Текст книги "Обретение Родины"
Автор книги: Бела Иллеш
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)
Разговаривая, Бори совсем не по-военному размахивал руками. Но вдруг, без всякого перехода, осекся и застыл в положении «смирно».
– Честь имею, ваше высокопревосходительство!
На улицу в шлепанцах и пижаме вышел Миклош.
– А ты, Бори, как сюда попал?
– Разрешите доложить, ваше высокопревосходительство: на самолете. Господин генерал-лейтенант Фараго с глубоким уважением приветствует господина генерал-полковника и просит использовать меня по вашему усмотрению. Оценивая обстановку, господин генерал-лейтенант Фараго находит, что, оставаясь здесь, ваше высокопревосходительство уже мало что может сделать. Но тем важнее миссия, ожидающая вас в Москве. Я прибыл с поручением убедить ваше высокопревосходительство выехать немедленно в Москву.
– Заходите в дом! Не на улице же обсуждать подобные вопросы. Какие новости, майор Балинт?
Я показал Миклошу вчерашнюю сводку командования Красной Армии.
– Перешли через Татарский перевал? Это успех серьезный! Ну, посмотрим… Сейчас я побреюсь, выкупаюсь, а затем приступим к работе. Рад, что ты будешь мне в помощь, Бори. С тобой работать мне, несомненно, будет куда легче, чем с Кери. У него, как тебе известно, вечно и по любому вопросу имеется свое особое мнение. Может, и тебя заразила эта болезнь, а?
– Я стану поступать, рассуждать и чувствовать так, как прикажет ваше высокопревосходительство.
Миклош ответил на это заявление благосклонным кивком. Он не торопился идти бриться и купаться и подробно расспрашивал Бори о московских событиях. Интересовался при этом не столько существом дела, сколько внешними подробностями: какую квартиру получил Фараго, где столуется делегация, посещают ли они театры, правда ли, что московский балет так превосходен?
Миклош все еще продолжал осаждать Бори подобными вопросами, а тот на каждый из них отвечал весьма обстоятельно и подробно, так что их болтовне не предвиделось конца. Но меня в это время вызвал к себе член Военного совета. Войдя к нему в кабинет, я хотел сразу же доложить обо всем, что услыхал от Бори, но его не интересовала мышиная возня венгерских генералов и дипломатов.
– Я уже знаю достаточно! – перебил он меня. – У Хорти были генералы и дипломаты, каких заслужил. В свою очередь надо сказать, что и они были достойны своего правителя!.. Примерно в семь часов вечера мне нужно встретиться с Белой Миклошем. Его свиту и вашего новоявленного друга… Как там его зовут?.. Да, и этого самого майора Бори Тюльпанов повезет в машинах на экскурсию. Покажем им что-нибудь любопытное. Не знаю, что именно, но Тюльпанов сам сообразит. Вы же проводите Миклоша к семи часам ко мне. А теперь дайте мне поработать. Ступайте отдыхать. Выспитесь получше, а то бледны, как привидение.
– Я выспался, товарищ генерал-полковник.
Генерал в упор посмотрел мне в глаза.
– Что с вами? Боитесь, что глупая, подлая и трусливая возня этих господ будет стоить крови венгерскому народу?
– Да. Опасаюсь, что именно так оно и случится, – ответил я.
– К сожалению, ваша тревога не безосновательна.
Он отпустил меня, но, когда я был уже в дверях, вернул снова.
– У вас тоже такое впечатление, что Бела Миклош более честен, чем остальные?
– В его пользу, товарищ генерал-полковник, говорит то, что все они настроены против него.
Вечером, ожидая Миклоша, генерал заказал черный кофе. Сам он его не пил.
– Господин генерал-полковник, – сказал член Военного совета, – обстановка складывается очень серьезная. Из восьми гонведных офицеров, посланных с вашими письмами через линию фронта, двоих сразу схватили немцы и прикончили на месте. Одного арестовали венгерские нилашисты. Насчет судьбы остальных никаких сведений пока нет.
– Балинт, – обернулся он ко мне, – установите имена погибших и венгерские адреса их семей. Непременно надо будет позаботиться об их семьях.
