Текст книги "Выбор Донбасса"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

На этаже никого. Быстро спустились вниз.

– Как тащить–то будем? – Бородач примерялся, за что ухватиться.

– Руки, ноги целы и ладно... Погоди, может, она с закладкой? Хотя... не похоже. Ее недавно убило. Когда б ее минировали? Стоп! Она, наверное, в подвал спускалась... У тебя фонарик есть?

Бородач молча достал фонарик из сумки, поправил разгрузку.

«Заложить закладку – много ума не надо» – подумал он, но ничего не сказал и осторожно стал спускаться по крутой лестнице вниз, в зияющее черное нутро.

Умочка от страха едва дышала, а солдат пропетлял по низким коридорам, зашел в комнату, где она ждала маму последние дни, выхватил из непроницаемого мрака пустую кушетку и вновь выругался – фонарик «сдох».

«Черт, ночник в бэхе оставил, хрен что увидишь теперь. Если укроп где-то здесь, я не жилец» – мелькнула у него мысль.

– Эй, есть кто–нибудь? – позвал он без энтузиазма и прислушался. Ничего, кроме шума воды не уловил и стал ощупью выбираться на улицу. Ко всем бедам, в его стоптанные берцы проникла вода, и простуда теперь ему была гарантирована, он это знал точно.

– Нет там никого, – доложил он, поднявшись на поверхность и стуча ладонью по фонарику, пытаясь его реанимировать. – А что Петрович не телится? Вторую неделю прошу его выдать мне нормальные ботинки, все «потом», да «размера твоего нет»! Я что, богатырь?

– Петровича позавчера убило...

– Да ты что?!

– Я не видел – в штабе сказали. Ладно... – вновь повторил Меченый, стряхивая воспоминания и усталость. – Времени нет. Вон, одеяло валяется. Давай, заворачивай, легче будет... Поверни ее, а то козлов испачкаешь, потом не отстираешь...

– То не козлы, а ослы. У моей дочки такие же были.

– Один черт.

Они завернули труп и понесли в сторону развороченного шоссе.

– Не дело это разведки – двухсотых таскать, – кряхтел бородач, хлюпая мокрыми берцами. – Эх, спина моя казенная...

– Тащи, борода. Еще местных надо успеть на Горловку отсортировать, пока тихо.

Голоса растворились в слякотно-сером мареве. Солдаты ушли. Из обрывков фраз Умочка мало что услышала, ничего не поняла, но дядьки упоминали Горловку. Может, они отвезут ее туда?

Вода уже полностью залила цементный пол и все прибывала. Спрятаться от нее теперь было негде. Умочка нащупала на столе рядом с кушеткой забытый свернутый мамин пакет с документами, сунула его под мышку и пошла к выходу, постоянно натыкаясь на мусор, переплетения труб и ящиков под ногами. Фонарик ослепил ее, до сих пор в глазах, несколько дней не видевших свет, стояли блики, но все же она довольно быстро отыскала крутые ступеньки и выбралась наружу.

Мир встретил ее сумрачным, безнадежным небом без солнца, грязью и сыростью. Двор было не узнать. Всюду груды битого кирпича, искореженного железа, щепы и стекла. Дом был разрушен, лишь кое-где торчали остовы обшарпанных стен, словно уродливые сталагмиты, тянущие свои щупальца к свинцовым тучам. Он лежал на израненной воронками земле огромной, безобразной мусорной кучей, в которой теперь ни за что не отыскать книжку братьев Гримм. Умочка готова была расплакаться, но в этот момент со стороны дороги послышался шум людского моря и фырканье разворачивающихся автобусов. Наверное, Горловка где-то там. А может мама вернулась, чтобы забрать ее? Она побежала, сколько хватало сил к шоссе, где возле остановки собралось до двух сотен теперь уже бывших жителей Углегорска.

Город был мертв. На последнем издыхании он вытолкнул из своих подземелий и подвалов этих счастливцев (или несчастных), кого сумел укрыть от всепроникающей смерти, онемел и замер. Жизнь в нем остановилась. Будь он большим, как Донецк или Луганск, возможно, он пережил бы эти дни и выжил. Но «Углик» был крошечным, невзрачным, ничем не примечательным, кроме своих трудолюбивых жителей. Всего лишь несколько суток жестоких боев превратили его в призрак.

