Текст книги "Думать не будем пока ни о чем (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Глава тридцать девятая: Антон
Попытка просто идти за руку провалена через пару шагов.
Прилипаем друг к другу, путаемся в ногах, чуть не падаем, когда Очкарик выходит вперед, ставить ноги мне на ступни, поднимаемся, вжимается ртом в мою шею.
Как маленький вампир.
Оставит след?
Два шага к лестнице, но меня хватает на один.
Цепляю ее трусики большими пальцами тяну вниз.
Она вздрагивает, мотает головой.
Останавливаюсь, жду, чтобы сказала, чего хочет, но в ответ только сжимает губами мою губу и ерзает животом по пряжке ремня моих джинсов.
Еще шаг.
Клочок розовой ткани остается где-то за нашими спинами, но я так спешил, что на белой коже ягодиц остались красные полоски.
До кровати целый этаж.
На лестнице все-таки спотыкаемся.
– В жопу, – я тяну ее на себя, растягиваюсь прямо на ступенях, забрасываю голову, словно приговоренный в гильотину. Затылку неудобно, но плевать. – Иди ко мне.
– Ты одет, а я совсем голая, – пытается прикрыть грудь предплечьями, но я успеваю взять ее за запястья, завести малышке за спину, сжать в одной ладони. – Я… боюсь.
– А я – нет. Перебрось ногу.
Она садиться мне на колени, и я немного толкаюсь бедрами в ее задницу, чтобы охнула, вцепилась руками в мою футболку. Вид снизу то, что надо: белая полная грудь, темно-розовые тугие соски. Надавливаю ей на спину, заставляю прогнуться. Прихватываю зубами тугую плоть, оттягиваю, лижу, пока Очкарик не начинает трястись.
И отодвигаю, заставляю сесть.
Охеренный вид, когда ее соски – во влажных следах моей слюны, моих поцелуев.
Она немного ерзает, когда проталкиваю ладонь между нашими телами.
Такая мокрая, что в голову ударяет дикое желание.
Мои пальцы легко скользят между горячими складками. Не тороплюсь, даю ей привыкнуть. Очкарик ведет бедрами навстречу, неосознанно подхватывает ритм. Краснеет и шумно дышит, но я невольно усмехаюсь, когда безошибочно угадываю слабую попытку сесть так, чтобы мои пальцы скользили вглубь, задевали клитор.
Хочешь кончить, малыш?
Тогда будет по-моему.
Осторожно, направляя, толкаю ее бедра выше и выше. Вверх по мне, держась одной рукой за перила. Расставляет ноги у меня над головой. Такая мокрая, что припухшая кожа блестит и течет.
– Антон… – Глаза такие испуганные, будто собирается меня убить.
За лодыжки уверенно наклоняю ее к себе, заставляю встать на колени.
– Сядь мне на лицо, малыш. Хочу тебя…
Правда хочу, до приятного покалывания в области копчика. И член встал, и трется об узкие джинсы, хоть матом ори.
Йени закрывает глаза, перестает дышать, когда приподнимаю голову и притрагиваюсь к ней губами. Просто целую сгиб бедра, но крепко удерживаю ладонью за ягодицу, чтобы не вздумала сбежать.
У нее гладкая кожа, все абсолютно идеально убрано под «полный ноль», как я люблю.
– Не… надо… – умоляет малышка, но вряд ли осознает, что разводит колени шире, опускаясь прямо на мои губы.
Втягиваю ее в рот – сразу всю. Слизываю влагу: с нее, с собственных губ.
Вдавливаю пальцы в бедра, прогибаю еще немного, чтобы наш «поцелуй» был идеально плотным.
Закрываю глаза.
Черт, как хочется, чтобы ее рот был вокруг моего члена.
Языком провожу по тонкой линии промежности, пока у моей наездницы не срывается первый громкий крик.
Осторожно и глубже – в нее, между гладкими складками, по влаге, которой так много, что течет по губам и подбородку. Если посадить ее на свой член, она запросто возьмет весь до конца. От предвкушения твердеют и подтягиваются яйца.