– Вчера наши части перешли через Марамурешские Карпаты, а сегодня утром заняли населенный пункт Верецк. Таким образом, вопрос о том, можем ли мы рассчитывать на венгерские войска или нет, должен решиться в течение нынешнего и завтрашнего дня. Но как бы там ни было, в Карпатах мы больше задерживаться не можем. Особо доказывать это не приходится, ведь вы сами солдат. Если мы, иными словами 4-й Украинский фронт, не дойдем в ближайшие дни до Тисы, будет вынужден приостановить наступление 2-й Украинский фронт, что в свою очередь задержит продвижение 3-го Украинского. Отсюда вывод: мы обязаны продолжать наше наступление. Если не совместно с венгерскими войсками, то против них. Если гонведные части сегодня или хотя бы завтра перейдут на нашу сторону, мы попросту разоружим и интернируем находящиеся в Карпатах немецкие подразделения. В этом случае вам, господин генерал-полковник, будет передано, как я уже говорил, помимо сил 1-й гонведной армии, ориентировочно около сорока тысяч военнопленных, размещенных в настоящее время в галицийских лагерях. Кроме того, командование Красной Армии поддержит вас таким количеством авиации, танков и артиллерии, которого вполне хватит для вашего продвижения вплоть до самого Будапешта.
Тут генерал встал и подошел к висевшей на стене карте, на которой были изображены вся Закарпатская Украина, Венгрия, Словакия и часть Австрии.
– Пока вы достигнете Будапешта, а это должно произойти не позднее первого ноября, мы перережем путь между Будапештом и Веной. Взгляните, господин генерал-полковник, вот здесь мы форсируем Дунай.
И он указал на Эстергом.
– Едва мы отрежем Будапешт от Вены, лишив тем самым оккупирующие столицу немецкие войска возможности получать подкрепления, ваша задача уже не будет чрезмерно трудной. Надеюсь даже, что вам удастся вступить в Будапешт без боя.
– Разумеется, весь этот план может стать реальным только в том случае, – после короткой паузы снова заговорил генерал, – если венгерские части немедленно перейдут на нашу сторону. Через два дня будет поздно, и, к сожалению, это дорого обойдется Венгрии. Потому-то и должны мы предпринять последнюю попытку, но при условии, что риск ее вы возьмете на себя. Кстати, он не так уж и велик. Сейчас девятнадцать тридцать пять – семь часов тридцать пять минут. Если вы согласны с моим планом, мы немедленно оборудуем в Верецке вашу ставку, и вы нынче же ночью сможете в нее переехать. Для личной вашей охраны выделю вам роту автоматчиков и двадцать гонведных офицеров. Прежде чем двинуться в Верецк, вы обратитесь с новым призывом к венгерской армии, приказывая всем дивизионным командирам выслать своих уполномоченных в вашу ставку в Верецке. Если это обращение возымеет действие и командиры частей вам станут повиноваться, нам удастся спасти сотни тысяч венгров от гибели, а Будапешт – от ужасов осады.
– Полковник Кери и подполковник Чукаши-Хект тоже могут ехать со мной в Верецк? – спросил Миклош, который никогда не интересовался существом дела, останавливая свое внимание лишь на второстепенных подробностях.
– Не рекомендую вам, господин генерал-полковник, брать с собой господ Кери и Чукаши! – подчеркнуто произнес член Военного совета. – Я прикомандирую к вам старшего лейтенанта Олднера, а майор Балинт проводит вас до Верецка.
Второе обращение Миклоша получилось гораздо длиннее первого. Два часа подряд трудились мы над его составлением, но теперь уже не с Кери, а непосредственно с Миклошем. С ним работа шла значительно медленнее. Правда, относительно содержания у Миклоша не находилось никаких принципиальных возражений, но он рвался употреблять такие выражения, которые сделали бы весь текст не только неэффективным, но даже смешным. Так, например, он всячески настаивал, чтобы в письмо была включена следующая фраза: «Еще с детских лет мечтал я о героической смерти и ныне счастлив, что могу в ваших рядах пролить кровь за Тису, за Дунай, за венгерский Великий Альфёльд» [50]50
Альфёльд – Большая Венгерская низменность, или Большая Средне-Дунайская низменность, – равнинная часть территории Венгрии, простирающаяся к востоку от Дуная.
