Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Бела Иллеш
Обретение Родины

Бела Иллеш (1899–1974) – один из зачинателем венгерской социалистической литературы. Писатель и борец, он вместе с партией венгерских коммунистов начал свои большой и трудный путь борьбы в дни Венгерской коммуны 1919 года.

Долгие годы Б. Иллеш жил и работал в Советском Союзе, вел большую общественную работу на посту генерального секретаря МОРП – Международной организации революционных писателей – и стал известен как автор романов «Тиса горит», «Карпатская рапсодия», «Все дороги ведут в Москву» и многочисленных рассказов, появлявшихся в советской печати на русском и венгерском языках в 30-е годы. Во всех его произведениях ярко выражен автобиографический элемент, четко обрисован документально-исторический фон.

Во время второй мировой войны Б. Иллеш ушел добровольцем на фронт и в качестве офицера Советской Армии прошел путь от Москвы до Будапешта. Свои военные впечатления писатель отразил в рассказах и повестях об освободительной миссии Советской Армии и главным образом в романе «Обретение родины», вышедшем на венгерском языке в 1954 году.

В ознаменование 30-летия Победы над германским фашизмом издательства Советского Союза, Народной республики Болгарии, Венгерской Народной Республики, Германской Демократической Республики, Монгольской Народной Республики, Польской Народной Республики, Чехословацкой Социалистической Республики осуществляют совместное издание «Библиотеки Победы».

В «Библиотеку Победы» включены многие лучшие произведения писателей этих стран, созданные в годы воины и послевоенное время Литература стран, участвующих в издании «Библиотеки Победы», представлена в ней разными жанрами: романами, повестями, рассказами, пьесами, поэмами и стихами.

«Библиотека Победы» будет издана в 35 томах в течение 1971–1980 гг.

Книга первая
1943

Часть первая [1]1
  Для настоящего издания использован текст авторизованного перевода, выпущенного Воениздатом Министерства обороны СССР и 1959 г.; перевод отредактирован заново.


[Закрыть]

1. Воронье

Рота брела, изнемогая, напрягая последние силы. Над самой головой с оглушительным граем нависло черное облако. Воронье… Чуть выше, под свинцовым сводом туч, распластав крылья, кружил степной орел. Черные птицы его не боялись. Да и сам хищник будто не замечал вороньей стаи. А стая поглощена была сейчас охотой на человека. Едва какой-либо вконец обессиленный гонвед падал наземь, орел стремительно кидался на добычу, терзая еще теплое, кровоточащее тело. Потом на добычу набрасывалось воронье.

Низенький щуплый Дани Шебештьен оглянулся. Там, где только что упал его товарищ, теперь копошились птицы.

– Хочешь знать, что тебя ожидает? Взгляни! Только гляди не вперед, а назад! – сказал он шагавшему рядом солдату. – Вон, Дюла…

– Как знать! – буркнул Дюла Пастор.

Все же он обернулся на ходу, уж очень настойчив был этот Шебештьен! Потом Дюла остановился, зло выругался и не спеша снял с плеча винтовку. Прицелился, выстрелил. Птицы, сплошной массой покрывавшие тело Фери Балла – погибшего гонведа, – тяжело взмахнули крыльями, но отлетели недалеко. Добычу никто не мог у них отнять. А к пальбе они привыкли. Они слыхали и не такой грохот. Умершего они не страшились: теперь он только падаль, только мертвечина.

После гибели Фери Балла в роте осталось всего тридцать семь солдат, да и те дышали на ладан. В конце декабря чуть не всю роту скосила дизентерия.

Чтобы пресечь распространение заразы, роту сняли с переднего края и разместили в селе Никольском, в полуразрушенной школе, рядом с церковью, от которой тоже остались одни развалины. Школа стояла к северу от большака на Урыво-Покровское и к югу от извилистой тропы, ведущей в тычихинские леса, – словом, в самой глуши.

Еще в октябре в школе размещались тифозные. Когда из-за отсутствия врачей и лекарств все они перемерли, штрафники с грехом пополам предали их земле. С тех пор школа пустовала, ее забыли даже продезинфицировать. Пол был устлан вонючей, грязной соломой, на которой еще недавно валялись сыпнотифозные. Для сильно поредевшей роты места было более чем достаточно.

