Текст книги "Обретение Родины"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

– Знаете что, товарищ Тольнаи? Вот вам мой совет: съездите к автору сами. Будет польза и ему и вам. Но публиковать это письмо мы не станем.

С помощью двух венгерских типографов и трех наборщиков-поляков лист «Венгерской газеты» удалось набрать к полудню. После обеда вся редакция корректировала и исправляла оттиски полос. Вечером первый номер газеты Красной Армии на венгерском языке был отпечатан.

В тот же вечер Балинт и Тольнаи получили особое задание: посетить синагогу.

* * *

После освобождения Львова местная еврейская община снова ожила. Однако все ее молитвенные дома в городе оказались спаленными гитлеровцами, и потому глава общины обратился к военному коменданту города с просьбой на время самого большого осеннего религиозного праздника выделить под синагогу какое-нибудь помещение. Комендатура предоставила львовской общине для этой цели огромный, именуемый «рыцарским», зал дворца Радзивиллов.

Накануне так называемого «Судного дня» временный руководитель общины за три часа до начала торжественного молебствия вторично посетил городскую комендатуру. Теперь он просил, чтобы на вечернем богослужении присутствовали представители от Красной Армии.

– Это было бы для нас великой честью!

Комендант, молодой генерал-майор, украинец, выслушал просьбу с довольно кислой миной и долго медлил с ответом. Он почесал в затылке, высморкался, некоторое время сидел, уставившись в потолок, побарабанил пальцами левой руки по письменному столу и наконец пришел к заключению, что от посетителя нужно тактично избавиться.

Будь в распоряжении местной комендатуры даже в пять раз больше военнослужащих, их все равно не хватило бы для всех срочных дел по наведению порядка в этом измученном, только-только начавшем приходить в себя большом городе с его хаотически запутанным хозяйством. Снабжение продовольствием, одежда, жилье, медикаменты, транспорт и общественная безопасность… Вылавливанье и обезвреживанье скрывающихся в городе немецких солдат, а также ночных грабителей… Генерал-майору порой думалось, что легче разгромить гитлеровскую орду, чем шайку бесчинствующих по ночам бандитов.

Генерал уже сформулировал про себя ответ, позволяющий, как он полагал, вежливо, но и с недвусмысленной настоятельностью выставить просителя за дверь. И вдруг взгляд его невольно задержался на лице согбенного старца, стоявшего в почтительной позе перед его письменным столом. С языка коменданта уже готова была сорваться заготовленная фраза, но он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом, не в состоянии ее вымолвить. Скользнув по лицу старика, взгляд его, как бы навсегда запечатлевая в памяти это зрелище, замер на его фигуре, сгорбленной и невероятно худой.

Глава религиозной общины был одет в долгополый, доходивший до колен сюртук, из тех, что носили прозвище «сюртук Франца-Иосифа». Бывший когда-то черным, он выглядел теперь грязно-зеленым. Генерал увидел вытянувшуюся, очень тонкую, всю в морщинах и складках шею старика, болезненная желтизна которой почти сливалась с желтым цветом его рубашки. Старик этот надел добротные, почти новые темно-синие драгунские штаны, а ноги его были обуты в обыкновенные крестьянские опорки.

Но не этот странный наряд больше всего поражал в облике старика. Кто во Львове в сентябре 1944 года обращал внимание на подобные вещи!

У старика было узкое изжелта-серое лицо, длинная жиденькая бородка, вислые украинские усы. Редкие волосы и косматые белесые брови с кое-где вкрапленными серыми пятнышками седины. Под глазами темнели фиолетовые синяки. Именно взгляд этих миндалевидных, чуть шире обычного расставленных глаз и поразил так сильно генерала.

«У него такой вид, словно его ведут на виселицу! – заключил генерал. – Хотя нет!.. – тут же мысленно возразил он себе. – Скорее, будто тащат на виселицу его сына!»

Много людского горя повидал комендант за войну. Видел он и сверхчеловеческий героизм.