[Закрыть]. Заявить прямо, в лоб, что это глупо и нелепо, я не мог, а все деликатные возражения до Миклоша не доходили. На мое счастье, генерал почувствовал себя усталым и, махнув рукой, сдал позиции. Первые пятнадцать тысяч экземпляров обращения вышли из типографии уже к полуночи. В два часа ночи мы сели наконец в машину. Володя с ротой охраны выехал в Верецк раньше, а отбор и вооружение двадцати венгерских офицеров было поручено Тюльпанову.
В девять часов утра двадцать гонведных офицеров будут на месте, в Верецке! – заверил Тюльпанов Миклоша.
* * *
Сегодня, двадцатого октября, в шесть часов двадцать минут утра мы прибыли в Верецк. Миклош был явно удручен, узнав, что его штаб-квартира будет находиться в походных палатках, правда, весьма просторных и удобных. Но, удостоверившись лично, что в селе не осталось ни одного целого дома и что его собственный шатер оборудован, принимая во внимание место и обстановку, комфортабельно и уютно – с ковром, зеркалом, электрическим светом, – генерал успокоился и лег спать.
Я разъяснил начальнику караула его обязанности и вместе с Володей сел в джип.
– По селу проезжай помедленней, – попросил я шофера.
В детстве, года сорок три – сорок четыре тому назад, когда я учился в Сольве и только-только начинал постигать грамоту, таблицу умножения и ту истину, что первый венгр у нас в стране Франц-Иосиф, мне частенько в воскресный день случалось выбираться вместе с родичами на прогулку в Верецк. Я знал в нем каждый дом и каждый сад… Теперь тут не было ни домов, ни садов! Одни развалины да обугленные головни. Не осталось, пожалуй, и ни одного жителя: ни в домах, так как не было самих домов, ни на улице никто не показывался. Очевидно, когда половина жителей села ушла к партизанам, фашисты в отместку истребили другую половину. От выгоревших садов несло трупным смрадом.
Я разыскал место «Красной корчмы», в которой, по свидетельству устных преданий и былин, Ференц Ракоци впервые пожал руку босоногого Тамаша Эсе. Но и эта корчма оказалась сожженной. Причем, видимо, уже давно. На ее развалинах буйно разрослась высокая крапива.
Машина въехала в Верецкое ущелье. В детстве на меня всегда сильно действовал вид этих легендарных мест, и я с какой-то особой гордостью говорил об этом «бранном пути». С тех пор Верецкое ущелье в самом деле превратилось в дорогу войны. И вот теперь…
Я счастлив… Но почему-то очень щемит сердце.
К югу от нас полыхают огни. За два дня немцы взорвали все укрепления неприступной «линии Арпада», возводившиеся ими на протяжении двух лет, и во многих местах подожгли лес. На юге пылает Волоцк. А немного поодаль, если не ошибаюсь, Оссайская лесопилка.
Близ ущелья, над северным его входом, возвышается скала. На ней в 1896 [51]51
В 1896 году в Венгрии торжественно отмечалась тысячелетняя годовщина прихода венгерских племен под водительством Арпада (840–907) на Паннонскую низменность, где они впоследствии образовали Венгерское государство.
[Закрыть]году венгерские власти высекли огромными буквами два слова:
ТЫСЯЧА ЛЕТ
Скала стоит по-прежнему, но высеченные на ней гордые слова исчезли.
В том же 1896 году над южным входом в ущелье, на другой багровой скале, было высечено четверостишие. В 1919 году, когда Верецк заняли чешские легионеры, они взорвали эту скалу, а в 1939 году те же стихотворные строчки вновь появились на ее обломках. Только на сей раз их не высекли, а написали на камне черной масляной краской.
Громко читаю вслух эти слова:
Остальные полторы строки оказались начисто стерты пламенем и гарью разорвавшейся мины.
Закрываю глаза и продолжаю по памяти:
Огонь священных воспоминаний горит здесь на каждом шиповнике.
Сними обувь свою – свято место, где ты сейчас стоишь.
– Что с вами, товарищ майор? – спрашивает Володя.