Полковое начальство прикомандировало к роте двух санитаров. Пока их не свалила дизентерия, они помогали ходячим таскать продовольствие со склада немецкой караульной роты. Это была настоящая сокровищница. Там имелось, кажется, все, что выкачивалось из Венгрии и Румынии. Заболев, санитары повалились на гнилую солому, бок о бок с гонведами. Утром те, что еще сохраняли способность двигаться, выволакивали на снег несчастных, которых ночью прикончила болезнь.

Вот как получилось, что в ночь воронежского прорыва рота оказалась вне зоны основного огня. И все же, когда загрохотали русские пушки, больные гонведы почувствовали, что под ними заколебалась земля. Со стен их убежища падали кирпичи и сыпалась штукатурка. Качнулись и стены, но устояли.

– Если нас завалит, не беда – по крайней мере всему конец. Мертвяку по сравнению с нами крупно повезло, – заметил мрачный философ Фери Балла.

– А ты все каркаешь! – накинулся на него Дюла Пастор. – За всякой пустяковиной тебе мерещится гибель…

– Пустяковина! Это ты о смерти так выразился? Нашли время болтать! – вмешался Янош Риток. – Все, кто может, должны уходить.

– Куда?

– Там видно будет.

– А больные?

– Ну что больные?.. Больные останутся здесь. Да и могут ли они требовать, чтобы мы околевали ради них!.. Одним словом, нечего время терять! Я потопал, кто со мной?

– Нечего сказать, хороши! Один хочет околеть, не трогаясь с места, а другой только и печется что о собственной шкуре. И это солдаты? Венгерские солдаты?

– Но послушай, Дюла, ведь надо же что-то предпринять. Больше тут оставаться невозможно.

– Точно. Только нельзя же бросить больных на произвол судьбы…

– Так что же ты предлагаешь?

* * *

В роте не осталось ни одного офицера. Командир в начале декабря был ранен в голову, а его преемник, старший лейтенант Хидвеги, кавалер ордена Витязей [2]2
  Орден Витязей – реакционная милитаристская организация, учрежденная в 1920 году. Орден присваивал своим членам звание «витязь», которое, согласно уставу ордена, переходило по наследству к старшему сыну. – Здесь и далее примечания Б. Гейгера.


[Закрыть], при первой же вспышке дизентерии предусмотрительно отбыл вместе с двумя другими лейтенантами в штаб дивизии – якобы за получением дальнейших приказаний. С тех пор его и след простыл.

Остатками роты, расквартированной теперь в полуразрушенной школе, стал командовать фельдфебель Йожеф Шульц, вояка, окончивший с отличием Юташскую унтер-офицерскую школу. Он поддерживал суровую дисциплину нехитрыми средствами: руганью, взысканиями, рукоприкладством. Гонведы его ненавидели, боялись больше, чем русских, и тем не менее по первому его приказу готовы были ринуться в огонь. Фельдфебель Шульц оставался верен себе даже в самый разгар эпидемии: распекал больных и не скупился на наказания.

Однажды какой-то полуживой, изможденный солдатик не смог вскочить, услышав его окрик. Не размышляющий Шульц склонился к ослушнику, намереваясь дать ему в зубы. Но не успел он занести свой зловещий кулак, от которого, по его же собственным словам, «пахло кладбищем», как кто-то крепко обхватил его и оттащил от больного. Высвободившись из неожиданных тисков, Шульц обернулся. Перед ним стоял Дюла Пастор.

– Ах ты, собака! – взревел Шульц и снова взмахнул кулачищем.

Пастор отпрянул на шаг и выставил вперед локоть, готовый к обороне. В правой его руке сверкнул нож. Длинный, обоюдоострый.

Шульц был на целую голову выше Пастора, к тому же очень увертлив и подвижен. Но всегда слишком нервничал и быстро выдыхался. Что касается Пастора, то от этого широкоплечего медлительного парня нельзя было услышать ни единой жалобы даже после тридцатичасового марша. Как-то раз он сдвинул плечом застрявшую в снегу повозку, которую не могла стронуть с места пара лошадей.

Несколько минут солдат и фельдфебель стояли молча, в упор глядя друг на друга.

Шульц задыхался. Он весь дрожал. Темные глаза горели ненавистью.

