Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

– Сядь, Дюла, и выслушай меня спокойно. Разоружить гонведов мне не удалось. Немцы устроили в Будапеште путч, верховным правителем или кем-то в этом роде назначен Салаши. Словом, к власти пришли нилашисты. Война продолжается. Венгрии предстоит стать ареной боев. Не мешает и нам удвоить дозоры!

– Думаешь?..

– Да.

* * *

В четыре часа, на рассвете, выставленные часовые просигналили о приближении неприятеля. На партизанский лагерь шел тот самый батальон, который лишь вчера вечером сложил перед Пастором оружие.

Гонведы этого батальона, пропев вместе с партизанами венгерский гимн, тронулись было колонной в Венгрию, но далеко не ушли. В деревне Золотая стоял батальон венгерских военно-полевых жандармов, и, когда гонведы вступи ли в село, жандармы их окружили.

– Где оружие?

– А что? Войне-то конец!

Жандармы тут же, на месте, расправились с несколькими гонведами из тех, которые упорнее других настаивали, что война кончена.

Вооружив остальных чем попало, они заставили их двинуться против партизан, а сами развернулись цепью за их спиной с нескрываемым намерением стрелять в каждого, кто отступит.

Бой длился два часа. На поле сражения осталось более ста гонведов. Большинство из них перестреляли сами жандармы.

В шесть утра жандармы вернулись обратно в Золотую, отозванные приказом нового начальника штаба 1-й гонведной армии. Жандармский батальон с приданными ему шестью гонведными ротами получил особое задание: перехватить три автомашины, на которых пробирались на север к русским генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки и его приближенные.

Те из гонведов, кто остался в живых после двухчасового боя, бежали куда глаза глядят. Одни из них пошли искать спасения в Венгрии, большинство отправилось в леса партизанить.

* * *

Отряд потерял в этом бою трех убитых, семнадцать партизан было ранено. Лагерный врач, доктор Дежё Мандель, старый, низенького роста бородатый человек, работавший раньше врачом в Мукачеве, присоединился к отряду в волоцких лесах, сбежав из рабочей роты. Сейчас ему приходилось оперировать на весьма своеобразном столе: широкая доска, положенная на два пня.

Пастор подошел, поздоровался, Мандель не ответил. Руки его, вернее, пальцы двигались со сказочной быстротой. Он был близорук и потому низко склонялся над оперируемым.

На доске лежал гонвед Антал Бажик, перешедший к партизанам всего две недели назад. Осколок разорвал ему левое плечо, а пуля застряла в бедре. Пока хирург извлекал ее, Бажик до крови искусал себе губу.

– Вот она! Можешь сберечь на память! – произнес наконец Мандель, показывая раненому извлеченную нулю.

– Ведь ты не отправишь меня в тыл, Дюла, правда? – спросил Бажик.

И, смахнув правой рукой холодный пот со лба, раненый с тревогой впился в лицо Пастора глубоко запавшими, в синих кругах глазами.

– Нет. Мы возьмем тебя с собой в Венгрию! Очень болит?

– Пустяки! – ответил Бажик и снова прикусил губу.

– Бросьте притворяться! Должны радоваться, что болит, – сердито проворчал врач. – Могло быть и хуже.

Пастор обошел посты, перебросился двумя-тремя словами с часовыми. Затем опять вернулся к месту, где для командования отряда был разбит шатер из желто-зеленых плащ-палаток.

– Что делает Ковач? – спросил он Кишбера, который, тяжело вздыхая, заносил чернильным карандашом в тетрадь данные о погибших в последнем бою.

– Допрашивает пленных.

Пастор пробурчал что-то невнятное, что именно, Кишбер так и не разобрал. Тем не менее он выложил на стоявшую перед Пастором бочку, которая служила в данную минуту столом, полбуханки хлеба и кусок сала, предлагая командиру перекусить.

Ковач не отходил от попавших в плен к партизанам гонведов. Он не столько допрашивал их, сколько беседовал. Пленных было всего девять человек. Мартон поведал им, что в Венгрии будет скоро осуществлена земельная реформа. Пленные восприняли это сообщение без особого удивления.