Я фиксирую ее руку на перилах, провожу пальцами по промежности, раскрываю для своего языка. Клитор прямо здесь, в сантиметре от губ: напухший, потемневший от желания.
Провожу по нему сначала пальцем, и ее бедра приподнимаются в непроизвольном желании убежать от слишком острого удовольствия.
Когда лижу языком, Йени кричит. Громко, до звона в ушах, от которого все равно приятно.
Втягиваю в рот, сжимаю возбужденную точку губами.
Порция влаги мне в рот, глотаю и накрываю ртом всю. Вталкиваю язык в тугую дырочку, приподнимаю за бедра – и снова опускаю. Трахаю языком до судорог, в которых Очкарик сдавливает мою голову коленями, цепляется пальцами мне в волосы. Подается навстречу уже сама, объезжая рот и губы: бесконтрольно, плавными яркими движениями вверх и вниз.
– Да да… – Прижимает мою голову к ступеням, вталкивает клитор мне в рот. – Да…
Я сосу ее уже сильно и туго, слизывая языком каждый ответный крик.
Она раскаляется прямо в моих губах.
Я глотаю каждый оттенок ее вкуса.
Успеваю сжать бедра, когда малышка подается вперед, теряет равновесие в попытках окончательно заткнуть мой рот своей промежностью.
Опирается на ладони где-то на ступеньку выше моей головы.
Раскрывается вся сразу: какая-то откровенно похотливая, с блядскими горящими глазами, с распахнутым ртом, криком на губах, пока сама же насаживается на мой язык.
Еще пара движений.
Клитор между моими жестко сжатыми губами. Тру его языком.
Йени дергается: раз, второй, третий. Живот втянут до предела, мы оба рвано дышим, но она все-таки срывается в длинный стон, запрокидывает голову, скребет пальцами по моей голове.
Больно – ну и хуй с ним.
Клитор дрожит у меня на языке, малышка дрожит надо мной, хнычет и выдыхает, в конце концов падая сверху.
Вся абсолютно голая в руки полностью одетому мне.
Волосы растрепаны, закрывают лицо, но я чувствую кончики пальцев на своих щеках.
Выдох, короткий неестественный смешок.
Поцелуй – глубокий и жадный.
Язык, слизывающий влагу с моих губ.
Ноги, переплетенные с моими.
Грудь под моей ладонью.
И частые хаотичные удары сердца.
Мы перебираемся в постель только через полчаса. Хоть неудобно и жестко, но валяемся на ступеньках, прижимаясь друг к другу, и даже на разговоры нет сил. Только приятная тишина и мое не очень приятное возбуждение, которое до сих пор упирается в молнию джинсов. Пару раз, когда Очкарик пыталась опустить ладонь мне на ширинку, я успевал ее остановить.
И сейчас, когда голым забираюсь к ней в постель, снова пробует «сделать что-то мне в ответ». На этот раз прижимаю запястье к матрасу, перекатываюсь сверху, чтобы лежала подо мной зафиксированная и неподвижная. Хорошо бы, чтобы даже задницей не вертела, потому что я как раз между ее ногами, и член упирается в горячую влагу тугого входа. Если там для языка было тесно, то что будет, когда вставлю в нее член?
Приятная дрожь перетекает с затылка на плечи, заставляет на мгновение прикрыть глаза.
– Малыш, секс – это не торгово-рыночные отношения, где баш на баш. Мне сейчас не то, чтобы комфортно, но нормально. Терпимо, – поправляю сам себя. – А чем больше терпишь, тем ярче потом оргазм. Так что кончу я, когда займемся любовью по-взрослому.
Она хлопает глазами и вдобавок кивает головой.
В чем-то – это тот еще геморрой: объяснять вроде как взрослой женщине элементарные и понятные вещи. Но я опять же знал, на что подписывался.
– Я – твой чистый лист, – как будто услышав мои мысли, говорит Йени, потираясь о мою щеку кончиком носа. – Что на мне напишешь – то и получишь.
– Да я в курсе, женщина, – усмехаюсь в ответ и возвращаюсь на свою половину кровати.
Мы поворачиваемся друг к другу спинами, совершаем этот ритуал уже почти синхронно.
Прижимаемся задницами, но Очкарик снова умудряется лечь так, чтобы тереться об мою поясницу.