А Пастор оставался холоден и неколебим, как снежная глыба. Глаза у него были небольшие, голубовато-серые. Глядел он пронзительно.

– Сука ты подлая! – просипел фельдфебель Шульц.

– Го-спо-дин фельд-фе-бель! – неторопливо отчеканивая каждый слог, произнес солдат. – Не забывайте, что нам терять теперь нечего. Впрочем, и вам тоже. Кроме разве вашей паршивой шкуры.

Шульц увидел, что за спиной Пастора, стиснув в руках винтовку, застыл коротышка Шебештьен, а позади него еще и Фери Балла. Внезапно сверкнувший перед глазами нож иногда способен расшевелить даже самые неповоротливые мозги. Фельдфебель Шульц неожиданно расхохотался.

– Недисциплинированный ты парень, Пастор! – сказал он без всякой злости, этаким панибратским тоном. – Не выйдет из тебя настоящего гонведа. А вы чего вылупили зенки? Цирк вам тут, что ли? Марш в разведку – нужно раздобыть харчей для больных!

Мерным шагом фельдфебель Шульц проследовал туда, где некогда, должно быть, был палисадник. Остановился у груды битого кирпича, задрал голову. В сером небе, где-то высоко за тучами, гудели самолеты.

– Русские… – прохрипел Шульц.

– И свалял же ты дурака! – выговаривал Пастору Шебештьен.

– А что? Смотреть, как эта скотина…

– Я этого не говорю. Только, по-моему, все надо доводить до конца. Уж или так, или эдак. Следовало попросту прирезать его. И не пришлось бы опасаться мести. Начнись розыски, мы все поклялись бы, что он околел от кровавого поноса. Да и кто станет доискиваться? Людская жизнь теперь не стоит ни гроша! Будь он хоть самая лютая бестия, начальству не до него. Но уж если ты не собирался пришить фельдфебеля, не стоило его зря озлоблять. Уж я – то Шульца знаю…

– Его ты, может, и знаешь, а вот меня навряд ли.

Пастор и Шебештьен – земляки, оба родом из Берегова. Но там они не были знакомы. Пастор служил лесником в окрестностях Сольвы, а Шебештьен работал на кирпичном заводе в Берегове. Они встретились здесь, на Дону, и быстро сдружились. Низкорослый, тощий, вертлявый Шебештьен был лет на пять, на шесть старше Пастора, был он парень тертый, с житейским опытом. Дюла Пастор прислушивался к его советам, хотя не всегда.

Вот и сейчас Дюла предпочел бы закрыть глаза и заткнуть уши. Но слова неудержимо рвались у него с языка.

– Ну, пока я жив, даже если суждено потом околеть…

Дюла, когда бывал сильно раздражен, непременно начинал речь этой фразой.

– Да тебе-то чего подыхать… Уж лучше бы он подох.

– Так пусть я сдохну, но…

– Знаешь, Дюла, сейчас с тобой нелегко столковаться. Ступай поспи минуток двести, потом поговорим.

Фельдфебель Шульц сидел на груде кирпичей. Долго глядел на небо, затянутое непроглядными серыми тучами. Он их не замечал, вынашивая какие-то свои хитроумные планы, и, должно быть, ожесточенно спорил сам с собой. Потом вскочил и забегал взад-вперед.

Из развалин за ним наблюдал Шебештьен.

Шульц почему-то заливисто смеялся.

– Не мешает быть начеку, – услыхав фельдфебельский хохот, проворчал Шебештьен.

Фельдфебель вошел в дом. Он вскарабкался по приставной лестнице на второй этаж, в каморку, которую занимал один, и лег. Постелью ему служила не вонючая солома, а душистая хвоя, аккуратно прикрытая плащ-палаткой.

Шульцу не спалось, время от времени он разражался хохотом. Задуманный план ему нравился.

Но осуществить этот превосходный план фельдфебелю не удалось. Дизентерия свалила и его. Два дня он промучился. Однако, будучи человеком крепким, не роптал и не жаловался – лишь изредка вздыхал, то ли сокрушаясь, что так рано должна оборваться жизнь, то ли с грустью и раскаянием вспоминая, что прожил ее именно так, как его учили в унтер-офицерской школе. А может, его грызла досада, что взлелеянный им план остался всего лишь планом.

