Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

– В другой раз он его уже не сломает! – заверил Балинта молодой саперный лейтенант.

Перебравшись через Тису, автоколонна, соблюдая осторожность, быстро двинулась по шоссе. Сильный ветер гнал по земле тонкую пелену снега, местами наметая небольшие сугробы, а кое-где обнажая промерзлую серую землю, казавшуюся пугающе мертвой и окаменелой.

От Тисы до самого Дебрецена автокаравану нигде нельзя было задерживаться. Советские воинские части из этого района ушли, за безопасностью дороги следили только редкие патрули на мотоциклах. Расстояние между флангами 2-го и 4-го Украинских фронтов напоминал некий вакуум, в пределах которого скрывалось довольно много эсэсовцев, нередко объединявшихся в банды.

Машины шли без остановки. Как ни жаждали сотрудники «Венгерской газеты» побеседовать с сельским населением, у них не было для этого ни минуты времени. Однако каждый успел все-таки разглядеть и истерзанные деревни, и мрачные развалины, и вырубленные деревья. Было нетрудно представить себе, как живется народу в этом краю, откуда немцы угнали на запад всех работоспособных мужчин и все, что только можно было, вывезли с собой.

«Нельзя, попросту невозможно терпеть, чтобы население освобожденных районов жило таким образом! – думал Балинт, глядя из окна автомашины. – Дайте срок… Вот завтра…»

Майор тяжело вздохнул и закрыл глаза. Он задумался о будущем, о самом близком будущем.

Когда он снова открыл глаза, тьма уже легла на окружающие поля, только где-то вдали через неровные промежутки посверкивал неведомый огонек – то ли знак опять воцаряющейся в этом краю мирной жизни, то ли отблеск войны, ведущейся здесь за эту мирную жизнь.

Балинт очень устал. Однако воображение его продолжало без удержу мчаться вперед, не встречая на своем раздольном пути никаких преград. Лысый майор все еще старался думать о задачах и трудностях завтрашнего дня, но вопреки его воле перед глазами вставали такие яркие, теплые, щедрые и счастливые картины, о которых едва ли осмеливались мечтать даже самые наивные, хоть и полные добрых намерений люди, считающие, что социализм следует осуществить одним указом или законом, притом завтра же, нет, даже сегодня.

«Но-но! – призывал лысый майор к порядку свое буйно разыгравшееся воображение. – Путь предстоит еще дальний. Долгий и нелегкий. Но можешь не бояться, мы туда дойдем! Пусть не завтра, не без жертв, но дойдем обязательно!»

Он сделал попытку беспристрастно оценить реальную обстановку, чтобы на основе этого представить себе завтрашний день. На какое-то мгновение ему в самом деле удалось мысленно нарисовать более или менее реальные планы будущего, но тут же он опять вцепился в гриву своей стремительно скачущей фантазии. Голова его пылала, сердце бешено колотилось.

– Венгрия!..

На одном из перекрестков проезжающие получили от начальника контрольно-пропускного пункта справку:

– До Дебрецена семнадцать километров!

«Да, нам будет нелегко! – мысленно повторял Балинт уже много раз слышанное, ставшее банальным и тем не менее сохраняющее всю серьезную силу утверждение. Ну что ж, хорошо! Я это знаю, будет нелегко. Но мы справимся!.. Нет, не песнями и не разговорами надо служить родине… Ну вот, опять ты сел на своего конька, Геза! – снова призвал он себя к порядку. – Впрочем, надо и говорить о родине, и петь о ней. Правдивое слово рождает великие дела, песня наша побуждает к действию. Я стану говорить о родине своими делами, ими же буду к ней обращаться. Она этого языка, возможно, не понимает. Пока еще не понимает… Но я все равно буду говорить делами о всех своих мыслях и всех своих чувствах. Дела тоже умеют красно говорить. Они звучат, как чудесная песня…»

В полночь автоколонна редакции «Венгерской газеты» остановилась перед угрюмым темным зданием дебреценской комендатуры.

6. «Ее сиятельство»

– Добрый вечер!