Кажется, я начинаю к этому привыкать.
Глава сороковая: Йен
О том, что с мамой предстоит серьезный разговор, я, конечно, знала.
И даже пыталась подготовить пару правильных фраз, которыми собиралась прикрыться как щитом.
«Мам, Антон мне правда очень нравится, он понимает меня и бережет».
«Мам, не имеет значения, что и кто о нем говорит, потому что я знаю, какой он, когда со мной».
«Мам, Антон не сделает мне больно, потому что он – не такой».
И чем больше я «проговаривала» эти фразы, тем сильнее становился мой внутренний страх.
Я же правда привязалась к нему.
Я, закрытая в толстой броне драконьего яйца больная на голову дурочка, пустила в себя чувство, сделавшее меня зависимой. Привязанной. Нуждающейся в том, чтобы этот человек стал частью моей жизни. За… такой ничтожно короткий срок, что когда подсчитываю в голове количество дней от момента знакомства и до сейчас, начинают трястись руки. Я смазано провожу краем утюга по большому пальцу, вскрикиваю и трезвею.
На автомате вешаю рубашку на «плечики», убираю доску и утюг.
Сажусь на пол и поджимаю колени до самого подбородка.
Что со мной будет, если «мы» перестанем существовать через неделю или две? Если случится один из тех идиотских поводов, которые происходят каждый день и просто так, вообще без причины, и мы станем просто еще одной парочкой, которая прожила вместе меньше, чем падающая звезда?
Мне страшно сознаваться в этом даже себе самой, потому что ответ не сулит ничего хорошего.
Мой мужчина в погонах просто оказался самым понимающим, терпеливым и внимательным. Оказался наркотиком, от которого я «заторчала» с первой же дозы. И если бы кто-то на проклятой свадьбе предупредил меня об опасности влететь в зависимость, я бы сбежала до того, как тамада свела нас в дурацкой игре с прищепками.
Я слишком долго не разрешала себе ни к кому привязываться.
А если не кривить душой, мне и не хотелось.
Но, может быть, рано паниковать и стоит просто отпустить ситуацию?
Около четырех звонит Вика. Я смотрю на ее имя на экране телефона и пытаюсь предугадать, о чем пойдет разговор. Пытаюсь слишком долго, потому что в итоге так и не беру трубку. А когда Вика тут же перезванивает, интуиция подсказывает, что отвечать не нужно. Что я просто «не вывезу» этот разговор. Она хочет вывалить на меня кучу дерьма о том, каким плохим был мой Антон со своей бывшей? Мне плевать, даже если он плохой со всем остальным миром.
После десятка пропущенных Вика присылает сообщение, которые выбивает меня из колеи.
«Я все знаю».
К чему это? Что она знает, я убедилась пару дней назад, когда собственная мать выплюнула ее знания мне в лицо.
А еще через полчаса звонит Вадик. А ему что нужно? Последний раз мы разговаривали лично и без свидетелей полгода назад, когда я помогала ему выбирать кольцо для Вики, которое она бы носила вместе с обручальным. До того и после того – только на семейных торжествах, где ни разу не оставались одни. А после признания Вадика я даже перестала отвечать на его письма, хоть мы переписывались еще со школы: по старинке, нарочно игнорирую удобные мессенджеры.
– Йени? – Голос в трубке надорванный. Слышу, как дыми сигаретой, хоть Вика говорила, что он пытается бросить после рождения сына. Который уже раз? Дымит как паровоз с девятого класса. – Прости, я такой долбоёб.
– Мне Вика названивает уже целый час, – говорю я, на всякий случай присаживаясь на край дивана. Чувствую, что эти звонки как-то связаны. Если копнуть глубже, то даже понимаю, как, но до последнего хочу верить, что это просто недоразумение. Возможно, они с Викой снова не договорились насчет даты крестин? – С малым все хорошо?
– Она нашла фотографии у меня в телефоне, – как и не слышит Вадик. Возится, кажется, сминает пустую пачку сигарет и вскрывает новую. – Я все ей сказал. Мне надоело это в себе носить, Йени. Я заебался жить с женщиной, которую никогда не любил!
