Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

– Двенадцать лет мечтаю увидеть Москву! А тут на тебе – ничего не видно, – очень тихо проговорил Мартон Ковач.

– Бывало, господин лейтенант Збораи подбадривал солдат, обещая, что рано или поздно они попадут в Москву. Вот я и в самом деле в нее попал, – сказал с усмешкой Телекеш.

Пастор молча глядел вверх. Может быть, он отыскивал там небесные светлячки своей матушки?

Ковач восхищался волнующей игрой прожекторов.

– Москва! – вдруг крикнул он прямо в ночь.

Машина выехала за пределы города и прибавила скорость. Но как ни спешил грузовик, лучи прожекторов не отставали от него, продолжая плясать над головами пятерых мадьяр. А в этих головах внезапно вспыхивали сотни и сотни мыслей, то и дело обгоняя и вытесняя одна другую.

– Москва…

Не прошло и часа, как машина достигла цели своего маршрута.

Пароль. Проверка документов.

Какой-то старший лейтенант пересчитал гонведов:

– Раз, два, три, четыре, пять.

Ворота распахнулись. Пять венгров вошли в затемненный двор, который приветствовал вновь прибывших гостей ароматом цветочных клумб.

– Проголодались, ребята? – спросил старший лейтенант, тот, что их пересчитывал.

– Как полагается, – отозвался Ковач.

В большом зале на покрытом клеенкой столике ждал венгров холодный ужин: сыр, масло, редиска, хлеб и квас. Когда они расправились с этой закуской, старший лейтенант показал их новое жилье: койки в два этажа, соломенный матрац, набитая соломой подушка, солдатское одеяло.

– Во!.. Домой попали!

– Спокойной ночи, товарищи. Приятного сна! – попрощался старший лейтенант.

Часть вторая

1. Кровавые марионетки

Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, кавалер ордена Витязей, проснулся по своему обыкновению ровно в шесть ноль-ноль.

Протер глаза и неодобрительно покосился на другую железную кровать, точь-в-точь как у него. Койки эти стояли в просторной с двумя широкими окнами палате лагерного госпиталя. На этом втором ложе, с головой укрывшись серым солдатским одеялом, громко храпел генерал-майор Енеи.

В пять минут седьмого дверь двухместной палаты отворились – не постучавшись, вошел денщик обоих венгерских генералов рядовой Бела Раган. Он нес на подносе бритвенные принадлежности – кружку с горячей водой, мыло, помазок и бритву. Это был низенький человек, говоривший всегда нараспев, тощий и плюгавый, но с молодцеватой походкой и бравой выправкой.

– Честь имею доложить, ваше превосходительство… Погода, с вашего разрешения, нынче великолепная. Вчера вечером я имел счастье лицезреть на проспекте Андраши его высочество господина регента. Господин регент в сопровождении ее высочества госпожи регентши ехал в открытой машине со стороны крепости к городскому парку. Благодарение господу, их высочества выглядели чудесно.

Намыливая мясистые щеки лежавшего в постели генерала, денщик болтал без умолку. Само собой разумеется, ни одному рядовому гонведу в присутствии высокого начальства не положено даже пикнуть без разрешения. Но Раган, бывший еще до призыва в армию профессиональным брадобреем, ловко орудовал бритвой только в том случае, если ему не запрещали болтать. Такая уж у него была привычка. А так как ремесло свое он знал превосходно, генерал прощал ему столь грубое нарушение субординации.

Кроме того, генералу было известно, что денщик страдает тихим помешательством и, по заключению врачей, неизлечим. Правда, последнее обстоятельство трогало графа Шторма довольно мало – как бы там ни было, брадобрей верный, преданный, надежный и неутомимый слуга…

Раган, владелец небольшой, полученной в наследство от отца парикмахерской в столичном районе Йожефварош, вскоре после того, как очутился на фронте, начал буйствовать.

В плену он успокоился и вот уже несколько месяцев вел себя вполне тихо, проявляя необычайную исполнительность и завидное трудолюбие.