Рано поутру на третьи сутки Шульц вызвал к себе Пастора.

– Ближе, ближе, Дюла, у меня нет сил кричать. Только не подходи слишком близко, а то подцепишь эту мерзость.

– Ну что вы, господин фельдфебель! Не так уж это опасно.

– Для кого и не опасно, а вот меня, видно, докопает. Но я позвал тебя не затем, чтобы плакаться. Командование… гм… господа офицеры про нас забыли. Если даже я протяну ноги, нового командира вам все равно не пришлют. Поэтому, как меня зароешь, сейчас же принимай роту.

– Ну что вы, что вы, господин фельдфебель! Через пару дней встанете. Небось, еще так приметесь нас муштровать, что небу жарко станет.

Фельдфебель неожиданно завыл и прикрыл глаза. Он дышал тяжело, лицо пожелтело, под глазами образовались черные провалы, губы посинели.

Немного погодя он снова приподнял веки и долго с печалью и укоризной смотрел на Дюлу.

– Что ты мне крутишь голову, Дюла Пастор? Тем более сейчас, когда я решил тебе довериться. Я хочу, чтобы после моей смерти командование ротой принял именно ты. Ты парень твердый, а выполнить мой последний приказ сумеет только твердый и смелый человек. Слушай меня внимательно, Пастор!

– Слушаю, господин фельдфебель. Но если вы опять заговорите о смерти, я уйду.

– Не уйдешь… Так вот, запомни!.. Сразу, как меня схороните, покидайте это проклятое логово. Идите в деревню, где расположен штаб ближайшего полка. Но только в госпиталь не являйтесь… Рассейтесь по жилым домам, несите в них дизентерию и тиф. Понял? Когда будут заражены и деревня и штаб, веди роту туда, где дислоцирован штаб ближайшей дивизии. Распространяйте заразу и там… Потом двигайтесь дальше…

– Да у вас жар, господин фельдфебель!

– Сам знаю, что жар, окачурюсь наверняка. Но если валяюсь в жару я, если околевать приходится мне, пускай всех кидает в жар, пусть все подыхают! Заразите всех! Понял? – прохрипел фельдфебель Шульц. – Всю страну, весь мир!.. Пусть все сгниют!..

На другой день на рассвете фельдфебеля схоронили.

А еще через два дня, в ночь с двенадцатого на тринадцатое января, Красная Армия открыла ураганный огонь по венгерским позициям.

Земля содрогалась от канонады. 2-я венгерская армия была разгромлена за несколько часов. Кто мог, бежал. Но спастись удалось лишь немногим.

Пастору, который остался после смерти Шульца старшим в роте, нужно было принять какое-то решение. Один гонвед советовал ему не покидать насиженного места – уж лучше, мол, погибнуть здесь, чем обрекать себя на новые мытарства. Другой считал, что надо кликнуть клич – спасайся, кто может! Здоровые, может, и спасутся, а больных следует предоставить их судьбе.

И то, и другое было для Пастора одинаково неприемлемо.

Неподалеку от школы стоял подбитый грузовик. Мотор сгорел, но кузов оказался почти неповрежденным, даже шины не спущены… Если бы впрячь в него волов или лошадей, могла бы выйти отличная санитарная повозка. Пастор тщательно осмотрел машину. Подумал, что недурно бы раздобыть лошадей. Но не в его привычках было врать и себе и другим. В разгромленной, обращенной в бегство армии легче разжиться пушкой крупного калибра, чем лошадью или хотя бы велосипедом. Тем не менее Пастор дал приказ грузить больных в кузов машины, и гонведы перенесли туда тринадцать человек.

Следующий приказ старшего буквально ошеломил всех. Солдатам сперва показалось, что они ослышались.

Но Пастор спокойно, не возвышая голоса, однако весьма твердо и решительно повторил: пусть здоровые солдаты тащат и толкают вперед превращенную в санитарный фургон машину.

– Ну, чего ждете?

Дюла стоял, широко расставив ноги, держа винтовку наперевес. Его заросшее рыжеватой щетиной лицо как бы окаменело, глаза стали колючими, голос звучал резко.

– Трогай!

Стоило в эту минуту хотя бы одному гонведу возразить, и остальные немедленно подняли бы Пастора на смех, а чего доброго, и пристукнули.