– Во веки веков, аминь.

Для редакции «Венгерской газеты» и возвратившихся вместе с ней из плена на родину гонведов городская комендатура отвела целый дом, стоявший незаселенным со времени освобождения Дебрецена. Это было очень узкое, в несколько этажей здание из бутового камня, где на каждом этаже на улицу выходило лишь по три окна.

В течение многих лет здание служило интернатом для воспитанниц известной дебреценской педагогической коллегии. В начале октября 1944 года воспитанницы были распущены по домам, интернат при коллегии закрыт, и с тех пор в доме проживал один привратник, маленький, тщедушный человечек лет за шестьдесят, даже в комнате никогда не снимавший наглухо застегнутой зимней шинели из грубого темно-коричневого, явно предназначенного для монашеских одеяний сукна.

Ни на стук, ни на зов прибывших привратник не откликался. Лишь после того, как охрана «Венгерской газеты» забарабанила ружейными прикладами в огромные дубовые ворота, для пущей крепости обтянутые обручным железом, верный страж дома почел за благо повиноваться. На дружелюбное приветствие Балинта он ответил какой-то молитвой.

Свет, ударивший в него из четырех-пяти электрических фонариков, не привел привратника ни в малейшее замешательство. Он принялся быстро, почти скороговоркой сыпать словами, заявляя, что дом этот – собственность коллегии и впустить кого бы то ни было в интернат он может только при условии, если на руках явившихся имеется разрешение директрисы, добиться чего, между прочим, не так легко, потому что госпожа директриса соблаговолила покинуть Дебрецен еще в середине октября и с той поры не подает о себе никаких вестей.

В своем затянувшемся монологе человечек в темно-коричневой шинелишке раз пять склонял имя госпожи директрисы, причем с каждым его упоминанием отвешивал глубокий поклон.

У маленького старичка было какое-то птичье, изборожденное тысячами морщин личико, крохотные, как бисеринки, глаза, крючковатый красный нос и непомерно, не по росту длинные руки. В левой он держал похожий на шахтерскую лампу фонарь, от которого не исходило ни искры света, так как в нем не было ни свечи, ни фитиля. Тем не менее привратник то и дело поднимал кверху эту свою необыкновенную лампу, будто желая осветить того, с кем говорит.

– Ну ладно, старина! – прервал его наконец Балинт, сам удивляясь долготерпению, с каким, стоя столько времени на холоде, выслушивал пространные объяснения этого лешего в коричневой дерюге. – Раз такие дела, зажгите первым долгом свет и покажите нам помещение. Электричество у вас в порядке?

– Это-то в порядке, кому оно нужно!

– Хорошо, старик, хорошо.

В доме царила лютая стужа. От каменных, метровой толщины белых стен так и тянуло леденящим холодом. Кроме того, стены испускали какой-то особый, неведомый дух, не похожий ни на смрад войны, ни на привычные запахи мирного очага.

Комнат в этом холодном доме было много. В каждой стояло по две узкие койки, с простынями и подушками, но без одеял.

– Не беда. Обойдемся шинелями.

Все комнаты оказались одинаковой величины, по десять-двенадцать квадратных метров, с одним узким окном, зарешеченным частыми прутьями.

На втором этаже Володя обнаружил большой зал, уставленный серыми школьными партами. Анна Моцар быстро распределила комнаты, поместив по два человека в каждую, после чего, уже в половине третьего ночи, приготовила в зале ужин. Всем досталось по двести граммов сала с головкой лука и по полбуханки солдатского хлеба.

– Ешьте!

Запах лука несколько заглушил исходившее от каменных стен зловоние, но не надолго. Вскоре еще ощутимее стал чувствоваться специфический для этого здания смрад. Новые жильцы так и не сумели определить, что это – затхлость или запах мышиного помета.

– А черт с ним! Не будем обращать внимания! Куда хуже здесь этот адский холод.

– Ужасно мерзну, – стуча зубами, проговорила Анна.

– Сию минуту затопим. Позовите-ка сюда старика! – приказал двум гонведам Балинт.