Героизм он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. А к картинам мук и вообще ко всякому человеческому страданью он привыкнуть не мог. Сердце его не окаменело, не сделалось бесчувственным к людским несчастьям. Скорее напротив. Чем больше проходило перед его глазами терзаний, мучений и ужасов, чем они были чудовищнее, тем сильнее росло в нем сочувствие к исстрадавшимся людям. И никогда не говорил он себе при этом: «Что поделаешь – такова война!»

Генерал опустил правую руку в карман брюк и выудил оттуда зажигалку. На фронте хорошая, дающая безотказно огонь зажигалка дороже золота. Генерал уже готовился подарить ее согбенному человеку, но вдруг вспомнил, что он не на фронте.

– Чем вы занимались до войны? – хриплым голосом спросил генерал.

– Профессор Краковского университета. Немецкий язык и литература. Моя книга о Шиллере переведена на многие языки.

– Что вы делали при немцах?

– Скрывался. Оба моих сына были партизанами. Были… да, были… И оба погибли… как герои.

Генерал, разглядывавший до этого момента опорки на ногах своего посетителя, снова посмотрел ему в глаза.

Профессор немецкого языка и литературы распрямил спину и как-то внутренне подтянулся. Взгляд его продолжал быть бесконечно печальным, но в нем теперь светилась также гордость.

– Да! – произнес генерал. – Да… Словом, пошлю к нам двух своих офицеров, достаточно?.. Хорошо, пошлю двоих.

Когда старик ушел, генерал приказал привести трех эсэсовцев, пойманных вчера в подвале сгоревшей городской больницы. Пока их к нему доставляли, он позвонил Балинту.

Лысый майор всячески пытался увильнуть от столь для него непонятного и совсем не ко времени пришедшегося поручения. Но генерал не отступал.

– Вы туда пойдете, товарищ майор. Понятно? И захватите с собой еще одного вашего сотрудника.

– Но, товарищ генерал…

Комендант положил трубку.

Вот так и получилось, что на заходе солнца Балинт и Тольнаи очутились в переоборудованном под синагогу «рыцарском» зале львовского замка Радзивиллов.

В скудно освещенном, полутемном помещении набилось, по беглой оценке лысого майора, не менее семисот человек. Воздух был спертый, люди были одеты в солдатские обноски, казалось, всех восточноевропейских армий. На головах окружающих красовались зеленые, синие, красные солдатские шапки вперемежку со старомодными котелками, потертыми, изношенными цилиндрами и плоскими соломенными шляпами.

Стояла мертвая тишина. Все семьсот человек молчали. Люди, казалось, даже не смотрели в глаза друг другу.

Встретить Тольнаи и Балинта вышел тот самый глава общины, который несколько часов назад был у генерала. Он провел обоих гостей через парадный замковый вход на третий этаж, потом они спустились по винтовой лестнице вниз и добрались до угла «рыцарского» зала, где восседали рядом тарнопольский раввин, львовский православный митрополит и греко-католический епископ.

Тольнаи и Балинт получили место рядом с последним. Балинт представился своим соседям, сел и принялся рассматривать огромную фреску на потолке «рыцарского» зала. Она изображала какую-то батальную сцену с мчащейся кавалерией, дымящимися пушками и горящими деревнями. Большую часть картины постепенно скрывали все сильнее сгущавшаяся полутьма.

Молебствие началось совсем необычно.

На низенький, сложенный из свежих сосновых досок помост поднялся краковский профессор и пронзительно тонким, почти визгливым голосом, ничем не напоминавшим естественный тон университетского лектора, произнес речь на русском, расцвеченном украинизмами языке. Он говорил о епископе и о православном митрополите, которые на протяжении трех лет с риском для жизни скрывали преследуемых гитлеровцами людей, спасали им жизнь, снабжали пищей и деньгами, помогали добрым словом и делом. Глава еврейской общины так расчувствовался, что прервал свою речь на полуслове и поспешно сошел, почти спрыгнул с помоста.

