Текст книги "Думать не будем пока ни о чем (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Глава тридцать четвертая: Антон

Дерьмо случается.

Эта фраза с идиотского демотиватора торчит в моей башке весь вчерашний вечер, сегодняшнее утро и день.

Я не верю, что люди без причины куда-то пропадают.

Так не бывает.

Разве что они вляпались в крупные долги или засветились в одной из тех бумажек, которые мне порой приходится класть на стол самому высокому начальству. Но Очкарик точно не из тех товарищей, хоть все эти мелкие детали…

В общем, не суть.

Первый раз я набираю ее около шести. Выдается свободная минута и мне просто хочется услышать ее голос и веселую болтовню обо всем и ни о чем.

Она не отвечает.

«Бывает», – мысленно говорю себе и на всякий случай не прячу телефон далеко, абсолютно уверенный, что она перезвонит самое позднее через полчаса.

Но она не перезванивает.

До восьми – ни слуху, ни духу. Я ношусь с жопой в мыле, буквально тупо и нагло стряхиваю с себя важные и неотложные дела, потому что хочу слинять хоть на час пораньше, чтобы забрать Очкарика и заехать в торговый центр за всем, что нужно забросить в холодильник на неделю вперед.

Я снова набираю ее в половине девятого – и снова никакого ответа.

Еще раз – через полчаса. Тишина.

Отправляю пару сообщений: почему молчишь, все ли в порядке, как наши планы?

Сообщения доходят, но она их не читает.

Пробую дозвониться еще несколько раз, хоть чувствую себя тем еще дерьмом. Да что за херня вообще? Что-то случилось – возьми трубку, скажи, я на хрен отстану!

В одиннадцать, когда все коллеги давно расползлись по домам, ухожу с работы. Мелькает шальная мысль заехать к ней, но вовремя вспоминаю, что ей – двадцать шесть, и она – замороченная. Разговор с мамой, видимо, внес необходимое просветление в дебри романтической чуши в голове писательницы. Ну а хули? Девять лет разницы, в клуб не повел, цветы не подарил, сразу напряг готовкой и уборкой.

Сплю я хреново.

Что, блядь, случилось-то?!

Утром еще раз набираю ее номер, и на этот раз «абонент вне зоны действия…»

Дерьмо случается, Антон. Хрен знает, какое в этот раз.

Когда около четырех я вижу на экране незнакомый номер, первая мысль в голове – это Очкарик. Судя по тому, что мне так и не пришло уведомление, что она мелькнула в сети, ее телефон до сих пор выключен. Потеряла? Украли?

Что случилось что-то серьезное, я понимаю еще до того, как она заканчивает проговаривать мое имя. Голос у нее на надрыве, как будто ревет и прячет слезы в подушку. Когда не отвечает на элементарный вопрос, но часто-часто всхлипывает, понимаю, что вот так, по телефону, дела не будет.

И даже не удивляюсь, что она не дома и не у родителей, а в медицинском центре.

Я не пытаюсь подготовиться к встрече. Без причины люди не оказываются в больнице полностью отрезанные от внешнего мира.

Но все равно, когда медсестра проводит меня в палату и снова говорит, что у пациентки сотрясение мозга и она сидит на транквилизаторах, я оказываюсь не готов к увиденному.

Очкарик сидит на кровати, буквально, как огромная запятая цвета кофе. Не в одном из тех прикольных комбинезонов, в которых мягкая, смешная и домашняя, а в одежде, которая ей ни хрена не идет. Держит себя за колени и тихонько, как те ненормальные в фильмах про психов, шатается право-влево, изображая маятник.

Волосы завязаны в лохматый пучок на макушке, на тыльной стороне правой ладони длинная свежая царапина.

А когда поднимает голову на звук, я мысленно громко матерюсь.

У нее же эта вечная болезненная бледность, так что красный отпечаток на щеке горит, как будто ожог. И искусанные в кровь губы, которые малышка уже знакомым мне жестом прикрывает ладонью с двумя пластырями на костяшках пальцев.

Но «убивает» не это.

