Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

* * *

– Не вздумай, Володя, кому-нибудь рассказать эту историю про журнал «Театральная жизнь», про Художественный театр и про нашу встречу с Фалушем! – предупредил Балинт, оставшись вечером наедине со старшим лейтенантом Олднером. – Все тебя только засмеют, и никто никогда не поверит, что так могло быть на самом деле.

Олднер ответил:

– Да мне и самому не верится!

– Вот и умница, Володя!

Капитан Коваленко распорядился вынести из дома два стола и поставить их под сенью одинокого дуба. Это почтенное древо росло, по всей вероятности, еще в те времена, когда в здешних краях сражался венгерский король Эндре II [35]35
  Эндре II – венгерский король, правивший страной с 1205 по 1235 год.


[Закрыть]. Дуб был такой мощный и внушительный, что его не решились срубить даже немцы.

К столу вместо стульев капитан Коваленко велел придвинуть пару ящиков. В этой импровизированной канцелярии Тольнаи и Олднер приступили к опросу военнопленных, занося в тетрадь все, что от них слышали. Вначале пленные больше спрашивали, чем рассказывали, но даже их вопросы с полной очевидностью говорили о том, что за последние месяцы многое в Венгрии изменилось. Пленных уже не волновало, кто выйдет победителем из войны, они и сами отлично это знали. Не опасались они и того, что русские «сдерут с них в плену шкуру». Нет, большинство пленных теперь надеялось сразу получить оружие и вернуться домой, чтобы изгнать немцев из Венгрии.

Год-полтора назад многие мадьяры еще полагали, что война как пришла, так и уйдет, а потом всюду восстановится прежняя жизнь. Но сейчас значительная их часть твердо знала, а кто не знал, тот чувствовал, что прошлому возврата нет. «Что будет после войны?» – вот вопрос, на который все они ждали ответа.

– Не забудьте внести в протокол про нашего секретаря польской управы, – диктовал приземистый гонвед с узкими, монгольскими глазами. – Это же настоящий кровосос! Зовут его Эдэн Шипош… Так, пожалуйста, и запишите: Эдэн Шипош…

– При разделе земли надо быть начеку! – говорил Олднеру широколицый белобрысый мадьяр с кривыми, одно ниже другого, плечами. – Народу у нас много, а земли мало. Самое лучшее – прирезать нам землю соседней деревни Генч. Ее жители и так слишком примазываются к немцам, вот и пускай себе убираются в Германию. А если нам удастся вдобавок к своим получить еще и их поля, земли у нас хватит на всех.

– До раздела земли пока далеко, – заметил Володя.

– Надо уже сегодня хорошенько обмозговать это дело. Чтобы потом не вышло каких ошибок и просчетов! Народ очень ждет и готовится.

– К чему именно? – спросил Олднер.

– Ну, сейчас мы этого еще точно не знаем, – ответил гонвед, втягивая голову в плечи. – А готовиться готовимся. Очень готовимся…

В первые минуты, когда Олднер только вызывал гонведов для беседы, всего несколько человек проявило желание подойти к столу, где записывались их слова. Володю эта нерешительность удивила, Тольнаи – нет.

– Они боятся любых протоколов. Для них протокол означал всегда либо сбор налога, либо опись имущества, либо другую какую беду.

– Но мы же не…

– Конечно, у нас совсем иные цели, но они этого знать пока не могут. Вот когда узнают, все станет намного легче.

– В нашем Алшедомбору пристукнули двух немцев, – начал свой рассказ еще один гонвед. – Виновников не нашли… И вот господин секретарь управы приказал схватить и выдать немцам двенадцать первых попавшихся парней. После этого в Которе, что по соседству с нами, камнем прошибло голову самому господину секретарю. Кто кинул камень, определить в темноте было трудно. Господина секретаря отвезли в больницу, а оттуда на кладбище. Следствие повели немцы. О, они-то уж знают толк в подобных вещах! Выпытать у народа, кто и по какой причине швырнул камень, им, правда, так и не удалось, хотя и били плетьми беспощадно. Сына кузнеца, портного и двух батраков они забили до смерти, а еще пятерых искалечили. Но им этого показалось мало – четверых крестьян вздернули на виселицу. И тем не менее пострадавшими они продолжали считать себя. «Ну, получили теперь урок?» – злорадствовал один молодчик. Ну что ж, мы их урок усвоили!.. Взяли как-то ночью да и перерезали глотку тому мерзавцу.