Тогда поднялся со своего места сморщенный старый раввин и низко поклонился епископу. Епископ, высокий, широкоплечий, с окладистой черной бородой, вскочил, обнял маленького старичка и по русскому обычаю трижды с ним облобызался. Раввин пришел в великое замешательство. С трудом взобрался он на помост, хотел что-то сказать, но не смог. Так прошло добрых десять минут. Еще недавно немой зал внезапно наполнился громким плачем и стенаниями.

Когда смолкли наконец все вопли, а приглушенный плач доносился в зал уже как бы откуда-то издалека, слово вместо раввина взял опять краковский профессор. На этот раз содержание его речи было совсем иным. Он прокричал в зал страшное проклятие:

– Да будет проклят, пусть не найдет себе покоя ни на земле, ни в могиле, да прервется на веки веков семя того, кто еще хоть раз возьмется за оружие, чтобы поработить народы! Будь проклята всякая завоевательная война!..

Громовое проклятье перешло сначала в красноречивую проповедь, затем в очень тихую беседу.

Неожиданно голос профессора сорвался. Он извлек из кармана и поднес ко рту серый полотняный лоскуток. Его отрывистый кашель напоминал собачий лай. Профессор сел.

Раввин уже несколько минут в глубоком молчании стоял на помосте. Он страшно устал, ему хотелось сесть, но на возвышении не виднелось ни одного стула. Какой-то рослый, плечистый молодой человек в одежде румынского артиллериста, со старомодной панамой на голове встал рядом с ним, обвил рукой его худое, немощное тело и поддержал, чтобы он не упал. Почувствовав опору, раввин протер заменявшей ему носовой платок тряпицей очки в простой стальной оправе, надел их на нос, снял опять и еще раз протер. Несколько секунд безмолвно смотрел он в самый дальний угол зала. А может, вовсе и не туда, а в прошлое или будущее?

Наконец заговорил. Он говорил по-украински, пересыпая свою речь польскими словами. И не на древнееврейском, а именно на украинском языке произнес он молитву о спасении и вечном блаженстве ста семидесяти тысяч душ замученных и умерщвленных львовских евреев.

Балинт смахнул рукавом гимнастерки крупные капли пота со лба и, подтолкнув локтем Тольнаи, показал ему глазами: «Пошли!»

Им удалось незаметно выбраться из зала. Снова поднявшись по винтовой лестнице на третий этаж, они уже легко выбрались оттуда на улицу и молча побрели по темному городу. Балинт неожиданно ускорил шаг, и Тольнаи едва за ним поспевал. Через четверть часа, тяжело отдуваясь, майор остановился. И как тогда в зале, вновь вытер выступивший на лбу пот.

Потом он снова зашагал по улице, все убыстряя шаг. Немного погодя они достигли сожженного рабочего квартала. Балинт остановился.

– Куда мы, собственно, направляемся? – спросил Тольнаи.

– Домой, в редакцию! – ответил Балинт.

– Так мы же идем не домой, а из дома, – заметил Тольнаи. – Редакция наша находится во дворце Радзивиллов, в том самом здании, откуда мы с вами сбежали.

– Ну да, да… конечно…

В то время как Балинт и Тольнаи шли по темным улицам, возвращаясь к дворцу Радзивиллов, три немецких самолета попытались совершить налет на Львов. В первые же секунды их полета над городом советские зенитчики сбили одну из машин. Охваченная пламенем, она врезалась во мрак ночного города. Бомбы взорвались еще в воздухе. Очень быстро удалось подбить и второй бомбардировщик. Третий, сбросив второпях свой груз где попало, скрылся. Пожар возник неподалеку от вокзала, куда рухнули останки горящей машины.

Первый экземпляр «Венгерской газеты» вышел из печатной машины в ту самую минуту, когда смолкли залпы зенитных орудий. Вокруг печатного станка молча сгрудились счастливые сотрудники. Начальник типографии, майор-грузин, волновался и радовался вместе с ними. Было такое впечатление, что он волновался даже сильнее остальных, а уж счастлив был наверняка больше всех.