– Итак, старина, – встретил он привратника в коричневой длинной шинели, – вашими молитвами мы кое-как разместились. Может быть, вы голодны? Так покушайте вместе с нами. Зачем же так протестовать! Я позвал вас вовсе не с намерением обидеть. В общем, ладно! Все в порядке! Здесь не хватает только одного – тепла. Необходимо протопить, старина!

– Никак не можно, господин генерал. И печи из рук вон плохи, и ни дров, ни угля.

– Ай-яй-яй! Ни кусочка угля?

– Ни кусочка. Все забрали русские солдаты.

– Даже уголь? – удивился Балинт.

– И дрова тоже, – с глубоким вздохом ответил старик.

– Гм…

Балинт остановил взгляд на Анне. Покончив со своими делами, она сидела, склонив голову на руки, на краешке скамьи и вся дрожала.

– Где пусто, там ничего не сумеет взять и сам господь бог! – сказал майор. – Но хотя бы одну комнату надо протопить обязательно. Раз нет ничего другого, расколем несколько скамеек. Их тут больше чем достаточно! Итак, старик, давайте протопим одну комнату! – повторил Балинт и указал рукой в сторону Анны. – Вот для ее сиятельства.

Шутка Балинта возымела неожиданное действие. Не успел он наградить Анну титулом «сиятельства», как поведение маленького привратника чудесным образом переменилось. Его изрезанное множеством морщинок лицо озарила счастливая, прямо-таки неземная улыбка, из груди вырвался вздох облегчения, выражение крохотных глазок сразу стало иным. Человечек подобострастно, с благоговением поклонился измученной, усталой, сонной и продрогшей Анне, прижал к сердцу правую ладонь и торжественно заявил:

– Все, что у нас есть, отдадим ее сиятельству. Если двое-трое из господ будут так любезны и спустятся со мной в подвал…

– Господа окажут вам эту любезность! – поспешил ответить Балинт.

Четверо гонведов принесли огромные корзины, наполненные блестящим антрацитом. Он был запрятан в тайнике под пустым подвальным помещением здания. Там хранились не только тонны угля и дров, но и множество ящиков с бутылями итальянского вина, с пиленым сахаром, а также мешки белой муки, риса и большие бидоны, наполненные топленым салом. Немало нашлось тут и огромных, похожих на мельничные жернова кругов швейцарского сыра. А несколькими неделями позже, уже после переезда «Венгерской газеты», поселившаяся здесь группа партизан открыла, что под вторым подвалом существует еще и третий, тоже тщательно замаскированный тайник. Во всех этих тайниках спасавшиеся вместе с немцами бегством дебреценские господа укрыли все те ценности, которые не рискнули захватить с собой в Германию.

К половине четвертого утра все печи в доме раскалились докрасна, так что к ним нельзя было подойти. Но уже чуть поодаль мороз пробирал до костей, толстые ледяные стены поглощали живительное тепло маленьких печурок. Сотрудники редакции попеременно то обливались потом, то дрожали в ознобе.

И все-таки ложиться спать никому не хотелось. Только в половине пятого, уже в порядке приказа, Балинту удалось загнать всех в постель. Бодрствовали лишь одни часовые.

Лысый майор проснулся, когда в решетчатые окна пробивался дневной свет. Он лежал с закрытыми глазами, стараясь еще хоть немножко продлить сон. В комнате, которую Балинт делил с Володей, кто-то вел вполголоса разговор.

Одним из собеседников был Володя. Но и голос другого показался Балинту знакомым, только он никак не мог припомнить, откуда его знает. Он намеренно не открывал глаз, пытаясь отгадать, кто же это такой.

– После войны я демобилизуюсь, – говорил Володя. – И займусь историей. Точнее, мечтаю написать книгу о том, какую роль играла в настоящей войне Венгрия, какое влияние эта война имела и будет иметь на судьбы венгерского народа. Задача трудная. Мне она будет особенно нелегка. Боюсь, работе сильно помешает то обстоятельство, что многое, о чем предстоит написать, мне довелось не только увидеть собственными глазами, но и пережить лично.