– Ничего, ровно ничего, сынок! Почему ты спрашиваешь?
– Вы декламировали таким голосом, что я испугался. Подумал… Извините меня, товарищ майор.
Глаза у Володи повлажнели.
* * *
Около девяти часов утра в Верецк прибыл Тюльпанов. Вместе с ним приехали на крытых грузовиках двадцать два венгерских офицера. Они еще не были вооружены – машина, доставившая им оружие, приехала в Верецк только в одиннадцатом часу.
Бела Миклош проснулся после полудня и ровно в час произвел смотр своим офицерам. Для отличия от гонведных офицеров по ту сторону фронта они надели импровизированные красно-бело-зеленые нарукавные повязки, а на фуражки – такого же цвета кокарды.
Пока Бела Миклош занимался несколько затянувшимся смотром, один из штабных полковников Красной Армии вызвал меня в село Ракоцифалва. Через десять минут я уже был на месте. В районе Волоцка к нам, оказывается, перешли сто с лишним солдат противника и четыре офицера. Боец-красноармеец проводил их до Ракоцифалва.
Старший по чину, обер-лейтенант Ференц Борбиро, попросил, чтобы их выслушал какой-нибудь понимающий венгерский язык советский офицер. Потому-то меня сюда и вызвали.
– Считаю долгом заявить, – представившись по всей форме, сказал мне Ференц Борбиро, – мы перешли к русским не благодаря призыву генерал-полковника Миклоша… то есть невзирая на то, что нам вновь приходится быть на одной стороне с Миклошем… Хватит с нас генералов!
Я не знал, что и ответить на такое заявление старшего лейтенанта Борбиро.
– Вы кадровый офицер? – спросил я его.
– Нет, из запаса. До войны служил в страховом обществе.
– Благодарю. Питание уже получили?
– Так точно.
– Как вы полагаете, господин старший лейтенант, можно рассчитывать на массовый переход гонведов и офицеров?
– Если представится возможность. Но пока дело обстоит так, что в каждом венгерском полку и даже роте у немцев есть свои соглядатаи. Кроме того, чтобы решиться на переход, необходимо обладать крепкой верой и волей. А гонведы больше не верят никому и ничему. И меньше всего своим генералам. По какой причине, для вас тоже должно быть ясно, господин майор.
– Что же надо, по-вашему, делать?
– Если бы я знал!..
Через четверть часа я доложил о состоявшемся разговоре Тюльпанову. И оба мы спросили в свою очередь друг друга, как в данном случае поступить с перешедшей к нам ротой. Наконец Тюльпанов решил разместить ее в районе южнее Верецка, позаботиться о ее снабжении и пока не говорить об этом Миклошу.
Так мы и сделали.
В три часа дня Тюльпанов и я распрощались с Белой Миклошем. При нем остался Володя Олднер.
Возвратясь в Лишко, я приказал радистам разузнать, что говорят в Будапеште о Миклоше.
На радиостанцию меня не сразу пустили. Пришлось вернуться к Тюльпанову, а тот позвонил адъютанту Петрова. Через полчаса мне был вручен пропуск, где, кроме моего имени, стояло несколько букв и цифр, а также две круглые печати. Пропуск был скреплен собственноручной подписью Петрова.
Радиостанция находилась в большом бетонированном подвале. Мягкие войлочные перегородки разделяли помещение на отдельные кабины, в каждой работала рация с самостоятельным заданием. Вскоре я узнал, что теперь личностью Белы Миклоша будапештское радио занимается меньше. Всего дважды зачитывался приказ о его поимке и один раз передавалось сообщение об аресте его жены, которая была объявлена заложницей.
Гораздо интереснее была другая весть: приказ Салаши поймать бежавшего предателя Яноша Вёрёша – начальника венгерского генерального штаба. Того самого, который вскоре после обращения Хорти по радио отдал всем командирам венгерских дивизий шифрованный приказ повернуть оружие против немцев и про которого несколькими часами позже то же будапештское радио, как известно, объявило, что от него последовал новый приказ, где начальник генерального штаба уже грозил виселицей и расстрелом каждому, кто вздумает хотя бы заговорить о переходе на сторону русских или осмелится не выполнить приказов Салаши.