Я кладу телефон на стол и ладонями сжимаю колени.
Что он несет? Зачем все это?
– Не молчи! – Вадик говорит так громко, что его прекрасно слышно даже без громкой связи. Но все равно переключаю вызов на внешний динамик. Почему-то страшно брать телефон в руки, как будто это тоже могут приписать в обвинительное дело о нашей измене. – Йени, я люблю тебя. Всегда любил. Всегда буду.
– Ты пьяный? Какие фотографии?
– Я не пью, ты же знаешь.
Знаю, но лучше бы пил. Тогда это хоть как-то бы объясняло происходящее.
– У меня в телефоне были наши фотографии. – Вадик чиркает зажигалкой. – Помнишь, как на озеро ездили в прошлом году?
Мы ездили семьями. Вадик и Вика встречались уже почти два года, а я была с Сашей. И родители тоже были с нами. Какие «не такие» фотографии могли быть, когда мы с ним даже толком и не разговаривали?!
– Помнишь, я попросил Сашку сфотографировать нас вдвоем? – говорит Вадик. – Он сказал, что не хочет попасть под горячую руки Викиной ревности, а она ответила, что не ревновала бы к тебе, даже если бы я захотел сфотографироваться с тобой голой?
Я пытаюсь выудить из памяти этот разговор. На ум приходит только закат, озеро после дождя и запах дымящихся углей, в которых мой отец запекал рыбу в глине. Фотографировались ли мы вдвоем? Возможно. У нас после каждой поездки кланом целые сотни фотографий, которые моя мама обожает выкладывать в свой фейсбук.
Но даже если так – Вика должна знать, где была сделана та фотография, о какой ревности может идти речь? Это же просто смешно.
И тут я с опозданием вспоминаю, что Вадик сказал не «фотография», а «фотографии».
– Йени, я развожусь с ней.
– Вика нашла не одну фотографию?
Вадик почему-то громко смеется.
– Я говорю, что хочу быть с тобой, что люблю и подыхаю без тебя, а тебя волнует, что там у меня в телефоне? – Я не отвечаю, и он все-таки признается: – Я сохранял все твои фотографии, Йени. Все, какие ты выкладывала в инсте, все, которые были с тобой на странице твоей мамы. Не знаю, сколько их. Много.
Много?
Я еще не совсем пришла в себя после падения, поэтому головокружение приходит вместе с болезненной резью в глазах, как будто в лицо направили лампу дневного света.
– Вадик, ты что наделал? – На корне языка, в самом горле, появляется знакомый горький вкус тошноты. – Ты что наделал?!
– То, что нужно было сделать уже давно, – спокойно отвечает он. – Послушай, пожалуйста. Не клади трубку! Я оставлю Вике все: квартиру, машину, все, что в квартире. Буду платить алименты на сына. У меня есть однушка – и я кое-что скопил. Вика не знает. Мы с тобой… Мы должны хотя бы попробовать. Наплевать на всех и пожить для себя.
– А меня ты спросил, хочу или я украсить собой твою больную фантазию?!
Меня трясет и выворачивает.
Вадик пытается докричаться, но я заканчиваю вызов.
Хочу спрятать телефон под подушку, но на экране всплывает сообщение от Вики: «Ты – сука. Ты забрала моего мужа, а я заберу твоего мужика».
Мне кажется, что мир разваливается прямо у меня под ногами. Как в фильме Нолана об осознанных сновидениях, где вдруг что-то идет не по сценарию, и герой понимает, что сцена под ним превращается в кубики, которые летят в пропасть. Еще секунда – и он рухнет следом, в полную неизвестность.
Может быть, я просто сплю?
На всякий случай несколько раз щипаю себя за сгиб локтя, до слез из глаз, до красного следа на коже.
Не сплю. Но и не понимаю, каким образом меньше, чем за минуту, оказалась в реальности, где один мой школьный друг оказался влюбленным в собственную влюбленность идиотом, а лучшая подруга, самый близкий человек, только что пообещала разрушить мою жизнь. За то, к чему я не имею ни малейшего отношения.