– А немцы все еще стоят у вас в селе?

– Стоят, – ответил длинноусый гонвед, которого Тольнаи угостил сигаретой.

Гонвед глубоко затянулся и, пуская синие колечки дыма, так же глубоко вздохнул. Потом продолжал:

– Стоят! Холера их унесет! Рады бы от них избавится, да не выходит: укокошишь одного – глядь, на его месте уже два новых…

– Не выходит, говоришь? – переспросил Тольнаи, – А я считаю, может выйти. Знать только надо, как за это взяться.

Вокруг стола уже толпились сотни пленных. Видно, не столь уж он зловреден, этот протокол, раз ему сопутствует раздача сигарет. Да и Тольнаи рассказывал очень занятно и обстоятельно. Он говорил пленным мадьярам про Тулипана и Йожефа Тота, а также про Дюлу Пастора, хотя и сам не знал сейчас точно, где он находится, в каких краях воюет.

Олднер хорошо помнил прошлогодних военнопленных и, сравнивая с ними нынешних, готов был, невзирая на свой пресловутый «трезвый разум», поверить, что в настоящий момент каждый венгерский солдат уже готовый антифашист.

Однако Тольнаи несколько охладил пылкие восторги Володи:

– Немалое число пленных так горячо стоит за нас исключительно из опасения, как бы не выяснилось, за кого они ратовали вчера и позавчера…

– Возможно! Но даже и в этом случае они здорово изменились. Полтора года назад гонведы боялись даже мысли о том, чтобы заговорить с кем-нибудь из наших людей: страшились немецкой расправы. Да и нас опасались, думали, влетит им по той причине, что они мадьяры. Сегодня же им боязно другое: а вдруг мы их заставим расплачиваться за то, что они в прошлом были связаны с немцами! Я уж не говорю о тех, кто совершенно убежден, что русские – их друзья.

– Мне тоже это известно, Володя. Большинство венгров действительно видит нынче мир другими глазами, чем год назад. Но должен тебя предупредить: тот факт, что венгры начинают обретать здравый смысл, вовсе не означает, что мы сами должны утратить способность смотреть на вещи трезво.

В густой листве векового дуба звенел многоголосый птичий хор. А внизу, в тени дерева, двигались, подходя один за другим к Тольнаи, пленные венгры.

– Когда на нас напали немцы, а это было в марте, наша рота стояла под Шопроном. Мы приняли бой, – хвастливо разглагольствовал капрал Фадьяш, коренастый черноглазый парень, очень пригожий и складный. – Держались четыре дня. Отбили одиннадцать штыковых атак, взорвали восемь немецких танков…

– Доводилось вам, капрал, когда-нибудь слышать о витязе Хари Яноше [36]36
  Хари Янош – герой известного в Венгрии юмористического стихотворения поэта и драматурга Яноша Гараи (1812–1853), имя Хари Яноша стало нарицательным для всякого лгуна и фантазера.


[Закрыть]? – перебил его Тольнаи.

– Хари, Хари?.. Да, я знавал одного обозного старшего лейтенанта с подобным именем. Его звали витязь Ене Харри-Харрер. Если вы имеете в виду именно его…

– Спасибо, капрал. Когда будет нужно, вас вызовут.

– Да… Вы вот, кажется, спрашивали, что мы предприняли, когда на нас напали немцы? Об этом самом, не так ли? Мы, значит, крепко в ту пору призадумались… Ведь что-то делать надо? А что?.. В чем наша задача, не знал тогда из нас никто, и не нашлось никого, кто бы нам это подсказал… Но думали мы очень крепко, очень…

Стоявший перед Тольнаи с опущенной головой хилый, бледнолицый гонвед несколько раз повторил:

– Крепко думали, очень крепко…

Часов в десять утра, когда пленные успели позавтракать второй раз, майор Балинт сделал им короткий доклад, осветив сперва положение на фронтах.