Лишь во сне ему постоянно виделись тычихинские окопы и дремучий лес, но наяву он больше не безумствовали напротив, держался более чем смирно, только мелко стучал зубами. Снов своих он не помнил, хотя знал определенно, что ночью его терзали кошмары. Ему вечно чудился какой-то, всегда один и тот же, сладковатый смрад, а в ушах непрестанно звучало труднопроизносимое, но наводившее страх и ужас русское слово: «Тычиха… Тычиха…» Слово это заставляло Рагана передергиваться, но он против собственной воли то и дело повторял его: «Тычиха… Тычиха…»

«Очевидно, я опять переел вчера вечером в трактире «Бихари». Пора бы, кажется, знать, что есть жирное на ночь и пить красное вино мне вредно, а вот не унимаюсь! Даю слово, что нынче вечером поужинаю одной рыбой, а выпью только стаканчик фрёча».

Сон, в котором он видел регента Хорти и его достопочтенную супругу, Раган считал несомненнейшей явью и с добросовестностью сообщал теперь генерал-лейтенанту все, даже самые мельчайшие подробности этой знаменательной встречи. Весьма приметливый от природы, он мог точно описать, в каком платье была дражайшая регентша и какая у нее прическа.

– Не сочтите это оскорблением ее высочества, – доверительно бормотал брадобрей, – но хочу все же заметить… Если бы ее высочество причесывалась у меня, она выглядела бы еще красивее и моложе, чем вчера. Хотя и вчера, разумеется, ее высочество оставалась самой красивой женщиной Будапешта и могла поспорить с любой двадцатилетней красавицей, хотя, надо сказать, у нее самый никудышный парикмахер.

Наконец Раган покончил с бритьем. Зачесывая назад сильно поредевшие волосы генерала, он привычным тоном спросил:

– Одеколон, пудру прикажете, ваше превосходительство?

Ни одеколона, ни пудры у Рагана давным-давно не было, но он никогда не упускал случая задать этот сакраментальный вопрос, причем генерал в ответ лишь безмолвно покачивал крупной угловатой головой в знак решительного отказа – жест горестный, но неизменный.

Собрав на поднос бритвенные принадлежности, денщик бесшумно попятился к двери. Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм вновь укоризненно покосился на соседнюю койку, где все еще храпел генерал-майор Енеи.

В шесть часов двадцать пять минут все на том же подносе Раган принес генералу завтрак: хлеб, масло, крутое яйцо, немножечко редиски, свежий огурец и чашку чая с молоком.

Так завтракал граф Шторм ежедневно, лишь иногда вместо редиски ему подавали сливы или яблоко. Он истребил этот легкий завтрак молниеносно и одним глотком осушил чашку чаю. Убрав на поднос пустую посуду, верный Раган безмолвно исчез.

В шесть сорок пять он появился вновь, принес жестяной таз с нагретой водой. Явился с полотенцами через плечо и с металлической мыльницей в кармане. Громко покряхтывая, граф Шторм не без труда принял сидячее положение. Раган стянул с него желтовато-зеленую солдатскую рубаху, эрзац ночной пижамы, намылил мясистое лицо генерала, его мускулистые руки и волосатую грудь, после чего снял мыльную пену полотенцем. Взяв затем другое полотенце, он вытер досуха своего терпеливого клиента.

– Разрешите доложить, ваше превосходительство. С вашего позволения, мне посчастливилось увидеть его высочество господина регента собственной персоной.

– Ты уже об этом рассказывал, Раган.

– Прошу прощенья, ваше превосходительство.

Денщик сунул в карман мыльницу, накинул на руку полотенца и, забрав таз, пятясь, направился к двери. Дойдя до порога, он поставил таз с водой на пол, отворил дверь и снова взял его в руки. Переступив через порог, Раган вновь поставил таз на пол и нагнулся за ним лишь после того, как бесшумно и осторожно прикрыл за собой дверь.

В семь ноль-ноль Раган в четвертый раз зашел в палату. Он облек мускулистое тело графа теперь уже в другую, желто-зеленую солдатскую рубашку, которая надевалась только днем, и подал ему его генеральский мундир с золотыми петлицами и звездами. Шторм застегнул его сам. Он сидел теперь на постели, затянутый в мундир, застегнутый на все пуговицы.