Толстые стены вокруг моего внутреннего покоя начинают покрываться трещинами. Я хватаю все, что попадает под руку – варианты решения проблем, яркие приятные эмоции, воспоминания, и пытаюсь «стереть» разломы, но это почти не помогает.
Голова болит еще сильнее.
Телефон разрывается почти непрекращающимися звонками. Я закрываю экран ладонью и сую его под подушку, бегом, почему-то на цыпочках, по лестнице вверх, но на пролете спотыкаюсь, подворачиваю ногу и усаживаюсь прямо на дощатое перекрытие. В окне напротив моя любимая петербургская погода: серый дождь без ветра и небо в тяжелых тучах, больше похожих на сахарную вату со вкусом дыма.
Умом я понимаю, что должна что-то сделать: ухватиться за тот самый кирпичик, который не даст рухнуть моему внутреннему спокойствию, чтобы собраться с силами и подумать, как поступить. Вика… Она всегда была очень целеустремленной, всегда рвала вперед на полных скоростях, как и Саша. И я немного завидовала ее характеру и даже пыталась подражать, чтобы язык не прятался в известной место при первой же трудности.
Если Вика чего-то хочет – она всегда это получит.
Я пытаюсь вспомнить хоть одно исключение из правила, но ничего не получается. Она всегда получала вещи, которые хотела, поездки, которые хотела. И мужчин, которых хотела, даже просто ради развлечения, потому что любила «цеплять» просто для личного удовольствия, на один вечер без продолжения.
Голова взрывается приступом тупой боли, когда в ней появляются образы красивой уверенной Вики с харизмой и аурой сексуальности – и моего Антона рядом. Я пытаюсь вытолкать их, влезть между силуэтами, разорвать в клочья, но чем больше стараюсь – тем больше плоти нарастает на их костях. Как в Гарри Поттере, когда бедный Рон вскрыл крестраж – и мерзкий Волан де Морт отравлял его желчной ревностью.
Они общались на Дне рождения моего отца? Сидели рядом? Успели сказать друг другу те самые пару слов, которые высекают искру взаимной симпатии?
Сколько проходит времени, прежде чем до меня начинает доходить, что я снова накручиваю себя и сгущаю краски? Уже темно и свет фар за окном подсказывает, что Антон вернулся с работы.
Это глупо, но я чуть не прилипаю к окну, пытаясь разглядеть выражение его лица.
Может быть, Вика уже звонила ему? Как всегда, как она умеет, включила харизму на максимум, нашла причину, по которой они должны увидеться.
Сжимаю виски запястьями, сильнее и сильнее, до отрезвляющей боли.
Это просто паника. Я снова пытаюсь вернуть прошлое и исправить свою недальновидность.
Пока Антон возится с воротами, успеваю подняться в спальню, достать сумку и пластинку с таблетками. Выдавливаю капсулу на дрожащую ладонь, забрасываю в рот и проглатываю даже без воды.
Перевожу дыхание.
Встаю.
Смотрю на себя в зеркало, примеряя подходящую улыбку. Пожалуй, вот эта, как у ванильной дурочки, подойдет идеально.
Антону навстречу выбегаю пулей – и сердце приятно сжимается в груди, когда он улыбается в ответ и протягивает бумажный пакет с логотипом «Black Star Burger».
– Я же ужин приготовила, – говорю немного растерянно, но охотно прижимаю к груди еще теплый пакет.
– А я такой голодный, что сожру все, – скороговоркой говорит Антон и прижимает к уху телефон. – Малыш, работа, я на телефоне сегодня вишу.
Рассеянно киваю, и угощения вдруг становятся такими тяжелыми, что еле-еле успеваю донести их до стола на кухне.
Он даже в щеку меня не поцеловал, но это ведь ничего не значит?
Просто мой мужчина в погонах очень занят.
Просто он… совсем не романтик.
Просто… Вика…
– Йени, тут твой телефон! – кричит из гостиной Антон, и я киваю, хоть он не может этого видеть.
– Выключи, пожалуйста! – кричу в ответ. – Не хочу ни с кем разговаривать.
Все хорошо, я просто снова «сорвалась».
Родители не виноваты, что у них сломанная дочь, поэтому я берегу их от себя самой.