Но перечить ему никто не решился. Гонведы поднатужились, налегли на борта грузовика, и машина со скрипом тронулась.

– Ну вот, по крайней мере разогреемся, – сказал Шебештьен.

– Вот-вот! Нисколько не вредно! – отозвался Балла.

Дюла Пастор закинул винтовку за спину и вместе с другими уперся могучим плечом в кузов грузовика.

– Достаточно, если одновременно станут толкать десять человек, – молвил он немного погодя. – Сменяться каждый час.

Необычная колонна со скоростью улитки поползла на запад.

* * *

У войны есть свои неумолимые законы. Непредвиденные исключения их только подтверждают.

Несколько офицеров отступающей венгерской армии, бросив на произвол судьбы своих солдат, сели в стоявший возле командного пункта, километрах в пятнадцати от линии фронта, вездеход и облегченно перевели дух, едва машина тронулась с места.

«Хорошо, что я не забыл про иконы… Вот будет радость для Эдит!» – подумал один из беглецов.

«Как жаль, что я не успел захватить с собой серебряный самовар! Маргит была бы в восторге», – мелькнула досадливая мысль у другого.

Но ровно через час советские аэросани внезапно перерезали им путь. Короткая перестрелка… А несколько недель спустя Эдит и Маргит получили похоронку от военного министерства.

Штабные офицеры из той же разбитой армии километрах в шестидесяти от прорванной линии фронта торопливо влезли в скоростной самолет. Когда машина поднялась, офицеры принялись ломать голову, как бы ухитриться внушить венгерскому общественному мнению, что гибель армии и смерть ста тридцати тысяч венгров, по сути дела, не что иное, как победа. Один из штабистов уже начал даже мысленно редактировать текст интервью, которое даст представителям печати. Другой размышлял, на какую награду он может рассчитывать.

Но спустя час, после того как самолет со штабными офицерами взмыл над облаками, из тяжелых снеговых туч выскочила пара советских «ястребков». Короткая перестрелка… И вот уже «ястребки» описывают круг над полем, в которое со свистом врезалась пылающая машина.

А тем временем в десяти километрах от места прорыва кучка измученных гонведов, выбиваясь из сил, тянет и толкает на запад разбитый грузовик, который то и дело застревает в глубоких сугробах. Вытащить его оттуда – дело нелегкое. Вот свалился один солдат, и его кладут в кузов, к больным. На смену ему из кузова вылезает кто-то другой и в свою очередь толкает машину.

Гонведы с опаской обходят магистральные дороги. Солдаты и их командир не имеют ни малейшего представления о том, что творится вокруг. У них нет даже карты. И все-таки они упорно бредут на запад… Вернее, туда, где он, по их предположениям, должен быть, туда, где находится Венгрия!

Хорошо, если им посчастливится наткнуться по дороге на брошенный склад, тогда можно поесть. Но склады по большей части уже разграблены и сожжены, возможность подзаправиться выпадает редко. Время от времени отдыхают. Даже часок-другой поспят. Мешать некому.

– Куда мы идем, Дюла? – спросил Шебештьен на вторые сутки горестного пути.

– Идем на запад. Может, не совсем прямо, в обход, но все же на запад, – ответил Пастор.

– Я это знаю. И не о том речь… Туда ли идем, куда следует?

Пастор молчит. Быть может, он не понял смысла вопроса? Или понял, да не знает, что ответить?

– Девятерых товарищей потеряли за два дня, – с глубоким вздохом произносит он.

– То-то и оно! – говорит Шебештьен. – Почему и спрашиваю тебя: туда ли идем?

Пастор отмалчивается.

Уминая дорожный снег, с трудом тащатся люди. Вот один заносит ногу и мучительно вздыхает: башмак тяжел, как жернов. Нога опускается – и у гонведа вырывается невольный стон: в паху полоснуло будто ножом.

Снежное поле слепит белизной. Если гонвед долго и пристально смотрит вдаль, поле в его глазах становится буро-красного оттенка. Красные круги режут глаза, вызывая жгучие слезы. Солдат вскрикивает, зажмуривается, да так и стоит, пошатываясь, со смеженными веками. Что-то все больнее и неумолимее давит на затылок. Слеза катится по щеке и тут же замерзает. Наконец солдат вновь поднимает веки. Теперь белое поле кажется ему совсем черным, чернее беззвездной ночи.