Подъехали еще три больших военных грузовика. Умочка подбежала к толпе. Никто не обратил на нее внимание. То тут, то там раздавались глухие рыдания, вперемежку с гомоном и суетой. Всюду были видны узлы, тюки, клетчатые, цветастые челночные сумки – символ нищеты и страданий – дети, подростки, старики и старушки, кошки, собаки, попугаи, даже аквариумные рыбки в трехлитровой банке. Люди, для которых прошлая жизнь закончилась и тут же, на разбитой остановке, начиналась новая, спешили быстрее убраться от взрывов, взяв с собой, что можно было взять, оставив остальное в воспоминаниях.

Мамы нигде не было. Ополченец со шрамом приметив девчушку в грязной кремовой курточке, подошел к ней, вытащил из кармана яблоко и присел на корточки:

– Держи. – Затем спросил: – Как тебя зовут?

Умочка набралась храбрости, взяла яблоко и сказала едва слышно:

– Умочка.

– Умочка... А где твои родители? – И не дожидаясь ответа, выпрямился и спросил громко:

– Чей ребенок?

За несколько кварталов раздался взрыв, затем еще один – громче и ближе. Земля вздрогнула, из еще кое-где целых окон неподалеку посыпались остатки стекол – начинался новый обстрел. Люди на остановке запаниковали, женщины зарыдали в голос.

– В кузов быстро! – рявкнул Меченый и толкнул рядом стоящего мужчину в кожаной куртке к грузовику.

Кто-то залег в мерзлую грязь. Ополченцы поднимали их криками по матери, кому не помогало – пинками и толкали к грузовикам. Остальные принялись, не теряя ни минуты сами грузиться в транспорт.

Умочка боясь, что ее бросят здесь, заплакала и сказала сквозь слезы как можно тверже:

– Мне нужно в Горловку. Меня там мама ждет.

Ближайший к ним автобус был уже полон, но Меченый не растерялся – подхватил ее и передал на руки женщине в дорогой шубе, сидящей у двери.

– Возьмите. На месте разберетесь, что...

Затем постучал по стеклу и замахал руками, давая знак водителю:

– Гони быстро! Сейчас сюда прилетит! Быстро! Быстро!

Автобус поспешно ретировался.

Умочка сидела на коленях у незнакомой женщины, пытающейся расспросить ее о чем-то, но из-за гвалта ничего не слышала. Она смотрела в окно, на черные поля и проплывающие мимо редкие, израненные деревья, которые, казалось, машут ей вслед голыми ветками и желают доброго пути, ела яблоко и по лязгу гусениц с противоположной стороны, считала проносящиеся танки.

Она ехала к маме.

Найдет ли она ее? Увидит ли вновь?

Будем верить.

Кирилл Часовских (Крым – Луганск)

Корректировщики

Ночью небо распухало грохотом, и кололось крупными кусками, медленно опадая вниз. Не успевшие съехать из города обыватели замирали на месте и отпрыгивали от оконных рам подальше, в коврово-кафельные утробы малогабаритных квартир. Улицы были пустынны. Изредка по ним проносились машины в пятнах и полосах неопределённого цвета, изображающих из себя камуфляж. Июль подходил к концу.

Кабинет бывшего гражданского ведомства был приспособлен под кабинет спецслужбы примерно так же, как бывший пафосный джип снежно белого цвета приспосабливают под нужды войны. Но если машину просто измазали побелочной кистью аляповатыми пятнами, то в кабинет притащили невесть как сохранившийся портрет Феликса Эдмундовича с хитрым прищуром и приклеили к блеклым обоям топографические карты. На стене висели две разгрузки, у стола валялся бронежилет 4-го класса. На разлапистом сейфе грудой лежали тубусы «мух». Все стулья были чрезвычайно хлипкие, с разболтанными ножками.

Поэтому начальник батальонной разведки, мощный мужчина в горке, весь увешанный разнокалиберным железом, предусмотрительно уселся сразу на два из них, прислонённых к стене для вящей устойчивости. Позывной у него был хороший, боевой. Звали его Боря, но вообще сам он предпочитал именоваться «Гром».