Раган осторожно откинул серое солдатское одеяло.

И сразу обнаружилось, что у генерала нет ног. Вместо них торчали куцые култышки.

Раган помог графу натянуть на них черные, с широкими красными лампасами форменные брюки. Хотя лагерный портной подшивал их уже дважды, штаны все-таки оказывались для его превосходительства слишком длинными. Затем денщик буквально обнял генерала и поднял его на руки. Когда граф очутился наконец в коляске, верный слуга прикрыл ему ноги серым одеялом.

– Разрешите проводить вас на прогулку, ваше превосходительство?

Генерал благосклонно кивнул.

В двадцать минут восьмого Раган вкатил генеральскую коляску под сень старого развесистого дуба.

– По душе ли вам это место, ваше превосходительство?

Генерал-лейтенант снова сделал утвердительный кивок.

В семь тридцать Раган принес газеты: свежий номер московских «Известий» и лондонский «Таймс» двухнедельной давности. «Известия» генерал не потрудился даже взять в руки. Не стал он читать и «Таймс», только бегло проглядел, проверяя, действительно ли англичане пишут о положении на фронтах то же самое, что было опубликовано пару недель назад в московских газетах.

Англичанам генерал-лейтенант верил беспрекословно. Что до московских газет, то тут он ставил под сомнение каждое слово. Даже тогда, когда русские и английские сводки полностью совпадали, генерал полагался исключительно на англичан, по-прежнему считая московские вести пустыми измышлениями, лишенными какого бы то ни было серьезного основания.

Ноги графу Шторму ампутировали в январе 1943 года.

В лагерь, где он теперь находился, его перевезли в марте того же года. Сосед его по палате, генерал Енеи, превосходно говорил по-русски и ежедневно переводил ему «с листа» военную информацию советского командования. Граф Шторм не раз признавался начальнику лагеря майору Иванову, что не верит ни одному слову, опубликованному в «Известиях». Больше того, даже высказал предположение, что получает не настоящую газету, а какие-то особые, лично для него составляемые и набираемые экземпляры, имеющие целью ввести его, генерала Шторма, в заблуждение.

В ответ на подобную версию майор Иванов только смущенно улыбнулся, но возражать не стал. С тех пор граф Шторм стал регулярно получать и «Таймс». Вот тогда-то, к великому его изумлению и разочарованию, он увидел, что сводки в «Таймс» совпадают со сводками «Известий». Это заставило его сделать вывод, что присылаемый ему «Таймс» тоже не настоящий, а фальсифицированный и печатается специально для него одного.

Однажды Шторм поделился своими домыслами с соседом, генерал-майором, однако благоразумный Енеи отнюдь не разделял его сомнений.

– Не думаю, – сказал он, – чтобы в глазах русских мы были столь важными персонами. К чему им такие хлопоты? Ради двух венгерских генералов, изнывающих в плену?

Шторм ничего не ответил. Поразмыслив, он пришел в конце концов к выводу, что ему совершенно неважно, о чем пишут русские, что ему абсолютно безразлично, лгут они или говорят правду. В эти дни, в апреле 1943 года, граф Шторм решил, что ему одинаково нет никакого смысла как верить, так и сомневаться. Самое важное – хорошо спать. А впрочем, даже и это едва ли имеет значение.

Вот и сегодня, лежа под сенью могучего дуба, он лишь мельком заглянул в «Таймс», пробежал набранные крупным шрифтом заголовки и нарочито уронил газету наземь. Нагнувшемуся, чтобы ее поднять, денщику граф махнул рукой – не стоит, дескать.

– Оставайтесь при мне, Раган. Если я случайно засну, покараульте!