В свое время Белу Миклоша не удивило предательство Яноша Вёрёша. Любопытно, что бы он сказал по поводу дальнейшего развития событий?
Прочитал я также и еще одно радиосообщение. Оно доставило мне огромную радость. Возглавляемый Дюлой Пастором партизанский отряд имени Ракоци докладывал, что им занята деревня Варпаланка.
С этим последним сообщением я ознакомился совершенно случайно и при довольно необычных обстоятельствах. Когда я стоял, беседуя с начальником радиостанции подполковником Куликом, в дверях радиокабины показалась какая-то девица в лейтенантских погонах. Не говоря ни слова, она кинулась мне на шею и расцеловала. Выяснилось, что мы с ней виделись в партизанском отряде «Фиалка» в день похорон убитого майора Тулипана. Лейтенанта, тогда еще младшего, звали Тамарой, она была в отряде радисткой. Бойцы называли ее ласково Жаворонком. Теперь она работала здесь. Будучи партизанкой, она говорила с Большой землей, а сейчас держала связь с партизанами.
Показав мне очередную радиодепешу, Тамара спросила, знаю ли я, где находится Варпаланка.
– В двух километрах от Мукачева. Дом сельской управы в Варпаланке крыт соломой, а самый богатый крестьянин владеет не больше чем пятью хольдами земли. Могу поклясться, что партизан там встретили с распростертыми объятиями! – ответил я.
Меня так и подмывало блеснуть знанием местности, где шел сейчас бой. Но Тамаре нужно было возвращаться к своей рации.
– Прошу тебя, Тамара, если можно, передай мой привет Дюле Пастору!
– Передать привет мы можем, только не называя имени, – заметил подполковник Кулик.
– В таком случае, пожалуйста, скажи ему, что сердечный привет шлет лысый майор.
– Будет сделано, товарищ майор!
В полночь я улегся спать, но в три часа ночи меня уже растолкали. По распоряжению Тюльпанова я должен был срочно выехать на «джипе» в населенный пункт Лавочне, оттуда позвонил один из политработников. Он сообщил, что в расположение его части перешел со стороны противника какой-то венгерский лейтенант, утверждающий, будто он ходил к венграм по приказанию полковника Тюльпанова.
– Поезжайте, товарищ Балинт, выясните, кто это. Должно быть, вернулся кто-то из наших «почтальонов». Если это так, то он, видимо, принес новости для Белы Миклоша. В таком случае отвезите лейтенанта к Миклошу, только, конечно, предварительно осведомите меня по телефону, с чем именно вернулся этот офицер.
В Лавочне я встретился с лейтенантом Палом Кешерю – тем самым венгерским офицером, который, отправляясь на опасное задание, сел в машину с именем «бога венгров» на устах. Лично поговорить с лицом, которому адресовал свое письмо Бела Миклош, Кешерю не удалось. Выяснилось, что тот уже присягнул на верность Салаши. Но зато Кешерю беседовал с полковником Чабаи, выразившим готовность выполнить приказ Миклоша. Эту свою готовность полковник подтвердил и письменно. Его записку лейтенант Кешерю принес с собой.
Я доложил обо всем по телефону Тюльпанову.
– Приезжайте вместе с лейтенантом в Лишко!
– Товарищ полковник, быть может, следует о решении полковника Чабаи информировать Белу Миклоша?
– Поздно! Будапештское радио только что сообщило, что полковник Чабаи казнен, как сообщник Белы Миклоша и изменник родины.
– Значит, он все-таки поднял свой полк, напал на немцев?
– Куда там! Просто подал рапорт вышестоящему начальнику, командиру дивизии, что отказывается выполнять его приказы, и решил вместе со своим полком перейти на сторону русских, чтобы сражаться против немцев.
Очутившись в машине, лейтенант Кешерю, несмотря на жестокую тряску, заснул.
Машина была открытая, и мне пришлось его поддерживать, чтобы он случайно не вывалился. Сонный, он походил на еще не привыкшего к вину подвыпившего парня. Лейтенанту, должно быть, снился тяжкий сон, он стонал. Спал Кешерю так крепко, что по прибытии в Лишко его с трудом удалось разбудить. Но, стряхнув наконец сон, он тут же начал докладывать Тюльпанову.
