определить, когда именно все это происходило. Но сейчас, наяву, он сразу припомнил ту ночь, ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое апреля 1942 года.

Дело было перед рассветом. Темный свод неба казался очень-очень далеким. Но все звезды как одна подмигивали только ему, Балинту. Они мерцали так приветливо, что ему, новоиспеченному в то время батальонному комиссару, гордому своей первой наградой, вдруг захотелось запеть.

Что произошло в тот момент и что затем последовало, Балинт узнал много позже. Когда он перебирал в памяти все мгновенья той ночи, ему порой казалось, что, мурлыча что-то себе под нос, он услыхал свист приближающегося снаряда. А в другой раз думалось, что это был просто звук собственного голоса да шум автомобильного мотора.

Придя в себя – как потом выяснилось, он очнулся от беспамятства лишь двадцать седьмого апреля, – Балинт обнаружил, что находится в незнакомом месте и в совершенно невероятной обстановке: лежит на чистой белой постели, под чистым белым покрывалом. Он поднял глаза к потолку. Потолок тоже был чистый, белый. Балинт оглядел комнату: все кругом белым-бело. Он принюхался, но не почувствовал никаких признаков привычных запахов – ни табака, ни бензина, ни пота… Странно!

«Просто мне все это снится!» – заключил Балинт и закрыл глаза.

Лихорадочно, затаив дыхание, он напрягал слух, ожидая, что вот-вот различит грохот орудий или визг мин. Напрасно! Вокруг стояла тишина. Не та жуткая тишина, которая бывает на поле боя, а совсем-совсем иная.

Через несколько минут Балинт снова приоткрыл глаза и только тогда заметил, что поверх белого покрывала лежит на постели чья-то грубая, тяжелая рука. Кисть ее, однако, была поразительно чистой, и каждый палец украшен аккуратно подстриженным ногтем. Такой чистой руки Балинту не приходилось видеть уже давно.

«Как попала сюда эта рука?»

Он опять прикрыл веки и только тут внезапно ощутил сильную тяжесть в голове. Она не болела, лишь была очень тяжелая. До того тяжелая, словно…

Балинт долго искал сравнения, но на ум так ничего подходящего и не пришло.

Наконец он еще раз открыл глаза. Грубая, но блистающая чистотой рука с коротко подстриженными ногтями продолжала лежать на том же месте, где он ее обнаружил.

Балинт поглядел на нее строго, почти с угрозой. У него возникло желание загипнотизировать эту руку. Вот он начнет пристально на нее смотреть и что-нибудь ей прикажет. Чужая рука должна будет повиноваться.

И рука действительно повиновалась: медленно поднялась в воздухе, еще медленнее приблизилась к лицу Балинта, именно так, как он ей приказал, и погладила покрытый бисеринками пота лоб комиссара. Да! Балинт не только видел, как поднималась и приближалась к нему эта рука, он ощутил даже самое ее прикосновение, ее шершавую ласковость.

«Еще, еще», – подбадривал он гипнотизируемую руку.

И она снова ему подчинялась.

Балинт отдавал приказы этой руке, а она покорно все выполняла.

Открылась дверь. В белую комнату неслышными шагами вошли двое. На них были одинаковые белые халаты, но это не могло обмануть и ввести в заблуждение комиссара. Он сразу определил, что один из незнакомцев мужчина, а другой – женщина. Тихо притворив за собой двери, женщина остановилась возле порога. Мужчина подошел к постели и наклонился над Балинтом.

– Ну, товарищ комиссар, – произнес он, заметив, что Балинт не спит, – поздравляю! Теперь все опасности позади. Даю честное слово, вы не будете даже прихрамывать. В скверную сырую погоду слегка придется почувствовать, что у вас есть ноги, но на этом все и кончится. Снаряд угодил в кузов машины за вашей спиной, а вас задело только взрывной волной. Но и с этим могли быть шутки плохи. Однако ничего, вы легко отделались.

– Поздравляю, товарищ комиссар! – проговорила и стоявшая у дверей женщина в белом халате.

Балинту вдруг подумалось, что от ее голоса как бы исходит аромат. Он напомнил ему запах сирени.

Мужчина в халате взял ту самую руку, которая с такой покорностью исполняла все гипнотические приказы комиссара, и крепко ее пожал. Ощутив это пожатие, Балинт только теперь понял, что бледная рука – это же его собственная. Тут же он обнаружил и вторую свою руку, скрытую под белым покрывалом.

Он прижал обе руки к лицу и заплакал. Плакал так неудержимо, долго и счастливо, как может это делать только ребенок да возвращенный к жизни, к борьбе солдат.