Один из них, землекоп из-под Кечкемета, заметил:

– Про это мы слыхали.

– Откуда?

– Да так…

Почесав за ухом, землекоп подмигнул Ковачу чуть раскосым, монгольским глазом.

– Уже добрых полгода и священник, и управский секретарь, и приказчик так и лезут из кожи, чтобы доказать, что раздела земли не будет и быть, мол, не может. Вот мы и смекнули, куда дело клонится.

Набив глиняную трубку табаком из кисета, протянутого Ковачем, землекоп добавил:

– Разделить землю мы давно мечтаем. А теперь твердо верим, что так оно и будет.

Ковач подарил землекопу свой кисет из синего бархата.

«Того гляди, скоро не мы станем просвещать их насчет будущего, а они нас», – подумал Ковач, но сразу же поймал себя на мысли, что далеко еще не убежден в этом.

Один из пленных, худой, жилистый долговязый парень, в ответ на слишком растянутые заверения Мартона о неизбежности земельной реформы в Венгрии громко перебил его, не дожидаясь конца разъяснений:

– Зачем в тот раз вы отняли у нас оружие?

– Как зачем?

– А вот так! Если бы вы его сохранили, жандармам был бы теперь каюк. Ведь они храбры только с безоружными. Не отними вы наши винтовки, мы разгромили бы их и оказались бы сейчас уже на Тисе или еще того дальше – на том берегу…

Не без смущения слушал Ковач эти упреки.

Озлобленного гонведа звали Йожеф Липтак. Тридцать один год. До армии – каменщик в Кишпеште.

– Ну ладно, – сказал ему Ковач. – Хоть парень ты недисциплинированный, крикливый, не знаешь, как управиться со своими нервами, я на тебя не сержусь. Вот рассуди! Вы, гонведы, воевали против нас. Могли мы после того оставить вам оружие? Откуда мы знаем, куда бы вы его повернули?

Липтак заговорил не сразу, лишь зло скалил большие, белые как снег зубы. Но, заметив вдруг игравшую на мясистых губах Ковача полуулыбку, он мгновенно размяк и всю злость его как рукой сняло.

– Кто слушает ваши радиопередачи со станции Кошута, может подумать, что вы знаете про нас больше, чем мы сами… Но вы забываете все-таки одно: отец мой, например, в девятнадцатом году сражался под Шалготарьяном, старший брат – под Сольноком…

В это время появился Дудаш и вызвал Ковача к Пастору. Ковач торопливо сунул Липтаку портсигар, потом, чуть поколебавшись, зажигалку.

– Мы еще поговорим! – бросил он на ходу и поспешил к командиру.

– Послушай, Дюла! – громко воскликнул Мартон. Рад тебе сообщить, что оба мы отстали от жизни! Мы косные, поросшие мхом люди! Все еще трубим подъем для тех, кто уже ринулся в атаку…

– По радио получен приказ, – перебил его Пастор. Немедленно снимаемся с места. Нам предстоит соединиться в окрестностях Мукачева с частями Красной Армии. Максимум через три-четыре дня.

Ковач так и остался стоять с раскрытым ртом.

Когда наконец совершается то, во что крепко веришь и чего страстно ждешь, за что готов, если потребуется, пожертвовать всем, человек приходит в величайшее изумление. Исполнение долгожданных желаний поражает, пожалуй, сильнее, чем любая неожиданность.

Глаза Ковача загорелись огнем.

– Дюла! – начал было он, но так и не сумел продолжить.

– Приступай к сборам! – коротко и твердо распорядился Пастор.

* * *

Через несколько дней на Карпатских хребтах вспыхнули новые огни. Это гитлеровцы начали взрывать доты, мосты и виадуки укрепленной «линии Арпада».

И вот через заснеженные вершины Марамуреша, пробираясь то между темно-зелеными елями, то под жухлыми кронами осенних дубов, по не обозначенным даже на самых подробных военных картах обрывистым тропам, спускались – теперь уже на южные склоны Карпат – головные отряды автоматчиков Красной Армии.