– Брось шутить, Володя! Это совсем не усложнит, а, как раз напротив, облегчит твою работу.

– Ошибаешься, Мики! Если бы я собирался писать роман, там личные впечатления до какой-то степени в помощь. Но для исторического исследования они только помеха. Множество личных впечатлений влияет в том смысле, что, сколько ни старайся оставаться правдивым и объективным, все равно наиболее интересными и важными будут казаться именно те события, к которым ты сам имел хоть малейшее отношение. Вот тебе пример. Много месяцев я прослужил в войсках 4-го Украинского фронта, а Венгрию в основном освобождали 2-й и 3-й Украинский. Хотя к ее освобождению и 4-й Украинский имеет, конечно, некоторое отношение. Рисуя мысленно план будущей книги, я, вполне точно зная, что с этой стороны 4-й Украинский играл лишь второстепенную роль, невольно отвожу ему в моем будущем труде одно из главных, если не главное место.

– Все понятно, Володя. И все-таки можешь мне поверить, ты говоришь ерунду. Раз ты, уже планируя книгу, знаешь заранее, что в работу может вкрасться определенная ошибка, избежать ее нетрудно.

– Через десять лет – да. А сейчас, думаю, это для меня попросту невозможно. Не пойдет у меня сейчас работа. Отложу на десять лет! А может, и еще дальше. Хорошо, если бы выяснилось, что я заблуждаюсь. Но сдается, я все-таки прав. Нелегко оставаться объективным, когда в твой труд вмешиваются личные впечатления. В общем, поживем – увидим!

– Ничуть ты меня не убедил, Володя. Однако спорить с тобой не хочу. Что до моих собственных планов, то личные впечатления мне не мешают. Я и после войны намерен остаться в армии. Стану передавать гонведам советский опыт. Я подразумеваю под этим, Володя, не стратегический и тактический опыт, а подлинный патриотизм, удесятеряющий силы Красной Армии, а также великую интернациональную солидарность советских солдат. Знаю по собственным наблюдениям, что даже венгерский рабочий лишь с превеликим трудом может себе уяснить, что силу оружия советского бойца умножает подлинный, искренний, глубоко прочувствованный гуманизм. – Говоривший внезапно умолк, закашлялся. – Ты меня понимаешь, Володя? Вообще-то гонвед – отличный солдат. И теперь Венгрия будет наконец обладать армией, которая способна послужить народным интересам. Наша задача – усилить ее мощь, передавая ей наш опыт. Именно это и станет целью моей жизни! Я избрал эту цель по той причине, что, к сожалению, не верю, будто с победой над Гитлером фашизм будет окончательно уничтожен. Вот увидишь, нам еще предстоит куча хлопот с фашизмом, возродившимся где-нибудь в другом империалистическом государстве, пусть даже под какой-то иной маской или лозунгом. Потому-то я и останусь солдатом. Гонведом…

Балинт открыл глаза. Володя еще не вставал. На краю его постели сидел молодой советский капитан с задумчивыми глазами, стройный, подтянутый, свежевыбритый.

– А, Миклош! Ты как сюда попал?

Капитан вскочил.

– Товарищ майор, капитан Миклош Штейнмец [68]68
  Штейнмец, Миклош – капитан Советской Армии. Посланный командованием в конце декабря 1944 года в качестве парламентера, был вероломно убит гитлеровцами.


[Закрыть]докладывает…

– Отставить! Ты что, служишь в Дебрецене?

– Прибыл всего на один день, товарищ майор, прямо с передовой. Сегодня же уезжаю в Ясапати, в ставку фронта.

– По каким делам здесь?

– Четвертый Украинский передал нам группу политработников, специально подготовленных на должности городских комендантов. В Дебрецене они слушали дополнительные лекции, и я теперь приехал за ними. Вечером выезжаем в Ясапати, а завтра – послезавтра они уже понадобятся на местах. Нужда в них большая. Я тоже в Ясапати не останусь. Этой же ночью должен выехать в Цеглед. Прикомандирован к опергруппе штаба фронта.