«Гром» пришёл поговорить о мировой политике, о духовных исканиях, о придворных интригах, о королях и капусте. Но вообще, предполагалось, что он докладывает оперативную информацию.

– Они заменили всех англосаксов на поляков и прибалтов. Блэквотерсы и все остальные своих бойцов вывели. Ещё артиллерия у них появилась иностранная.

– Это как? – первый оперативник, который за полтора месяца наслушался историй о королях и капусте на год вперёд, старался выглядеть заинтересованным и умным, чтобы не обидеть заслуженного командира. Борю он, на самом деле, уважал, потому, что Боря, может, и отличался несколько неумеренной фантазией, но зато умел бесшумно двигаться на пересечённой местности, чуял растяжки и в рискованные рейды ходил с видимым удовольствием.

– Они стали по-другому стрелять совсем. Так стреляет арабская артиллерия, я знаю точно. Мы, когда в Египте были на задании, видели, как они работают. Ни с чем не спутаешь.

– А что, Боря, у арабской артиллерии какой-то особый почерк стрельбы?

– Ну да, а как же! Они теперь чётко работают по квадратам, кладут вот так, так и так, – Гром посредством пальцев и поверхности стола реалистично изобразил характер попаданий артиллеристов по боевым порядкам ополчения, – а потом они смещаются и уже отсюда делают вот так и вот так. Я вам точно говорю – у них там арабские наёмники теперь. Они бы сами так не смогли.

Возникла пауза. Обитатели кабинета, считающиеся одновременно и разведчиками, и контрразведчиками, внимательно рассматривали мужественное лицо «Грома» и впечатляющую картину артналёта, воспроизведённую им только что.

– Боря, знаешь, последние великие победы арабской артиллерии относятся где-то к XIV веку, кажется, что-то связанное с Кордовским халифатом...

– Да вы просто не понимаете! Раньше они стреляли как попало, а теперь вот так и вот ещё так! – Боря для убедительности снова повторяет на столешнице свою комбинацию из пальцев и листиков.

– Не, это понятно. Но, может, просто молодой украинский лейтенант нашёл старое, советское пособие по стрельбе и сделал всё так, как рекомендовал делать преступный коммунистический режим?

– Нет, исключено. Арабская артиллерия точно так же стреляла и в Египте. Наши так не могут. Это их школа, арабская. Я ж говорю, что видел это всё, знакомый стиль.

– И как? Успешно?

– Конечно! Знаешь, как они тогда жидам наваляли на Синае?

– Боря, а ты какого года рождения?

– 1972. А что?

– Да не, просто спросил.

Второй контрразведчик, не доверяя собственной памяти, тихонько ввёл во всезнающий «Яндекс» поисковый запрос, и уже через несколько секунд бегло просматривал историю Арабо-Израильских войн. По всему выходило, что младенец Борис под бомбами израильского агрессора подносил снаряды доблестным арабским артиллеристам, ведущим бои по освобождению пустынного Синайского полуострова. Мало того, что подносил, так ещё и запомнил, как и куда они стреляли. И всё это – с редкими отрывами к мамкиной титьке. Впрочем, в ополченцах кого только не встретишь. В том числе и боевых карапузов, воевавших в самых экзотических местах и подразделениях.

– Ну, хорошо, пусть будут арабские артиллеристы – оперативник поднял руки, сдаваясь под напором опыта и ценных сведений.

– А вот ещё про наёмников. Там мой снайпер китайца ... – начал было Борис, не обращая внимания на исказившееся мукой лицо собеседника. Но, небеса, видимо, услышали беззвучный вопль и во спасение нервов послали господам офицерам спасительный телефонный звонок.

– Что? Кого задержали? Ну, так везите сюда. Ну да, в их машине и везите. Нет, мешки на голову не обязательно. Давай, ждём.

– Что там?

– Взяли магазинщиков на блокпосту. Сейчас привезут. За товаром ехали.

– Так я за китайца... – Боря, как всегда был настойчив.

– Ой, Боря, ты извини, мы сейчас будем заняты, давай в другой раз.

– Не, ну снайпер же мой его снял, вот, он у него монетку из кармана... А там ещё негры были!

– Давай где–то через пару часов, Борь, ну реально заняты.

– Ну, давайте. Я, как раз, монетку принесу, сами увидите. Китайский наёмник, точно. Они на нашу Сибирь зарятся...