Впечатления от поездки Кешерю суммировал таким образом:
– Венгерской армии как организованной силы не существует. Никто не командует, и никто не повинуется. Венгерских солдат больше нет, господин полковник. Есть лишь несчастные люди, уже переставшие понимать, кого и чего им бояться, на кого и на что надеяться.
– Это несколько преувеличено, – заметил Тюльпанов.
– Такова, к сожалению, реальность, господин полковник.
И Кешерю так тяжко вздохнул, что это походило на стон.
– Нам сейчас помочь в состоянии только русские, – тихо проговорил он. И добавил: – Если они вообще захотят и смогут это сделать.
– И хотим, и сможем! – ответил Тюльпанов. – Какова ваша довоенная специальность, лейтенант?
– Студент философского факультета.
– Сумеете использовать его в редакции? – обратился ко мне Тюльпанов.
– Несомненно.
– Вот и отлично. Значит, лейтенант, теперь вы будет работать в редакции. А сейчас, Балинт, проводите его в санчасть, она на краю села. Пусть выкупается, поест да и отоспится вдоволь, пока сам не проснется. Потом заберете его с собой. Разумеется, с его согласия.
– Есть у вас желание поработать вместе с майором Балинтом в редакции «Венгерской газеты»?
Кешерю покраснел.
– Я не журналист, – сказал он.
– Но ведь и в почтальонах вы раньше не служили!
– Я отвел Кешерю в санчасть – купаться, есть и спать…
По дороге мы договорились: лейтенант пойдет ко мне в газету.
В семь утра я получил приказ немедленно возвращаться в редакцию «Венгерской газеты». Вместе со мной выехал и лейтенант Кешерю.
– Спал без просыпу пятнадцать часов и чувствую себя так, словно вновь родился, – радостно заявил он.
По дороге Кешерю читал стихи Аттилы Йожефа и рассказывал о крестьянских писателях.
– Я тоже хотел в свое время стать писателем. Только случая не представилось. И здесь нужна удача.
Вид у него был расстроенный.
– А по-моему, вы гораздо счастливей, чем думаете. Ведь вы принимаете участие в новом обретении родины, – подбодрил я его.
– Уцелеет ли народ?
– Народ уничтожить никто не в силах.
Мы прибыли в редакцию в тот момент, когда вышел свежий номер газеты. На первой полосе огромными буквами красовалась шапка: «Красная Армия перешла лесные Карпаты на фронте шириной сто девяносто километров».
На третьей полосе был напечатан репортаж под заголовком: «В Хусте. Среди перешедших на нашу сторону гонведов (от собственного корреспондента)».
– Каким образом раздобыли этот материал? – спросил я у Пожони.
– Наперекор моему хотенью! – смеясь, но с оттенком досады ответил Пожони. – Дело произошло так: Юлия Сабо попросила у меня разрешения съездить в Коломыю, якобы в парикмахерскую. «Вот и полюбуйтесь на этих фронтовичек!» – еще подумал я, но разрешение все-таки дал. А Юлия, как потом выяснилось, отправилась не в Коломыю, а в Хуст и прибыла туда вместе с нашими первыми танками. По ее возвращении – это было вчера – сначала я ее отругал, а в дальнейшем пришлось похвалить. Статья получилась очень интересная. Оказывается, вместе с советскими бойцами под Хустом дралось свыше четырехсот гонведов. Ворвавшись в город, они открыли двери военной тюрьмы и освободили более двух сотен венгров. Обязательно прочти статью.
– Прочту непременно! Где же сейчас Юлия?
– Уехала в Лишко. Хочет получить интервью у Белы Миклоша.
– В Лишко? Гм… А где Моцар?
– Я здесь!.. Очень рада, Балинт, что ты вернулся цел и невредим. Есть хочешь?
– Разумеется.
Анна Моцар успела между тем познакомиться с Кешерю и посвятить его в будущие обязанности, хотя даже мне самому еще не было точно известно, какой участок работы поручим мы нашему новому сотруднику.
Только что мы уселись за быстро сымпровизированный обед, как позвонил подполковник Давыденко.