Впереди, указывая им дорогу, шли венгерские и украинские партизаны.

Книга третья
Новый год

Часть пятая

1. «Венгерская газета»

В 1944 году галицийские леса рано покрылись ржавой желтизной. Склоны гор возле самых вершин, где растут одни ели, густо зеленели темной хвоей, а ниже, где царствует лиственный лес, все явственней проступали желтые, бурые и огненно-багряные пятна. Они ширились и росли с каждым днем.

Хорошая пора еще не кончилась, солнце светило и грело по-летнему жарко, но, не ожидая, пока уйдет лето, в Галицию пришла осень. До срока созрели плоды – уже в начале сентября в долинах начался сбор винограда. Перелетные птицы, изменив вековым привычкам, умчались на юг надолго до праздника урожая.

На рассвете двадцать второго сентября майор Балинт получил по телефону приказ немедленно явиться в штаб 4-го Украинского фронта. Путь от блиндажа, где застал его приказ, до штаба батальона Балинт проделал пешком, присоединившись к подносчикам питания, которые с пустыми термосами за спиной направлялись к походной кухне. Им была известна относительно более безопасная дорога в тыл. От штаба батальона до штаба полка Балинту пришлось проскакать верхом, а до штаба дивизии его подбросили на санитарной машине.

В десять часов утра главврач дивизии полковник медицинской службы Воронов, один из старых московских знакомых майора, оставил его у себя пообедать, после чего отправил дальше на «виллисе». Таким образом, Балинт добрался до ставки фронта в селе Лишко еще в разгаре дня. Однако принять его генерал смог только поздней ночью.

В штабе фронта Балинт не бывал больше месяца, с тех пор как ездил туда представлять генерал-полковнику военнопленного Ене Фалуша. За это время здесь многое изменилось. Советские войска с такой быстротой продвигались на запад, что за истекший месяц командование вынуждено было шесть раз менять свою штаб-квартиру.

Сейчас штаб размещался в Лишко, большом, только наполовину спаленном немцами украинском селе. Но уцелевшие от пожара дома не могли вместить всех служб и складов фронтового управления, так что многие из них оставались пока в Галиче, в том самом древнем Галиче, где восемь-девять веков назад сидевшие на престоле великие галицкие князья то заключали брачные и военные союзы с королями династии Арпадов [45]45
  Арпады – первая венгерская королевская династия, правившая страной с X по XIV век.


[Закрыть]и посылали им свою помощь, то сами вступали с ними в военные распри. В период княжеских междоусобиц они вовлекали в эти братоубийственные войны и Арпадов, а также обращались к ним за подмогой, когда приходилось отражать нападение общего врага. Вот почему еще и по сей день в Галиции можно встретить немало вековых дубов, о которых из поколения в поколение передаются предания, будто под ними отдыхали от бранных трудов венгерские короли Кальман Кёньвеш [46]46
  Кальман Кёньвеш (Книжник) – венгерский король из династии Арпадов, правивший страной с 1095 по 1116 год.


[Закрыть]или Эндре II.

Простой крестьянский дом с тремя окнами на узкую сельскую улочку, в котором остановился сейчас генерал полковник, отделялся от соседних хат только низеньким дощатым заборчиком.

Когда Балинт стал по форме отдавать рапорт о своем прибытии, генерал-полковник перебил его, не дослушав:

– Отставить, Балинт! Садитесь, курите, соберитесь с мыслями. Мы намерены здесь, на фронте, издавать газету на венгерском языке. Надеюсь, вам понятно? Печатный орган Красной Армии на венгерском языке.

– Для военнопленных?

– Выходит, пока не поняли. Газета будет издаваться для венгерского трудового населения, и в первую очередь для одетых в солдатскую форму и угнанных на фронт венгерских рабочих и крестьян.

– Распространять будем с самолетов, товарищ генерал-полковник?

– Какую-то часть – да. Но не только. Сначала бесплатно, а впоследствии по подписке.

– Но ведь пока мы еще в Галиции.