Мои близкие – пара человек, а теперь уже минус один – не виноваты, что по неосторожности делают мне больно, и я тоже прячу от них себя настоящую.
Антон не виноват, что я боюсь верить мужчинам. И я тоже буду беречь его от себя самой.
Маску милой дурочки я могу носить почти без изъянов.
Милая дурочка удобна всем: она всегда понимает, принимает и радуется, не грустит и не боится спать без света.
Глава сорок первая: Антон
На работе бывают дни, когда просто аврал.
Бывает пиздец.
А бывает полный пиздец, вот как сегодня.
Обычно, когда случается вариант три, я стараюсь свалить домой, как только появляется возможность, и завалиться спать, чтобы к утру голова снова была работоспособной. Но сегодня пришлось немного покататься по городу, потому что дома у меня девчонка после сотрясения, и мне тупо страшно, что она может сделать что-то такое, из-за чего я взорвусь. Или я сделаю что-то такое, из-за чего она пустится в слезы.
Так что покупаю бургеры – которые люблю, но сегодня вряд ли есть аппетит – и потихоньку, черепашьим шагом, рулю домой.
По дороге звонит мама, спрашивает, как дела у нас с Очкариком, и только потом очень нехотя говорит, что ей звонила Наташа. Спрашивала, не сменил ли я номер, потому что у нас с ней «общее дело и мы должны быть на связи». Не на связи я потому, что заблокировал ее номер. Этот цирк уже перестал развлекать даже в научно-познавательных целях.
Да и вообще: заебало быть понимающим мужиком.
Йени встречает меня счастливой мордашкой: улыбается, с любопытством заглядывает в руки – что я там привез? Все же ее реакции удивительно забавные: то строгий взгляд, когда не очень удачно шучу, то вот такая детская непосредственность, когда огорчается, что я привез ужин к ужину.
Она пытается быть комфортной. Удобной для меня. Никогда у меня такого не было, и это нереально тешит ЧСВ[14]14
Чувство собственного величия.
[Закрыть].
Так что приходится запихнуть подальше злого Антошку и, чтобы не натворить дел, сбежать в другу комнату, разговаривать по телефону. Когда я зол – меня совсем нельзя трогать. А когда мне изощренно имеют мозги весь день, пытаются доказать, какое я говно и как меня в легкую прижмут ногтем большого пальца – я предпочитаю быть абсолютно один в принципе.
Расслабиться помог бы секс: быстрый, без долгой прелюдии, просто чтобы физиологически снять напряжение. Потом ужин и еще потрахаться.
Но Очкарик, кажется, «не вытащит» этот сценарий.
На экране ее телефона, который нахожу в гостиной, имя и фотография печального Пьеро. Какого хера он ей названивает в десять часов вечера? Не без удовольствия выключаю ее телефон, решаю еще пару вопросов – и в животе урчит, когда из кухни тянется аппетитный аромат. Так замотался, что даже толком не поел в обед.
После душа мышцы немного расслабляются, голова перестает пульсировать от переизбытка мыслей, и пока в пару движений привожу в порядок свою щетину, у меня уже есть пара работоспособных вариантов, которые завтра же попробую провернуть.
Когда выхожу из ванной, натыкаюсь на Очкарика. Стоит у противоположно стены и смотрит как-то… ошалело что ли?
– Малыш, что случилось?
– У нас все хорошо? – вопросом на вопрос отвечает она. – Я немного беспокоюсь.
За много лет тесного общения с самыми разными женщинами этот вопрос успел попасть в мой личный топ нелюбимых бестолковых фраз. Потому что никогда не понимал, что женщина хочет услышать в ответ? Что все хорошо? А если это вранье? Или что все плохо – и тогда она с чистой совестью закатит скандал? Когда я был молодым и неопытным, пару раз честно отвечал, что все неплохо, но вот тут, тут и тут… После пары истерик понял – женщина не хочет знать честный ответ. Просто в ее голове что-то переклинивает – ПМС, сломанный ноготь, пятно на любимой блузке, Венера в Меркурии и другая похожая лабуда, которая выливается в желание устроить конфликт на ровном месте.