– Немедленно укладывайтесь! Машины уже высланы. Забирайте с собой станки и шрифты.
– Какие новости? – спросил я.
– Новости? Гм… Генералы, которых Бела Миклош считал наиболее надежными и потому писал им свои письма, все, за исключением одного, присягнули на верность Салаши.
На этом телефонная связь прервалась.
Дебрецен, 24 января 1945 года
Вчера я ужинал у генерал-полковника Яноша Вёрёша – последнего начальника генерального штаба Хорти и министра обороны временного правительства. Меня очень удивило его приглашение, я до сих пор никогда не имел с ним никаких дел. Может, раз или два видел в ресторане «Золотой бык», где премьер-министр Бела Миклош представил меня ему. Янош Вёрёш намеревался тогда угостить меня сигаретами и выразил сожаление, что я не курю, Больше вплоть до вчерашнего вечера мы с ним не встречались.
Янош Вёрёш как две капли воды похож на прочих хортистских генералов, разыгрывающих из себя в настоящее время убежденных демократов. Все его реплики содержат тонкий намек на то, что, мол, он и сейчас все еще продолжает колебаться и окончательно свяжет себя с демократией лишь в том случае, если ему за это хорошо заплатят и предоставят право гласно критиковать распоряжения демократии. Да-да!.. С открытых и, уж конечно, враждебных позиций! Он, подобно остальным демократам той же породы, свято верит, что колебания – наилучший бизнес, а потому баловать его будут до скончания веков. Вёрёш убежден, что разумно и упорно колеблющийся человек имеет возможность пригоршнями черпать в свой карман из трех и даже из четырех источников.
Ужин был предельно скромный, всего одно блюдо: собственноручно поданная на стол любезной хозяйкой закуска, а к ней отличное вино. После ужина мы пили превосходный черный кофе, приготовленный самим Яношем Вёрёшем. Я уже по опыту знал, что наиболее яркая черта хортистских генералов – умение приготовить кофе.
После второй чашки мне стало наконец ясно, чему я обязан приглашением на ужин. Кто-то шепнул Вёрёшу, будто советские генералы очень интересуются тем, что делал он, Вёреш, в критические дни октября 1944 года. Вот хитрый генерал и решил рассказать мне одну из наиболее благоприятных для настоящего момента, ходившую во многих вариантах версию относительно своего пресловутого приказа и побега. Сделал он это в надежде, что я постараюсь рассеять возникшие на его счет сомнения и заставлю замолчать его клеветников. Из мимолетно брошенного замечания милостивой госпожи хозяйки я заключил, что обратил на меня внимание господина военного министра не кто иной, как майор Денеш Бори, сделавшийся теперь доверенным лицом при Яноше Вёрёше.
После короткого вступления Вёрёш перешел к главному предмету разговора:
– Вы, конечно, знаете, дорогой господин майор, что я принимал участие в роковом коронном совете, начавшемся в десять часов утра 15 октября 1944 года, на котором его высочество правитель Хорти заявил о своем разрыве с немцами. На этом высшем государственном совете со всей солдатской прямотой, совершенно открыто я констатировал, что войну мы проиграли. По окончании совета мы выслушали радиосообщение, вернее, обращение его высочества господина правителя, которое, как мне помнится, прочитал перед микрофоном вместо него бывший губернатор Надьяварада.
Тут же, в приемной его высочества, как только закончилось радиовыступление, я подписал шифрованный приказ войскам перейти на сторону русских. Еще не успели просохнуть на бумаге чернила, а уже мне доложил один подполковник, что господин правитель немедленно просит меня к себе. Я застал его высочество в обществе его супруги, причем от меня не укрылось, что ее высочество находилась в чрезвычайно взволнованном состоянии. «Нельзя ли переиграть всю эту идиотскую игру?» – обратилась она ко мне. Заметьте, так и выразилась: «идиотскую». Я ответил: «Ваше высочество, жребий брошен. Предадим себя воле всемогущего бога!» Однако мое заявление ее не успокоило. «Если из всего этого получится какая-нибудь пакость, – с привычной горячностью произнесла она, – я выцарапаю глаза этому недотепе Беле Миклошу! А вам…» Н-да!.. Пока я подыскивал, чем отвратить такую недостойную ни меня, ни ее высочества угрозу, господин правитель прикрикнул на нее по-английски: «Идите вы все к дьяволу!..» Это были последние слова, услышанные мной от Миклоша Хорти.
