Текст книги "Выбор Донбасса"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Телицкий, оглянувшись, неуютно передернул плечами.

Пятьсот метров нейтральной территории. Неуклюже залитые битумом воронки. Растрескавшийся асфальт. Остов легковушки в кювете. Обгоревший, проржавевший. Возможно, еще и заминированный. Сунься-ка!

Скоро впереди забелели мешки, горкой наваленные справа и слева от дороги. Что там было – огневые точки, укрепленные позиции или просто сгрузили удобрения, Телицкий не разобрал. «Хамви» вильнул перед бетонной плитой, снизил скорость и уже совсем медленно подкатил к выросшему посреди шоссе человеку в камуфляже.

– Смотри-ка, в «пермячке» что ли? – впервые проявил интерес министерский.

– А какая, хрен, разница? – спросил его безопасник.

– Не было раньше, – ответил тот.

– Знаток, мля?

Повинуясь жестам военного, водитель свернул с шоссе к желтеющему свежим брусом дому. За вывалом земли, чуть в стороне, Телицкий заметил низкую башенку БМП.

– Выходим, – сказал СБУшник.

Они захлопали дверцами.

Пахло землей и стружкой, откуда-то сбоку наплывал вкусный мясной запах.

– Как думаешь, нас покормят? – придвинулся к Телицкому Сева.

Мысли сходились.

– Не знаю.

Министерский и СБУшник зашли в дом, пробыли там минут пять и вернулись к журналистам в сопровождении пожилого мужчины в брезентовых штанах и штормовке.

– Значит, так, – сказал тот, почему-то уставясь на Телицкого, словно выбрав старшим, – ваши военные сейчас катят обратно, а вы, представители древнейшей профессии, ждете здесь транспорта, который отвезет вас, куда хотите, в пределах разумного, конечно. Амдестенд?

Телицкий кивнул. Помедлив, кивнули и Бусыгин с Тищенко.

– Вы за этим получше следите, – указал на Телицкого СБУшник. Улыбка его сделалась по-акульему зубастой, хищной.

– Почему? – спросил донецкий.

– Ходит, где не надо, мля.

– Понятно.

Безопасник и министерский забрались в автомобиль. «Хамви» грузно развернулся и, рыкнув, выбрался на шоссе.

– Ну, что, просьбы, пожелания? – обратился к журналистам их новый распорядитель, тасуя в руках бумажки, полученные от СБУшника.

– Нас покормят? – спросил Сева Тищенко.

Донецкий почесал в затылке.

– Вообще-то, на три порции наскребем. Я думал, вы скажете, куда вас отвезти, о чем хотите написать.

– Меня – в Донецк, – быстро сказал Бусыгин, – меня устроит.

– Я бы тоже, – сказал Тищенко. – Интересно, как там у вас кафе, магазины работают. Как люди досуг проводят.

– А меня к военнопленным, – сказал Телицкий.

– Вот так сразу в застенки? – хмыкнул донецкий.

– Можно к тем, кого выводят на уборку улиц, на расчистку, в поля. Хочу с кем-нибудь из них интервью сделать.

– Переврете ж все.

Телицкий пожал плечами.

– Понятно, – сказал донецкий. – Идите пока за мной.

Он провел их к дощатому столу под пленочным тентом и переговорил с женщиной в белом поварском халате поверх пальто.

Женщина смотрела без удовольствия.

Телицкий, не дожидаясь разрешения, сел на длинную лавку и тут же занозил ладонь. Доски оказались плохо оструганы.

Бардак! Доски-сепаратисты! Несколько секунд он выковыривал вонзившуюся в мякоть ладони миниатюрную щепку, мысленно рифмуя матерные слова.

– Кашу с говядиной будете? – спросила женщина.

– Было бы замечательно, – сказал Сева.

Телицкий молча кивнул. Заноза наконец поддалась, он подцепил ее ногтями, жалея, что под рукой нет пинцета.

– Вы осторожнее, – сказала ему женщина.

– Понял уже, – буркнул Телицкий.

– Отсюда, попрошу, никуда, граждане самостийные журналисты, – наклонился к столу донецкий. – Машина будет через полчаса, так что ждите.

Каша была теплая, но сносная.

Женщина выдала им по ложке и по куску хлеба. Потом принесла компот в граненых стаканах. Бусыгин дождался, пока она не исчезнет в пристройке, попыхивающей дымом из железной трубы, и заговорщицки подмигнул:

– Ну, что, у кого какое задание?

Миска стукнулась в миски.

– Вот так тебе и скажи, – хмыкнул Тищенко, волохая ложкой кусок разваренной говядины.

– Я же в творческом смысле! – обиделся Бусыгин.

– В творческом – написать статью, – сказал Телицкий.