Люди кряхтят, задыхаются, спотыкаются, стонут. Но продолжают идти вперед, утрамбовывая снег.

– Не отставать! Сядешь – в льдышку превратишься.

Ветер раздирает нависшие тучи, гонит их клочья на запад. Один рваный серо-зеленый клочок удивительно напоминает несущийся в атаку танк.

* * *

Расшатанный и разболтанный грузовик, превращенный в передвижной лазарет, окончательно развалился в тот момент, когда нужда в нем отпала. Большинство больных погибло, другие немного оправились.

Нелегко на фронте провести грань между больными и здоровыми. Кроме насморка и кишечных расстройств, даже у самых выносливых солдат почти всегда отыщется немало других, трудноопределимых, но не менее тяжело переносимых недугов: мучительные головные боли, колотье в пояснице, резь в паху. Один до того переутомлен, что не может заснуть. Другой клюет носом даже после двадцатичасового сна. Однако все числятся здоровыми.

Эти обстоятельства и старался объяснить Дюле Пастору головастый Шебештьен. Ему, видимо, хотелось подбодрить вчерашнего рядового, неожиданно оказавшегося командиром столь своеобразной роты. Шебештьен понимал, как терзает его друга сознание того, что он бессилен помочь больным товарищам.

– Здоров ли солдат, нет ли, все равно, пока длится война, он вечно находится на краю гибели, верный кандидат на тот свет. Изменить тут никто ничего не может, ни ты, ни сам господь бог.

– Солдату везде худо, – согласился Пастор.

– Везде ли? – задумчиво повторил Шебештьен. – Не знаю…

И после небольшой паузы добавил:

– Будем надеяться, что на той стороне дело обстоит по-другому… Совсем, совсем по-другому.

Говоря «на той стороне», Шебештьен указал на восток.

– Будем надеяться? – переспросил Пастор.

– Я, во всяком случае, надеюсь. А ты?

Пастор ничего не ответил и, отойдя от Шебештьена, встал во главе колонны.

Рядом с Шебештьеном плелся гонвед Балла. Он то и дело спотыкался.

– Болит что-нибудь, Фери?

– Все болит.

– Ну, коли все, еще не беда. Страшнее, когда болит что-либо одно, – подбадривал его Шебештьен.

А получасом позже Балла как подкошенный повалился в снег. Шебештьен опустился на колени, пытаясь помочь ему подняться. Но было уже поздно, гонвед Фери Балла скончался.

– Дюла! Дюла! – громко позвал Шебештьен.

Пастор приказал похоронить Балла. Гонведы бросили несколько лопат мягкого снега, но ветер тут же его сдул. Почуяв мертвого, слетелось воронье.

Бросив грузовик, рота вышла на тракт, как бы вымощенный оледенелым снегом. Целыми месяцами, днем и ночью расчищали этот тракт лопаты военнопленных, команд штрафников, насильно мобилизованных на работы русских женщин. А утаптывали и утрамбовывали его подбитые гвоздями солдатские башмаки, машины, тапки. Счищенный с дороги снег огромными сугробами тянулся по ее обочинам. Когда же оградившая с обеих сторон тракт высокая снежная стена смерзлась, ни человеку, ни лошади уже свернуть было некуда. Идти приходилось либо вперед, либо назад – вправо и влево путь был закрыт.

Нередко возникали пробки, прекращалось всякое движение. Попадались узкие участки, где встречные машины никак не могли разъехаться. Пока шоферы осыпали друг друга отчаянными проклятьями, решая, чья машина должна дать задний ход до того места, где можно разминуться, позади застрявших грузовиков выстраивался длинный хвост. Теперь подаваться приходилось не одной машине, а всей колонне. Если к тому же у какого-нибудь грузовика глох двигатель или спускала шина, на дороге на продолжительный срок возникал затор.

Но сейчас нечего было опасаться такого оборота дел: движение шло только в одном направлении. Кто шел, кто бежал, кто еле плелся, но – на запад, только на запад. Пастор решительно недоумевал, куда, собственно, подевались преследующие их русские части.