Его точный, объективный отчет разочаровал слушателей. Большинство венгров полагало, что в тот момент, как они сдались в плен, фактически должна завершиться и вся война. Ну в крайнем случае на это понадобится еще несколько дней. На худой конец недели две…

Между тем Балинт оценивал обстановку совсем иначе:

– Война продолжается. Как говорят русские, надо прикончить зверя в его собственной берлоге.

Говорил лысый майор и о Венгрии. Начал он с того, что все истинные венгерские патриоты должны действовать заодно в интересах независимости и свободы Венгрии. Мысль была не новая. Гонведам приходилось слышать ее не раз. Разве не под таким же самым лозунгом вынуждали их идти на фронт!..

Только с большим трудом, постепенно и далеко не полностью отдали они себе отчет, что в этих многократно внушавшихся им словах лысый майор выражает нечто такое, о чем они прежде никогда не слышали. Относительно характера землевладения в Венгрии Балинт рассказывал несколько сухо, приводя лишь цифры и факты, отчетливо рисующие вопиющую картину. Речь его могли понять только люди, умеющие разбираться в языке фактов и цифр, гонведам же этот язык был не слишком знаком.

Они, конечно, знали, что собой представляют четыре-пять хольдов земли, догадывались, что значит обладать виноградником в сорок-пятьдесят хольдов, но лучше всего было им известно безземелье… А насчет тысячи, десятка тысяч хольдов… Кто из них заносился мыслями в такую высь?

Сообщаемые Балинтом факты гонведы принимали в глубоком молчании, и майор сразу сообразил, каков уровень их знаний. Он мгновенно переменил тон и стал куда более красноречив.

– Господа и их лакеи, – загремел его голос, – лгали вам, внушая, что долг каждого венгерского патриота – сражаться за то, чтобы земля оставалась в руках графов, банкиров и епископов. На самом деле венгерский патриот должен бороться за то, чтобы захваченная господами земля перешла в руки трудового народа, чтобы земля принадлежала отныне только тем, кто ее обрабатывает.

В этом месте пленные в первый раз поддержали его возгласами одобрения. Правда, поначалу довольно слабыми и нерешительными.

– Но господа захватили не только вашу землю. Они отняли у вас родину, лживо именуя патриотами тех, кто служит им и сражается за немцев. Выдавая за венгерскую нацию самих себя, они вам твердили, что быть ее верным сыном – значит трудиться и сражаться за их господские блага. В действительности все они, эти господа, – враги нации, ее угнетатели и кровососы! Потому что венгерская нация – это прежде всего сам венгерский народ и люди, борющиеся за его интересы. Нация – это вы! И теперь, мадьяры, вам предстоит вновь обрести, вновь отвоевать свою Венгрию у господ и посланных им на подмогу немецких фашистов. Вы стоите накануне обретения родины. Нового обретения родины!

«Нация, Родина, народ, обретение родины…»

Среди нескольких тысяч пленных мадьяр едва ли было много таких, которые до конца постигали мысли Балинта. Однако высокие, прекрасные слова захватывали даже тех, кто вряд ли понимал, что перед ними открываются ворота жизни. В то же время все без исключения так или иначе ощущали, что близится нечто неизведанное, необычайное…

И мадьяры воодушевились, сердца их стали подобны вспыхнувшему пламени.

Казалось, горят этим чувством все гонведы, хотя далеко не у каждого оно было вполне искренним. У многих унтеров, прятавшихся за спины рядовых, нарочитое воодушевление было продиктовано страхом. Да и немало гонведов не смогли бы набраться храбрости, чтобы отчитаться в своих вчерашних и позавчерашних деяниях. Тем не менее и они тоже кричали сейчас «ура». Но их фальшивые, прикрывавшие страх голоса были заглушены и перекрыты возгласами неподдельного подъема. Нарочитый и деланный восторг нескольких сотен людей тонул в могучем реве пяти тысяч глоток, непосредственно выражавших искренние чувства.