Бесхитростно смотря на Бусыгина наглыми глазами, он зачерпнул кашу из его миски и принялся ее демонстративно жевать.

– Эх, вы! – Бусыгин отсел, забрав с собой свою порцию. – Мы же украинцы, мы должны заодно! А вы будто не родные.

– Три украинца – партизанский отряд с предателем.

– Это я – предатель? – взвился Бусыгин. – Я на майдане стоял! Всей душой, с первых дней, еще с октября!

– Все стояли, – глухо сказал Тищенко, – всей страной стояли, теперь вот нормальной каши только здесь и поешь.

– Я тебе это припомню, – пообещал Бусыгин, стуча ложкой. – Как вернемся... через неделю... СБУшник первым узнает!

– Хватит уже лаяться! – сказал Телицкий. – Всем политика вот уже!

Он провел ладонью по горлу.

– Я это припомню тоже! – наставил ложку Бусыгин.

– Что?

– Угрозу зарезать!

– Ты-то сам зачем приехал?

– Так я вам и сказал!

– А мы с Севой скажем, что ты переселиться сюда хочешь и нас к тому же подбивал, – процедил Телицкий.

– Я подтвердю, – пообещал Сева.

– Суки!

Бусыгин отсел еще дальше.

Где-то вдалеке, не поймешь даже, справа или слева, негромко бухнуло, несколько раз хлестко ударили одиночные выстрелы, и все затихло.

– Это наши или не наши? – спросил Бусыгин.

– В свете последних веяний здесь все свои, – сказал Телицкий. – Если у вас там на канале не в курсе, то объясняю для тупых: Украина идет с сепаратистами на сближение, предлагая им широкую автономию, языковые преференции и прочее, и прочее. Это требования Евросоюза, а, значит, получается, и наши требования.

– Свои стреляют по своим, – задумчиво проговорил Сева.

– Я вот не понимаю, – повернулся Бусыгин, – как вы с ними мириться хотите? Они же нас отвергают!

– Потому что они – другие, – сказал Телицкий. – Это по всем статистическим выборкам было видно. Нет, пастор полез, все кровью измазал. А надо было сразу: не хотите – пожалуйста, будут чисто коммерческие отношения.

– Так ты за них? – прищурился Бусыгин.

– Я за Украину, – сказал Телицкий. – За страну, а не монстра.

– Ну–ну. А к Одессе ты как относишься?

Телицкий отвердел скулами.

– Никак. Все.

Он выпил компот и вышел из-под тента. Тищенко выбрался за ним.

– По лезвию ходишь, Алексей, – пробормотал он, прикрывая губы ладонью, чтобы Бусыгин не слышал наверняка.

– Да мне донецкие на хрен не сдались! – сказал Телицкий. – Я никого не трогаю, меня пусть никто не трогает. И вообще – все сами по себе!

– Золотые слова! – крикнул Бусыгин.

Телицкий достал из кармана куртки сигареты, выщелкнул из пачки одну. За второй тут же потянулся Сева.

– Я – за компанию.

Они затянулись. К домику тем временем подъехал убитый «лэндровер», грязный, обшарпанный, с разбитой фарой.

– Похоже, наш транспорт, – сказал Сева.

– М–да, не для дорогих гостей.

Телицкий поежился от ветра, затрепавшего тентовый край.

– Да и пофиг, – сказал Сева. – Неделя без жены, Порошенко и дятла-редактора, на мой взгляд, вполне стоят, чтобы не плевать на донецких через губу.

Водитель вышел из «лэндровера» и, попинав колеса, скрылся в доме. Не прошло и минуты, как он появился на крыльце вместе с их куратором, одетом все в те же брезентовые штаны, но уже без штормовки. Вместе они замахали журналистам.

– Бусыгин, зовут нас, – заглянул под тент Телицкий.

– Иду, – ответил Бусыгин, пряча смартфон в нагрудном кармане.

Водитель был щуплый, с костистым, неприятным лицом. И к тому же с редкими зубами.

– Этих двух – в Донецк, – указал на Тищенко и Бусыгина куратор. – Довезешь до администрации, их там оформят, и с ними все.

– А третьего? – водитель простужено шмыгнул носом.

– Третьего...

– В застенки, – подсказал Телицкий.

Донецкий впервые улыбнулся.

– Свези в Степцовку, к Юрию.

Водитель заулыбался и сам.

– К Юрке-то? К Юрке я могу. Он мужик просветленный.

– Какой? – спросил Телицкий.

– Увидишь, – пообещали ему.

В дороге Телицкий, оказавшись на переднем сиденье, заснул. Сквозь сон он слышал, как Сева с Бусыгиным спорят, надо ли после замирения люстрировать донецкую власть.