– Наконец-то слышу дельное умозаключение. Вы правы, Балинт. Пока еще… Да! Выпуск такой газеты, имеющей назначение воодушевлять венгерский народ на борьбу за свободу, следует, по моему мнению, начинать до того, как мы достигнем венгерских границ.

После этого разговора они составили подробнейший план нового печатного органа: дали название всем будущим разделам, определили их объем, разработали принципы редактирования, даже выбрали тему для передовицы первого номера и придумали ее заголовок. Генерал с такой страстью и вдохновением погрузился в эту работу, что увлек ею и Балинта. Только когда настало время прощаться, Балинт вспомнил о главных трудностях, которые ему предстояли.

– Где мы возьмем сотрудников, товарищ генерал-полковник? – спросил он.

– Найдем! Сейчас в Галиции около двадцати пяти – тридцати тысяч венгерских военнопленных.

– Так ведь они не газетчики! – возразил Балинт.

– К счастью. По меньшей мере девяносто процентов из них – рабочие или крестьяне. Целые тысячи хорошо информированных корреспондентов! Типографию же с латинским шрифтом можно найти во Львове. Наборщики и печатники наверняка найдутся среди пленных. Остальные детали обсудите с подполковником Давыденко, инструктором нашего политуправления. Нынче… что у нас нынче?.. Да, двадцать второе… К двадцать шестому буду ожидать первого номера «Венгерской газеты».

* * *

В политуправлении фронта работал один историк – венгр, некий профессор Габор Пожони. Целые сотни биографий пленных занес он в свою записную книжку, учинив множеству гонведов настоящий экзамен. Он задавал им самые различные вопросы и по венгерской истории, и по литературе, и по экономике, и уж, конечно, в первую очередь насчет характера землевладения в Венгрии.

Из их ответов возникала весьма характерная картина культурного уровня населения Венгрии, показывавшая результаты политики хортистского режима. Так, на вопрос, когда произошла Мохачская катастрофа, из ста шестидесяти двух опрошенных гонведов правильный ответ дали лишь четверо. О том, в каком веке жил король Матяш [47]47
  Матяш, Корвин (1443–1490) – венгерский король, вел успешную борьбу против турецких завоевателей.


[Закрыть]могли сказать только девять из них. А во сколько раз территория СССР больше территории Венгрии, толком не знал никто. Некоторые предполагали, что Советский Союз больше Венгрии всего в десять-пятнадцать раз, но не было ни одного человека, который втайне не усомнился бы в достоверности сообщения Пожони о действительных масштабах Советской страны. Результаты исследований Пожони во многом оказались полезными.

Пожони был студентом философского факультета в Будапеште, когда разразилась первая мировая война. Его призвали в армию, затем он попал в русский плен. Он уже два года находился в Сибири, когда вспыхнула Октябрьская революция. Пожони хорошо читал, писал и говорил по-русски. В 1918 году он вступил в ряды Красной Армии и демобилизовался только в 1921-м. По окончании гражданской войны Пожони переменил немало профессий. Но в 1926 году партия послала его в Московский государственный университет, где он закончил исторический факультет, а потом читал лекции по истории, сначала в институтах Ростова-на-Дону, позднее в Москве. Он читал историю международного рабочего движения.

В 1941 году Пожони ушел, опять-таки добровольцем, в Красную Армию и в битве под Москвой был тяжело ранен. После того как он выписался из госпиталя, осенью 1942 года, его демобилизовали. С весны 1943 года он некоторое время разъезжал с лекциями по лагерям для военнопленных, а затем снова надел военную форму и отправился на фронт.

Сначала Пожони и сам не мог поверить, что ему удастся по биографиям пленных гонведов и их ответам на его контрольные вопросы чего-нибудь добиться. Ведь, рассказывая свои биографии, гонведы не всегда строго придерживались действительности. Но для Пожони оказалось поучительным даже и то, когда и как отступали они от истины. Сопоставление собранных данных помогало обнаружить, кто в каком месте приукрашал и события, и собственное жизнеописание, а Пожони извлекал из всего этого необходимые сведения.