Чтобы лучше видеть Штейнмеца, Балинт повернулся на бок. Холод сразу забрался ему под шинель.

– Брр! А ну, ребята, давайте затопим! Угля хватает.

Миклош Штейнмец с большим знанием дела развел огонь, и уже через несколько минут печка раскалилась докрасна.

– Скажи, Миклош, ты родился в Венгрии? – спросил, бреясь, Балинт.

– Мне, товарищ майор, было четыре года, когда мои родители эмигрировали. С тех пор…

– Знаю. Побывал всюду, где наши сражались с оружием в руках. Известно мне и то, что ты воевал в Испании рядом с Матэ Залкой. Бедный Матэ! Двадцать лет готовился к возвращению на родину… Да еще как готовился!.. И вот мы здесь, а он остался в Испании. Теперь уж вы, молодые…

Лысый майор так и не договорил, чего ждет он от молодых. Но по блеску глаз он увидел, что они его поняли.

Анна Моцар принесла завтрак.

Веки ее были красны от слез.

– Что с тобой, Аннушка? Что случилось? Кто тебя обидел?

– Представь себе, Геза, – сказала она со вздохом. – Выхожу на улицу… так просто, поглядеть… А там… на улице… все люди говорят по-венгерски…

– Ну и о чем же тут плакать? – удивился Балинт.

Анна закрыла лицо руками и ничего не ответила.

– Это действительно какое-то особое чувство, товарищ майор! – заговорил вместо нее капитан Штейнмец. – Мы и раньше повсюду слышали венгерскую речь, в Москве, в Берлине, в Мадриде. Но в Мадриде, например, услыхав венгерские слова и обернувшись посмотреть, кто это говорит, я почти всегда встречал друзей… А здесь… Понимаете, товарищ майор?

Балинт не сказал ни слова.

Анна опять заплакала.

– Хватит, ваше сиятельство!

И лысый майор погладил ее седые волосы.

– Слезы ее сиятельству не к лицу, – пошутил он.

– Геза, у вас нет сердца.

– Возможно. Но так или иначе мне нужно спешить в комендатуру.

Балинт должен был явиться в политический отдел городской комендатуры ровно в двенадцать часов пятнадцать минут. У капитана Штейнмеца тоже оказалось там дело, и они отправились вместе. Молча шагали они, пробираясь через груды развалин, обходили завалы на тротуарах и воронки от гранат.

– Послушай, сынок, – сказал наконец Балинт, когда они со Штейнмецем уже подходили к комендатуре, – Анна и права и не права. Это, конечно, верно, что здесь даже совсем чужие люди говорят по-венгерски. Но ведь именно потому-то они нам и не чужие.

7. В Дебрецене

Балинт пробыл в Дебрецене двое с половиной суток.

Городская комендатура предоставила «Венгерской газете» местную типографию; одна из советских инженерных частей успела привести ее в порядок еще накануне открытия сессии Национального собрания. Получила газета и ротационную бумагу, но расходовать ее приходилось очень бережливо, так как она доставлялась сюда из Киева – и по железной дороге, и автотранспортом, и на самолетах. Заместитель начальника политотдела комендатуры подполковник Лимончик – он потерял в Сталинградской битве левую руку – принял Балинта и Пожони в тепло натопленной комнате в два окна, попотчевал их чаем из самовара и кубанским табаком и два часа кряду проговорил с ними об общем военном и политическом положении.

Сводилось все к следующему. Советские войска завершили окружение венгерской столицы. Немцы хотят отстоять Будапешт любой ценой. Командование штурмующих город советских частей получило приказ от Верховного Главнокомандующего по возможности щадить столицу венгров и всеми средствами помогать населению освобождаемых городских районов.