Привидевшийся нынче сон часто за последние два года снился Балинту! Иногда он начинался с посадки в машину и заканчивался гипнозом и повиновением незнакомой руки. В другой раз Балинт видел себя любующимся мерцанием звезд и просыпался в момент, когда прятал лицо в ладони… Случалось, что сон осложняла какая-нибудь новая подробность: например, Балинт неожиданно обнаруживал свою закованную в гипс ногу.

Упорно повторявшийся сон неизменно возвращал лысого майора в обстановку битвы под Москвой, каждый раз погружая его в великие страдания и великую славу этого недавнего прошлого.

С тех пор как Балинт попал на фронт, он старался сосредоточить внимание на ближайших задачах, на том, чего нельзя отложить на завтра, и отгонял от себя все мысли и чувства, которые могли отвлечь, помешать точному выполнению долга. Только к воспоминаниям о московской битве он возвращался снова и снова. В трудный момент, когда на сердце почему-либо становилось слишком тяжко, эти воспоминания прибавляли ему сил. И сон как будто знал, когда ему настало время повториться!

Сегодня так хорошо знакомый и все-таки всегда по-новому волнующий сон впервые перенес мысли лысого майора не в позавчерашний, а в завтрашний и даже послезавтрашний день. Он чувствовал недовольство собой.

Несколько секунд он еще продолжал ломать голову над тем, что же, собственно, требовалось ему сделать за прошедшие сутки? Но мысли носились как бы в безвоздушном пространстве, не встречая на своем пути ничего, за что можно уцепиться.

Балинт резко откинул одеяло и спрыгнул с кровати. Он молниеносно, как это бывало на фронте, побрился, умылся, надел китель. Затем наскоро позавтракал, выскочил на улицу и минуты через две уже был в типографии.

И наборщики и сотрудники редакции «Венгерской газеты» никак не могли взять в толк, что такое нашло нынче на майора, вчера еще столь мягкого и добродушного. От каждого требовал он самой безукоризненной, самой самоотверженной работы, всех поднял на ноги. Балинт собственноручно написал приказ, точно определяющий обязанности каждого отдельного сотрудника типографии и редакции, назначил лиц, которым надлежало контролировать его выполнение.

Позвонила по телефону Анна. Она звала Балинта завтракать. Но, пообещав прийти в течение часа, он уже в следующую минуту совершенно об этом забыл.

Лысый майор взял на строгий учет все запасы бумаги, осмотрел типографию, даже станки, печатавшие материал не для «Венгерской газеты». Ему удалось обнаружить два сильно потрепанных линотипа, и он немедленно позвонил в городскую комендатуру, прося срочно подыскать среди советских военнослужащих мастера, который бы сумел пустить их в ход. После этого Балинт поговорил с наборщиком и печатниками местной, дебреценской типографии, поинтересовался, как они живут и сколько зарабатывают. В заключение он дал распоряжение варить на кухне «Венгерской газеты» обед для всех работников типографии, взяв пока продукты из неприкосновенного запаса.

Получив талоны на обед, один из местных печатников-венгров отозвал лысого майора в сторону и шепотом сообщил ему, что часть подвального типографского помещения была недавно замурована второй стеной. Четверо красноармейцев разобрали по приказу Балинта эту кирпичную кладку. За ней оказалось большое количество отличной газетной бумаги, высокого качества типографская краска, четыре пишущие машинки и ящик с лентами к ним, много запасных частей к печатным машинам, а также… три мешка сушеных слив. Последняя находка особенно поразила майора. Он никак не мог понять, зачем было замуровывать сюда этот продукт.

Так или иначе раскопки и основательное исследование подозрительного подвала по приказу Балинта продолжались. Вскоре красноармейцы извлекли на свет божий шесть завернутых в клеенку немецких автоматов и много армейской амуниции.

Лысый майор вызвал к себе владельца типографии и потребовал у него объяснений. Тот начисто от всего отпирался. Тогда Балинт позвонил в комендатуру. Обыск в квартире владельца типографии пролил свет на многое из того, что творилось за последние дни в Дебрецене.

Только в шесть часов вечера сел наконец Балинт за свой завтрак, за которым сразу последовал обед, а спустя полчаса и ужин.

Потом они долго беседовали с Пожони.

В одиннадцатом часу ночи из политотдела комендатуры пришел письменный приказ: откомандировать Петера Тольнаи в распоряжение венгерского правительства.

Тольнаи находился в это время в типографии, и Анна Моцар отправилась за ним.