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Из-под тенистого укрытия генерал-лейтенант Шторм наблюдал за жизнью лагеря, чему несколько мешали бесчисленные кусты и деревья. Генерал досадовал: там, где живут солдаты, во всей этой растительности никакой нет нужды. Впрочем, какие же это солдаты? Кое-кто из офицеров учится ремеслу в столярной мастерской или слесарном цехе… Рядовые гонведы слоняются по территории лагеря с книжками и брошюрками под мышкой, то и дело шныряют в библиотеку. Офицеры, унтеры, солдаты собираются вместе и не видят в этом ничего особенного. «Будто красотки с панели, – думал генерал, сурово сдвинув брови. – И еще эти штрафники из рабочего батальона!..»

Мягкий ветер приносил аромат цветущих деревьев. Где-то слышалась песня. Некий капитан прошел мимо, держа под руку – кого? – капрала!

«Удивительно ли, что мы проиграли войну? С такими вот офицерами да с распустившейся солдатней…»

И генерал-лейтенант незаметно задремал.

Раган вынес для себя из палаты стул и во исполнение приказа уселся караулить генерала. Спустя минуту заснул и он.

Во сне граф Шторм сопел, бормотал и отдувался. Раган стонал и вскрикивал.

Рагану снилось, что ему приказано идти в атаку.

Торопливо заперев на ключ стеклянную дверь своей цирюльни, он забежал в расположенный напротив трактир «Бихари», не отходя от стойки, пропустил пару стаканчиков, стремглав выбежал оттуда и встал в цепь атакующих солдат.

– Вперед! Ура!

Грохотали венгерские пушки, ухали орудийные раскаты русских. Там и сям трещали пулеметы, визжали и квакали мины. Земля под ногами дрожала, небо пылало огнем.

Из алого, как кровь, облака хлынул темно-фиолетовый ливень.

Тут сновидение Рагана исчезло, но брадобрей по-прежнему спал как убитый. Он глубоко дышал, впитывая в себя благоухание тычихинских лесов, в которых явственнее всего почему-то ощущал запах бузины.

Затем Раган снова увидел себя во сне, на этот раз близ тычихинских траншей.

Гонведов, которых по счастливой случайности не настигли ни пуля, ни мина, ни осколки снарядов, где-то рядом, у самой лесной опушки, встретило новое неожиданное препятствие: бесконечная линия внезапно разверзшихся глубоких рвов. Их весьма искусно отрыли русские солдаты. Бруствер они замаскировали травой и цветами, а траншею можно было заметить, лишь скатившись в нее. Передние ряды атакующих исчезли в этих ямах, будто сквозь землю провалились. Задние отпрянули от самого края.

– Назад! Назад! – кричал какой-то унтер-офицер.

– Ложись! – орал лейтенант.

– Вперед! Прямо через ров! Вперед! – командовал капитан.

Одни повернули назад, другие упали ничком на землю, а кое-кто опасливо спустился в тычихинскую траншею. Она оказалась необычайно глубокой, стенки ее поросли крапивой, а дно было усеяно бледно-желтыми колокольчиками.

Раган катился по отвесной стене. Он сделал попытку ухватиться за стебли крапивы, но только вырвал с корнем и, свалившись вниз, распластался на дне траншеи.

Одновременно с ним в длинный глубокий ров скатились сотни гонведов.

– Тут мы хоть в безопасности, – промолвил старший лейтенант Кешерю. – Фельдфебель Шемьен, выставьте дозорных!

Но не успел фельдфебель выполнить приказание, как ударила первая русская мина. За ней последовали вторая, третья…

Визг мин: вийй-ийй-ийй-бумм! Вийй-ий! – перекрывал отчаянные вопли гонведов.

Вийй-ийй-бумм!..

Наконец все смолкло – и завывание мин, и вопли раненых, и хрипы умирающих. В траншее воцарилась мертвая тишина. Только где-то далеко хрипло взлаивала одинокая пушка.

Брадобрей с трудом приподнялся.

Он ощупал себя с головы до ног, вытер рукавом френча нос, из которого сочилась кровь, и еще раз провел рукавом по всему телу.

– Цел и невредим!

Раган долго и громко смеялся, пошлепывая себя по ляжкам. Потом огляделся, ища товарищей. Кроме него, во рву никто не уцелел.