Майор Балинт был знаком с профессором Пожони очень поверхностно – всего несколько раз встречался с ним в Москве, на квартире общих знакомых-венгров. Да и знал его в те времена больше как человека с превосходным аппетитом, который настоящей едой считал исключительно одни венгерские блюда, хотя сам вот уже тридцать лет не бывал в Венгрии. Прослушал Балинт и несколько его докладов в Политехническом музее и в Колонном зале Дома Союзов. Пожони умел говорить удивительно просто о самых сложных вещах. Перу его принадлежало немалое количество книг, но Балинт прочитал из них всего несколько работ, по существу брошюр. Главные же работы Пожони предназначались для специалистов, в первую очередь для преподавателей истории рабочего движения. Вокруг его двухтомного труда «Рабочая аристократия» велись в свое время горячие дискуссии.

Когда Балинту поручили делать газету, он обратился к Пожони с просьбой оставить на время свою исследовательскую работу и вступить в число сотрудников редакции. Предложение Балинта поддержал со своей стороны полковник Тюльпанов, но тем не менее лысый майор весьма опасался, как бы Пожони не высмеял эту идею, ссылаясь на то, что он, Пожони, не журналист. Однако Пожони с первых же слов, даже не дослушав его речи, сразу понял, что от него требуется, и перебил Балинта восклицанием:

– С радостью! С искренней радостью!

Пожони и Балинт были ровесниками, им было по сорок девять лет. Среднего роста, скорей худой, чем стройный, Пожони был узкоплеч. У него было продолговатое, худощавое, чисто выбритое лицо и овальной формы череп. Широко расставленные серые глаза взирали на мир с каким-то доброжелательным любопытством, но ястребиный нос, твердые губы и выдающийся подбородок как бы противоречили этому добродушному взгляду. В светлых, рыжеватого оттенка волосах лишь кое-где начинала проглядывать седина.

– С радостью! От всей души! И много уже имеется у вас сотрудников, товарищ Балинт?

Балинт пожал плечами, некоторое время медля с ответом:

– Тысяч двадцать пять – тридцать…

Пожони удивленно вскинул брови.

– Двадцать пять тысяч? – переспросил он. – Для начала вполне достаточно.

– Вернее, они у нас будут, а еще точнее, могут быть Пока же налицо только мы двое, руководители редакции. Остальных сотрудников еще нет.

Пожони не умел воспринимать подобных шуток. Он с изумлением поглядел на Балинта, провел левой рукой по длинным волосам, смочил языком пересохшую, немного припухлую нижнюю губу и рассеянно пробормотал:

– Ну конечно, разумеется…

Балинту сразу же пришло на ум, до чего много общих черт у кадровых военных и у профессиональных ученых Сейчас эта общность проявилась очень четко.

* * *

Ровно через шесть часов после того, как политуправление фронта дало указание организовать выпуск газеты на венгерском языке, майор Балинт с несколькими новыми сотрудниками выехал во Львов.

Там, в одном из замков князей Радзивиллов, редакции «Венгерской газеты» получила в свое пользование комнату. Впрочем, какое там комнату!.. Это был настоящий зал, где, по мнению Балинта, кроме редакции, могли разместиться и все двадцать пять тысяч будущих ее корреспондентов! Чтобы привлечь их к работе, в стационарные лагеря и сборные пункты военнопленных уже выехали двое владеющих венгерским языком советских политработников. В замке Радзивиллов пока жили пятеро: подполковник Давыденко, прибывший во Львов, чтобы договориться с начальством местной типографии и найти наборщиков, умеющих набирать иностранный текст, в данном случае венгерский, и четверо венгров: Габор Пожони, Петер Тольнаи, Геза Балинт и Анна Моцар, секретарь редакции.

Двадцать лет назад Анна Моцар служила учительницей в городской школе в Дьёре. Ее старший брат, Миклош Моцар, погиб в 1919 году смертью героя в битве под Сольноком. Анне в то время исполнилось двенадцать лет. Хотя девочка очень мало видела своего брата, который с 1914 по 1918 год непрерывно находился на различных фронтах, именно он, геройски погибший Миклош Моцар, предопределил ее путь.