Балинту хотелось проститься с Тольнаи как можно теплее. Ведь они сблизились при очень тяжелых обстоятельствах, и с тех пор лысый майор успел его полюбить. Но, сообщив ему приказ о демобилизации, Балинт вдруг почувствовал, что не в силах произнести больше ни слова.

Тольнаи тоже молча пожал протянутую руку. Казалось, он какое-то мгновение ожидал, что майор еще что-нибудь скажет в напутствие. Убедившись, что ждет напрасно, он заговорил сам:

– Я все понимаю, товарищ майор! И никогда не забуду того, чему здесь научился. Всегда и при всех обстоятельствах буду верно служить народу и партии.

Обняв Петера Тольнаи, Балинт крепко прижал его к груди.

– Только, пожалуйста, без слез! – сказала Анна, хотя у самой глаза подозрительно, очень подозрительно блестели.

8. Новый год

Балинт лег в полночь, сказав, чтобы его завтра разбудили чуть свет. Но Анна этот приказ отменила, и потому он проснулся только в восьмом часу утра, когда Тольнаи уже ушел. Крепко поругав Анну, лысый майор, однако, не забыл попросить ее приготовить сегодня особенно плотный завтрак.

В воротах занимаемого «Венгерской газетой» здания стоял уже новый привратник, Андраш Шювегеш. Его переманил сюда Володя Олднер.

Шювегеш по-армейски представился Балинту и сразу обратился к нему с просьбой:

– Товарищ майор, знаю, что вам требуются солдаты. Вот я и тут как тут. Дозвольте доказать, что человек, который не плошал в девятнадцатом, способен еще и нынче ходить в штыковую атаку!

– Ну что вы, товарищ Шювегеш! Староваты мы с вами для этого.

– Пожилой – не значит старый, товарищ майор.

– Будем надеяться. Однако сегодня можно воевать и не одним штыком.

– Но им тоже!

– Это верно. Ладно, там посмотрим, товарищ Шювегеш.

Часа полтора Балинт провел в типографии. Сейчас в результате вчерашних распоряжений работа шла гораздо четче. И не только в редакции, но и в самой типографии, куда пришел новый начальник. Полевая кухня при редакции уже дымила с самого утра.

Из типографии Балинт отправился на улицу Яноша Араня.

Теперь двери находившегося на этой улице дома Городского комитета Коммунистической партии были открыты для всех. Пропуска для входа не требовалось, часовые стояли исключительно для порядка.

Балинт долго не мог отыскать ни одного незанятого человека, с которым бы мог поговорить.

Все в Доме партии напоминало обстановку, какая бывает в городе, если его необходимо эвакуировать за полчаса. Разница заключалась в одном: обычно это случается, когда неприятель начинает захватывать городские окраины, а тут как раз наоборот – врага только что вышвырнули за борт…

Вокруг кипела работа. Каждый трудился за четверых.

Здесь уже осуществляли земельную реформу, уже вооружали новую армию, уже приступили к восстановлению страны. Здесь ни у кого не было времени для мечтаний, и в то же время каждый мечтал о завтрашнем и послезавтрашнем дне, о том, что будет через десять, двадцать, пятьдесят лет.

И лысый майор сразу почувствовал себя в родной стихии.

После долгих поисков он набрел наконец в левом конце коридора на комнату в два окна, где занимались вопросами организации новой армии. Тут стояло два письменных стола, один из которых, как потом выяснилось, служил местом для решения задач иного рода. За ним, низко склонившись над книгами, различными выкладками и бумагами, сидел человек неопределенного возраста, низенький, веснушчатый, с соломенного цвета волосами. За ухом у него торчала перьевая ручка, в правой руке он держал цветной карандаш. Человек этот вполголоса, но с необыкновенной горячностью о чем-то спорил сам с собой и молниеносно делал какие-то пометки. Книги и листы с выкладками так стремительно менялись при этом местами, будто перед Балинтом находился иллюзионист, пытавшийся развлечь его демонстрацией всякого рода фокусов.

– Мало, мало!.. – сердито ворчал веснушчатый фокусник. А затем вновь подбадривал себя: – Возможностей там куда больше, только надо их найти!

За соседним столом сидело трое: Шомоди – Балинт знал его еще по Давыдовке, а последний раз видел в стрыйской антифашистской школе, – напротив него Петер Тольнаи и еще какой-то незнакомец в военном, но без знаков различия. Когда Балинт вошел, незнакомец вскочил и по форме доложил:

– Капитан авиации Ференц Шандорфи.