Он попробовал распознать трупы. Но не было и трупов, всюду виднелось сплошное кровавое месиво, из которого торчали обгорелые клочья мундиров, вырванные с корнем кусты да залитые кровью полевые цветы.

Вдоль окопа в воздухе медленно проплыла желтенькая бабочка.

Раган бросился за ней. Надо ее поймать! Он обязательно должен изловить эту бабочку, и тогда все сразу встанет на свое место: его цирюльня, трактир «Бихари», рыбацкая уха, винцо и фрёч.

Преследуя желтую лимонницу, Раган добежал до конца рва, споткнулся и упал. А когда поднялся, бабочка исчезла, словно и не было ее.

Брадобрей расхохотался.

Потом завыл:

– А-а-а-а!..

Он вскарабкался по стенке траншеи, выбрался из нее и побежал к лесу, продолжая вопить:

– А-а-а-а!

Спустя несколько секунд он достиг лесной опушки.

– Руки вверх! – крикнул кто-то по-венгерски.

Раган слышал окрик, но не видел, кто кричал. Может, это деревья?.. Может, это просто почудилось?

Он задрожал, носом шла кровь.

– А-а!..

Из-за широкого дерева вышел рослый советский офицер. Подойдя к Рагану, протянул фляжку.

Раган набросился на офицера, намереваясь укусить его.

Но кто-то подошел сзади и схватил взбесившегося Рагана в охапку.

На этом месте сон опять прервался.

Дальше Раган увидел себя уже на перевязочном пункте. Он лежал пластом, не в силах был пошевелить рукой. К нему приблизился с длинной острой иглой какой-то светловолосый русский и воткнул ее прямо в оголенную руку брадобрея. Раган даже не почувствовал укола.

Денщик генерала Шторма проснулся.

Его трепал озноб, с лица струйками стекал пот.

«Опять преследуют кошмары. Переел, перегрузился…» – решил он, вытирая рукавом лицо, – оно было все в испарине, как после бани.

Когда Раган еще только начал кричать во сне, мирно дремавший генерал пробудился и осуждающе взглянул в побледневшую, худую и костистую физиономию недисциплинированного денщика.

Сначала граф подумал, что следовало бы, пожалуй, разбудить орущего во сне солдатика, но тут же отбросил эту мысль. Брюзжа что-то себе под нос, он снова принялся следить за тем, что творится на лагерном дворе. Он даже не заметил, когда Раган окончательно проснулся.

Парикмахер сидел неподвижно, страшась вымолвить хоть слово. Теперь он был погружен в мечтания о том, как сразу же по возвращении в Будапешт незамедлительно женится. А в жены возьмет одну из подавальщиц трактира «Бихари». Вот только какую именно, он пока не решил.

Размечтавшись о подавальщицах, брадобрей почему-то ощутил во рту вкус рыбацкой ухи и пива.

Его светло-карие глазки подернула слеза умиления.

– Что угодно вашему превосходительству? Прошу прощения, только сейчас заметил, что ваше превосходительство изволит бодрствовать.

Граф Шторм безмолвствовал. Назойливый Раган повторил свой вопрос. Но генерал повелительным жестом приказал ему замолчать. Он думал. Правда, граф уже давно решил вообще перестать о чем бы то ни было размышлять. Однако сумасбродные мысли обычно бывают, к великому сожалению, не столь покорны, как придурковатые денщики. Они, эти мысли, наперекор всему лезли в его крупную угловатую голову. Всецело завладев им, они предъявляли свои права, не спрашивая особого соизволения.

Поминутно рождавшиеся без генеральской санкции, эти мысли непрестанно внушали всякий вздор о жизни, о ее высших целях. Разумеется, душу генерала терзал отнюдь не вопрос о смысле бытия всего человечества. Думы его касались только одной проблемы: ценности собственного существования. Но именно о своей собственной жизни как раз почему-то и не хотелось раздумывать генералу графу Альфреду Шторму. Он давно уже решил, что лично для него все кончено. С того самого момента, когда ему ампутировали ноги.