Охватившее гонведов воодушевление вовсе не походило на мимолетную вспышку, после которой остается лишь горсть летучей золы. В течение целых недель после выступления Балинта говорили и спорили мадьяры обо всем, что он им сказал. И чем упорней они над этим задумывались, чем больше спорили, тем сильнее разжигали их, наполняясь глубочайшим содержанием, слова «нация», «народ», «обретение родины»…

Глубже и глубже проникаясь смыслом этих слов, гонведы, хотя и не все еще осознавали это, уже становились в боевую шеренгу тех, кто был готов начать новое завоевание своей родины.

* * *

Закончив доклад, Балинт стал запросто беседовать с гонведами. В первую очередь ему хотелось ознакомиться с военнопленными лично, узнать, насколько за последнее время изменился их облик. Балинт был заранее уверен, что, едва он задаст вопрос: «Как дела в Венгрии?» – большинство сразу же начнет ему показывать семейные фотографии и, вздыхая, вспоминать свой маленький домик…

Семейные карточки действительно кое-кто немедленно извлек на свет. Молодую женщину с двумя детьми. Мальчика с овчаркой. Старуху в платке, который так затенял все лицо, что разглядеть было можно только подбородок… Но ожидаемых тяжелых вздохов почти не последовало. Наоборот, большинство мадьяр разражалось руганью. Но ругались-то они теперь совсем на другой манер: кляли за свои беды не господа бога, а секретарей сельских управ, приказчиков, жандармов…

– Попадись он мне только в руки, этот господин управский секретарь, хоть раз!

– Дай срок!..

– Вот погоди, достанется им!..

Лысому майору вспомнились вдруг почему-то Давыдовка и отзыв генерала о Дюле Пасторе: «Гонвед этот наш друг, только сам еще не сознает этого». Применив эту мысль в новой обстановке, майор подумал:

«По-видимому, эти парни – по призванию борцы за свободу, только сами пока того не ведают…»

Однако вряд ли можно было назвать умозаключение Балинта абсолютно точным.

Часть попавших в плен гонведов и в самом деле уже понимала, что война, в которую их втянули, несправедливая и вместе с тем не последняя. Они чутьем догадывались, что только теперь начинается нечто доселе небывалое: должны произойти какие-то события…

Но подавляющее большинство людей, сжимавших кулаки при воспоминании о родине, задумывалось не о великих бедствиях, постигших весь народ и всю страну, не об исторических задачах, вставших сейчас перед венгерским народом, а в первую голову о своих личных горестях и злосчастьях – в лучшем случае о бедах соседа или, может быть, о вопиющей нищете родного села.

Но пленных было много. Пять тысяч человек, если объединить их одной волей, – большая сила. Из сотен венгерских деревень, из десятков городов пригнала сюда буря войны эти пять тысяч, и, когда их многоголосая жалоба выльется в общий вопль, это и будет вопль народа. А если воедино сливаются пять тысяч человеческих стремлений, из которых каждое выражает жалобу и чаяния хотя бы одной семьи, одного маленького дома, – в такой момент многотысячный голос пленных мадьяр звучит уже не жалобой, не стоном, а куда весомее и значительнее.

Подбадривая и разжигая друг друга, гонведы постепенно приходили в неистовую ярость:

– Всех немцев, до единого!

– Всех господ!

Руки сами сжимались в кулаки.

– Всех господ!.. Все офицерье!.. Господ!

…Господ!.. – эхом отзывались окружающие котловину горы.

– Не следует чересчур торопиться! – произнес Балинт. – Неужели среди офицеров нет честных венгров?

– Нет! Нет! Все заслуживают виселицы!

Балинта радовал общий порыв этих людей, единодушный взрыв их ненависти, подогревавшейся веками горя и страданий. Их огонь палил и его самого. Но он вместе с тем помнил, что его долг – направить законный гнев по верному руслу. Конечно, руководствоваться непогрешимо точными тезисами, если грудь пылает от священного гнева, а руки, помимо твоей воли, сами сжимаются в кулаки, не так-то просто. Трудно оставаться хладнокровным, когда тысячи бьют боевую тревогу, трудно призывать в такую минуту к хладнокровию других, хоть ты и убежден, что в бою хладнокровие и трезвость так же необходимы, как великая ненависть и великая любовь.