«Убивают» ее опухшие заплаканные глаза.

Блядь, да что случилось-то?! Целая трагедия из-за удара головой? Она что – решила повесить шторы и кубарем скатилась со стремянки?

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом Очкарика начинает трястись.

И я, здоровый циничный мудак, даже не очень понимаю, как оказываюсь рядом, как она вдруг оказывается на мне: обнимает за шею и тихонько отчаянно скулит в воротник свитера.

Я не умею утешать, не умею вытирать слезы и находить правильные слова. Я умею решать проблемы, а не разводить сопли и корчить жилетку.

Но на голых инстинктах обнимаю свою писательницу, потому что с ней творится какой-то полный пиздец.

– Не уходи, пожалуйста! – Это так громко и отчаянно, как будто я вдруг встал, сказал херню в духе «Был рад тебя повидать» и сваливаю. – Я… дышать не могу. Без тебя.

В моей жизни были женщины, которые говорили всякую романтическую хрень: что любят меня, хотят от меня детей, хотят засыпать со мной рядом. Да много всего, что я, по причине природной толстокожести, всегда пропускал мимо ушей. Вот так если подумать – а любил ли я кого-то, чтобы какая-то романтическая хрень цепанула за самое нутро?

Нет.

Но то, что говорит Очкарик – это нифига не романтическая чушь счастливой женщины. В основном из-за того, как она это говорит, как у нее зуб на зуб не попадает от страха, как она изо всех сил скребет ногтями по моему свитеру.

С ней точно много заморочек, и пока я глажу ее по волосам, в собственной голове малодушно зреет мысль: на хрен мне все это надо? Легко не будет – это я понял и принял еще когда предложил ей перебраться с вещами. Но тогда я не видел ее вот такой – маленькой, сломанной и зависимой от человека, на которого я бы и сам не всегда согласился положиться. Не потому, что могу обмануть и предать – хотя, конечно, могу и делаю, но это все плоскость работы и с личным не пересекается – а потому что она, скорее всего, смотрит на меня через розовые очки. И не видит, какой я в сущности черствый хер.

– Прости, что я это сказала, – всхлипывая, извиняется Йени и пытается освободиться. Видимо, пауза моего молчания уже разродилась в ее чудной голове новым выводком тараканов. – Я… на таких лекарствах, что не очень понимаю, что несу. Не думай… В общем, ничего такого, я почти адекватна.

Снова она защищается, снова лезет в свою раковину, закрывается у меня на глазах. Только что была перепуганная, до чертиков странная, но живая и настоящая, и вот – снова какие-то натужные реакции, попытка выдать себя за правильную и безопасную. Она слишком умная, чтобы не понимать, как на самом деле пугающе прозвучало ее признание.

– Снова за меня решаешь? – стараясь не повышать голос, переспрашиваю я. Чтобы напомнить наш уговор – не отбирать у меня право распоряжаться своими яйцами. – Уверена, что знаешь, что у меня в голове и что я думаю?

Она шмыгает носом и с облечением вздыхает, когда снова притягиваю ее к себе.

С ее тараканами будет много возни.

Но с ней рядом мне хорошо. И есть большое подозрение, что хорошо именно из-за них, потому что вся она – очень странная экосистема, симбиоз минуса на минус, который в итоге превратился в плюс. Была бы она такой забавной и милой, если бы ее насекомые не тормозили реакции, которые в женщинах ее возраста обычно задавлены и похоронены под плинтусом? Я не узнаю ответ на этот вопрос, но опыт общения с самыми разными женщинами подсказывает, что нет – не была бы.

А раз так, то хули я тут корчу целку?

– Малыш, что случилось-то? Рассказать можешь? Кто обидел?

Я нечасто это говорю и сейчас не буду делать исключение, но если она скажет, что к ее состоянию приложил руку бывший или тот хер печального образа, то, пожалуй, устрою тому и другому сладкую жизнь. Благо, знаю, как, и всегда могу договориться не только с соответствующими органами, но и с совестью.