Подчеркнуто патетическим жестом протянул он этот первый экземпляр только что вошедшему в типографию Балинту. Окинув одним взглядом еще влажный лист, лысый майор тут же передал его Пожони. Газета пошла по рукам. Пока она добралась до Володи, станок уже успел выбросить еще с добрую сотню экземпляров.

Пожони расчувствовался.

– Газета эта, – произнес он еле слышно, – страничка венгерской истории. Она не только боевое оружие, но и неотъемлемая часть освободительной борьбы венгерского народа.

Володя обнял Балинта.

Анна Моцар, взяв лист из рук Володи, бегло просмотрела его и неожиданно досадливо выругалась:

– Черт бы нас всех побрал!.. Ну не дурни ли! В статью Балинта на последней полосе вкралась грубая опечатка!

* * *

Нелегко было писать и редактировать «Венгерскую газету» во Львове в сентябре 1944 года. Еще труднее было набирать и печатать. Но самую сложную и опасную часть общей работы представляло распространение газеты, а доставлять ее приходилось, разумеется, в первую очередь венгерским солдатам по ту сторону фронта.

В этот период венгерские части в Галиции уже не занимали какого-либо определенного участка обороны. Гитлеровское командование рассредоточило гонведные полки и батальоны, перемежая их немецкими. Пока готовился к печати первый номер «Венгерской газеты», советские разведчики с большей или меньшей точностью установили, на каких именно участках фронта расположены венгерские полки, батальоны и роты.

Часть тиража газеты забрали с собой уходившие в ночную разведку красноармейцы. Каждый захватил по двадцать пять – тридцать экземпляров. Они раскидали их на ночь по переднему краю неподалеку от венгерских траншей, а также у лесных тропинок и родников, которыми пользовались обе противостоящие друг другу армии. На сухих прогалинах бойцы клали по пять-шесть газет, прижав их сверху камнем или сучьями, чтобы не разметал ветер.

С одной из таких разведывательных групп отправилась и Юлия Сабо, которую командование освободило от руководства стрыйской антифашистской школой и прикомандировало к редакции «Венгерской газеты». Когда она ехала к новому месту службы на попутной машине, их обстрелял по дороге немецкий самолет. Шофер и Юлия Сабо лежали в придорожной канаве, когда их грузовик запылал. Во Львов Юлия Сабо прибыла с опозданием – первый номер «Венгерской газеты» уже был отпечатан.

«Раз я не успела ничего написать в газету, по крайней море буду ее разносить», – утешала она себя.

Несмотря на все протесты Балинта, Юлия Сабо оставалась непреклонна. Она доказывала, убеждала, просила, требовала до тех пор, пока лысый майор окончательно не потерял терпения.

– Отправляйтесь куда угодно! Хоть к черту на рога, не возражаю! Можете даже всунуть голову прямо в жерло немецкой пушки.

Отряд из пяти человек, к которому присоединилась Юлия Сабо, шел в ночной поиск под командой молоденького белобрысого младшего лейтенанта. Чернота ночи скрадывала льняную белизну его волос, а под темно-серым плащом не было видно пятиконечной Золотой Звезды, украшавшей грудь молодого офицера.

Зайдя в тыл врага, командир группы приблизился к риге, где, по полученным им данным, в предыдущие сутки располагалась венгерская рота.

Разведчики продвигались по узкой, еле различимой даже при дневном свете лесной тропинке. Только один раз пришлось им с нее сойти: младший лейтенант решил уступить дорогу трем гонведам, которые откуда-то из тыла подносили на передовую ужин солдатам. Но командир хорошо помнил, что сегодня главная его задача не в захвате «языка», а в простой разноске газет.

Трое гонведов, тихо переговариваясь, спокойно прошли мимо. Юлия Сабо не только явственно слышала их голоса, но и разобрала, о чем они говорили.

Гонведы скрылись в темноте, голоса их затихли.