Балинт закрыл на минуту глаза. Пламенный гнев гонведов вздымался волной – и волна эта подхватывала и катила его на своем гребне.

«Странно! – думал Балинт. – Казалось, мне будет нелегко убедить их, что они жертвы своих господ, а получилось совсем иначе. И теперь я вынужден им проповедовать, что, мол, тише едешь – дальше будешь и что их ненависть, конечно, я понимаю, но что одной только ругани до хрипоты мало».

А как хорошо было нестись на этой горячей волне!.. Однако ведь его послали сюда не для того, чтобы он плыл без руля и без ветрил. Балинт прошел отличную школу жизни. Он знал, куда надлежит вести этих людей, которых до сих пор всегда сбивали с истинного пути.

– Минуточку! – звонким голосом крикнул он. – Неужели здесь, среди пленных офицеров, и впрямь не найдется ни одного честного венгра?

– Нету! Нету!

– Есть!..

Это выкрикнул стоявший неподалеку от майора Ене Фалуш. Обычно тихий голос его прозвучал сейчас остро и резко, пробив многоголосый рев.

Тысячи лиц, пронзая его взглядом, гневно повернулись в его сторону.

Воцарилась напряженная тишина. Потом раздались возмущенные голоса:

– Я его знаю! Жандармский молодчик!..

– Переодевшийся офицер!..

– Немецкий наймит!..

Балинт поднял руку. Авторитет советского военного мундира был велик, жест майора сразу воцарил тишину. Только глаза выдавали пламеневшую ненависть толпы.

И вся эта ненависть сосредоточилась в этот миг на одном человеке, на маленьком узколицем Фалуше.

– Подойдите поближе, товарищ Фалуш!

Фалуш заговорил. Речь его текла легко, логично, полная сознания собственной правоты. Тем не менее слова его не оказывали воздействия.

Где-нибудь в закрытом помещении, перед аудиторией в десять-двенадцать человек, он, несомненно, убедил бы в этой правоте. Но тут ему приходилось стоять лицом к лицу с несколькими тысячами измученных, обманутых, жаждущих возмездия людей. Фалуш толково и четко объяснил гонведам необходимость и значение организации единого Национального фронта, привел веские доводы в пользу того, что для великой борьбы за свободу следует привлечь лучшую часть трудовой интеллигенции. Но все напрасно. Доводы его никого не убеждали. Только Балинт радостно отметил про себя, что работающие в Венгрии товарищи знают, что им надо делать.

Как бы то ни было, речь Фалуша все время сопровождалась недовольным гулом, перешедшим под конец в угрожающий ропот.

Балинт поспешил ему на помощь.

– Назовите, товарищ Фалуш, офицера, которому у вас имеются основания верить!

Фалуш с удивлением взглянул на Балинта и неодобрительно покачал головой. Но слову майора он все же внял, не столько потому, что с ним согласился, сколько вынужденный повиноваться.

– Ну, так вот… – перевел он речь на другую тему. – В штрафной роте, где я служил, был устроен обыск. Искали листовки. Те самые воззвания к солдатам, написанные на венгерском языке, которые были сброшены накануне с советских самолетов…

– И что же дальше? – торопил его Балинт.

– Дальше? Две листовки нашли у меня. Мне грозил неминуемый расстрел.

По мере того как медленно, почти растягивая слова, рассказывал Ене свою историю, речь его звучала все проще для солдатского уха.

– Отобравший у меня листовки фельдфебель, – продолжал Фалуш, – не бил, не пинал меня, даже не обругал. Такое деликатное обращение еще хуже смертного приговора. Я понял: больше мне терять нечего. Сколько ни ломал я голову, ни одного другого приемлемого объяснения у меня не находилось. Будь в моем распоряжении хоть немного времени, может, я что-нибудь и придумал бы. Но размышлять уже было некогда. Тем не менее я принялся врать напропалую. Даже не представлял себе, куда заведет меня первая подвернувшаяся на язык ложь. Врал я лихорадочно, торопливо – только бы спасти жизнь… Врал отчаянно, сочиняя историю, конца которой не видел и сам. И постепенно с ужасом убеждался, что все мои клятвы, уверения, оправдания не стоят ломаного гроша, что наспех придуманная история глупа, путана и неправдоподобна… Смысл ее сводился к тому, что какой-то господин офицер якобы попросил меня, если представится случай, найти и сохранить для него одну из подобных листовок… Я даже придумал на ходу, где, когда и при каких обстоятельств познакомился с этим господином офицером и каким образом зашла у нас речь о листовках… Пока я все это рассказывал, вокруг собралась толпа. Я только ждал одного; сейчас, в любую минуту, фельдфебель всадит в меня пулю.