– При сложившихся обстоятельствах осада вряд ли будет короткой, – высказал свое мнение подполковник Лимончик. – Гитлеровцы трубят, что сделают Будапешт своим немецким Сталинградом. Пусть, мол, он будет разрушен до последнего здания, но на его руинах должен якобы произойти перелом в ходе войны… Внешне, по крайней мере на бумаге, обстановка и в самом деле отчасти напоминает сталинградскую: теперь уж мы имеем чрезмерно растянутые коммуникации, а немцы засели в городских стенах. Они знают это, но упускают в своих расчетах то обстоятельство, что в свое время их тылы подверглись нападению многочисленных партизанских отрядов, тогда как наш сегодняшний тыл поддерживают и укрепляют миллионы тружеников страны. Не говорю уже о том, что немецкие генералы даже представления не имеют об истинных причинах решительного военного поворота, которого наши войска добились под Сталинградом. Им не понять, что подобный подвиг может совершить только армия, ведущая справедливую войну…

Пожони и Лимончик – старые друзья. Еще в бытность свою простым текстильщиком в Москве Лимончик несколько лет подряд посещал занятия политсеминаров, которые вел Пожони. Поэтому подполковник считал вполне естественным, что его бывший учитель сможет сделать уточняющие дополнения к разговору о положении в Венгрии.

Лимончик полностью отдавал себе отчет, что сидящие во временном правительстве три генерала и граф даже и не помышляют принимать всерьез войну против гитлеровской Германии. Вчера они ее, правда, объявили официально, однако о самой организации венгерской армии пока лишь разговаривают. Больше того, говорят не столько о формировании боеспособной армии, сколько об имеющихся к тому объективных препятствиях.

– По моему мнению, генералы не так противятся началу военных действий, как земельной реформе, – заметил Пожони. – Они не против формирования армии вообще, а боятся создания такой армии, которая захочет освободить страну для народа.

– Иногда у меня мелькает мысль, уж не сделали ли мы ошибку, выдвинув на первый план бывших хортистских генералов?

– Всегда мне было много с вами хлопот, товарищ Лимончик. Сколько я ни старался, никак вам не удавалось усвоить сущность диалектики. Стоило мне на вас насесть, и вы… Ну, скажем, хотя бы так… В свое время вы утверждали, что не в состоянии понять моих лекций из-за моего плохого произношения. Но ведь сейчас учу вас не я! Учат факты, а они на всех языках говорят сами за себя. И тем не менее то, что говорят факты, до вас не доходит…

– Я всегда боялся, как бы вашу лекцию не прервал звонок, товарищ Пожони! – засмеялся Лимончик.

Пожони ничего не ответил.

– Теоретически ты, безусловно, прав, Габор! – сказал Балинт, помешивая в чашке круто заваренный, почти черный чай. – Весь вопрос лишь в том, насколько практика подтвердит теорию.

– Стоит выйти на улицу, Геза, и ты сразу получишь ответ на свой вопрос. Вот хотя бы сегодня утром я часа два бродил по городу. На каждом перекрестке женщины из окрестных деревень продают свежие белые булки. Можешь купить яйца, гуся. Я поинтересовался: оказывается, всего десять дней назад здесь нельзя было достать даже семечек, а теперь, если тебе понадобились, скажем, пуговицы, булавки, мундштук или почтовая открытка с видом – пожалуйста, покупай сколько пожелаешь. А десять дней назад все магазины были на запоре. Беседовал я и с селянами. В деревнях уже начали приводить в порядок дома…

– И по-твоему, все это сделали генералы? – удивился Балинт.

– Не к чему иронизировать, Геза. Коммунисты добились этого благодаря тому – и притом не в последнюю очередь, – что смело и последовательно проводят политику единого Национального фронта.

Лимончик от имени командования предупредил обоих, что сотрудники «Венгерской газеты» ни при каких обстоятельствах не должны вмешиваться во внутриполитическую жизнь страны.

– Это не простой формальный запрет, товарищи, а строжайший приказ. Мы помогаем венгерскому народу вновь завоевать его независимость, содействуем восстановлению страны и даем хлеб там, где это, безусловно, необходимо. Конечно, все это можно также назвать своего рода вмешательством, но оно равносильно вмешательству врача, спасающего жизнь больному, и потому дозволительно.