Клацая прикладом об ножки стола «Гром» встаёт, но продолжает на ходу рассуждать о коварстве китайской военщины, происках жидомасонов и всего мирового олигархата. Аккуратно протискиваясь в дверь, он логично переходит к искажённой и оболганной иудеями древней истории славяно-ариев и, провожаемый сочувственными кивками, исчезает в коридоре. Он реально очень крупный, а борода, разгрузка и берцы увеличивают его раза в полтора. Когда за Борей закрывается дверь, первый контрразведчик, бабушку которого зовут Фира Соломоновна, важно гладит себя по лысине и поднимая очи горе:

– Мы – повсюду. Нет от нас житья простому русскому человеку, даже в Новороссии.

– Когда обрезание примешь, тогда и не будет житья.

Минут через двадцать прибывает ополчение – два сильно не бритых мужика в относительно новой «флоре» и с карабинами СКС. Первым они заводят в кабинет высокого мужчину с густой гривой волос в стиле 1960–х. Мужчине чуть за полтинник, он мог бы выглядеть мужественно, но отвислый, безвольный животик, сутулость, нервные пальцы портят впечатление. Рельефные скулы, загорелость, чётко очерченный подбородок могли бы сделать его имидж более фактурным, но водянистые, голубенькие глазки напрочь всё перечёркивают. Мужчина боится и нервничает. Когда-то он действительно был председателем небольшого колхоза, выступал на собраниях, даже ездил на партийные конференции в область, был на хорошем счету, но коммунизм закончился, а коммунист превратился в коммерсанта.

Теперь в его магазине отоваривались украинские воины. Они заказывали ему продукты и хорошую водку, за которыми он вынужден ездить с оккупированной территории, на свободную, контролируемую ополчением.

Председатель прекрасно знал, чего от него хотят эти двое в пыльном кабинете с портретом Дзержинского и это знание только усугубляло его страдания. Он просто хотел жить, так, чтоб его никто не трогал. Он по-своему честно любил Ленина, кумачовые транспаранты и марксизм-ленинизм. Когда всё это отменили – он также честно стал любить жёлто-голубой флаг, мову и Шевченко. Флаг он аккуратно вывешивал на магазине к праздникам, вставляя в тот же флагшток, в который раньше вставлял красный. Никакого фанатизма в нём не было – просто нужно было как-то выживать, кормить семью. Вот и всё.

Сотрудничать? Ну да, конечно, помогу... Расположение постов? Нет, не в курсе. Имена офицеров? Не знаю. Дислокация артиллерии? Не, не видел. Танки? Ой, не помню даже. А так да, помогать готов.

Разговор длился больше часа и глаза первого оперативника начали превращаться в тусклые стекляшки, что свидетельствовало о глубоком, внутреннем желании срочно заняться радикальной коррекцией несовершенного, внешнего мира. И начать эту перестройку следовало с кардинального форматирования унылого председателя, сжавшегося на стуле. Желание было острым, но сдержать его удалось.

– Федя!

Из коридора в кабинет вдвинулся Федя, которому было поручено транспортировать председателя в подвал, а на его место доставить председательскую жену.

Женщина оказалась статная, кареглазая, довольно высокая – характерный типаж донской казачки. Инициативу она немедленно взяла на себя.

– Шо? Да ну, хлопцы, да я ж вижу, откуда вы. А шо надо? Ой, ладно вам, шо я, не понимаю. Вы говорите, шо сделать, не пожалеете. Кто? Муж? Ой, да шо вы с ним время тратили, оно ж ни бэ, ни мэ. Вы со мной разговаривайте. Шо надо? Гранату бросить танку в люк – я брошу. Мину – не, сама не смогу, вы покажите сначала – я им поставлю. Да оно ж твари, бандерня. Не, не жалко. Гранату дайте, или две. Я сегодня же брошу им в танк. Он вечером с открытыми люками, там их механик дрыхнет. А гаубицы у них ось тут, в балочке, под вышкой. Есть карта? Я покажу. Ага, вот здесь. И вот тут, в посадке. Вот тут ферма, а вот дорога и по-над посадкой у них самоходки ещё. Не, точно не танки, это самоходки.