Осенью 1932 года, после процесса над Шаллаи – Фюрстом [48]48
  Руководители подпольной Коммунистической партии Венгрии Имре Шаллаи (1897–1932) и Шандор Фюрст (1903–1932) были незаконно осуждены в порядке так называемого «ускоренного судопроизводства» и казнены по приговору хортистского трибунала.


[Закрыть]и их казни, Анна была арестована за распространение коммунистической литературы. В полиции молодую девушку подвергли жестоким пыткам. Она смело вела себя перед судом, где прокурор обрушил на нее обвинение в измене родине и шпионаже. Анну приговорили к шести с половиной годам каторги.

Когда она вышла из Марианостры [49]49
  Марианостра – женская тюрьма в одноименном селе на севере Венгрии с особо строгим режимом, где при Хорти отбывали заключение осужденные коммунистки.


[Закрыть], ей было всего тридцать два года, но ее густые, по-мальчишески коротко остриженные волосы очень быстро поседели. Стройная, хрупкая, с тихим голосом, Анна казалась неутомимой и была настоящим мастером на все руки. В тюрьме она выучилась множеству ремесел. Сначала ее определили в белошвейный цех, однако, кроме ремесла белошвейки, Анне удалось освоить еще несколько профессий: слесаря, столяра, даже сапожника. Она хорошо научилась тачать и латать обувь. Когда от нее требовали сделать что-то такое, чего она не умела, Анна обычно говорила:

– Я же ведь сапожник!

В редакции она ближе всех сдружилась с Петером Тольнаи, которого Балинт легко уговорил перейти в газету.

Подполковник Давыденко разыскал трех наборщиков-поляков, согласившихся работать с венгерским шрифтом, из стрыйского лагеря военнопленных прибыли во Львов два венгерских наборщика. Их тоже направили в замок Радзивиллов.

На темной поверхности дубовых стен зала повсюду торчали огромные крюки, вбитые в свое время солдатами немецкой комендантской роты, около двух лет стоявшей здесь постоем. Всю мебель из этого зала некий капитан, командир немецкой роты, отослал еще осенью 1941 года своей невесте в Ганновер. По мнению Пожони, оставшиеся гвозди и крюки делали зал вполне комфортабельным и уютным жильем для военного времени.

Львов хоть и сильно пострадал за войну, но, в основном, отделался довольно счастливо. Бомбежки разрушили только привокзальный район. Кроме того, война сожгла рабочий квартал, состоящий из лачуг, похожих на свинарник. Во время хозяйничанья польских панов здесь тысячами ютились польские и украинские пролетарии Львова. Изгнанные пожарищами из своих жалких лачуг, рабочие семьи обитали в годы войны зимой в землянках, а летом под открытым небом. Едва Красная Армия освободили Львов, обитатели землянок потянулись в центр города, где было множество опустевших восьми-и десятикомнатных квартир, так как большинство их владельцев бежали с немцами на запад.

В свое время управление пропаганды гитлеровских войск переоборудовало для собственных надобностей огромную львовскую типографию. Оно оснастило ее новыми шрифтами – русским, украинским, латышским, литовским, эстонским, даже грузинским и татарским. Здесь фабриковались гитлеровские пропагандистские листки. Наладить в подобной типографии печатание венгерской газеты не представляло особого труда. Нужно было лишь собрать воедино все латинские шрифты, предназначавшиеся гитлеровцами для выпуска листовок на эстонском, литовском и латышском языках, да отковырнуть от букв типографским шилом или ножом лишние диакритические знаки.

Организацию этой работы взял на себя Пожони и при помощи двух венгерских наборщиков быстро с ней справился. Передовицу для первого номера газеты написал тот же Габор Пожони, озаглавив ее «Без пяти минут двенадцать…»

В передовице он извещал венгров, что времени им на размышления остается всего пять минут.