Гонведы все с большим вниманием слушали рассказ Фалуша.

– Фельдфебель не прикончил меня на месте и дал возможность говорить исключительно по той причине, что среди любопытных было несколько офицеров. Когда вранье мое начало истощаться, я отчетливо ощутил, что все мои усилия оказались впустую. Конец близок… Но я ошибся. Один из офицеров – я никогда не видел его прежде – выждал, пока я замолчу, и вдруг, выступив вперед, произнес:

– Это я попросил солдата достать для меня вражеские листовки. Дело в том, что я собираю коллекцию военных трофеев. Дайте их сюда, фельдфебель! Листовки принадлежат мне, он их собрал для меня, по моему поручению. Вы меня поняли?..

Можете себе представить мои чувства? Немного оправившись, я решился наконец взглянуть в глаза фельдфебелю, но он в этот момент уже стоял ко мне спиной и передавал отобранные листовки высокому, очень ладному белокурому капитану.

– Благодарю! – сказал капитан, обращаясь не к фельдфебелю, а ко мне.

Едва Фалуш приостановился, как сотни глоток закричали со всех сторон:

– А дальше? Что было дальше? Продолжай!..

– Продолжения нет. Капитан ушел, и фельдфебель прекратил обыск. Что-то пробурчал, гмыкнул, но меня не тронул. По всей вероятности, решил, что торопиться не к чему, прихлопнуть меня он успеет и завтра. Не за листовку, так за что-нибудь другое.

– Ну а капитан? – торопили Фалуша слушатели.

– Как я уже сказал, он встретился мне тогда впервые. Я попытался было узнать хоть что-нибудь о нем, но безуспешно. И вот вчера увидел его во второй раз, говорил с ним и знаю теперь его имя. Он здесь, с нами, в лагере. Зовут его Михай Дьенеи.

По рядам солдат будто пронесся ветерок. Затем снова наступило молчание. Люди как бы приводили в порядок свои мысли и чувства.

– А вот взять хотя бы господина учителя Кальмана Надя? – нарушил затянувшееся молчание один пожилой гонвед. – Оттого, что его сделали лейтенантом, он не перестал быть сельским учителем из Халаша, сыном тамошнего кузнеца Иштвана Надя. Ребята! Я головой ручаюсь за Кальмана Надя!

Над горной долиной, высоко в небе, показался самолет. Гонведы встревоженно подняли головы к лучезарному голубому своду. В сиянии синевы самолет казался алмазом, отшлифованным искусным ювелиром.

Самолет снижался.

– Советский! – разом заорало несколько сот глоток.

– Наш! Наш! – крикнул кто-то.

От машины отделился какой-то пакет. Во время полета он рассыпался на тысячи, десятки тысяч листовок. Казалось, над гонведами плыли белые голуби. Они раскачивались в воздухе и, опускаясь все ниже и ниже к земле, приближались к мадьярам.

– Листовки!

Это и в самом деле было обращение командования Красной Армии к венграм. В нем цитировались слова из воззвания Венгерской компартии:

«Каждый военнопленный должен избрать для себя один путь: либо продолжать поддерживать и дальше антинародный, ведущий страну к гибели режим, жертвой которого является также и сам он, военнопленный, либо пробудиться самому и заставить очнуться своих братьев там, на родине, помогая им выйти на единственно правильную, отысканную ценой их собственных горьких страданий дорогу, на тот безошибочный путь, следуя которым удастся спасти родину. Можно не сомневаться, какой именно выбор сделает каждый честный венгр».

Самолет давно успел скрыться за горизонтом, когда пленные прочитали воззвание.

* * *

Пленные офицеры разместились на северном склоне горы, в трех виллах, с которых война сорвала и крышу, и окна, и двери. Балинт знал, что там живет сейчас около четырехсот офицеров, но даже и не подумал после долгого разговора с солдатами подняться на гору. Если он попросту поленился, лень его пошла в данном случае на пользу.

На следивших за митингом господ офицеров большое впечатление произвело то, что ожидаемое ими с таким нетерпением посещение лысого советского майора так в этот день и не состоялось.

Офицеры, как и рядовой состав, получили двойной завтрак, а вскоре и обед. Их промокшая одежда быстро высохла на солнце. Они начинали понемногу приходить в себя. После второго завтрака кое-кто сообразил, что неплохо было бы побриться, и несколько человек сразу по окончании обеда действительно это сделали.

Но по мере того, как проходили физические муки грызущего их голода и холода, в душах некоторых все сильнее нарастало чувство страха перед завтрашним днем. Пожалуй, офицеры не смогли бы вполне ясно выразить, чего, в сущности, они боятся.

После трехдневного пребывания в плену даже самым реакционно настроенным кадровым и штабным офицерам пришлось воочию убедиться, что русские совсем не таковы, какими их изображали в приказах по армии и на страницах будапештских и берлинских газет. Они и не помышляли заживо сдирать шкуру с пленных. Тем не менее очень многие с трепетом думали о завтрашнем дне. Но и те, кого будущее не пугало, кто ждал от него многого, тоже толком не знали, что с ними станется.

В день митинга лысый майор так к ним и не пришел.

Большинство истолковало это как свидетельство того, что майор не желает не только считаться с ними, но и вступать в разговор. Страшившиеся грядущего видели в этом лишь новое подтверждение своим страхам. А те, кто надеялся, постепенно начинали понимать, что предстоящий день, питавший их надежды, не просто календарное число, которое наступит само по себе.

Те, кем владел страх, быстро находили друг друга.

Люди, носившие в душе надежду, искали единомышленников почти ощупью.

Ту ночь многие пленные офицеры провели без сна.

Утром к ним пришел лысый майор. Он осведомился, кто из них старший по рангу.

Таковым оказался подполковник Йожеф Речкаи-Роттер, высокий, широкоплечий, но сухопарый человек со светлыми волосами и румяным лицом. Он приходился дальним родственником бывшему премьер-министру Венгрии Дюле Гембешу [37]37
  Гембеш, Дюла (1886–1936), с 1929 по 1932 год – министр обороны с 1933 по 1936 год – премьер-министр. Ярый сторонник немецких фашистов, проводил политику усиленного перевооружения Венгрии.


[Закрыть]. Под нависшими косматыми бровями подполковника гнездилась пара кротких, синих, как васильки, глаз.

Попав в плен, Речкаи-Роттер попросил офицеров не выдавать русским, что он родственник Гембеша, в противном, мол, случае из-за подобных семейных связей они наверняка обойдутся с ним особо сурово. Однако, едва успев представиться лысому советскому майору, подполковник в первые же пять минут беседы не преминул щегольнуть своим сановным дядюшкой и крайне изумился, что на упоминание имени Гембеша майор Балинт никак не реагировал.

«Неужели советские офицеры до того невежественны, что даже не знают этого имени?..» – подумал подполковник.

Майор Балинт обошел все три виллы, посмотрел, как устроились офицеры, осведомился о кухне и только после этого сообщил Речкаи-Роттеру, что через несколько дней их отправят в тыл, в стационарный лагерь для пленных.

– Там господа получат все, что предписывает международная Женевская конвенция. Хотя Советский Союз ее и не подписывал, он твердо придерживается ее требований в отличие от государств, которые поставили под ней свои подписи, но требований этих не выполняют.

Подполковник Речкаи-Роттер счел уместным перевести разговор на другую тему.

– Разрешите поинтересоваться ходом последних военных действий?

– Пожалуйста. Могу лишь подтвердить то, что господа слышат и без меня: гром пушек все больше удаляется на запад и юго-запад.

– Как англосаксы?

Балинт в упор поглядел в васильковые глаза подполковника. Тот не выдержал и отвернулся.

– Да, – сказал Балинт, – англосаксы сражаются во Франции и Бельгии.

Сначала офицеры пытались как-то замаскировать свой интерес к приходу майора. Но в конце концов они не выдержали и стали постепенно собираться на площадке, где Речкаи-Роттер беседовал с лысым майором. Через каких-нибудь четверть часа подполковник и Балинт были окружены плотным людским кольцом. Какой-то пожилой старший лейтенант щелкнул каблуками и, строго придерживаясь устава, спросил у Речкаи-Роттера разрешения обратиться к советскому майору.

– Пожалуйста!

– Прошу господина майора учесть, – сухо, с подчеркнутой официальностью сказал старший лейтенант, – что мы уже третьи сутки лишены медицинского обслуживания. Среди нас есть недомогающие и даже больные.

– Пока в лагере работает только один советский врач, – ответил Балинт. – Он занят ранеными. Но… гм… Помочь беде все же нетрудно. Ведь среди штрафников-военнопленных имеется несколько врачей. Они до сих пор были лишены врачебной практики – как мне известно, их держали на ремонте дорог. Если господа соблаговолят их как следует попросить, они, надо думать, не откажутся взять на себя оказание медицинской помощи.

Выдержав короткую паузу, Балинт счел нужным повторить начало последней фразы:

– Если господа соблаговолят как следует попросить…

При этих словах Речкаи-Роттер, начавший было успокаиваться после разговора с лысым майором, пришел в замешательство:

– Как офицер, вы, господин майор, несомненно, поймете и поддержите меня, – обратился он к Балинту. – Вам хорошо известно, что офицер при любых обстоятельствах должен не просить о чем-либо, а приказывать. Что касается лиц из рабочих батальонов, которые, в сущности, даже и не принадлежат к рядовому составу, а… как бы это сказать… Словом, мы вас просим, господин майор, откомандировать этих… лиц из рабочего батальона… этих врачей… для работы у нас. С тем, разумеется, условием, что, работая здесь, жить и питаться они будут у себя, с остальным рядовым составом.

– В таком случае разрешите, господин майор, мне!.. Я охотно и с готовностью отправлюсь попросить господ врачей оказать нам медицинскую помощь.

Это сказал высокий, стройный белокурый капитан.

– Господин капитан! – грозно взглянул на молодого офицера Речкаи-Роттер.

– Прошу сообщить, господин майор, где я смогу разыскать врачей. Разрешите представиться: капитан Михай Дьенеи.

– Я тоже пойду с тобой, Михай! – заявил приземистый и широкоплечий черноволосый лейтенант.

И в свою очередь представился:

– Кальман Надь, лейтенант запаса. Гражданская профессия – учитель.

Подполковник взглянул на Балинта с яростью.

– Понятно… – хрипло промолвил он, проведя ладонью по лбу.

Балинт заговорил с Дьенеи и Кальманом Надем, как со старыми знакомыми. Вначале оба чувствовали себя несколько смущенными, но вскоре их натянутость совершенно исчезла. Особенно легко и быстро нашел естественный тон капитан Дьенеи. В ответ на заданный Балинтом вопрос он подробно рассказал, каким образом очутились в плену гонведные полки.

– Мы сами рвались в ловушку. При отступлении немцы оставили нас, венгров, в арьергарде – прикрывать собственный отход. Это стало для них традицией. Но мы уже знали, что столь «почетное задание» означает вернут гибель. Я солгу, если стану утверждать, будто ныне уже каждый венгр понял, что несет нашему народу война. Но люди, которых бросают в пекло, уже не верят, что их патриотический долг – умирать за Гитлера. Множество из них вопреки запрету слушали передачи радиостанции имени Кошута [38]38
  Радиостанция имени Кошута была создана Компартией Венгрии в годы второй мировой войны.


[Закрыть]. Кроме того, все мы читали листовки, сбрасываемые советскими самолетами. Мы не хотим стать самоубийцами. Короче говоря, венгерский солдат воевать уже не хочет…