Гранат ей, по соображениям безопасности, всё-таки не дали. Яду, который она хотела подсыпать в бутылки и напоить адской смесью нацгвардию – тоже не дали. Сошлись на том, что в следующий раз она привезёт план предполагаемых минных полей и точную схему позиций артиллерии. С мужем больше ни словом не обмолвились и за руку не прощались. Он сутулился ещё больше и прятал глаза.

Сожравшая на дорогах Донбасса минимум две ходовых машина, тяжело гружёная ящиками с водкой, консервами, колбасой дёрнулась, фыркнула дымно и резво побежала в сторону украинских блокпостов.

– Нда... Женщина прям былинного масштаба. Коня об избу убьёт, пожар устроит на счёт раз-два.

– Ага. Коня потом на консервы.

– Может, всё-таки надо было ей гранату дать?

– С такой энергией ей гранаты противопоказаны, во избежание самоподрыва.

Уже в сумерках приволокли с дальней позиции ещё двоих. Руки стянуты за спиной, на головах намотаны какие-то тряпки. Лихого вида боец с узким, загорелым лицом стоял над ними, небрежно поигрывая огромным, зазубренным по обуху ножом. Ногой он картинно попирал согбенную спину одного из тел. Ещё трое таких же бойцов стояли поодаль и изображали людей, совершивших стандартный, каждодневный подвиг. Взгляды их имели несколько отсутствующее выражение, что должно было подчеркнуть, что вот, мол, мы там, вместо вас, лодырей тыловых, сделали всю вашу работу, но благодарности не ждём, потому, что от вас, бездельников, простого спасибо не дождёшься, не то, что орденов за ратный подвиг.

– Это кто ещё?

– Корректировщики. Вот, поймали час назад.

– А из чего это следует, что они корректировщики?

– А к командиру вопросы. Сейчас придёт.

Командир не пришёл, а позвонил. Говорил, как всегда, отрывисто, внятно и отстранённо.

– Вам передали двух человек?

– Так точно. Вот, стоим возле них.

– Разберитесь с ними, возьмите показания. Утром расстреляйте. Об исполнении мне доложите.

– Разрешите вопрос.

– Слушаю.

– Почему решили, что они корректировщики?

– Днём был сильный обстрел. А эти двое стояли в Демьяновке возле магазина и разговаривали по телефону. И смеялись. В общем, разбирайтесь с ними, потом доложите, мне некогда.

Опера переглянулись. Одно из тел слегка мычало.

– Ну, корректировщики, так корректировщики... Одного в подвал, второй – в кабинет.

После не особенного длительного дознания обоих дураков окончательно развязали и велели дожидаться во внутреннем дворе. Заодно и подмести его.

Вызвали командира, внешне не производящего никакого военного впечатления. Не Терминатор нисколько. Весь мягкий, с благообразной бородой, округлый, приземистый. С такими же круглыми ладошками. Глаза выдавали. Глаза были холодные и внимательные. Волчьи.

– Расстреляли?

– Никак нет.

– Почему? – глаза обращены на обоих без всякого видимого выражения. Так мог бы смотреть электросчётчик, учитывающий вместо киловатт-часов чьи-то души.

Командиру подробно объясняют. Демонстрируют ксерокопии и объяснения. Глаза неуловимо меняют выражение. Теперь это не счётчик. Это усталый зверь. Он охотился. Он уже готов был прихлопнуть лапой добычу, но в последний момент сдержался. И из-под страшных когтей прыснул в кусты невеликий зверёк. Перекус-то на один зуб был, ни туда, ни сюда. Жалко ли стало? Или добыча недостойна породы? Может и так, а может и по-другому.

– ...поэтому вот этот, Гончаренко, состоит на учёте в местном психоневрологическом диспансере ещё с 2005 года, а второй, Тихонов, должен был сегодня вставать на учёт, почти с тем же диагнозом. Но вместо психушки они поехали в Демьяновку, чтоб посмотреть, «как бабахает». Никакого отношения к украинской армии они не имеют, никогда не служили. Корректировать они могут разве что, велосипед, да и то, если сильно сосредоточатся.

Командир покачивает головой и разводит руками.

– Вот ведь... Ну идиоты же...

– Не совсем. Шизофреники.