«История, – писал Пожони, – измеряет время совсем не тем способом, что наши карманные часы. Пять минут истории могут порой длиться неделями и даже месяцами. Но случается, что ее пять минут проходят быстрее обычного времени. Сколько дней или недель составляют пять минут, предназначенные историей для венгерского народа, точно предсказать нельзя. Но ясно одно: тот, кто не хочет опаздывать, должен начать действовать, пока не прошли эти пять минут. Ему нужно немедленно порвать с Гитлером, повернуть против него и его венгерских агентов все свои силы. Если этого не сделать, гитлеровские войска станут из Будапешта защищать Вену. Будапешт обречет себя не уничтожение, а вместе с ним будет уничтожена и значительная часть нашей страны. И это все лишь для того, чтобы Гитлер на каких-то несколько недель отсрочил сдачу Вены. Именно ради этой цели стремится гитлеровское командование превратить Венгрию в арену военных действий, обрекая на разрушение венгерские города и села. Танками и пушками намерены гитлеровцы вспахать венгерскую землю. Если венгерский народ не поднимется сейчас, немедленно, против своих убийц, то потом, когда мы выбьем из рук немцев оружие, Венгрии уже не добиться возмездия за свои страдания, ей придется расплачиваться за собственные упущения.

– Советские люди, – продолжал Пожони, – хотят помочь венгерскому народу. И они помогут! Они придут венграм на помощь, если те сами захотят, чтобы им помогли – спасли их, обеспечили для них будущее, свободу и независимость. Ни один народ немыслимо освободить и спасти вопреки его воле. Советский народ сделает для венгерского народа все, но только в том случае, если этого захотят сами венгры, если они подтвердят свою волю делами. Для этого история оставила народу Венгрии свои пять минут».

Наряду с передовицей самым интересным материалом первого номера было открытое письмо Петера Тольнаи, с которым он обращался к одному из реформатских епископов Венгрии.

Если бы письмо Тольнаи могло попасть в руки самому епископу, первые его фразы не вызвали бы у адресата большого недовольства. Тольнаи лишь повторял здесь популярное требование буржуазных революционеров XIX столетия: рай надлежит осуществлять тут, на земле, и не для мертвецов, а для живых, трудящихся людей. Однако дальше письмо уже не было столь приемлемым для тех, кто, обещая людям рай после смерти, в лучшем случае уклонялся от земных перемен, а в худшем – стремился им воспрепятствовать.

«Вера двигает горы, – писал Тольнаи, – но тот, кто верит в будущность венгерского народа, вполне может оставить горы в покое. Требуется лишь изменить характер собственности, и тогда все – горы и равнины, озера и реки, земля и небо, – словом, все сущее встанет на свое место».

Побывав на одном из сборных пунктов военнопленных, Володя Олднер привез оттуда три письма, присланные гонведами, которые еще двое суток назад находились на фронте. Одно написал бывший шалготарьянский шахтер. Насильно угнанный на войну, он писал, как в 1919 году бились за Венгрию мадьяры – рабочие, шахтеры, железнодорожники, крестьяне.

«Бороться и победить можно, – писал шахтер. – Надо только желать и сметь».

Другое доставленное Олднером в редакцию письмо принадлежало простому крестьянину из комитата Шомодь, владельцу трех хольдов земли.

«Сколько бы мне ни твердили, никогда я не поверю, писал шомодьский крестьянин, – будто русские покушаются на мои три хольда! И сколько бы ни отрицали, я все равно знаю, что и управляющий имениями графов Зичи, и наш сельский секретарь, и местный корчмарь, который уже успел урвать для себя семьдесят девять хольдов общинных угодий, да и любой живущий богаче меня хозяин на селе и в уезде точат зубы на мой клочок, стремятся захватить мою землю и земли других мелких хозяев. А раз я это знаю, на кой мне ляд защищать от русских графа Зичи? Не лучше ли самому попросить помощи у русского крестьянина против графа, против сельского секретаря и всех врагов бедняка? Ведь они одурачивали меня от самого дня рождения… Задурили так, что, к примеру, оставалось в конце концов поверить, будто молоко не белое, а черное, васильки в поле не голубые, а желтые. Я был глупец и невежда. Но теперь хватит! Больше меня не согнут в дугу ни графский управляющий, ни чиновники, ни поп, никто!»