– Их всех надо! – шипел Бусыгин. – Взрослых – в концлагеря, детей – в спецдома. Или на стройки. Работа найдется!

– И опять будет война! – стонал Сева.

– Не смогут!

– Смогут! Нельзя загонять в угол.

– Устроим показательный процесс! Виселицы. Сто, двести человек. И не снимать!

– Зачем?

– Потому что, – сипел Бусыгин, – рабы должны знать свое место! А государство – это хозяин. Взбунтовался против хозяина – получи по полной!

Телицкий, приоткрыв глаз, посмотрел на водителя. Сон слетел в один миг. Взгляд у водителя был остекленевший, мертвый. А пальцы, сжимающие рулевое колесо, – белые.

Он сейчас нас впишет куда-нибудь в дерево, с ужасом понял Телицкий. Сука Бусыгин со своими виселицами, придурок.

– Государство имеет механизм... – пытался что-то втолковывать Бусыгину Сева. – Механизм этот есть государственный аппа...

Телицкий сжался, когда водитель повернул голову.

– Ублюдки, еще слово... Еще одно слово...

Водитель замолчал. Но и Бусыгин, и Сева по его глазам все и так поняли.

Автомобиль подпрыгнул на выбоине. Во внезапной тишине стало слышно, как бурлит у Бусыгина в животе.

Проплыли мимо дома.

Телицкий завороженно смотрел на проявляющийся и исчезающий желвак у водителя под скулой. Затем водитель мигнул.

– Твари.

Он снова уставился на дорогу, и Телицкий вдруг понял, что секунд десять они ехали вслепую.

Донецк отметился в памяти Телицкого многолюдьем и беготней.

В отличие от сонного, заторможенного Киева здесь все куда-то стремились, шумно радовались, жали руки, чего-то хотели от Телицкого, а он все время кому-то мешал: то войти, то выйти, то сунуть окурок в урну.

В каком-то кабинете с высоким потолком ему поставили штампик в «Книжке репортера», расписались, обменяли командировочные гривны на рубли и хлопнули по плечу. Ниоткуда рядом возник водитель, подхватил под локоть, повлек. Телицкий оказался сначала на улице, затем – в автомобиле.

Хотелось блевать.

Косые столбы да воронки. Окна без стекол. Побитый осколками шифер. Очень странные деревья. Чуть продышавшись, Телицкий сообразил: едем.

А куда?

– К Юре? – спросил он водителя.

– Сам же просил, – отозвался тот.

– Ну да, – кивнул Телицкий. – А он кто?

Водитель пожал плечами.

– Да вроде ВСУшник бывший. Он тебе сам расскажет.

Какое-то время ехали молча. По лобовому стеклу сыпнуло моросью. Мелькнули и отвалились вбок терриконы.

– А где мои попутчики? – оглянулся Телицкий.

– А расстреляли!

Водитель хохотнул, но так, словно через боль. С гримасой и скрежетом зубов.

Два раза их останавливали на блок–постах, они двигались в сторону Горловки, и Телицкий почему-то думал, что сейчас его ссадят, как шпиона, но нет, не ссаживали. Только смотрели подозрительно в книжечку и сверяли фотографию. Другие люди. Совсем другие. Какие–то слишком спокойные, что ли.

Небо затянуло тучами.

– Скоро? – спросил Телицкий.

– Уже, – сказал водитель, сворачивая на проселок.

Указательный знак «Степцовка» был погнут и убит тремя попаданиями из АК.

Деревня оказалась совсем небольшой. Водитель притормозил, и Телицкий увидел, что вся она перемолота в труху, в ничто, в строительный мусор и щепу. Там, где раньше стояли дома, теперь зияли светлые проплешины, кое-как окаймленные кустами, вымахавшей по периметру травой и остатками заборов. Ни хлева, ни бани, ни нужника. Ничего.

– Ваши поработали, – глухо сказал водитель.

Автомобиль прокатил в конец распаханной воронками улицы, и здесь у выезда обнаружилось, что в низинке все же два дома уцелело. Правда, крышу у одного снесло подчистую, а у другого в стене зияла неуклюжая зубастая дыра прямого попадания.

Водитель заглушил мотор.

– Выходи.

– Куда? Сюда? – удивился Телицкий.

– Именно.

Водитель, хлопнув дверцей, первым вышел под мутное, все собирающееся пролиться дождем небо. Навстречу ему двинулась худая, длиннорукая фигура, до того незаметно сидящая на колоде у горы наколотых дров.

Телицкий вздохнул и вылез. Чего, дурак, на Донецк не согласился? Юру ему, видите ли. Будто кроме просветленного Юры и нет никого. Тьфу!

У уха сразу зазудел комар, чуя сладкую украинскую кровь.