* * *

Часов в шесть вечера подполковник Чукаши-Хект разыскал дом, в котором помещалась редакция «Венгерской газеты», и от лица премьер-министра Белы Миклоша пригласил майора Балинта на ужин в ресторан «Золотой бык».

– Его высокопревосходительство просит господина майора пожаловать к одиннадцати часам.

– Спасибо! Буду ровно в двадцать три ноль-ноль.

Балинт явился в «Золотой бык» без четверти одиннадцать, однако Миклош был уже там. Вместе с Чукаши-Хектом он сидел в углу, за столиком, отделенным от прочих широким проходом. Столы в зале ресторана были тесно сдвинуты, чересчур много собралось народу.

Одетый в черный штатский костюм, Миклош казался гораздо стройнее, чем в военной форме, но зато значительно старше. Типичный провинциальный барин, заехавший на несколько дней в город, чтобы промотать деньги, полученные за выгодно сбытый урожай сурепки или раздобыть кредит для поддержания сильно пошатнувшегося хозяйства.

Он встретил Балинта шумными изъявлениями радости.

– О, мой дорогой друг!.. Как приятно вновь повидаться со старыми боевыми друзьями! Помните, милый Балинт, наш лагерь в Верецке? Рискованное было дело! Но мы его выполнили с честью.

Одетый строго по форме, подтянутый и корректный, Чукаши-Хект был явно покороблен проявлением подобной фамильярности. Но Миклош не обратил на это никакого внимания.

– Да, много воды утекло с тех пор! Мир за последние несколько недель здорово изменился! Не так ли, мой друг?

Чукаши-Хект распорядился, чтобы подавали на стол.

– Сегодня мы получим самый обыденный ужин, ужин военного времени, – извиняющимся тоном сказал премьер-министр. – Даст бог, возместим в Буде!

Так называемый «обыденный» ужин состоял из трех блюд, к которым официанты в черных фраках в изобилии подали вино и коньяк. А вот порции черного кофе действительно оказались весьма скромными, всего по маленькой чашечке на каждого.

– Ничего не поделаешь, война!

Наконец все закурили сигары. И тогда, откинувшись на спинку стула, Миклош принялся сетовать:

– Тяжко, очень тяжко управлять страной. Особенно при тех обстоятельствах, в которых мне пришлось занять пост премьер-министра. Возьмем хотя бы только один пример: формирование армии. Вчера мы объявили войну Гитлеру. Шаг правильный, весьма правильный! Но чем мы станем воевать? Над этим вопросом тщетно ломают голову все наши военные – и Янош Вёрёш, и Кальман Кери, и Чукаши-Хект, и даже Фараго. Боюсь, этот вопрос еще долго будет нас мучить… Правда, полковнику Кери удалось набрать с полсотни офицеров, по преимуществу среди его старых боевых соратников, да несколько дюжин унтер-офицеров, настоящих кадровых, прошедших хорошую военную школу. Но пока это все… Рядового состава нет! А новых рекрутов не наберешь. Одних угнали немцы, другие в военном плену. Нет также ни вооружения, ни обуви, ни амуниции. Отсутствуют автомашины, лошади, повозки. Нет денег. Попробуйте формировать регулярную армию в таких условиях!

– Как мне известно, господин премьер-министр, разговор шел о том, чтобы временное правительство обратилось с призывом взяться за оружие к тем, кто рассчитывает получить землю. На подобный призыв откликнутся, без сомнения, многие.

– Да, заходила речь и об этом! Но мы этот вопрос не форсируем, прекрасно понимая, что несколько тысяч, допустим даже несколько десятков тысяч, крестьян еще не есть армия. Наоборот, они могут явиться скорее помехой для ее формирования. Вы же военный человек, господин майор! Вам должно быть известно, что первый и, пожалуй, самый важный фактор боеспособности армии – это, безусловно, надежный офицерский и унтер-офицерский корпус. Армии без него нет и быть не может, а любое объявление войны – один пустой звук. Итак, формирование венгерских частей следует начинать именно отсюда.