– Работают не по-кустарному, – размышлял вслух Дани Шебештьен. – Русские явно намереваются захватить в плен не какую-то сотню-другую солдат, а всю разгромленную армию. И разумеется, где-то они нас уже обошли. Поджидают, пока мы туда доберемся. Вот увидишь, Дюла, так оно и будет!

На пятую ночь после прорыва фронта рота Пастора попала в престранную историю. На одном из перекрестков к ней пристало несколько человек из рабочего батальона политических штрафников – все, что осталось от его перемолотых в боях команд.

Очевидно, еще до этой встречи штрафники где-то наткнулись на брошенный продовольственный склад – в их заплечных мешках оказался изрядный запас копченого сала, консервов, табака, рома и шоколада.

Не прерывая марша, рота Пастора досыта насладилась салом, закусывая его шоколадом: хлеба-то не было! Люди из рабочего батальона не жадничали и щедро одаривали гонведов своими трофеями.

– Себе-то оставили? – спросил Шебештьен.

– Чем меньше таскать с собой, тем лучше, – ответил долговязый черноволосый парень по имени Мартон Ковач, которого товарищи запросто называли Каланчой.

В тот день роте Пастора решительно повезло. В сгущающихся сумерках солдаты набрели на какое-то деревянное строение, стоявшее неподалеку от тракта. Оно было сильно повреждено, но все же могло служить некоторым укрытием. Чтобы до него добраться, пришлось перелезть через ледяной придорожный барьер, что было нелегко.

Строение раньше было конюшней. Чистотой оно не блистало, но там можно было защититься от ледяного ветра, а он все крепчал, хлестал в лицо, пронизывал до костей.

Просторный сруб из толстых бревен был разгорожен внутри на отдельные стойла. В конюшне, должно быть, размещалось не меньше сотни лошадей. Теперь же многих перегородок недоставало: видимо, пошли на топливо. В стенах тоже не хватало нескольких бревен, и кто-то из побывавших здесь раньше заткнул и законопатил дыры стружками и мешковиной. Крыша была соломенная.

Штрафники оказались не только чрезвычайно запасливыми, но и куда более практичными, чем солдаты Пастора. Они буквально за несколько минут очистили от навоза один из углов конюшни.

– Наша бывшая воинская специальность! – очень серьезно сказал Мартон Ковач. – Мы целыми месяцами только и делали, что убирали навоз. Как и подобает защитникам отечества…

Покончив с уборкой, Ковач извлек из своего вещевого мешка пачку свечей и прилепил две из них к консервной банке. Через несколько мгновений мягкий свет уже озарял угрюмый угол конюшни. Ковач расстелил потрепанную немецкую плащ-палатку, и штрафники выложили из торб свои сокровища.

Кто лежа, кто сидя, кто стоя стали подкрепляться.

– Стойте, ребята, не спешите! – сказал Мартон. – Ужин по-русскому обычаю начнем с выпивки. Рому – хоть залейся! Немецкие «друзья» о нас позаботились. Они его вывезли из Голландии специально для нашего брата. Ну, за что пьем? За чье здоровье? За чью победу?

Молчание.

– А давайте, знаете, так… Пусть каждый выпьет за что хочет, – предложил Шебештьен. – За тех, кого любит, за то, о чем думает. Не надо объявлять наши тосты вслух. Идет?

– Что ж, ладно! – согласился Ковач.

Ром тянули из котелков, фляжек, некоторые попросту из горлышка. Никто не говорил, за что пьет, за чье здоровье, за чью победу.

Один Дюла Пастор не скрыл ни своих мыслей, ни своих пожеланий.

– За венгерский народ! – громко и торжественно провозгласил он.

Бутылки, котелки и фляги дружно звякнули.

– За свободный венгерский народ! – прибавил Мартон Ковач, когда начали чокаться вторично.

Ром и непривычно обильный ужин быстро оказали свое действие. Солдаты разомлели, их потянуло ко сну. Еще не успели догореть свечи, а в конюшне уже громко раздавался могучий храп. Ковач погасил коптящие огарки.

В этот миг кто-то резко задубасил в дверь снаружи – должно быть, прикладом.

– Русские! – крикнул Шебештьен и вскочил на ноги.

– Наконец-то! – воскликнул Мартон Ковач и снова зажег свечи. Шебештьен кинулся открывать дверь.

В сарай ворвались четыре эсэсовца. Один из них был фельдфебель, со знаком полевой жандармерии на левом рукаве.

Огарки тускло освещали лишь небольшой уголок огромной конюшни. Эсэсовцы не сразу разобрались в обстановке и довольно долго топтались на пороге, оставляя себе путь к отступлению. Но, вглядевшись повнимательнее, различили венгерскую форму и сразу же осмелели.

– Смирно! – заорал фельдфебель. – Кто такие? Что здесь происходит? Рапортуйте!

– Мы из арьергарда венгерской армии, – ответил по-немецки Ковач. Затем повернулся к венграм и перевел им вопрос и ответ.

– Еврей? – еще громче гаркнул на него фельдфебель.

Одежда на Коваче была гражданская, ноги обернуты в мешковину, только голову прикрывала форменная гонведка.

– Даже хуже, – ответил Мартон. И тут же снова перевел солдатам этот диалог.

Простуженный фельдфебель несколько раз оглушительно чихнул и вытер нос мокрым рукавом шинели. Подойдя затем к Ковачу, он опять что-то дико проревел, угрожающе замахиваясь правой рукой.

– Чего он хочет? – спросил Пастор.

– Всего-навсего, чтобы мы сматывались отсюда. Жилье это, видите ли, забронировано за ними.

Пастор закусил губу, но промолчал.

Между тем Шебештьен и еще несколько гонведов незаметно очутились за спиной эсэсовцев.

– Лучше прикажи им, Дюла, самим убираться подобру-поздорову! – посоветовал Шебештьен.

Пастор отрицательно покачал головой.

– Передай этим типам следующее, – обратился он к Ковачу. – Уж если им так хочется, могут оставаться. Мы уступим им уголок, пусть отдыхают. Но предупреди: мы им не помеха, лишь пока они сами не вздумали нам портить кровь.

Ковач стал переводить. И тут один из эсэсовцев заметил разложенные на плащ-палатке продукты. Он ухмыльнулся и, присев на корточки, жадно вцепился в еду. Никто ему не препятствовал.

А фельдфебель, не давая Ковачу договорить, истошно завопил:

– Вон отсюда! Марш!

Позади немцев резко звякнул затвором гонвед Кишбер. В руке Пастора сверкнул нож. Стоявший рядом с ним солдат навел на фельдфебеля дуло винтовки.

Эсэсовец мгновенно оценил обстановку.

– Пошли! – скомандовал он своим.

Сидевший на корточках перед плащ-палаткой немец у всех на глазах стащил две банки консервов.

Как только непрошеные гости убрались, Шебештьен запер за ними дверь на засов. Сон у всех как рукой сняло.

– Уж если еще кто постучит, это наверняка будут русские, – попытался завязать беседу Ковач.

Никто его не поддержал.

Свечи догорали. С минуту они продолжали чадить, потом потухли. Кое-кто из гонведов прикорнул сидя.

– Пожар! Пожар!

– Конюшня горит!

Мигом стряхнув овладевшую ими дремоту, солдаты орали: над ними полыхала крыша. Солома вспыхнула, несмотря на толстый слой снега. Балки и стропила дымились.

Пастор бросился к выходу, но дверь не подавалась. Очевидно, ее чем-то завалили снаружи.

– Живей, ребята! Навались на стену… Раз-два… взяли!

Стена качнулась и рухнула.

Сколько ни искали поджигателей вырвавшиеся на волю гонведы, их и след простыл.

– А дверь-то снегом завалили! Чистая работа…

Теперь пылала уже вся конюшня. Внезапно поднявшийся резкий, почти ураганный ветер подхватывал и раздувал языки пламени. Неожиданно оказавшись под открытым небом, гонведы поняли, что непременно замерзнут. Конюшня горела не более четверти часа. Снег на ее кровле быстро таял, превращаясь в облако пара. Порывы ветра взметывали к небу мириады искр и с бешеной скоростью гнали их на запад. Было светло, будто горела целая деревня.

Чтобы не закоченеть окончательно, кое-кто из венгров усердно приплясывал на месте. Но многим даже это было не под силу. Сгорбившись, неподвижно стояли они, глядя на огонь, и лязгали зубами от холода.