– Да всё равно. Вы не представляете, как там. Кроют «Градом», всё свистит, там половина, если не больше, необстрелянных. У них и так нервы на взводе. А эти стоят, гогочут. Их бы там, на месте прямо положили, если бы меня рядом не было. А если бы при них было что-нибудь, хоть бинокль – сто процентов бы положили.

Оперативники переглядываются и ухмыляются. Командир недоверчиво отстраняется и снова взгляд набирается стылой внимательностью.

– Что? Всё–таки был бинокль?

К нему разворачивают экран ноутбука.

– Это переписка Гончаренко ВКонтакте. Вчерашняя.

Серый: Аня, да всё там нармальна будит. Я поеду проста пасматреть

Аnnet: Ой, Серёж я за тебя беспокоюсь. Там же опасно видь может не поедиш? Там стреляют «грустный смайлик»

Серый: Я просто пазырю и вирнусь.

Аnnet: «смайлик», «смайлик», «смайлик с сердечком»

Серый: У миня дома бинокль, думаю взять

Аnnet: Нет. Лучше не бери.

Серый: Пачему ?

Аnnet: Если тебя там с биноклем поймают то подумают что ты шпион и расстриляют

Серый: ну ладно «смайлик»

Аnnet: две строчки смайликов и сердечек.

Лицо командира цветёт улыбкой.

– Он теперь на этой Ане должен, как минимум, жениться. Ну, или ящик шампанского, хотя бы.

– Так он уже и так женат. Правда, не на ней. А про Демьяновку он только Ане этой и рассказал, жене ни слова.

– Вот так нас женщины и спасают... – командир непривычно задумчив и расплывчат – иногда спасают, иногда губят. Но чаще спасают, сами того не зная.

На улице глубокая ночь. «Корректировщики» давно подмели двор и сидят на ящиках, сосредоточенно курят. С другой стороны здания, прямо у мешков с песком, их терпеливо, но на нервах, дожидаются родители одного и жена второго, цепко ухватившая за руку мальчика лет восьми. С юга небо снова сыпется сполохами и раскатами. Мелко дрожат стёкла. Обречённо зудит запутавшаяся в слоях светомаскировки муха.

Настоящий корректировщик, путаясь в цифрах таблиц и листах карт, на повышенных тонах собачится с командиром батареи, который уже не понимает, какой брать прицел и в какой квадрат отправлять своё тяжёлое железо. Его природа артиллериста временами берёт верх над природой советского военного, всю жизнь прослужившего в армии мирного времени. Артиллерист азартен и намерен взять цель в вилку. Советский военный вообще не понимает, как он оказался здесь, в этой степи, откуда на нём петлюровские трезубцы и почему его орудия стреляют не по НАТОвским милитаристам, а по обыкновенному, провинциальному городу, в котором живут такие же люди, как он. Иногда, он чувствует себя героем в каком-то арт-хаусном фильме, но всё вокруг до боли настоящее, не киношное. Стоптанная трава пахнет как-то особенно утробно, земля благоухает, взрыхлённая колёсами и станинами. Пороховые газы бьют прямо в нос химической свежестью. Снаряды по-настоящему летят в сторону города, совершенно по мирному светящему уличным освещением.

Такое раздвоение личности вынуждает тупо выполнять приказы, исходящие из Киева, поскольку только они дают возможность корректировать нервно мятущееся сознание, дают точку опоры. Он ведь ни в чём не виноват, он просто военный, он просто исполняет приказ. Ему приказали – он выполнил.

Корректировщик квакает в рацию матерными словами. Ему переживания командира батареи глубоко чужды, потому, что училище он заканчивал уже во Львове. Его сознание не раздваивается совсем, у него всё на своих местах, скорректировано ещё во время обучения. Говорит он на русском, фамилия его Соколов, родители – уроженцы Тамбовской области, но сам лейтенант Соколов – украинец и патриот, спасающий свою любимую родину от русских орд. Всё логично и правильно. И расстреливать украинский, по географическому положению, город, потому, что теперь, политически, он русский – совершенно правильно.

Через месяц, под Амвросиевкой, корректировщик попадёт в плен и будет выдавать себя за рядового, призванного по мобилизации. Его не сильно стукнут по уху прикладом и отправят разгребать развалины пятиэтажки. Его будут кормить и дадут матрас. Ещё через пару месяцев обменяют.