Не столько имя, сколько звание офицера авиации заставили лысого майора сразу догадаться, что перед ним тот самый капитан, который работал в Будапеште с группой Марота.

Балинт спросил:

– Товарищ Шандорфи, удалось ли вам выяснить, что случилось с Ласло Маротом?

– К сожалению, нет, товарищ майор. Нам известно только одно: он выехал с гамасапустского аэродрома в Будапешт на моей служебной машине, но на место не прибыл. Что произошло с ним по дороге, жив он или нет… мы не знаем. Будапештские товарищи продолжают поиски.

– А вы, товарищ Тольнаи, остаетесь работать здесь?

– Нет. С сегодняшнего дня вступаю в новую армию в качестве офицера-воспитателя. Заместителем начальника воспитательного отдела.

– А кто начальник?

– Его пока нет.

– То, что нам удалось заполучить в наши ряды товарища Тольнаи, наш первый серьезный успех в деле организации новых воинских подразделений, – сказал Шандорфи. – Фараго и Кери предприняли все возможное, чтобы этому помешать. Туго придется теперь Тольнаи.

– Поживем – увидим!

Петер Тольнаи старался выдерживать твердый, уравновешенный тон, но это ему плохо удавалось. Он ведь первый раз в жизни находился в Доме партии. Свою партийную школу ему довелось пройти в обратном порядке: сначала работать в качестве фронтового партийного агитатора и лишь после этого стать членом партии. И насколько решительно действовал он на фронте, настолько же неуверенно делал теперь первые шаги на новой работе.

Балинт понимал внутреннее состояние Тольнаи и, желая поддержать в нем веру в себя, с преувеличенной категоричностью заявил:

– Как только Тольнаи приступит к делу, положение быстро изменится.

– А пока обстановка далеко не радужная! – заговорил в свою очередь Шомоди, только что вернувшийся в Дебрецен после пятидневной поездки по периферии. – В деревнях мужчины встречаются редко. Вот смотрите, что получается. Созываешь, например, сходку. Лишь только становится известно, что будут выступать коммунисты, немедленно сбегаются все, от мала до велика. За борьбу против германского фашизма высказываются поголовно все, приветствуя формирование новой армии. А начнешь подсчитывать, сколько имеется в деревне мужчин, способных носить оружие, и налицо лишь жалкая частица того, что крайне необходимо. А пока мы делаем попытки мобилизовать то, чего нет, Габор Фараго занимается не налаживанием продовольственного снабжения, а формированием армии, скликая для этого реакционнейших офицеров.

В то время как Шомоди делился своими соображениями и приводил собранные им малоутешительные сведения, сидевший за соседним столом веснушчатый светловолосый человек неожиданно выхватил из-за уха ручку и яростно швырнул ее в сторону. Потом столь же неожиданно вскочил. Стоя, он уже не казался таким маленьким – при коротком туловище у него оказались довольно длинные ноги. Когда он занимался своим бурчаньем, на него смешно было смотреть. Но сейчас этот светловолосый человек, победоносно блеснувший в сторону Шомоди и его собеседников большими смеющимися карими глазами, производил очень симпатичное и располагающее впечатление.

– Все-таки я был прав! – воскликнул он.

И сразу, без всяких церемоний, не дожидаясь никаких расспросов, пустился в разъяснения:

– Если наладить разработку отечественной нефти по-хозяйски и с умом, то часть ее, которая останется от внутреннего потребления и пойдет на экспорт, уже через год даст достаточную выручку не только для того, чтобы покрыть расходы по восстановлению железных дорог и разрушенных мостов страны, но и для налаживания целой новой отрасли промышленности, а именно алюминиевой. Средства имеются, товарищи, надо их только добиться! Утверждаю и докажу, что начинать нужно именно с нефти…

– А в каком сейчас положении нефтяные промыслы?

– В тех районах идут ожесточенные бои, товарищ майор, – дал справку Шандорфи. – Немцы пытаются задержать наступающий в северном направлении левый фланг 3-го Украинского фронта. Вчера началось гигантское танковое сражение почти непосредственно в местах залегания нефти.

– Не пройдет и месяца, как мы уже сможем приступить к ее добыче! – заявил светловолосый.

Пока говорил Шандорфи, он уже успел представиться Балинту:

– Реже Шебеш, горный инженер.