– Немного повздорила с мамой, – после небольшого раздумья говорит Очкарик. – Мы любим друг друга, но иногда стучимся лбами, доказывая, чья правда – правдивее.

– По причине?.. – подсказываю направление ответа, который хочу услышать.

Она не хочет отвечать: прячет лицо у меня на плече, обнимает тонкими дрожащими руками и тянет время. Не тороплю ее, чтобы не растревожить хрупкое душевное равновесие. Трястись перестала – и то хорошо.

– Я сказала, что мы с тобой встречаемся… уже какое-то время, – наконец, признается Йени. – Что начали встречаться до свадьбы. Не специально. Так получилось.

– Я помню – строгая мама и отец в погонах, – перевожу разговор в плоскость шутки.

Прекрасно помню, как у нее разрывался телефон. И помню, как ее мама разглядывала меня на застолье – словно примеряла на меня роль зятя и будущего отца своих внуков. Не удивительно, что с такой родительской опекой Очкарику пришлось приукрасить. Назовем это так. Вранье – это когда серьезно и с умышленной корыстной выгодой. А она просто… выдумала. Писательница же.

– И… – Она снова начинает заикаться, но берет себя в руки и на этот раз уже без моей помощи. – Я сказала, что мы познакомились на свадьбе. И ей это не понравилось.

– «Мы» случились слишком быстро?

– Вроде того, – натянуто улыбается писательница.

Мне ее родители не показались такими поборниками морали, особенно после того, как Очкарик сама рассказывала об утренних подколках мамы в адрес нашего ночного «душа». Но у меня слишком мало исходных данных, чтобы не доверять ее словам.

– И теперь малышку не отпускают жить к циничному мужику?

Если она скажет «нет», я ведь расстроюсь.

Блядь, а ведь реально расстроюсь. Даже разозлюсь. Ругаться точно буду.

Потому что успел настроиться на мысль, что дома меня будут встречать виляющим от счастья хвостиком, улыбкой и веснушками, и, хвастливо задрав нос, рассказывать, что сделала за день, к чему приложила свой женский взгляд и руки.

– Я… Я… – Она выдыхает, собирается с силами и выдает: – Я не собираюсь спрашивать их разрешения. И если ты не раздумал… Забери меня отсюда, мой мужчина в погонах. Забери себе.

Не хотелось бы начинать отношения конфликтом с родителями, но взгляд Очкарика многозначительно говорит, что либо мы сделаем это вот так, молча и по-своему, либо хрен мне, а не Счастливый хвостик и комфортные вечера с замороченной писательницей.

– Тебе здесь долго лежать?

– Я могу и в окно, – заявляет она с самым серьезным видом.

– У тебя сотрясение, блядь, какое окно?! – охреневаю я, ни на секунду не сомневаясь, что так и сделает.

– Не кричи на меня, – тихо просит Очкарик, прижимаясь щекой к моей щеке. – Мне страшно, когда кричат.

– Прости, малыш, издержки общения с дурами. – Когда не прав – у меня не отсохнет язык это признать. – Но в окно ты не полезешь.

– Антон, иначе меня тебе не отдадут. И я совсем не драматизирую.

Значит, не так уж я не прав, предполагая, что она снова что-то недоговаривает.

– Рядом с тобой и без запаха лекарств мне точно будет лучше, чем в этом изоляторе.

Все же в ней есть стержень. Вот как сейчас – прорезалось и упрямство, и крепкие нотки, и желание переть до конца. Видимо, не один я представил, что вдвоем нам будет пизже, чем каждому в своем углу.

– Хорошо, малыш, придется тебя украсить.

Йени счастливо сияет.

Даже когда я дарил своим бывшим дорогие подарки, они не выглядели такими довольными, как эта, не получив ровным счетом ничего.

Глава тридцать пятая: Антон

Конечно, в окно мы не лезем и даже не сбегаем украдкими перебежками, как в комедийном шпионском боевике.