Обычно, если у меня хорошее настроение, я врубаю классного Антошку и говорю что-то вроде: «Да, у нас все отлично». Если исхожу на говно – могу послать на хуй.
Но Очкарик спрашивает не просто так и не потому что у нее зачесалась пятка. Она пытается прикрыть тревогу улыбкой удобной девушки, но прилагает усилия, чтобы держать уголки губ достаточно приподнятыми.
– У нас все хорошо, – спокойно, держа в уме, какая она замороченная, отвечаю я. – У меня правда завал на работе, я злой и дурной, и меня лучше пока не трогать. Отойду – и все будет хорошо.
Она осторожно кивает.
– Ты говори мне… ладно? – пытается подобрать правильные слова. – Вот прямо с порога: «Йен, меня не трогать». И я буду тихонько ждать, пока ты выдохнешь. Я… не хочу попасть под горячую руку. Испугаюсь, начну разводить мокроту, ты будешь раздражаться.
– Договорились, писательница, буду все тебе говорить.
За последние годы – или вообще за всю жизнь? – это первая женщина, которая говорит: делай со мной вот так, чтобы я не натворила дел.
А ведь это реально охуенно.
Мы делаем по два шага навстречу друг другу.
Все же, пусть меня еще бомбит, абсолютное доверие в ее глазах заставляет притянуть Очкарика к себе, с удовольствием обхватить ладонями ягодицы и потянуть вверх, чтобы живот плотно потерся об член.
Хочу ее – хоть разорвись.
– Антон? – Она стаскивает с волос несчастную заколку. – Пойдем трахаться?
Вот так запросто, практически транслируя мои мысли. Красная и горячая от стыда, но с затуманенным как будто пьяным взглядом.
– Ну слава яйцам, – усмехаюсь я, откровенно довольный.
До спальни отсюда – метра три.
Их можно пройти за пару секунд, упасть в кровать и оторваться друг с другом, как это обычно бывает, когда люди впервые занимаются сексом: с любопытством, огнем, драйвом и особенным вкусом познания новой женщины.
Но с Очкариком все это не будет работать, потому что хоть она и сказала, что хочет и готова, уверен – сбежит, как только почувствует опасность. Есть в ее поведении что-то от дикой кошки: боится любой близости, не хочет подходить на опасное расстояние, но голод толкает вперед. Если перегнуть или поспешить – убежит и закроется в себе.
А мне этого не хочется, потому что сейчас хочется ее, и по фигу, что я голодный и злой после работы, и голова до сих пор пытается «работать на работе».
По шагу за раз, прижимаясь друг к другу, мы сокращаем расстояние до двери.
Очкарик трусливо поджимает губы, когда снимаю с нее очки и роняю на домашние штаны, которые она сама с меня стаскивает. Отстраняюсь, чтобы посмотреть в эти огромные глаза, попытаться угадать, чего она ждет от этого секса?
А, ну на хрен.
– Малыш, ты… точно хочешь? – Я должен это спросить, чтобы она развязала мне руки. Если это не импульс, инициатива будет в моих руках.
Она думает. Несколько долгих секунд, за которые успеваю пожалеть о дурацком вопросе. Не всем женщинам нужно давать шанс одуматься, даже если они замороченные, как эта.
– Точно хочу, – осторожно говорит она. – Только я… У меня правда нет опыта.
Я обнимаю ее лицо ладонями и, кажется, впервые целую так, как это показывают в женских фильмах: просто обхватываю губами ее нижнюю губу, легко посасываю, чувствуя теплое дыхание на коже и ответные неумелые движения.
«С поцелуями у нас сложилось», – почему-то слышу ее голос в своей голове.
И ловлю себя на мысли, что мне хочется целовать ее по-разному, всеми возможными способами, под разным углом, даже если моя голова будет у нее на коленях и я превращусь в манекен для тренировок. Готов отдаться этому замороченному чуду в безраздельное пользование.
– Опыт, писательница, – приподнимаю ее и оставшиеся несколько метров проношу на руках, как фарфоровую куклу, которая может треснуть, если быть с ней нетерпеливым, – не всегда и нужен.