– О чем они балакали? – спросил младший лейтенант.

Юлия Сабо только рукой махнула, командир разведчиков, казалось, ее понял.

– Да, бедняги эти мадьяры! – заметил он вполголоса. И добавил, что сочувствует простым венграм.

– Вы сами-то… из рабочих, товарищ младший лейтенант?

– Нет… Я студент художественного училища.

Выполнив задание, разведчики благополучно вернулись в город.

* * *

И все же распространять газету исключительно с помощью разведчиков и патрулей значило бы попросту заниматься кустарничеством.

Поэтому основные тяготы по доставке ее легли на самолеты. Ночью, через сутки после выхода в свет первого номера, в воздух взмыли четыре машины и улетели далеко за линию фронта. Лететь на одной из машин, экипажу которой была поставлена задача пересечь Карпаты и разбросать экземпляры «Венгерской газеты» в районах Мукачева и Берегова, попросился и Балинт. Нелегко ему было получить разрешение на эту ночную вылазку, однако он своего добился.

В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября Геза Балинт вновь увидел тот край, где провел детство. Бывало, мальчиком он часами смотрел на высоко плывшие в дальние края облака и страшно им завидовал. Теперь, уже полысев, он из просвета между облаками жадно вглядывался в родную землю, затаившуюся во мраке, чувствуя одновременно и счастье, и гордость. Он смотрел вниз с трепещущим, смятенным сердцем, переполненный страстными, бурными надеждами.

Балинт ощущал родную, такую любимую им землю скорее сердцем, ибо различить что-либо было нелегко. Перед его взором проплывали какие-то темные пятна, и только кое-где их сменяли полосы, круги, треугольники и квадраты. Когда глядишь на землю ночью, с высоты облаков, покрытые лесом горы кажутся черными бездонными ямами, озера – серо-белыми меловыми горами, реки – извивающимися змеями. Сады, виноградники, кукурузные поля – это гонимые ветром тучи. Огоньки, которые, несмотря на затемнение, поблескивают то тут, то там на черной земле, не что иное, как блуждающие или неподвижные звезды. Тянущиеся к самолету розовые или фиолетовые черточки трассирующих пуль – кометы. Вон далеко, на опушке леса, загорелась новая звезда – какой-то гонвед чиркнул спичкой. Гонвед бросил спичку и затоптал ее каблуком – погас какой-то мирок. В одном из домов приоткрылась дверь или заколыхалась на окне маскировка – сверху кажется, будто огонь полыхнул по деревне…

На несколько секунд самолет взмывает поверх облаков, и над самой головой Балинта, в непосредственной близости от него, проплывает серебристый лик полной луны. Но вот машина вновь соскальзывает под облачный покров. Пилот делает знак: «Пора!»

Балинт срывает с пачки шпагат и энергично выбрасывает двести пятьдесят газет в воздух. Полет продолжается. Обернувшись назад, Балинт видит, как сброшенные им листы расправляют свои бумажные крылья. Похожие в темноте на больших серых птиц, они как-то нехотя спускаются к черной земле. Полное безветрие. Ничто не мешает полету этих больших и ленивых серых птиц.

Летчик описывает широкий круг над темными облаками, и Балинт снова видит, как неторопливо снижаются газетные листы. Сейчас они где-то впереди, но уже глубоко под машиной. Медленно, очень медленно плывут они к земле.

Луна из черных туч переползает в жиденькую, бледную, разлохмаченную тучку с бахромой по краям. Она пронизывает ее своим светом, и несколько бликов, скорее угадываемых, чем видимых, падают на газетные листы, уже приближающиеся к намеченной цели. Теперь эти неуклюжие птицы кажутся серебристыми.

Луна вновь исчезает. Запрокинув голову, Балинт смотрит вверх, в темное, беззвездное небо. Потом опять переводит глаза вниз, на землю, хоть и затемненную, но продолжающую мерцать сотнями земных звезд. Свет этих скудных, тусклых звездочек притягательней и теплей ослепительного сверкания гордых небесных светил!