Я просто иду к врачу и говорю, что собираюсь забрать пациентку Воскресенскую, потому что в состоянии за ней присматривать. Он сперва делает вид, что вообще меня не слышит и не видит, так что приходится «засветить» должность и намекнуть на то, что в нашем государстве частные клиники попадают под финансовый мониторинг и прочую херню, которая твориться у них «за кадром». Не люблю так делать, но раз уж решился, то идти буду напролом и до конца. Тем более, Очкарик в трезвом уме и здравой памяти, и может написать заявление об отказе от дальнейшей госпитализации. Оказалось, даже в частных клиниках эта фигня работает, потому что никакие деньги на лечение не могут удерживать человека силой.

Когда она, довольная, в тапках и пижаме ютится на соседнем сиденье, я понимаю, что оно того стоило.

– Что ты ему сказал? – спрашивает шепотом, как будто собирается выпытать у меня секрет.

– Что ты моя невеста и что во мне бурлит кровь моих предков-горцев, – тоже шепотом подыгрываю я.

Пусть у нее будет эта «правда», тем более, что в ответ Очкарик опять прикрывает рот рукой и громко удивленно икает.

По дороге домой она засыпает, а я проворачиваю в голове план действий.

Кто-то должен присматривать за ней хотя бы днем, пока меня не будет рядом.

А моя мама – хирург, пусть и на пенсии.

Хороший повод их познакомить. Уверен, на этот раз мать скажет: «Антон, наконец-то ты нашел хорошую девочку, не просри теперь ее».

– Ты меня на руках понесешь? – удивленно, как будто с ней такое впервые, спрашивает Очкарик, когда я беру ее на руки, чтобы отнести из машины в дом. После дождя грязь и лужи, еще не хватало, чтобы она промочила ноги в своих этих тапках от пыли.

– Ага, – подмигиваю ей, – и через порог брошу, так что советую подготовиться и сгруппироваться.

Тупая американщина, но если Йени так счастливо жмурится – не по хер ли?

На самом деле на руках отношу ее на второй этаж, в кровать, укладываю под одеяло и обещаю наказать, если без моего разрешения начнет бродить дальше туалета.

– Малыш, нужно забрать твои вещи. Есть мысли как это сделать?

– Ключи остались в сумке, а сумка у родителей. – Она сосредоточенно хмурится, потом на секунду «светлеет» и снова хмурится. – И телефон тоже, наверное, остался там.

– Значит, придется встретиться с папой.

– Нам придется встретиться с папой, – пытается переиграть по-своему.

– Госпожа писательница, еще раз – меня достало, что ты снова пытаешься прятать меня за свою юбку. Я – мужик, я тебя забрал. До тех пор, пока ты в моем доме – ты моя ответственность, а я – твоя. В следующий раз, Йен, буду ругаться матом, извини.

Она натягивает одеяло до самого кончика носа, снова икает и говорит по слогам:

– Я – твоя.

– Женщина, надеюсь, ты услышала не только это.

– Зря надеешься, – хихикает она.

Присаживаюсь на край кровати, наклоняюсь над ней и нарочно тяну время, выжидаю, пока опустит одеяло и смешно потянет губы для поцелуя.

– В отношениях, малыш, кто-то должен быть ебанутым, чтобы «задавать ритм» и гармонию, – говорю я, наслаждаясь ее очередным приступом смущения. – И я даже знаю, кто это в нашей паре.

«Я!» – выразительно, одними губами, произносит она.

Когда через полчаса приезжает мать, Очкарик уже крепко спит.

Мать снимает пальто, молча берет у меня чашку с чаем и так же молча ждет, когда я продолжу свой короткий телефонный монолог: «Мам, у меня дома моя женщина с сотрясением, все не очень страшно, но за ней нужно присматривать, так что жду».

У меня хорошие отношения с родителями. Точнее, обычные. Как, наверное, у каждого второго в нашей стране. Отца в своем детстве я почти не помню: он много работал и часто не бывал дома, так что мать, как могла, заменяла обоих. Ставила на ноги, учила каким-то обычным жизненным вещам, пыталась вкладывать в голову житейскую мудрость.

Когда мне исполнилось двадцать, и я активно получал свое первое высшее, отец вдруг появился на горизонте. Нет, не лез с чувством вины за то, что бесцельно пропустил детство единственного сына, а потому что увидел – материнское воспитание дало о себе знать. И тогда в мою жизнь вошли три теперь уже постоянных спутника: цинизм, язвительность и сарказм. И жизнь как-то сразу стала проще, понятнее и спокойнее.

Но мать так и осталась подругой. В хорошем смысле этого слова. Тем человеком, с которым могу даже бухой в доску поговорить обо всем и вместо упреков услышать рациональное замечание, что когда в нашей стране такие цены на трансплантацию органов, надо бережнее обращаться с печенью.

Но больше всего я ценю ее даже не за умение трезво постебать редкие приступы моих слабостей, а абсолютное невмешательство в личную жизнь. С кем я живу, с кем сплю, что у меня за женщины – она одинаково вежлива со всеми. И советы дает только когда сам их прошу.

В двух словах рассказываю об Очкарике: где познакомились, кто она, как проводили время и почему сейчас она спит в моей кровати после падения с лестницы.

– Ты знаешь ее десять дней, но забрал к себе? – Мать просто уточняет, правильно ли поняла.

– Типа того. – Почему-то только сейчас дошло, как наши с Йени реактивные отношения выглядят со стороны. Хотя, не по хер ли? Если бы меня волновало мнение окружающих, я бы никогда не «забил» тридцать процентов своего тела.

– И какие планы?

– Ма, слушай, ну какие могут быть планы? Поживем-увидим. Все, – гремлю ключами от машины, – присматривай за ней, а я поехал дергать тигра за усы.

Еще одна нестыковка: родители Очкарика тоже живут не на отшибе, а в старинном доме прямо посреди Смольного парка. Насколько я знаю, в таких вот «памятниках архитектуры» квартиры реставрируют с нуля и потом продаются за большие деньги.

Ладно, пора свыкнуться с мыслью, что малышка не так проста, как хочет казаться, но спрашивать ее об этом не буду. Мне глубоко по фигу, даже если ее семья окажется олигархами первой руки. Может, я и живу в своей деревеньке, но зарабатываю достаточно, чтобы хватало на хорошую сытую жизнь.

Перед тем, как зайти, еще раз прокручиваю в голове предстоящий разговор, пытаюсь предугадать несколько вариантов развития событий и готовлюсь выруливать из каждой. Главное, чтобы у меня дверь перед носом не захлопнули.

После звонка дверь долго не открывают, но, когда замки, наконец, щелкают, по ту сторону стоит хмурый и явно очень раздраженный отец Очкарика. Он знает, что я должен приехать – перед тем, как уснуть, моя писательница все же набралась смелости позвонить. Понятия не имею, о чем они успели поговорить меньше, чем за тридцать секунд, но малышка отдала мне телефон со словами «Он тебя ждет», свернулась клубком и почти сразу уснула.

– Здравствуйте, Владимир Юрьевич, – здороваюсь я, намеренно отступая подальше от порога. Входить внутрь не хочется. – Могу я забрать вещи Йени?

Он молча и долго смотрит на меня. Не рычит, не угрожает. Просто смотрит мне между бровей, и этот взгляд ощущается как прямая наводка двухстволки. Не самые приятные ощущения в моей жизни, но я знал, на что шел.

Подполковник выходит, достает из кармана пиджака сигареты, зажигалку. Закуривает, скупо предлагает мне, но я отказываюсь – травить себя никотином в мои планы точно не входит. Если уж так херово, лучше накатить и завалиться спать до просветления.

– Кто с ней, если ты тут? – спрашивает, опираясь на перила и глядя куда-то перед собой.

– Моя мать. Йени под присмотром, не переживайте.

– Поздно просить не переживать, – дымит подполковник. – Что у вас за хуйня такая скороспелая, Антон? Она маленькая и глупая, но ты-то вроде мужик серьезный, понимать должен.

Это не упреки, скорее констатация фактов.

– Я поступил так, как считал нужным, – отвечаю я, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Он все-таки смотрит на меня, но о чем думает – хрен разберешь за этими клубами дыма.

– Ты понимаешь, что она – особенная? – Отцовская любовь не дает сказать «странная» или «придурковатая». Это хорошо слышно по интонации. – Что не девочка на раз?

– Я забрал ее в свой дом не для разового перепихона.

И еще один взгляд, но на этот раз как будто даже с одобрением.

Полковник заканчивает курить, заходит в квартиру и возвращается уже с двумя небольшими спортивными сумками и телефоном. Вручает вещи молча. И когда я забрасываю одну сумку на плечо, говорит:

– Береги ее, Антон. Ничего не говорю потому что повода нет. Надеюсь и не дашь. Обидишь мою дочку – тогда и разговор будет другой.

Могу сказать, что не обижу, что не совсем уж тупой долбоеб и понимаю, во что лезу по собственной воле, но двум взрослым мужикам все эти слова на хуй не нужны.

Как и пустые обещания.

Глава тридцать шестая: Йен

Первое, что чувствую, когда открываю глаза – покой.

Может, для кого-то странное чувство после пробуждения, но у меня словно развязаны руки и ноги, и в голове светло, ясно как после сильного дождя с грозой.

Часы на противоположной стене показывают начало пятого. Я проспала всего час с небольшим. Приподнимаюсь на локтях, осматриваюсь, но Антона нет. И даже позвонить ему не могу, чтобы узнать, как все прошло с отцом. Хуже всего то, что повлиять на ситуацию тоже никак не могу, и единственное, что остается – как в детстве: закрыть глаза, скрестить пальцы и загадать, чтобы все прошло хорошо – и мои мужчины нашли общий язык.

Потихоньку, стараясь не делать резких движений, спускаю ноги с кровати и босиком по полу до ванной. Из зеркала на меня смотри какое-то совершенно измученное существо с красным пятном на щеке. Дурацкая особенность кожи и организма в целом: на мне даже простая царапина может заживать пару недель, любой удар превращается в здоровенный синяк и может «цвести» хоть месяц.

Я жду, пока вода из-под крана станет очень холодной, набираю ее в ладони и, задержав дыхание, окунаю в нее лицо. Жду, пока кожа не начнет гореть, и стряхиваю воду вместе с последними каплями напряжения.

Влажными руками привожу в порядок волосы, собираю их в пучок на затылке и спускаюсь вниз.

– Здравствуйте, Йен, – здоровается со мной симпатичная пожилая женщина со светлыми волосами чуть ниже плеч, в простых джинсах и свитере.

Антон говорил, что не уедет, пока не оставит меня под присмотром, но я все равно оказываюсь совершенно не готова к встрече с его матерью. Они похожи формой губ и глаз, и когда она точно так же, как и мой майор, улыбается уголками губ, я невольно улыбаюсь в ответ.

– Здравствуйте…

– Вера Николаевна, – представляется она. – Мама Антона. Но это понятно, да?

Утвердительно киваю головой и чувствую себя абсолютно не в своей тарелке.

Потому что это первый раз, когда я знакомлюсь с родителями мужчины, с которым встречаюсь. Сашину семью я знала с детства, и никому даже в голову не приходило перепредставлять меня в качестве девушки.

И вот я стою перед мамой человека, к которому непостижимым и самым болезненным образом успела привязаться, но выгляжу как побирушка с улицы, бледная, с синяками и мешками под глазами, еще и босая в придачу, потому что тапочки исчезли в неизвестном направлении.

Почему нельзя добровольно провалиться под землю?

– Как ты себя чувствуешь? – Пока я пытаюсь одернуть пижаму, поправить волосы, прикрыть ладонью красное пятно на щеке, женщина берет меня за плечи, уверенно, но аккуратно усаживает на диван и проводит какие-то несложные медицинские манипуляции. Убедившись, что прямо сейчас в обморок падать не собираюсь, осматривает с ног до головы и снова приветливо улыбается. – У вас с Антоном разница в возрасте… сколько? Лет семь?