А командир батареи, пытаясь вывести колонну из-под обстрела в Зеленополье, окажется точно в зоне попадания. Его порвёт в лохмотья и эти, бесформенные куски плоти, будут чадно гореть и чернеть под солнцем.

Дурак со справкой Гончаренко снова нажрётся и будет бросаться с топором на терпеливую жену, которая привычно спрячется с сыном в сарае и будет негромко, стесняясь, звать соседей на помощь.

Ангелы-хранители, стоящие у каждого за правым плечом, вздыхая и сдерживая наворачивающиеся на язык нехорошие слова, снова и снова будут дёргать невидимые нити, корректируя жизненные пути каждого.

Никто не знает, зачем.

Они тоже.

Драматургия

Юрий Юрченко (Москва)

СВИДЕТЕЛЬ

киносценарий ^[5]

В основе сюжета – реальные события, происходившие

на Юго-Востоке Украины летом и осенью 2014 года

Донецк. Комната Юрия – вечер.

Небольшая, почти пустая комната. Из обстановки – только лежащий в углу на полу матрас, накрытый одеялом, и стол, освещаемый настольной лампой. За столом, перед открытым ноутбуком, сидит Юрий – немолодой, лет за пятьдесят, седой, коротко стриженный, человек, печатает на клавиатуре. Он – в военных камуфляжных брюках и в такой же майке. На спинку стула, на котором он сидит, наброшена пестрая, пятнистая куртка и кожаная портупея с кобурой.

За окном слышны отдаленные глухие артиллерийские разрывы.

Раздается стук в окно. Юрий смотрит в окно – никого. Продолжает печатать. Стук повторяется.

На подоконнике, с внешней стороны окна, стоит черный грач, смотрит на Юрия. Снова стучит требовательно клювом в стекло.

Юрий встает из-за стола, подходит к окну, открывает его.

Грач переступает через окно на подоконник, топчется там, затем перепрыгивает на стол, за которым работает Юрий. Приближается к клавиатуре, тычет клювом в клавиши.

Юрий садится на стул, с интересом наблюдает некоторое время за грачом, отламывает кусок от лежащей на столе булки хлеба, крошит его на блюдце, подвигает к птице.

Та смотрит на хлеб, на Юрия, отворачивается, снова стучит клювом по клавишам.

На экране – бессмысленный набор латинских букв…

Юрий смотрит на экран…

На экране монитора начинают проступать очертания какого-то помещения… Слышатся голоса, музыка…

Париж. Салон – вечер

Зал модного кафе-салона.

По стенам развешаны яркие картины современных художников-абстракционистов. В центре зала – небольшой пандус-сцена.

В зале много молодых и не очень людей – элегантные женщины в вечерних нарядах, мужчины – в дорогих клубных костюмах.

На сцене, у микрофона – шансонье, в котором мы узнаем Патрика Брюэля.

Патрик Брюэль(поет).

Cette chanson legere,

Qu’est-ce-que sa te coûte?

Ces paroles, cet air,

Jusqu’a1 l’aube ecoute.

Et bois ce venin

De la voix nomade

D’un poe1te venant

De la contree froide.

Mais ce beau canevas

S’effacera net:

Le matin on va

Retrouver nos têtes…

Шансонье продолжает петь.

За одним из столиков, недалеко от сцены, сидят двое мужчин: в одном из них мы узнаем Юрия (но сейчас у него – длинные, отливающие белизной, седые волосы), и Франсуа – щеголевато одетый, лет сорока пяти. Франсуа читает «Le Figaro».

Франсуа (откладывая газету). Нет, с этим надо что-то делать! Надо как-то остановить этих твоих русских, извини! Они захватили уже почти всю Украину, и их танки вот-вот двинутся на Париж! Ладно, к делу. Что с тобой происходит, Юри? Два месяца, как мы подписали этот контракт, и – где пьеса?

Юрий. Пишу…

Франсуа. Покажи мне, что ты уже написал!

Юрий. Режиссерам и друзьям полработы не показывают…

Франсуа. Ладно. Тогда, может, расскажешь сюжет, или хотя бы намекнешь – о чем она, эта загадочная пьеса?