– Прошу прощенья, господин премьер-министр, на фронте мне довелось видеть нечто совершенно противоположное.

– Весьма любопытно!

– По этому поводу я, с вашего разрешения, охотно расскажу о лично мной пережитом. В октябре сорок первого года, к моменту битвы под Москвой, я служил в частях, которые после прорыва немцев отошли по приказу Верховного командования на линию Калинин – Ржев – Осташков, в лесистые и болотистые места. Таким образом, во время московской кампании мы оказались в тылу у немцев. Не стану распространяться о самом сражении под Москвой, вам, господин премьер-министр, история эта, без сомнения, известна, а лишь изложу, что непосредственно относится к затронутому вопросу. И вот, очутившись во вражеском тылу, части, в которых я находился, наносили противнику огромный урон. Несколько раз за день перерезали мы немецкие коммуникации, взрывали железнодорожное полотно и автоколонны, а в самый критический момент битвы под Москвой дважды более чем на двое суток полностью прерывали снабжение немцев боеприпасами и продовольствием. Разумеется, в этих боях большие потери оказались и у нас. Ко второй половине ноября боевых командиров осталось в строю мало. При такой обстановке командование многими ротами, батальонами приняли на себя старшины, сержанты, даже рядовые.

– Но ведь они понятия не имели ни о тактике, ни о стратегии! – воскликнул Чукаши-Хект.

– Возможно. Но не менее верно и то, что битву все же выиграли именно мы. Пример мой отнюдь, конечно, не доказывает, что и теоретические знания, и специальная военная подготовка вообще излишни.

Миклош задумчиво выпустил колечко сигарного дыма.

Чукаши-Хект покачал головой. Потом опустил глаза на свои ногти, как бы любуясь их отличным состоянием. И наконец пальцами левой руки принялся отбивать по столу такт какого-то военного марша.

– Поговорим откровенно, господин майор! – неожиданно обратился он к Балинту. – Я, во всяком случае, намерен быть совершенно искренним. Словом, в чудеса я верил исключительно на уроках закона божьего! Там мне внушали, что Иисус двумя-тремя рыбешками накормил много тысяч человек, причем каждый получил свою вполне нормальную порцию. Но из собственного опыта мне хорошо известно и другое: сколько наши интенданты ни пытались повторить это чудо, ничего, кроме неприятностей, не получалось. Всегда и неизменно выяснялось одно – что наши интенданты жулики и воры. А еще оказывалось, что солдаты небольшие поклонники чудес и скорее предпочитают хорошенько пожрать. В результате хозяйственников приходилось переводить в другой батальон, а то и полк. А гонведов карали по всей строгости. Самых же шумливых – обычно это были наши лучшие солдаты – сажали на гауптвахту. Иногда обстоятельства заставляли срочно принимать и более суровые меры. Поверьте, господин майор, – я ведь тоже сужу по собственному опыту! – в армейских делах нет места ни для каких чудес. Чтобы сформировать армию, нужно не чудо, а вполне надежный офицерский корпус, дисциплинированные капралы и унтеры, да, кроме того, казармы, оружие, обмундирование, провиант, деньги. Если все это, вместе взятое, налицо, будут в таком случае и солдаты, чтобы заполнить предназначенные для них строго определенные служебным уставом места. Только так можно и должно приступать к формированию армии! Стоит выпасть хоть одной из перечисленных предпосылок, сколько бы мы ни разглагольствовали, воинских подразделений все равно сколотить не удастся.

Миклош ухмыльнулся.

– Ты тоже не рожден дипломатом, Чукаши! – проговорил он.

– Я рожден солдатом, ваше высокопревосходительство. Солдат! И таковым останусь!

Балинт хотел было возразить на речь Чукаши, но предпочел воздержаться и начал расхваливать предложенную ему сигару.

– Еще довоенные, – отозвался Чукаши. – Табак венгерский, но верхний лист настоящий гаванский!

К столу подошел Габор Фараго, тоже в штатском. Он был в приподнятом настроении. Его широкое, лоснящееся от пота лицо расплывалось в сплошной улыбке.