Телицкий обошел «лэндровер», едва не подскользнувшись на выдавленном из-под колеса пласте жирной глины.

– Осторожнее, – запоздало предупредили его.

– Я вижу.

Повесив на плечо сумку с нехитрым содержимым из смены белья, пары носков, адаптера к телефону и прочей необходимой мелочи, Телицкий выбрался на высокую земляную обочину.

– Вот, – сказал водитель мужчине, – журналист, пообщаться с тобой хочет.

Телицкий подал руку:

– Телицкий, Алексей Федорович.

Ладонь у длиннорукого оказалась крепкой и сухой. Как дерево.

– Свечкин, Юрий.

Голос его был хрипловат, прокурен. В лице никакого просветления не наблюдалось – обычное лицо. Щеки впалые, в сетке морщин, нос широкий, глаза внимательные, не пронзительные, не прицел с рентгеном, карие. Под губой шрам. Волосы темные, короткие, с сединой.

Сутулый. Одежда – рубаха да штаны.

– Куда поселите? – бодро спросил Телицкий.

Свечкин, помедлив, выпустил его ладонь из своей.

– Комната одна, лежак деревянный, я покажу. Идите за мной.

Он повернулся.

– Вода горячая?

Водитель прыснул.

– Ну, Украина...

– А чего Украина? – возмутился Телицкий. – Я просто спросил.

– Горячей воды нет, – сказал Свечкин. – Есть колодезная. Еще есть ванна, чугунная, и бак. Можно согреть.

Он поднялся на крыльцо дома со снарядным попаданием в стену и отворил скрипучую дверь.

– Вы идете?

Телицкий развел руками.

– Куда я денусь?

Свечкин, качнув головой, пропал в глубине дома.

– Меня подождите, – сказал водитель, залезая в багажник «лэндровера». – Вам тут продуктов...

Телицкий остановился.

– Помочь?

– Да, одеяла возьмете.

Стопка одеял оказалась большой и колючей. Телицкий придерживал ее подбородком, шагая за водителем, нагруженным двумя пакетами. Сумка била по заднице. Сущий бдсм, честное слово.

Крыльцо. Дверь.

Внутри, за войлочным пологом, было жарко и тесно. Горели свечи. На криво, вокруг печки–буржуйки расставленных лежаках, накрытые одеялами, угадывались человеческие фигуры. Пять, нет, шесть человек. Тяжелый дух неухоженных тел и лекарств чуть не вышиб Телицкого обратно на улицу.

Господи, это хоспис что ли?

– Алексей, сюда.

Свечкин поймал Телицкого за полу куртки, развернул к себе, принялся складывать одеяла в угол, уже полный разнообразного тряпья.

– Мне с ними спать что ли? – спросил Телицкий, кивнув на лежащих.

– Нет, – Свечкин плюхнул последнее одеяло. – Есть кладовка, там я сплю, будете со мной. Там, правда, похолоднее.

Водитель, сгрузивший пакеты на низкий стол у двери, прошел к одному из лежаков.

– Марья Никифоровна, – он присел на табурет и легко тронул человека, укрытого одеялами, – Марья Никифоровна, это Коля.

– Коля?

Клокочущий голос всплыл из углубления, промятого в подушке.

– Коля, да, – мягко проговорил водитель. – Вы просили у меня...

– Ах, да.

Рука появилась из складок, сухая, дрожащая, в старческих пигментных пятнах, с грязной марлей, намотанной на запястье. Водитель вложил в едва ли не прозрачную ладонь принесенное. Пальцы Марьи Никифоровны сжались в кулачок. Телицкий с трудом определил в зажатом предмете какую-то цветную бумажку.

– Вот, – сказал водитель, – в Свято-Покровском взял.

– Иди, Коля, – пряча подарок, прохрипела лежащая. – Бог с тобой.

Водитель поднялся.

– Юр, продукты, как ты просил. Зоя трехлитровку растительного дала еще.

– Спасибо, – сказал Свечкин.

– Ну, я пошел.

Водитель протиснулся между Свечкиным и столом. Качнулся полог, хлопнула дверь. Телицкий остался стоять, хотя душа его неожиданно подала голос, желая выскочить вслед за привезшим его человеком.

– Поможешь дрова перекидать? – спросил Свечкин, подставив свечу и деловито разбирая продукты.

– Я... это...

Телицкий вздрогнул, когда кто-то ухватил его за штанину.

– Всеволод! – строго сказал Свечкин. – Всеволод, отпустите!

Грузный старик, скрипнув лежаком, попытался подтянуть ногу Телицкого к себе. На его одуловатом лице с родимым пятном во всю щеку от напряжения выпучились глаза.

– Всеволод!

– