Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Драваи, который долгие-долгие годы провел в заточении, наслаждался теперь новой для него обстановкой. Он мог спокойно слушать речи товарищей и сам говорил, частенько вставляя в рассказ Пастора словечко от себя. Но в отличие от Дюлы Драваи говорил не об очень недавнем прошлом, а о весьма недалеком будущем. И говорил умно. Видно было, что он отлично знаком с обстановкой и умеет взвешивать соотношение сил.

Беседа Пастора и Драваи была так хороша и толкова, что даже Анна Моцар дольше не смогла оставаться пассивным слушателем и заговорила тоже. Будучи практиком, она стала распространяться о том, какая неотложная работа ждет сотрудников «Венгерской газеты» нынче утром и после обеда. Таким образом, в маленьком гостиничном номере говорили разом три человека. И хотя все трое желали одного и того же, каждый говорил о своем. Вряд ли они даже слушали один другого. Появись сейчас среди них кто-нибудь посторонний, он бы подумал, что всему виной береговское красное. А между тем Балинт и его гости охмелели совсем не от вина. Победа, освобождение, удивительная чудесная встреча – вот что их опьянило.

Но вскоре беседой завладел Балинт. Он рассказал Пастору, где, когда и при каких обстоятельствах пали смертью героев майор Тулипан и капитан Йожеф Тот.

Пастор поник головой. Он не проронил ни слова, не стал расспрашивать о подробностях. Драваи, который впервые услыхал о Тулипане и Йожефе Тоте, заглянул в полные бесконечной печали глаза Балинта и сразу понял, кем для них были эти люди.

В комнате, где в беспорядке разбросаны вещи, где воздух тяжел от табачного дыма, где на столе остатки еды, а на полу – лужи пролитого вина, воцаряется благоговейное молчание в память о двух погибших героях. Заросшие, усталые лица людей, неделями не снимавших пропитанной потом одежды, не менявших белья и обуви, кажутся озаренными каким-то внутренним светом.

– Прекрасна жизнь коммуниста, товарищи! – тихо и как-то по-особому проникновенно произносит Анна Моцар.

В девять часов утра адъютант полковника Тюльпанова пришел за Балинтом. Полковник ждал его в типографии.

Тюльпанов бодрствовал всю ночь. Он успел даже наведаться в Берегово, где его интересовала судьба местной когда-то очень крепкой коммунистической ячейки. В 1939 году, в период, когда войска Хорти вторглись в Закарпатскую Украину, береговская партийная организация насчитывала шестьсот пятьдесят членов. Хортистские власти немедленно запретили ее деятельность, а всех коммунистов, до которых сумела дотянуться рука жандармов и военной полиции, бросили в тюрьмы или отправили в концлагеря. В первые же четыре недели было арестовано триста семнадцать коммунистов. Из них пятьдесят два умерли, не выдержав пыток при допросе. Остальные были заточены в будапештские застенки на проспекте Маргит, в тюрьмы Берегова и Шопрона. Одновременно продолжалась охота за теми, кто пока оставался на свободе.

Однако более чем сотне коммунистов все-таки удалось укрыться в Будапеште, откуда многие перебрались в провинцию и снова включились в подпольную работу. Человек пятьдесят партийцев из Берегова подались в деревню, но в живых из этой группы остались только те, кто затем присоединился к партизанам. Разумеется, немало их погибло и там, но пали они в бою, с оружием в руках.

Салашисты, захватив власть, вновь извлекли из тюрем и концлагерей годами сидевших там коммунистов и еще раз предали их суду. Заседавший в течение восьми дней чрезвычайный военный трибунал под председательством полковника Мартона Зёльди и Золтана Шерли – ими двумя и ограничивался состав трибунала – вынес береговским коммунистам более пятидесяти смертных приговоров, причем без всякого допроса, с единственной мотивировкой: измена родине. Все приговоры были приведены в исполнение.

Тюльпанов приехал в Берегово на третий день после освобождения. За эти дни местная партийная ячейка успела сорганизоваться заново и даже избрала свое руководство. Сейчас в ней насчитывалось пятьдесят два человека. Из них двадцать два были членами партии еще до 1939 года, остальные вступили в нее на первом же общем собрании. Большинство вновь вступивших составляли партизаны, но между ними встречались и люди, которые, не состоя в партии до освобождения города, в это наиболее тяжелое время выполняли здесь и в окрестных деревнях опасные партийные задания.

Секретарем местной партийной организации был единогласно избран учитель гимназии Имре Берек. Он просидел в тюрьме с 1939 года до самого момента освобождении, если не считать нескольких недель перерыва, когда его дважды выпускали на поруки – первый раз на две недели, второй на восемь дней. Обе эти кратковременные передышки он сумел использовать для восстановления истекавшей кровью от бесчисленных ран городской партийной организации. Ему удалось наладить связь с венгерскими коммунистами, пришедшими в Закарпатье вместе с войсками Хорти в качестве рабочих, инженеров, врачей или чиновников, а также с одетыми в солдатскую форму коммунистами, находившимися в рядах хортистской армии, Все они быстро включились в работу местной партийной группы и установили связь между нею и Центральным Комитетом загнанной в подполье Венгерской коммунистической партии.

Многие советовали Имре Береку воспользоваться временно полученной свободой и бежать в Будапешт. А уж там партия, мол, позаботится, чтобы жандармы окончательно потеряли его след. Но Берек не согласился последовать этому совету. В ответ на уговоры он обычно заявлял, что оставит свой пост лишь в том случае, если получит на этот счет указание Центрального Комитета. Но пришло такое указание, когда Берек опять уже был упрятан в тюрьму, и просидел он там до того момента, пока советский солдат винтовочным прикладом не сбил замок с двери его камеры.

Тюльпанов пробыл в Берегове всего несколько часов, успев, однако, за этот короткий срок поговорить не только с Береком, но и со многими другими членами партийной группы. Уже в пять часов утра он выступал перед ними с докладом о международном положении.

– Я, товарищ майор, потому так срочно вызвал вас к себе, – сказал Тюльпанов явившемуся к нему Балинту, – что сегодня к вечеру нужно выпустить свежий номер газеты. Дело в том, что сейчас наши войска ведут бой за станцию Чоп и город Ужгород. Необходимо не позднее полуночи распространить в Чопе и Ужгороде свежую «Венгерскую газету». Но до того, как взяться за нее, вы еще должны отпечатать афишу. Завтра, на одиннадцать часов утра, назначен доклад товарища Пожони для мукачевских коммунистов. На него мы, конечно, приглашаем и беспартийных трудящихся. Составьте об этом сообщение в таком духе, чтобы решительно все, и интеллигенция, и любой самый простой человек, поняли, что мы рады будем их видеть. Место доклада – большой зал ратуши, ныне городской комендатуры. Название доклада: «Борьба против фашизма и задачи трудящихся». Вам понятно? Вот и отлично. В таком случае пойду немного сосну. Если понадоблюсь, пришлите за мной. Ну, всего хорошего. Да, чуть было ни забыл! Завтра во второй половине дня вы отправитесь в Берегово. Товарищ Берек говорил мне, что вы там родились. Береговские товарищи с нетерпением ждут вас, Геза.

* * *

В одиннадцать часов вечера свежий номер «Венгерской газеты» был готов. Тысячу двести его экземпляров грузовик повез в Ужгород. Еще на западных окраинах города, где возведенные чехами здания местной администрации образовали целый квартал, шли бои, а бойцы специально выделенного советского стрелкового взвода уже начали разноску «Венгерской газеты». Эти необычные, с винтовкой за плечами, почтальоны ходили с ней из дома в дом.

В Чопе газету разносить не пришлось, город не удалось сразу очистить от немцев. Еще в начале сентября немецкое командование сильно укрепило этот важный железнодорожный узел, а в середине октября, когда Красная Армия окружила посланные на линию «Арпада» гитлеровские дивизии, генерал-полковник Хейнриц для обороны Чопа вызвал из Словакии артиллерию и свежие танковые части. На укреплениях вокруг Чопа были сосредоточены также и те разрозненные немецкие подразделения, которым при разгроме гитлеровцев на линии «Арпада» удались вырваться из советских клещей. Советское командование решило разбить чопские укрепления из орудий.

Тяжелая артиллерия 4-го Украинского фронта уже перешла к тому времени через Карпаты, но застряла в Марамурешсигете, так как железнодорожную линию Марамуреш – Хуст – Берегово разрушили отступавшие гитлеровцы. Над ее восстановлением с лихорадочной поспешностью трудились два советских саперных полка и ремонтно-восстановительный батальон путейцев. Красноармейцам помогали многие украинские и румынские лесорубы, а так же немало венгерских землекопов. Принимал участие в возведении железнодорожного полотна и венгерский саперный батальон в количестве трехсот восьмидесяти семи гонведов, четырех унтер-офицеров и одного лейтенанта запаса. Это был тот самый отряд, который перешел на сторону Красной Армии под Хустом.

Двадцать девятого октября командующий фронтом посетил в сопровождении своего начальника штаба позиции советских войск, окружавших с трех сторон чопские укрепления. В первую очередь интересовал генерала не сам Чоп. В данный момент уже ничего не стоило полностью блокировать этот сильно укрепленный противником островок и, выждав прихода тяжелой артиллерии, без особого труда его уничтожить. Но ему показалось весьма подозрительным то обстоятельство, что гитлеровцы, которые бросили на защиту Мукачева и Ужгорода только одни сильно потрепанные, малобоеспособные части, с таким упорством обороняют теперь Чоп, видимо считая его настолько важным, что поторопились для этой цели вызвать крепостную артиллерию из-под Братиславы и Комарно.

Географическое положение Чопа позволяло противнику превратить эту станцию в исходный пункт для контрнаступления, а оно, если его осуществлять в крупных масштабах, могло отрезать наступавшие на запад от Мукачева советские части от главных сил Красной Армии. Пока жители городов Берегова и Мукачева, а также окрестных сел и деревень приходили постепенно в себя, командующий произвел перегруппировку войск, чтобы полностью застраховать от любых неприятных сюрпризов Берегово и Мукачево.

Население Берегова не было особенно обеспокоено артиллерийской канонадой, доносившейся днем и ночью со стороны Чопа. Тем большей и крайне неприятной неожиданностью явился для них вид собственного города ранним утром тридцатого октября. Берегово, где в течение целых пяти суток оставалась лишь небольшая горсточка поддерживающих порядок красноармейцев да изредка проходили по ночам направлявшиеся на запад советские войска, которые останавливались здесь только для короткого привала, даже не требуя постоя в домах, – это Берегово внезапно превратилось в настоящий военный лагерь. На западных его окраинах появились с невероятной быстротой отрытые чьими-то проворными руками стрелковые окопы и траншеи, немедленно заполнявшиеся пехотой. На улицах Бочкаи и Андрашши расположились артиллерийские и минометные батареи. По всему городу, днем и ночью, проносились мотоциклисты, а высоко в небе постоянно кружила пара «ястребков».

Пока береговцы толпились вокруг советских походных кухонь – армейские кашевары щедро оделяли всех желающих русскими щами, а жители похваливали или критиковали их вкус, цвет и запах, – по городу из дома в дом уже пронесся панический слух, будто немцы прорвали под Ужгородом фронт и спешно двигаются большими силами на Берегово. Ведет их якобы полковник Мартон Зёльди, завтра они будут уже в городе и вздернут на виселицу всякого, кто хоть раз вступил в какой-нибудь контакт с русскими.

У многих из тех, кто успел отведать армейских кислых щей, во рту после этого сразу стало горько. Счастье еще, что ощущение голода несравненно сильнее и неотступнее чувства страха. В противном случае русские кашевары тщетно терялись бы в догадках, почему это мадьяры начали вдруг гнушаться наваристыми, густо заправленными говядиной щами, хотя, пока эти щи варились, толпа изможденных женщин и ватага оборванных, босоногих ребятишек трогательно молили дать им хотя бы чуточку попробовать…

* * *

Улицы обезлюдели. Наглухо закрылись ворота, двери и окна. Жители, лишь вчера откопавшие из потайных мест спрятанные в землю ценности, теперь снова нетерпеливо ждали ночной поры, чтобы еще раз укрыть свои семейные сокровища в каком-нибудь новом тайнике, в углу двора или сада.

Смутный грохот битвы за Чоп различали теперь даже глухие, так по крайней мере утверждали они сами. Люди, никогда не имевшие дела с оружием, сейчас, прислушиваясь к уханью пушек, решительно заявляли, что орудийная канонада приближается к самому городу, а батареи стреляют где-то совсем рядом, чуть ли не на окраине.

Вот в такой-то атмосфере утром тридцать первого октября и созвала береговская коммунистическая организация массовый митинг на Главной площади. На стенах домов были развешаны наспех, от руки написанные плакаты. Кроме того, коммунисты лично передали почти всем жителям приглашение прийти на общегородской митинг.

Двадцать три активиста семь с половиной часов ходили из дома в дом. Не все двери перед ними открывались, не везде выслушивали их до конца. Но даже там, где дверь дома оставалась запертой, обитатели его не позже чем через полчаса были осведомлены своими соседями, что завтра в городе предстоит массовый митинг, на котором выступит Имре Берек.

– Завтра? До него еще надо дожить!..

– Но зачем же им это устраивать, если они не уверены в завтрашнем дне?

– Почем я знаю? Ведь я никогда не занимался политикой. Вам-то, господин Месарош, хорошо известно, что мне всю жизнь приходилось тяжелым трудом добывать свой хлеб.

– Ну конечно, конечно! И трактир не всегда золотое дно…

– Не всегда?.. Да никогда он таким не бывает! Хлопот масса, врагов и завистников множество, а… Впрочем, к чему жаловаться, живу помаленьку… Перебиваюсь кое-как с семьей с хлеба на воду, хоть и владею питейным заведением. Но знаете, что мне пришло на мысль, господин Месарош? Политикой мы с вами, правда, не занимаемся, однако не вредило бы все-таки разнюхать, что там затевают эти самые… Хорошо, если бы вы завтра заглянули на Главную площадь, конечно, если у них хватит смелости устраивать митинг в подобное время. Послушали бы, о чем они там толкуют, а? Вы сделаете, разумеется, вид, что идете не на митинг, а по собственным делам, и попросту, как бы ненароком задержитесь в сторонке. Будто и не подозреваете, что они собираются именно тут. А если какой-нибудь негодяй все же вздумает потом к вам придраться, я за вас заступлюсь. Подтвержу, дам честное слово, а будет нужно, и поклянусь, что все утро мы провели вместе, а стало быть, вы не переступали даже порога. Словом, если вы туда пойдете, никаких неприятностей вам не будет. Поверьте, если бы вам грозила хоть малейшая опасность, разве я подумал бы уговаривать вас отправиться на эту сходку?

– В самом деле, господин Конц, и по моему мнению, кому-то из нас следует послушать, о чем там пойдет разговор. Можете быть уверены, правды они не скажут. Но любопытно, что именно и как они станут врать… Жаль, что мне совершенно нельзя выходить на улицу, уже вторые сутки страдаю коликами. Должно быть, простуда… Вот если вы, господин Конц, сходите на это собрание, то я впоследствии готов буду побожиться, положа руку на распятие, что мы вместе с вами просидели все утро дома. Играли, мол, в карты, в марьяж, причем вам чертовски в тот день везло…

Солнце светило, но не грело, В бледно-голубом небе ни облачка. Стоял безветренный, ясный и свежий осенний день. Орудийная пальба как будто стихла, только в воздухе высоко-высоко над городом кружил одинокий самолет. Звук его мотора казался не громче жужжанья случайно залетевшего в комнату шмеля, который в поисках выхода бьется об оконное стекло.

К одиннадцати часам утра в Берегове, на просторной четырехугольной Главной площади собирается не больше двух сотен человек. Все они толпятся в том ее углу, где стоят аптека и старое, облезлое двухэтажное здание гостиницы «Лев». Царит мертвая тишина. Пришедшие на митинг молчат или переговариваются шепотом. Преобладают женщины и дети. Есть и мужчины, но главным образом старики и инвалиды. Они передают из рук в руки свежий номер «Венгерской газеты», еще на рассвете доставленной советским грузовиком из Мукачева. Последняя сводка командования Красной Армии сообщает, что советские войска ведут уличные бои в словацком городке Микаловце.

В начале двенадцатого на площадь из села Бучу прибывают четыре крестьянские телеги. В каждой восемь-девять человек. Не смешиваясь с толпой горожан, крестьяне становятся поодаль от них, особняком. Большинство одето в зеленые солдатские штаны, на ногах немецкие сапоги или венгерские казенные ботинки. Позднее, когда митинг уже в полном разгаре, подъезжают еще три телеги с крестьянами-украинцами.

В половине двенадцатого старый мастер кирпичного завода Лайош Орбан открывает общегородской митинг. Он первым выходит на балкон гостиницы. За ним следуют Имре Берек и еще четыре человека, из которых двое крестьяне. Один крестьянин, Иштван Хайду, из Касоня, знаком в городе многим, ведь это его в свое время выдвигали кандидатом в депутаты. Почти все знают, что Хайду шесть лет кряду отсидел в береговской тюрьме. Много воды утекло с той поры, но и чешские и венгерские жандармы, как и хозяйничавшие в Закарпатье немецкие эсэсовцы, все в одинаковой мере были для него врагами.

Выйдя на балкон, Орбан снимает шляпу. Волосы у него густые и красивые, но он бел как лунь. А длинные висячие усы только чуть пронизаны сединой и кажутся пепельными. Темно-синий костюм висит на нем мешком. Он купил его много лет назад и с тех пор не надевал, а ведь, сидя в тюрьме, из которой вышел всего неделю назад, он потерял в весе более двадцати килограммов. У Орбана худое, угловатое лицо, что называется, кожа да кости. Да и выглядит он неважно: какой-то весь не то серый, не то зеленый.

Старик снимает шляпу, проводит рукой по лбу. Дважды открывает рот, но голос ему явно не повинуется.

– Слушаем! Слушаем!

Площадь ожила.

Орбан еще раз гладит лоб.

«Неужели все это явь?» – как бы спрашивает он себя.

Орбану уже приходилось говорить однажды с этого балкона. Дело было в апреле 1919 года, за несколько часов до того, как он вступил добровольцем в венгерскую Красную Армию. Много лет промчалось с тех пор… Больше двадцати пяти… Восемь с половиной из них проведено в тюрьме, два в концлагере.

«И вот теперь я снова тут… Явь это или сон?»

– Слушаем! Слушаем! Давай говори!

– Объявляю наш массовый митинг открытым. Приветствую и поздравляю вас, товарищи! – произносит Орбан по-украински, а дальше продолжает речь на венгерском языке. – Многих наших славных товарищей нет здесь среди нас и никогда не будет. Они погибли, замучены до смерти. Но партия и народ живут. Партию тоже преследовали, народ тоже мучили, но ни партию, ни народ уничтожить нельзя… Предлагаю спеть Интернационал!

Звуки гимна раздаются сначала робко, неуверенно, подхваченные лишь несколькими женщинами из первых рядов, которые поют каким-то плачущим тоном. Но к ним мало-помалу присоединяются все новые и новые голоса, и вскоре пение становится смелее. Последние две строки выливаются уже из доброй сотни глоток. Едва гимн закончился, кто-то запевает его снова. Теперь поют Интернационал все присутствующие, мелодию его подхватывает вся площадь.

Вторично отзвучал гимн. Берек приготовился к тому, что сейчас Орбан передаст слово ему. Но тот словно совсем забыл, что он председатель митинга: вновь и вновь проводит рукой по лбу, что-то тихо бормочет и счастливо смеется.

– Все это правда! Истинная правда! – невольно вырывается у него.

Берек выступает вперед и кладет правую руку на перила балкона.

Имре Берек еще молод, ему едва перевалило за тридцать. Это среднего роста человек, широкоплечий, с большой круглой головой и черными как смоль волосами. До заключения он был очень крепкий и подвижный, весь какой-то пружинистый, а сейчас движения у него медленные и тяжелые. Все время болят почки и так ноет левое плечо, что рукой нельзя даже пошевелить.

Не вполне уверенный, совладает ли он со своим голосом, Берек сначала говорит очень тихо, как будто выступает не под открытым небом, а всего лишь в небольшой комнате. Но слова звучат отчетливо и ясно, а уже после первых фраз, вновь обретя уверенность и осмелев, Берек ведет речь значительно громче. В первые минуты голос у него чуть хрипит, но постепенно, окрепнув, становится все чище и чище.

Еще ночью Берек вместе с товарищами хорошо продумал и обсудил все, о чем собирался сегодня говорить. Но тут, на митинге, его речь сложилась совсем иначе, и ему удалось сказать лишь немногое из того, что он подготовил. В то же время он высказал целый ряд новых мыслей. Вчера план предстоящего выступления рисовался ему в таких чертах: освобождение – только начало истинного обретения родины. Чтобы построить новую, свободную жизнь, потребуется еще много, очень много усилий, тяжелого труда, и не только лишений, а гораздо больше – готовности приносить жертвы, преодолевать опасности; новую жизнь, свободу, полученную венгерским народом как бы в подарок от советского народа, придется защищать против тех, кто завтра или послезавтра вздумает пойти по стопам Гитлера. Вот, собственно, и все, чем думал ограничиться Берек. Закалить людей, подготовить их к новым боям – именно таков был его первоначальный план.

Но когда перед его глазами предстали сотни бедных, измученных, уставших от войны людей, в обтрепанной одежонке пришедших сюда присягнуть на верность новой жизни и получить зарядку на будущее, Берек невольно отступил от намеченного плана, хотя и теперь не переставал верить в его правильность. Ведь человеку дан не только мозг, но и сердце! Коротко рассказав о новых задачах, он заговорил о будущем, о прекрасном, великом, счастливом будущем…

В тот момент, когда Берек заключал свою речь призывом бдительно защищать обретенную свободу, артиллерийская канонада со стороны Чопа усилилась. Но гул орудий уже не мешал ни оратору, ни его слушателям. Напротив, он как бы согласовался с твердыми, решительными словами докладчика о силе народа, о его воле к завоеванию свободы.

После полудня, наполнив пятилитровую бутыль лучшим вином из своего погреба и завернув в большую салфетку изрядный кусок окорока, трактирщик Янош Конц понес это все в Цыганский ряд, где проживал Лайош Орбан. Войдя в дом к старому мастеру, трактирщик преподнес ему «сей скромный дар» как свидетельство величайшего к нему уважения и искренней любви.

Это было в первый и последний раз, что трактирщик разговаривал с Орбаном. И беседа их продолжалась весьма недолго. Старый мастер не принял подношения Конца.

– Вы меня обижаете, господин Орбан!

– И не собираюсь, господин Конц! Зачем мне вас обижать? Сами видите, вино мне ваше ни к чему, так как за последние пять лет я совсем от него отвык да и раньше пил мало. Что до ветчины… Верите ли, за эти годы я успешно научился обходиться без деликатесов. А ветчины не едал с рождения, так что, сами понимаете, мне от нее и отвыкать особенно не приходилось. И как видите, ничего. Дожил без всего этого до самых седин.

* * *

Майор Балинт приехал в Берегово через три-четыре часа после окончания митинга.

Перед этим в Мукачеве ему пришлось проработать непрерывно почти двое суток. Особенно долгой и тяжелой оказалась вторая ночь, проведенная им в типографии. Когда она наконец кончилась и лысый майор совсем было собрался лечь спать, в типографию неожиданно явился Дюла Пастор. Он пришел за Балинтом.

– Если вы не очень устали, товарищ майор, и не слишком хотите спать…

– Я, друг ты мой, вот уже два года чувствую себя усталым и все время хочу спать. Однако при всех условиях никогда не устаю настолько, чтобы отказываться от работы. Впрочем, что ж это я… не очень самокритичен… Что хочешь, друг?

С первого дня освобождения города в здании бывшей табачной фабрики разместился военно-полевой госпиталь под номером 82/а4. В нем лежало много раненых красноармейцев, а также венгров и немцев. Сюда же устроил Пастор и семнадцать партизан своего отряда. Четырнадцать из них получили ранения в боях за Мукачево, остальные трое были задеты пулей или осколком еще раньше, но, перевязав кое-как раны, продолжали вместе с отрядом драться вплоть до окончательного освобождения города. Пастор явился за Балинтом, чтобы вместе с ним навестить одного знакомого майору партизана, бывшего батрака герцога Фештетича Берци Дудаша. Балинт еще со времен Давыдовки встречался с ним в разных местах на фронте. Теперь Берци непременно хотел поговорить с лысым майором. В мукачевской битве ему раздробило локтевую кость, и левую руку пришлось ампутировать выше локтя.

– Сейчас три утра, около четверти четвертого, – заметил Балинт. – Время для посещения больных не слишком подходящее.

Дюла ничего не ответил, только крепко взял майора под руку, словно боялся, как бы тот не сбежал.

Дудаша поместили в шестиместной палате. Пятеро раненых лежали на соломенных матрацах, а Дудаша устроили на широкой французской кровати с позолотой. Соседи его давно уже храпели, но Берци никак не мог заснуть.

Большую, в два окна, комнату тускло освещала единственная коптилка. В полутьме Балинт с трудом различил протянутую ему руку. Долго в полном молчании вглядывались они в глаза друг друга, и обоим одновременно почудилась внезапно блеснувшая в них слеза. Балинт не отваживался заговорить, не зная, ни что сказать, ни как овладеть своим голосом.

Лысый майор тяжело вздохнул.

– Выше голову, товарищ майор! – тихо произнес Берци.

– Что? Что вы там шепчете, Дудаш?

– Да нет, я просто так, товарищ майор. К тому только, что потерять руку в подобные времена не такая уж великая беда… Хотя, конечно, и радость небольшая… Да и болит… Любопытная штука: пока рука была цела, она никогда не болела, а нет ее – на вот тебе! Впрочем, мир из-за этого не перевернется. Придется переквалифицироваться на работника умственного труда. Дело это нелегкое, да и голова у меня не так крепка, как были руки. Но ведь батрацкая судьба тоже тебе не пирушка! В общем, все будет в порядке, товарищ майор.

Четверть часа подбадривал таким образом Дудаш и Балинта и Пастора.

Лысому майору стало наконец стыдно, и он завладел беседой. Балинт не говорил ободряющих слов, бывший батрак Фештетича в утешениях не нуждался. Нет, он строил планы на будущее, говорил о том времени, когда в Венгрии рано или поздно будут созданы в деревне первые производственные кооперативы, а вместе с ними появится и огромная нужда в людях крепких духом, с головой на плечах. А дальше наверняка начнут организовываться и государственные хозяйства…

– Вот видите, товарищ майор! – воскликнул Дудаш. – Я же говорил, что печалиться не к чему! Будь жив товарищ Тулипан и окажись сегодня здесь, среди нас, ручаюсь, он привел бы целую сотню примеров, как человек без руки сумел принести вдесятеро больше пользы, чем в те времена, когда еще не был калекой! Да он бы и вообще не стал считать меня калекой…

Край неба уже зарделся, когда Балинт покинул госпиталь и направился в сторону гостиницы. Улицы были пустынны. Дул ленивый ветерок, наполненный таким ароматом, что Балинту казалось, будто он идет по горному склону среди сосен.

Пастор проводил его до самой гостиницы.

Оба всю дорогу молчали.

Прощаясь, Пастор долго не выпускал из своей пятерни руку Балинта, задержав ее после крепкого пожатия у себя в ладони. Лысый майор посмотрел на него с удивлением.

– Я их нашел! – очень тихо, почти шепотом произнес Пастор.

– Кого, Дюла?

– Мою семью! Жена… Вот поди ж ты, какой она оказалась! Вступила в партию на два месяца раньше меня. А я – то боялся, что мне трудно будет открыть ей глаза на правду. Потом выяснилось, что и она опасалась, что ей нелегко будет просветить меня!

Выпустив наконец из крепких тисков руку Балинта, Пастор решительно повернулся и, не прощаясь, зашагал через площадь по направлению к улице Илоны Зрини. Лысый майор крикнул ему что-то вслед, но Дюла не остановился. Балинт устало поднялся в свой номер.

Не раздеваясь, прямо в сапогах, рухнул он в постель и мгновенно заснул. Пробудился лысый майор уже поздно утром. Побрился, помылся и пошел в типографию. Только теперь вспомнилось, что во рту у него не было ни крошки со вчерашнего обеда. Едва мелькнула эта мысль, как Балинт тут же ощутил зверский голод. Позвонил в гостиницу, попросил Анну Моцар принести чего-нибудь поесть. Вскоре с полной кошелкой появилась Анна.

Однако Балинт успел тем временем сесть за работу и снова позабыл, что голоден. Он уже хотел отослать Анну со всей снедью и питьем обратно, но она прочла ему целую нотацию. Перестав спорить, майор в два счета проглотил и выпил все содержимое кошелки и, лишь покончив с последним куском, полюбопытствовал, неужели все это его собственный дневной паек.

– Кроме того, что вам полагается, вы еще слопали тройную порцию ужина и завтрака! – смеясь, сказала она. – Да теперь уже назад не воротишь. На здоровье!

В три часа дня Балинт сел в машину и не больше как через час был в Берегове. В городе, где он родился.

* * *

Вернуться спустя четверть века на родину! Вновь увидеть свой родной город, да еще при таких обстоятельствах, как это произошло сейчас с Гезой Балинтом, въехавшим в свое милое Берегово!

Нет, поистине надо быть поэтом, чтобы решиться описать всю сложность переживаний, которые обуревали лысого майора в момент его возвращения. Даже и сам-то он вряд ли бы мог в них сразу разобраться. Стараясь не проявить чрезмерного умиления, он еще не замечал в себе ни радости, ни боли и только был полон решимости сосредоточить все внимание и всю волю на том, чтобы освоиться с обстановкой и определить, что ему можно и следует сейчас делать. Вместе с тем Балинт как бы чего-то ждал, сам, в сущности, не зная чего.

В предвечерних сумерках он вместе с Имре Береком обошел из конца в конец весь город. Разыскал дом, где родился, заглянул во двор, в сад, хотел найти деревья, лазая по которым в детстве порвал не одну пару штанов. Но в большом когда-то саду не оказалось ни одного живого дерева, только пеньки. Все было повырублено. На городской окраине он узнал дом, в котором жила его первая любовь. Дом стоял на прежнем месте, но ворота были снесены, а окна выбиты. Не слыхал ли Берек, что сталось с Илоной Бразаи, дочкой бывшего владельца кирпичного завода?

Вышла замуж за Золтана Шерли. Прожили пару лет и разошлись. Не имею представления, где она сейчас, да и жива ли вообще.

– А здесь вот, – сказал Балинт, указывая на дымящиеся развалины, от которых тошнотворно тянуло горелым мясом, – здесь жил когда-то мой лучший товарищ детства, Пишта Чато. Не знаешь, что с ним сталось?