Дед графа Шторма, небогатый прусский помещик, поступил на военную службу к австрийцам в дислоцированный в Венгрии императорский уланский полк, где последовательно получил сначала чин старшего лейтенанта, потом капитана и наконец майора. И женился на обедневшей польской графине. С какой стати?.. Почему бы и нет! Ведь, как-никак, ему достался графский титул!

Отец генерал-лейтенанта, тоже кадровый офицер, состоял в драгунском императорском полку, который опять-таки был дислоцирован в Венгрии. В отставку он вышел в чине подполковника, женат был на дочери командира одного австрийского артполка, стоявшего под Триестом, итальянца по происхождению.

С матерью Альфред Шторм говорил по-итальянски, с отцом по-немецки, а венгерскую речь слышал только от денщиков. Восьми лет он уже числился воспитанником австрийской военной школы в Винер-Нейштадте. Первое время после получения офицерского темляка нес службу в Будапеште, в его императорского и его королевского величества егерском полку. Оттуда, учитывая, что он, кроме немецкого, почти в совершенстве знал итальянский и английский, его перевели в отдел контрразведки военного министерства Австро-Венгрии.

В качестве офицера этого отдела он провел всю первую мировую войну. Главной его задачей было неусыпное наблюдение за политической жизнью Венгрии, причем особо пристальное внимание ему надлежало обращать на враждебность, проявляемую к правящей династии, на злокозненные сепаратистские тенденции и преступное нежелание вести войну до победного конца.

В связи с этой своей деликатной миссией граф Шторм подолгу жил в Будапеште, почти безукоризненно овладел венгерским языком и познал ту непреложную истину, что, желая чего-либо достичь в этой короткой жизни, человек ни в коем случае не может и не должен скупиться и сквалыжничать.

Во время войны капитан императорско-королевской армии граф Альфред Шторм познакомился с контр-адмиралом Хорти, которому в бурном 1917 году неоднократно лично докладывал о подозрительных, если не прямо революционных, то уж, во всяком случае, далеко не верноподданнических настроениях венгерских матросов имперского флота. Правда, закончив однажды официальный доклад, капитан Шторм тут же откровенно признался контр-адмиралу Хорти, что отнюдь не располагает достаточно убедительными доказательствами, дающими основание привлечь некоторых матросов к суду военного трибунала по обвинению в измене. Но контр-адмирал благодушно заверил, что ему, Хорти, никаких доказательств не требуется.

– Во время войны всякий внушающий подозрение уже преступник. Я отдал соответствующие распоряжения.

Последнюю фразу Хорти произнес по-английски.

Контр-адмирал всегда беседовал с капитаном Штормом на этом языке.

После распада Габсбургской империи граф Шторм обосновался в Южном Тироле, где получил скромное местечко с неопределенными обязанностями и, увы, не вполне твердым окладом в отделе, принадлежавшем дальнему родственнику со стороны матери. Прочитав как-то в одной из итальянских газет сообщение о том, что контр-адмирал Хорти избран регентом-правителем Венгрии, Шторм немедленно поздравил его письмом, разумеется по-английски, и не преминул напомнить о доброжелательных чувствах, которые Хорти неоднократно проявлял по отношению к скромному капитану из контрразведки. В конце довольно пространного послания Шторм предлагал новоявленному главе государства свои услуги. Пять недель спустя пришел ответ. Правда, не от самого Хорти, а из политического отдела будапештской государственной полиции. Графа Шторма приглашали в Будапешт.

По прибытии туда граф имел сначала беседу с заместителем начальника этого отдела, а на следующий день встретился и с начальником. Прошла еще неделя, и граф получил аудиенцию у самого правителя. После этого в чине майора Шторм был зачислен в кадры Национальной армии и получил должность в министерстве обороны. Во время аудиенции Хорти предупредил графа, что ему придется изучить венгерский язык.

– Язык трудный, но освоению поддается, – сказал он, само собой, по-английски. – Я тоже думаю им заняться.