Юрий. Ну, если хочешь… Вот, сцена, над которой я работал сегодня ночью… Восток Украины. Ополченцы заходят…

Франсуа. Террористы, ты хочешь сказать?

Юрий. Это ты хочешь… Итак, ополченцы заходят в разбомбленное, пустое село, и, в одном из подвалов, находят шестилетнего мальчика и его полугодовалую сестру. Родители их погибли во время обстрелов села украинской артиллерией. Два месяца они жили в этом подвале, мальчик ходил в соседние села, побирался, а сестру кормил молоком ощенившейся суки, клал ее между щенят, чтобы не замерзла, и этим спас девочку…

Франсуа. Скажи мне, что ты шутишь…

Песня заканчивается. Аплодисменты.

Патрик Брюэль. Я хотел бы поблагодарить человека, подарившего мне текст этой замечательной песни, моего друга, поэта Юри Горбенко!

Юрий встает, раскланивается. Вновь садится на место.

Франсуа. …Убийца! Ты сейчас убил меня! Ты знаешь, чего мне стоило получить для тебя этот контракт? На твою пьесу никто не пойдет! Людям нужны комедии, мой глупый друг! Час тридцать, без антракта! Короткие смешные комедии! И – вот такие песенки… (кивает на шансонье). И то, и другое, у тебя отлично получается. А ты – то трагедии в стихах, то – мифические ужасы из жизни террористов!..

Юрий. Извини, Франсуа, мне еще надо успеть на репетицию… (Встает из-за стола.)

Франсуа (вслед Юрию). Одумайся, умоляю!..

Парижская улица. Фасад небольшого театра – вечер

Над входом, большими буквами, название театра:

«LES SAISONS RUSSES».

В стеклянной витрине, справа от входа в театр – анонс ближайшей премьеры: «Faust et Helene».

Маленький театральный зал – вечер

На сцене – актриса в костюме Елены Троянской, сидит перед зеркалом, накладывает на лицо крем. Юрий сидит в кресле, в зале, наблюдает за ней.

Актриса.

…Не смотри ж ты так…. А что я? —

«Бессмертная, богиня, все такое».

Но к ним…

(кивает на небо)

 пришла я, если разобраться,

Немолодой – уж было мне за двадцать…

Юрий встает со своего кресла, подходит к рампе.

Актриса (Юрию). Что-то не так? Я всё переврала?..

Юрий. Нет-нет, всё так. Просто, тут у вас будет новый текст, я сегодня дописал. Попробуйте его сейчас…

Протягивает лист бумаги с текстом актрисе.

Возвращается в свое кресло.

Актриса (читает по бумажке).

«…Да-да, за двадцать уже было где-то….

А ты что думал: девочка?.. Поэты!..

Сдала тогда я, и не без причины:

Война ведь, смерть… Как любите мужчины

Вы воевать, все б бегать вам с железом….

Как вспомню: Гектор бьется с Ахиллесом!..

Разруха… Илион лежит в крови весь….

Морщины эти там и появились…

Как хорошо – уже за то люблю лишь —

Что ты ни с кем хоть, милый, не воюешь!

Раздается чуть слышный сигнал телефона; Юрий достает телефон, читает сообщение.

…Я так устала, правда – в век из века —

Немножко лишь привыкнешь к человеку —

Его уже убили… Ты так ласков….

Но осторожно – не сотри мне маску…»

Юрий выключает телефон. Поднимается с кресла.

Юрий (актрисе). Простите меня, Ира. На сегодня всё.

Париж. Русское кафе – поздний вечер

Уютное парижское кафе.

В углу – телевизионный экран, передают новости по российскому каналу RT.

За столиком – Юрий и Алла – женщина лет сорока пяти, в черном платье. Светлые волосы убраны под черный платок.

Алла. …«Мам, – говорит, – я отъеду, тут, ненадолго»… А врать-то не умеет, по нему ведь сразу всё видно. Катя плачет, говорит, это, мол, не твоя война, ты детям здесь нужен… Будь жив его отец, он бы смог его удержать. Что это за война, Юра? Почему именно – мой Егор?.. Спасибо, хоть тело прислали. Многие пропадают вообще, бесследно…

Подходит официант.

Официант. Еще что-нибудь?