Этого письма майор Балинт публиковать не хотел.

– Перестарался, Володя! Тут же твой собственный образ мыслей, а вовсе не бедного крестьянина из Шомодя.

Володя покраснел.

– Товарищ майор, – пробормотал он, – уж не предполагаете ли вы…

– Предполагаю, Володя, предполагаю! – перебил лысый майор. – Хотел сделать как можно лучше и перестарался. А в таких случаях почти неизбежно напортишь.

На выручку Олднеру поспешил Тольнаи.

– Почему вам кажется, товарищ майор, что письмо недостоверно?

– Да потому, что шомодьский бедняк, который, поскольку мне известны венгерские условия, даже школы не посещал, а в лучшем случае лишь проходил мимо нее, не может так четко излагать свои мысли, если предположить, что он и чувствует нечто подобное.

– Ошибаетесь, товарищ майор! – тихо, но очень решительно возразил Тольнаи. – Два-три года назад действительно редко кто из крестьян-бедняков ясно понимал создавшуюся обстановку и мог с такой простотой и определенностью выражать свои мысли и чувства. Но сегодня… Да, положение в данный момент, пожалуй, такое, что крестьян подобного типа гораздо больше, чем противоположного.

– Так ли, Тольнаи? После Воронежа мне приходилось иметь дело со многими военнопленными из крестьян. Ведь крестьяне, о которых я говорю, только-только оторвались тогда от родной земли и тем не менее мало представляли себе истинное положение в стране. Они знали только, как живут они сами, знали, до чего нища их деревня. Но не будем отвлекаться от нашей темы. Эти люди плохо представляли себе, каков характер землевладения в Венгрии. Именно от меня пришлось им в первый раз услышать о земельной статистике, которая, кстати сказать, укладывалась в их мозгу с превеликим трудом. Слушая меня, они верили и не верили этим данным. Предположим, однако, что некоторые целиком убедились в истине дела. Но ведь и они не знали, как им поступить с этой истиной, чувствовали полную растерянность, совсем не знали, как и с чего нужно начинать.

– Понимаю, товарищ майор. Так это же было два года тому назад. В Венгрии с тех пор произошло множество перемен, и не на поверхности жизни, а в самых ее недрах. Так что… по-моему, в нынешнем споре прав все-таки Володя.

Тольнаи так и подмывало продолжить свою мысль: в вопросе о характере землевладения в Венгрии сейчас, мол, и вы, товарищ майор, смогли бы кое-чему поучиться у венгерского крестьянина. Но он проглотил просившуюся на язык фразу, сказав вместо нее:

– Нынче и Володе, и мне, да и всем нам можно поучиться у венгерского мужика. Он уже способен не просто осведомить нас насчет характера землевладения в Венгрии, но и сообщить, каким образом крестьянин помышляет изменить старый порядок владения землей.

Балинт пожал плечами:

– Хотелось бы, чтобы дело обстояло именно так. Если оно действительно таково – тем лучше!

Лысый майор искренне радовался, что в споре с Володей неправым оказался он. Его радовало, когда ему доказывали, что основная масса трудового крестьянства уже достигла той степени сознательности, какую проявил новый Володин корреспондент.

Но Олднеру не понравилось, что Тольнаи переспорил Балинта.

– Как бы там ни было, – слегка поколебавшись, сказал он, – товарищ майор отчасти прав. Я действительно чуточку выправил это письмо. Главным образом стилистически. Я восстановлю текст оригинала.

Автором третьей доставленной Володей в редакцию корреспонденции был артиллерийский лейтенант запаса, по гражданской профессии инженер. Он требовал не только изгнания фашистских оккупантов из Венгрии и раздела земли, но ни много ни мало «введения социализма без всяких проволочек», как стояло в письме.

В собственной статье Тольнаи предъявлял требовании куда более скромные, чем автор последней корреспонденции. Тем не менее он горячо вступился за письмо артиллерийского лейтенанта, которое Балинт хоть и признавал благонамеренным, но считал в данный период, безусловно, вредным. Спор затянулся надолго.