«Погрузить землю в беспросветный мрак нельзя! Нет, нельзя! Этого никогда не будет!»

Балинт на секунду закрывает глаза, и ему начинает казаться, что он сам камнем падает вниз, все ближе и ближе к земле…

Вот сброшена с самолета третья, потом четвертая, наконец, последняя, пятая кипа газет. Сейчас самолет уже далеко от того места, где ветер впервые подхватил на свои крылья листы «Венгерской газеты». Но Балинту чудится, что они все время кружатся на одном месте. И лысый майор продолжает всматриваться вниз, стараясь угадать, где же приземлятся эти его послания землякам.

Небо черно. Земля вся в звездах.

Оттуда, с испещренной звездами земли, густо взлетают к темному небу розовые и бледно-лиловые нити – это вражеские зенитные батареи нащупывают самолет. Они ищут ту самую машину, в которой, закрыв глаза, сидит майор Балинт, в то время как перед его мысленным взором проносятся картины чреватого борьбой и богатого победами будущего.

2. Там, где прошли гитлеровцы

Было около трех часов ночи. Работа к этому времени закончилась, печатный станок отстукал седьмой номер «Венгерской газеты».

Типография помещалась теперь не во Львове. Когда линия фронта вскарабкалась вверх, на северные и северо-восточные склоны Карпат, и передовые полки Красной Армии во многих местах достигли гребня горной цепи, редакция «Венгерской газеты» перекочевала в затерявшуюся меж гор деревушку. Сюда нельзя было захватить ни львовской типографии, ни дворца Радзивиллов.

В долине, неподалеку от северного въезда на Лаваннейский перевал, стоял старинный женский монастырь. Здесь имелась небольшая типография, владелец которой разорился. Тогда ее приобрел монастырь, чтобы печатать молитвенники и священные писания. До издания книг дело, правда, не дошло, зато торговцы и трактирщики из соседних городков стали снабжать монастырь заказами на всяческие рекламные проспекты, меню и счета. Таким образом, приобретенная по дешевке допотопная типография приносила даже кое-какой доход. Когда Галицию оккупировали немцы, монашки спрятали свой печатный станок. А теперь, узнав, что для Красной Армии требуется типография с латинским шрифтом, отрыли закопанный в землю станок и наборные кассы и сдали их напрокат газетчикам. В монашеских кельях нашла приют и редакция «Венгерской газеты».

Типографский шрифт оказался очень бедным, он позволял одновременно набирать всего две газетные полосы. Таким образом, газету приходилось делать в два приема: сначала набиралась и печаталась первая и четвертая полосы, затем набор рассыпали и вновь набирали уже вторую и третью, внутренние. Работать в таких условиях было бы нелегко даже в том случае, если бы редакция располагала пятью-шестью наборщиками. А между тем Балинт смог взять с собой из Львова только двух бывших военнопленных.

Один из них, Даниэл Бажик, наборщик из Мишкольца, был глух. Перед тем как он попал в плен, в последний проведенный им на фронте час, рядом с ним взорвался ящик с ручными гранатами. Чудо из чудес, что Бажик вообще остался жив, не получив даже ни одной царапины. Но зато он совершенно оглох, и общаться с ним приходилось только письменно. Анна Моцар раздобыла где-то грифельную доску с мелом, и все указания Бажику давались исключительно при помощи этой доски. С потерей слуха Бажик стал постепенно отвыкать и от речи: получив какое-нибудь задание, он отвечал на него письменно.

Второй наборщик, Имре Ларенц, попал в плен вместе с Бажиком. На фронте они дружили, а в редакции «Венгерской газеты» дружба пошла врозь. Возможно, Ларенца злило, что Бажик предпочитает переговариваться с ним на бумаге. С тех пор как оба стали набирать и печатать газету, Ларенц вечно сетовал на Бажика.