Ставлю ее на кровать, и теперь она смотрит на меня сверху вниз, цепляясь в плечи. Царапает, но сейчас это даже приятно и немного отрезвляет.
Молния на комбинезоне податливо расходится, воображение взрывается образами, когда не нахожу под ним ни намека на бюстгальтер. Только подаренный мною медальон, который Очкарик, словно талисман на удачу, крепко сжимает ладонью.
Никогда не понимал прикола медленно раздевать женщину, хоть некоторых это правда заводит. Но ведь все самое интересное начинается, когда оба голые, и никто не пыхтит над пуговицами и крючками, изображая страсть а-ля софт-порно.
И все же стаскиваю комбинезон по ее узким воробьиным плечам, на локти, нарочно тяну на себя уже наполовину пустые рукава, заставляю сделать шаг. Прямо перед глазами – сексуальная ложбинка между полными полушариями. У нее здесь маленькая родинка, слева, и я поддаюсь желанию лизнуть ее, как будто это часть особенного ритуала для сегодняшней ночи. На языке остается вкус ее духов: те самые льдистые колючие цветы, почему-то белые в моем воображении.
Очкарик вздрагивает, пытается отодвинуться. Всегда так делает, когда происходит что-то вне зоны ее контроля. Даже удивительно, как успел так быстро выучить ее повадки, хоть она самая непростая женщина в моей жизни.
Удерживаю на месте, перехватывая локти до приятного покалывания в запястьях.
Хочется просто бросить ее на спину, раздвинуть ноги и посмотреть, как закроет глаза, когда вставлю ей по самые яйца, как потом задрожат эти колени с парой очень несексуальных синяков и царапин, как будет кричать, пока буду трахать ее.
От злости, что все это явно будет не сегодня, прикусываю родинку, как будто она виновница всех моих бед.
Малышка пытается освободить руки, и на этот раз я даже ей помогаю.
Ее темно-синяя «защитная скорлупа» падает по бедрам до лодыжек.
Мы снова целуемся, теперь притягиваясь друг к другу с жадной страстью. Стучимся зубами, смеемся от этого и снова присасываемся ртом в рот, языком к языку.
Обхватываю ее грудь двумя ладонями, сжимаю, сглатываю потребность попробовать соски зубами.
У нее прохладная кожа, под моими пальцами покрывается колючей россыпью мурашек.
А у меня стоит так, что впервые в жизни немного больно от желания.
Меня странно выкручивает, ломает, хочется заполнить ее рот своим дыханием, подчинить себе влажный язык, посмотреть, как она выставляет его, когда ждет моего прикосновения. Хочется стащить с кровати, надавить на плечи и смотреть, как белокурая голова с растрепанными волосами прижмется к моему животу, тонкие пальцы обхватят член у самого основания, как этот язык будет пошло слизывать с меня первые влажные капли.
Сдавливаю ее бедра руками. По хер, что больно нам обоим: мне ломит костяшки, она вздрагивает от того, что пальцы продавливают кожу куда-то почти до самых костей.
Она повторяет мои движения руками: скребет ногтями по бокам, оставляя следы, которые я точно проношу пару дней, задевает пальцами резинку трусов, стаскивает их нервно и неумело.
На нас больше ничего нет, кроме двух «ошейников»: ее медальона со звездой и моего с волчьей головой, который сам не понимаю, зачем ношу до сих пор.
Я все-таки толкаю Очкарика на спину, стараясь придержать рукой.
Матрас пружинит под ней. Малышка громко выдыхает, пытается сжать ноги, но я вовремя вставляю между ними колено. Она инстинктивно скрещивает руки на груди, и мне хочется ругаться, потому что от стыда у нее покраснели даже уголки локтей. Если бы я знал, что она не закроется после этого – привязал бы к кровати в позе Х. Чтобы была вся передо мной, чтобы орала от стыда и удовольствия, пока буду делать с ней все, чем напичкана ее голова. Не знаю откуда и почему, но даже не сомневаюсь, что под этой кожей с веснушками прячется та еще маленькая блядь. Для своего мужчины, которому доверится и откроется в своих желаниях.
Хочу вытащить ее наружу.
Хочу показать, что я тоже люблю не ванильно потрахаться.