– Некоторые наши товарищи, в том числе и инженер Шебеш, работают над проблемами по меньшей мере тысяча девятьсот пятидесятого года, – сказал Шомоди. – А есть и такие, что заглядывают еще дальше. Это плохо, потому что отвлекает нас от актуальных, требующих пристального внимания проблем и запросов нынешнего дня, на которых необходимо сосредоточить все усилия и энергию. И все-таки славные они ребята, эти люди, живущие в послезавтрашнем дне! Благодаря их оптимизму в сто миллионов лошадиных сил все наши теперешние беды и затруднения кажутся пустяками. Поговоришь с таким человеком, и сразу готов идти на штурм тех самых препятствий, от которых только что шарахался в сторону.

– Подожди, Шомоди! Еще посмотришь, до чего тебе будет неловко, когда выяснится, что при оценке наших возможностей я был не больше как пессимистом, если не сказать большего… – засмеялся Шебеш.

– Я спешу, – заявил Тольнаи. – В десять часов мне надо представиться Кери.

– Время еще есть, товарищ Тольнаи. Прежде чем вы явитесь к Кери, мне нужно вас кое о чем проинформировать, – остановил его Шомоди.

Балинт попрощался и спустился на первый этаж: ему хотелось повидать одного из секретарей партии. Однако пробиться к нему так и не удалось. Приемная, вестибюль, даже лестница были буквально запружены народом. Много сотен людей добивалось приема у кого-нибудь из секретарей.

Было такое впечатление, что здесь назначили друг другу свидание все города и села, все уже освобожденные районы Венгрии. Тут были делегации от заводов и фабрик, депутации крестьян, а между ними толпились учителя, инженеры, врачи, служащие, несколько офицеров и очень много солдат. Одни шептались, другие кричали. Вестибюль и лестница гудели, как поле боя в момент артиллерийской дуэли.

– Вавилонское столпотворение! – заметил пробиравшийся через толпу ожидающих инженер Шебеш. Он был уже в пальто и шляпе и всего на минутку задержался возле Балинта. – Каждый говорит о своем и по-своему, но все отлично понимают друг друга.

Бродя среди всевозможных делегаций, Балинт заговаривал мимоходом то с тем, то с другим. В результате представление о положении на местах получилось у него до того противоречивым, что он решительно не мог связать концы с концами. Руководитель одной делегации сообщал, что в их краях уже идет вовсю раздел земли, между тем как руководитель другой жаловался, что господа всячески стараются избежать этого раздела.

– Товарищ Балинт!

Лысый майор оглянулся и сразу узнал партизана шахтера Йожефа Драваи, хотя с их встречи в Мукачеве тот удивительно помолодел. Сейчас на нем была новенькая гонведная форма, а на шапке-гонведке – партизанская красно-бело-зеленая кокарда. На плече висел автомат.

– Вы здорово помолодели, товарищ Драваи! – воскликнул Балинт.

Но, еще не успев договорить, он неожиданно понял: Драваи именно потому и стал выглядеть моложе, что приобрел уверенность в себе.

– Я прибыл сюда с Дюлой Пастором. На «кукурузнике».

– Пастор в Дебрецене? Замечательно!

– Нет, он полетел дальше, в Ясапати. Я тоже должен туда ехать, только вот повидаюсь с товарищем Шомоди. Не знаете случайно, как мне его найти?

На улице Балинт нагнал Реже Шебеша, которого задержал по дороге какой-то знакомый, и пошел с ним рядом, хотя инженер шагал так быстро, что за ним трудно было угнаться.

Балинт спросил:

– Как это вам пришло в голову сейчас заниматься нефтью?

– Вот уже десять лет, как меня выгнали со службы и чуть не засадили в желтый дом. А все лишь потому, что я непрестанно и всюду писал о том богатстве, которое таит в себе венгерская нефть.

– Я отнюдь не вправе сомневаться в ваших словах, товарищ Шебеш, но у меня такое ощущение, что вы все-таки преувеличиваете.

– Думаю, товарищ майор, вам станет крайне не по себе, когда в один прекрасный день до вас дойдет слух, что меня в самом деле засадили в дом для умалишенных. Неужели вы полагаете, что все так и обрадуются тому, что будут найдены средства, позволяющие приступить к восстановлению страны?

У Шебеша оказалось какое-то дело на вагоноремонтном заводе. Балинт проводил его туда.

– Два месяца назад завод был разбомблен до основания, – сообщил Шебеш. – А завтра он уже вновь начнет действовать.

Не специалисту вроде Балинта, совершенно незнакомому с вагоностроительным делом, обстановка на заводе могла показаться весьма далекой от того, что сказал Шебеш. А по существу, работа здесь кипела и сейчас. Но любой посторонний, пытаясь исключительно по количеству рабочих и характеру их действий определить цель и смысл того, что тут делается, легко мог сбиться с толку.