Майора Балинта не особенно беспокоило, что наборщики бранятся между собой. Если им нравится, пусть себе продолжают, какое, дескать, мне дело. Анна Моцар держалась на этот счет иного мнения и часто стыдила обоих наборщиков, стараясь их примирить.

Женский монастырь представлял собой двухэтажное каменное здание с массивными, метровой толщины, стенами и узко прорезанными окнами с решеткой из частых железных прутьев. Дубовые ворота тоже были обиты железом. Внутри был лабиринт узких, извилистых, мрачных коридоров и тесных, с высокими потолками келий. Кровлю здания венчали две остроконечные башни.

Монастырь стоял в неширокой котловине, затерянной среди Карпатских гор. Странные истории рассказывали о нем окрестные жители. В былые годы сюда совершали настоящее паломничество сначала польские паны, а впоследствии еврейские лесопромышленники. Являлись они всегда не с пустыми руками и при посещении святой обители обычно оставались в ней на ночлег.

Особо поучительные истории из жизни обитательниц монастыря поведала в порыве гнева некая молодайка-украинка, у которой Анна Моцар вырвала из рук яростно сорванный с головы какой-то затворницы монашеский убор. Молодайка была рослой, с румяным лицом и льняными косами, щеголяла она в высоких красно-коричневых сапожках и белой домотканной вышитой рубахе. На ее полной красивой шее тройным рядом голубели бусы. В наказание за драку с монашкой Анна заставила ее вычистить двенадцать пар сапог.

Что касается монашки, которая успела плюнуть в лицо молодайке еще до того, как та сорвала с нее монашеский чепец, то в качестве штрафа ей досталось мытье всей скопившейся в редакции грязной посуды. Посуды, кстати, оказалось не так уж много, о чем Анна чрезвычайно жалела.

Молодайка выполнила свое задание с ворчаньем и злостью, но вполне добросовестно. По ее манере чистить сапоги было сразу видно, что солдатские привычки ей хорошо знакомы. Счистив грязь, она, прежде чем начать наводить блеск на сапожные головки, щедро на них наплевала, видимо усвоив простую солдатскую истину, что сапоги от этого приобретают особый глянец и прочность. Покончив с работой, бабенка мило распрощалась с Анной Моцар примерно в таких выражениях:

– Вы вот тоже расквартировались аккурат у этих самых… преподобных схимниц… Могу сказать, кто они такие!.. Перед войной съезжались к ним купцы со всей Галиции, а во время войны – немцы. Теперь, значит, подошел ваш черед. И как только рожи у них со стыда не сгорят!

Монашка выразила свое мнение о противнице гораздо спокойнее, но зато куда более основательно:

– Эта баба все три года денно и нощно обслуживала немцев. За это ей и землю-то дали. Двадцать четыре хольда.

Анна доложила об этом Балинту.

Лысый майор, который, сбросив китель, корпел в это время над передовицей для очередного номера газеты, выслушал ее рассказ с заметной досадой. Когда Анна замолчала, он закряхтел и совсем уж по-штатски почесал затылок.

– Ну и как же? – приставала к нему Анна. – Что теперь предпринять?

– С одной стороны, всю эту историю следует немедленно предать забвению, – ответил Балинт, – а с другой – не надо забывать о ней ни на минуту.

– Отлично сказано, Геза! Если бы вдобавок ты мог еще пояснить, как понимать твой мудрый приказ!..

– И поясню. Забыть – значит не совать больше носа в отношения между монашками и местным кулачьем. Они ненавидят друг друга, и наверняка не без оснований. Если в эту историю ввяжемся еще и мы, то наживем сразу двух врагов. Споров и дрязг их толком не разрешим, а на выпуск газеты времени не останется. Это первое. Второе. Нам нельзя ни на минуту забывать, что в здешних местах долго орудовали гитлеровские живодеры. Их преступление не только в том, что они сгубили тысячи человеческих жизней, но и в том, что многих людей низвели до своего уровня.

– Гм…

Теперь пришла очередь призадуматься Анне.