– Девять, – настороженно отвечаю я.

Я знаю, что обычно мамы не очень одобряют отношения сыновей с девушками, намного младше. Тем более, когда это не сорок и тридцать лет, а тридцать и двадцать, грубо говоря. Со стороны я выгляжу молодой женщиной, которая еще толком не состоялась в жизни, не набралась мудрости и опыта, но уже лезет в постель ко взрослому мужчине, веря, что резвость и молодость помогут не замечать пропасть в интересах и взглядах на жизнь.

Только я не молодая и резвая.

Но ведь на лбу не написано, что девять лет назад одна сопливая и не в меру романтичная девушка за один день превратилась в моральную старуху.

– Ну девять не девятнадцать, – все так же доброжелательно улыбается мама Антона, и, роняя взгляд на мои босые ноги, подталкивает стоящие у края кофейного стола его домашние тапки. – Чем занимаешься?

– Когда не падаю лестницы? – пытаюсь пошутить, чтобы сбросить внутреннее напряжение. Еще немного – и взорвусь от коктейля Молотова, смешанного из паники и страха.

– Всегда знала, что мой сын в итоге выберет женщину с экзотическими увлечениями, – посмеивается Вера Николаевна.

– Он еще не в курсе, что это хобби, – продолжаю этот странный пинг-понг из шуток.

– Ну тогда лучше повременить с такими откровениями. – Она хлопает себя ко коленям, смотрит на часы и, кивая в сторону кухни, говорит: – Я привезла кое-что, может быть, составить мне компанию, пока буду готовить ужин?

Только через пару минут, когда я пытаюсь подключиться к готовке, мама Антона усаживает меня на стул, грозит пальцем, как маленькой и говорит, что позвала меня просто болтать. Но видимо у меня очень несчастный вид, потому что в итоге я получаю задание мне по плечу: чистить овощи и готовить салат.

Как-то незаметно для себя втягиваюсь в разговор: говорю, что закончила филологический с красным дипломом, что всегда была страшной заучкой, поэтому хваталась за любую возможность испытать мозг. В итоге была помощником редактора университетской газеты, потом начала писать небольшие заметки для одного интернет-издания, позже меня взяли в другое – более продвинутое, популярное и солидное. И именно там я получила свои первые деньги. А чуть позже, когда писала юморную заметку к Дню святого Валентина, поняла, что хочу писать свое, то, что торчит в голове и мешает нормально спать.

– А что ты пишешь сейчас?

Я поджимаю губы.

Ничего не пишу. Уже три месяца, с того самого дня, как Саша пришел ко мне красивый и нарядный, с полным ртом счастливых рассказов о своей новой любви. Меня не подкосила эта новость. Мне было плевать, что человек, которого я бы все равно никогда не сумела полюбить, нашел себе женщину. Но меня подкосило предательство. Он мог просто порвать со мной, тем более, что, когда мы договаривались попробовать быть парой, сразу расставили четкие приоритеты: никаких истерик, никаких скандалов и, если одному из нас становится некомфортно, он должен сразу сказать об этом.

Правда, я тоже не была честна.

Я тоже не сказала, что мне с ним плохо.

Потому что мне хотелось хотя бы казаться нормальной и защитить всех от своего тараканьего цирка. В том числе и человека, о котором мне искренне хотелось заботиться. Пусть это и не имело ничего общего с любовью.

– Это тайна? – напоминает о себе Вера Николаевна и потихоньку забирает у меня нож, взамен предлагая канапе с кусочками вяленого мяса и сыра. Когда только успела сделать?

– Я пока… в поиске идеи и вдохновения. – Это лучше, чем сказать, что у меня абсолютно пустая голова. Я закончила свой фэнтези цикл, над которым работала почти два года, и собиралась взяться за новый мир и новых героев, или даже попробовать себя в другом жанре, но пока что в моей жизни не произошло ничего и близко похожего на искру. – Нужно наполнить творческий колодец.

Мне нужно браться за новую историю.

Но я, кажется, разучилась писать что-то сложнее СМСок.