Итак, граф Альфред Шторм натянул мундир майора венгерской армии. В то время ему было тридцать два года. Высокий и стройный, с гибким, хорошо натренированным телом, он отлично танцевал, великолепно фехтовал, превосходно плавал и недурно играл в теннис. Он был элегантен, обладал прекрасными манерами, но, к сожалению, его оклад далеко не покрывал всех расходов, связанных с великосветскими развлечениями.

В самом скором времени молодому графу пришлось завязать знакомство со многими известными в столице ростовщиками. А когда они стали уж слишком беспардонно наседать на него, Альфред Шторм решил жениться. В жены он надумал взять дочь какого-нибудь банкира с Липотвароша, крупного коммерсанта или другого толстосума в том же роде. С этой целью он принялся усердно посещать журфиксы и семейные балы, добросовестно подыскивая себе наиболее перспективного тестя. Но пока залезший по уши в долги майор подбирал себе денежный мешок с дочерью на выданье в придачу, его успели назначить военным атташе при венгерской миссии в Лондоне.

Нанося прощальный визит в управление государственной полиции, Шторм пожаловался начальнику политического отдела, что его шантажируют и всячески донимают ростовщики. Полицейский комиссар заверил графа, что призовет распоясавшихся кредиторов к порядку.

Перед своим отъездом майор Шторм запасся рекомендательным письмом от графини Залаи – которую, между прочим, никогда в глаза не видел – к некоему молодому и весьма любезному подполковнику, военному атташе итальянского посольства в Лондоне. Письмо ему раздобыл начальник будапештской политической полиции. Графиня Залаи рекомендовала благосклонности итальянского подполковника своего старого друга милейшего графа Фреди, а в постскриптуме обращалась с шутливой просьбой раздобыть для графа Фреди богатую невесту.

Итальянский покровитель ввел венгерского майора в свет, причем был с ним вполне откровенен.

– Я ввожу вас, милый граф, не в самые высшие круги английского общества, – сказал он. – Но именно эти не самые высшие – круги наиболее полезны в деловом отношении. Вам придется играть в теннис и гольф не с прирожденными аристократами, а с денежными тузами Англии. Должен вам заметить: в Англии денежный человек совершенно иного склада, чем, например, в моем прекрасном отечестве или на вашей очаровательной родине. Наши соотечественники-бизнесмены вечно ломают голову, каким бы новым мошенничеством умножить свои богатства. А их английские собратья озабочены в настоящее время тем, как бы заставить всех прочих смертных начисто позабыть о махинациях, принесших несметные богатства британским делягам.

Шторм научился составлять партию в гольф, когда это нужно, и заметно усовершенствовался в теннисе. С будущей своей супругой леди Белл он познакомился как раз на теннисном корте. Леди Белл на самом деле была вовсе не леди, однако все называли ее именно так. Дочь крупного торговца, она успела развестись со своим первым мужем и в то время, когда майор Шторм принялся за ней ухаживать, была в самом расцвете. Это была высокая пышная белокурая особа. Галантные люди уверяли, что она с графом одних лет.

Первый муж леди Белл, гусарский офицер французской службы, носил некое громкое историческое имя. Брак их нельзя было назвать счастливым. Французик за неполные три месяца спустил в Монте-Карло весьма солидное приданое жены, но поскольку при этом тесть его, крупный чаеторговец, проявил себя «глупым скрягой» и даже, более того, «человеком дурных манер», грешный муж леди Белл перевелся в кавалерийский полк, расквартированный где-то у черта на рогах в Индокитае. Жену миляга-гусар оставил в Лондоне. Французский офицер с исторической фамилией превосходно доказал, что галльская аристократия вняла голосу истории и научилась разбираться, почем фунт лиха. Он выразил полнейшую готовность отступиться от леди Белл и дать согласие на развод, но… при условии, что ему будет вручена кругленькая сумма.

В свете таких обстоятельств становится до известной степени понятно, почему британский чаеторговец довольно косо взирал на ухаживания графа Шторма за своей дочерью. А когда влюбленный граф попросил у него руки леди Белл, почтенный бизнесмен потребовал некоторой отсрочки, чтобы подумать.