Рядом с женским монастырем, на покатом горном склоне, были солдатские могилы. Бесчисленное множество могильных холмов: большие братские могилы и низенькие насыпи одиночных могил. Пространство между могилами монашки и прислуживавшие им старухи крестьянки засадили капустой, огурцами и луком.

Противоположный, поросший мелколесьем скат горы немцы при отступлении заминировали. Взвод советских саперов уже много дней подряд выискивал, взрывал и обезвреживал здесь мины.

Типография «Венгерской газеты» устроилась в монастырских подземельях. Военно-инженерное подразделение провело сюда электричество. Тут же, в типографии, среди станков и наборных касс, работали сотрудники редакции, тут на каменном полу они и спали, постелив свои плащ-палатки. Ни для сна, ни для работы точно установленных часов не существовало. Трудились, пока не закончатся все необходимые дела, а едва успев освободиться, сразу заваливались спать.

Не были точно определены и обязанности каждого – всякому дела хватало с избытком. Например, Анна Моцар взяла на себя мытье посуды, однако частенько заставляла нести эту повинность не только Пожони, но и Балинта, если у кого-нибудь из них урывалась свободная минутка. Пожони, тот даже подобное поручение выполнял очень обстоятельно: если брался чистить алюминиевую посуду, она у него сверкала, по словам лысого майора, не хуже венецианских зеркал. Сам Пожони считал это сравнение сильно преувеличенным. Приготовление пищи тоже лежало на плечах Анны Моцар, а роль кухонного мужика взял на себя Тольнаи. Он превосходно чистил картошку и мастерски щепал лучину для растопки. Глухой наборщик умел с необыкновенной быстротой разводить огонь, а Ларенц, отправляясь подышать свежим воздухом, непременно отыскивал что-нибудь съедобное: пару кочанов капусты, дюжину огурцов, пучок лука. Обстоятельство тем более удивительное, что свои прогулки он совершал обычно в ночное время.

Первые экземпляры седьмого номера «Венгерской газеты» были отпечатаны в третьем часу ночи. Станок приходилось крутить вручную, чем поочередно занимались Пожони и Тольнаи. Иногда их подменял Балинт и Володя Олднер.

В тот момент, когда сотрудники редакции перелистывали и просматривали первые оттиски полос, с удовольствием вдыхая упоительный запах типографской краски – для любителей газетного дела это ни с чем не сравнимое наслаждение, – а верная своим привычкам Анна Моцар вылавливала первую обнаруженную ею за сегодняшний день опечатку, в типографию прибыл нежданный гость, подполковник Давыденко из Политуправления фронта.

Прежде всего по кругу прошлась огромная алюминиевая фляга подполковника, а когда, уже опустошенную до дна, Володя Олднер вручил ее Давыденко, подполковник распаковал привезенные для редакции подарки: килограмма два трофейного венгерского табака и целую кипу того же происхождения папиросной бумаги. Все это быстро поделили поровну между всеми. Хоть выдаваемый редакции из фронтовых интендантских складов кавказский табак был несравненно лучше тех табачных отбросов, которыми снабжалась венгерская армия, работники «Венгерской газеты» очень обрадовались и тут же свернули себе по цигарке. Задымили все разом, включая даже Анну, которая вообще-то была некурящей.

«Отечественный!» – нацарапал на своей грифельной доске Бажик.

– У меня к тебе серьезный разговор, Геза, – обратился Давыденко к Балинту. – Где бы нам потолковать с глазу на глаз?

– Пошли на воздух. Вести-то по крайней мере добрые?

– Разные!.. Я спешу, мне немедленно нужно ехать обратно в Лишко. Да, Анна! Дайте, пожалуйста, чего-нибудь перекусить моему шоферу.

Взяв Давыденко под руку, Балинт долго бродил с ним среди могильных холмиков и монастырских капустных и огуречных грядок.

– Тебе известно, – вполголоса произнес подполковник, – что капитан Дьенеи доставил нам сообщение, будто Хорти уже намерен по примеру Румынии порвать с Гитлером?