Вёрёш тяжело перевел дух.
– Ну, да что там говорить! Жизнь изменчива, как… Словом, чересчур изменчива. Но помочь тут нечем. Эх!.. Гм… Буду продолжать. Что ответила на это супругу ее высочество, я не слышал. Без сомнения, в долгу она у него не осталась. Но я не стал ждать ее ответа. Откланялся сначала его высочеству, затем его супруге и немедленно удалился.
Далеко не в радужном настроении возвращался я из дворца в свое ведомство. Оно помещалось в здании военного министерства, в крыле, выходившем на площадь для парадов. Придя туда, я сразу же продиктовал приказ всем войскам немедленно выступить против чужеземной армии, находящейся на территории страны без разрешения и согласия господина правителя. Писал его под мою диктовку мой адъютант майор Капитанфи. Он и был тем первым лицом, которое контрабандой исказило приказ, вписав в него строки, что каждый осмелившийся сложить оружие подлежит расстрелу. В этом виде Капитанфи передал приказ дальше. Сидевшие в генеральном штабе швабы фальсифицировали его еще больше. Таким-то вот образом и появился на свет тот приказ, который Салаши распорядился зачитать от моего имени и на основании коего Бела Миклош пытался заклеймить меня как предателя…
Только я кончил диктовать и Капитанфи, оставив меня одного, удалился, в кабинет без предварительного стука вошел какой-то немецкий полковник. Он сообщил, что я лишен права покидать помещение. Я сделал попытку позвонить во дворец – коммутатор не отвечал, выглянул в окно – вокруг здания стоял немецкий кордон, хотел выйти из кабинета – дверь оказалась запертой, принялся стучать – никакого ответа. Уже поздно вечером ко мне еще раз явился немецкий полковник, тот, что днем запретил мне выходить из кабинета. Он потребовал от меня отчета относительно переговоров, которые вел бывший правитель Венгрии с англичанами и русскими. Я заявил, что готов представить все разъяснения, но смогу это сделать, лишь использовав свои записи, спрятанные на моей вилле в Балатонфюреде. Полковник ушел, а в полночь появился опять. Взяв с меня честное слово, что я не сбегу, он разрешил мне съездить в Балатонфюред на его собственной машине. Авто доставило меня в мою балатонскую виллу. Там я застал жену и сына. Никаких записей на вилле я, разумеется, не оставлял. Пока немцы ждали меня на улице, я, не теряя ни секунды, вышел с женой и сыном в находившийся за домом задний двор, где стоял автомобиль сына марки «DKW». Мы сели в него и помчались в Тихань, откуда ранним утром на санитарной машине отправились к одному из родственников жены полковнику Часару. Он и сам укрывался в Валишмайоре, между Тополцой и Кестхеем. Однако оставить нас у себя Часар не решился, а раздобыл где-то грузовик, и мы с женой и сыном отправились дальше, в Кестхей. Причем все замаскировались – сын под шофера, жена работницей, я рабочим. За довольно круглую сумму Часар раздобыл нам у каких-то трансильванских беженцев соответствующие удостоверения личности.
Машина по дороге сломалась, и сын не сумел ее починить. Ночь мы провели в лесу. Затем спозаранку двинулись пешком, держа курс на Кестхей. Там в обмен на золотые часы с браслетом и сотню пенгё сын приобрел у каких-то немецких солдат подержанный грузовик, да еще в сто пенгё обошлась отметка наших новых паспортов у немецкого коменданта. Приобретенный грузовик помог нам через Дунафельдвар добраться до хутора в окрестностях Кечкемета, который принадлежал отцу невесты моего сына. Моя будущая сноха переправила нас оттуда на крестьянской телеге в город Кечкемет, где мы получили место в городской больнице. Едва главный врач, племянник моей будущей снохи, оформил наши больничные карты, конечно составленные на другие имена, и уложил нас с женой на свободные койки, пришел приказ срочно эвакуироваться. Немцы вывозили все оборудование больницы в Шопрон.