– Признаться откровенно, граф, один раз я уже здорово обжегся на чужеземной аристократии. Правда, то был француз, а вы… вы всего только болгарин.

– Венгр!

– Ну хорошо, пусть венгр. Стало быть, не болгарин, а венгр. И все-таки, граф, вам не следует на меня обижаться, что я принимаю так близко к сердцу судьбу своей дочери. Поэтому… Словом, договоримся: месяц вы потерпите. Через месяц я скажу вам «да» или… Надеюсь, впрочем, что это все же будет «да».

– Что мне делать? – вопрошал венгерский граф итальянского подполковника, который за это время успел превратиться в его неизменного советника. – Что же делать?

– Ничего! – рассмеялся итальянец. – Старый работорговец (истинным источником богатства будущего тестя была отнюдь не торговля чаем, а поставки за границу индийских и малайских рабочих) или, если хотите, старый денежный мешок считает себя хитрой лисой, тогда как на самом деле он сущий осел. Теперь младший брат леди Белл станет наводить о вас справки в Будапеште. Он служит лейтенантом где-то в Египте и тесно связан с секретной службой. По всей вероятности, он напишет в Будапешт нашей общей знакомой графине Залаи. Во всем следует положиться на нее.

Граф Шторм незамедлительно известил шефа будапештской политической полиции, с которым и без того находился в регулярной переписке, что скоро кое-кто из Лондона пришлет неофициальный запрос о его денежных делах и положении в обществе. Сообщил он и о причинах этого острого интереса, не забыв при сем упомянуть имя графини Залаи.

Спустя три недели состоялась помолвка, а еще через полтора месяца – свадьба.

На ужине после венчанья отец леди Белл, с известным раскаянием и в то же время нисколько не роняя собственного достоинства, заявил зятю:

– По-видимому, не все иностранные графы подлецы.

Счастливый отец новобрачной пожелал, чтобы молодая чета совершила свадебное путешествие по северным краям, где-нибудь в горах и фьордах Скандинавии.

– Только как можно подальше от Монте-Карло!

* * *

Чаеторговец недооценил своего второго зятя. Граф Шторм отнюдь не собирался продувать в картишки приданое жены. Кстати, оно оказалось куда более скромным, чем то, которое промотал первый муж леди Белл, но по венгерским понятиям все-таки составляло весьма изрядную сумму. Альфред Шторм распорядился разумно. Первым делом он заткнул глотку своим будапештским кредиторам и рассчитался с лондонскими ростовщиками, с которыми уже успел войти в прочный контакт, причем посредничал все тот же итальянский подполковник. Кроме того, пришлось по дружбе отвалить немалый куш и самому итальянцу.

Шторм ежемесячно получал от тестя достаточно солидную ренту, чтобы графская чета имела возможность жить соответственно своему рангу. Словом, брак оказался безмятежно счастливым. Супруги не столь сильно любили друг друга, чтобы любовь мешала выполнению их светских обязанностей, а эти последние в свою очередь настолько ценили их, что у молодоженов не хватало времени, чтобы надоесть и опротиветь друг другу.

Графиня Белл была в полном смысле слова светской дамой и своим тонким чутьем и деловитостью неутомимо содействовала карьере мужа. Детей у них не было. Зато в течение двенадцати счастливых лет, которые граф провел с женой в Лондоне, он сделал солидную карьеру, став сперва подполковником, а вскоре и полковником.

Когда Альфреда Шторма отозвали в Венгрию, графиня вначале сильно испугалась, но вскоре полюбила Будапешт, удостоверившись на личном опыте, что ежемесячная отцовская рента здесь, на берегах голубого Дуная, куда весомее, чем в туманной столице Англии. А когда вдруг выяснилось, что в этой самой Венгрии она, леди и Белл, из дочери простого чаеторговца с подмоченной репутацией и сомнительными манерами превратилась в потомка древнего английского аристократического рода, чьи предки играли немалую роль как полководцы и дипломаты еще во времена Тюдоров, графиня Шторм стала самой рьяной венгерской патриоткой. Венгерские газеты охотно смаковали все подробности ее заново сочиненной биографии.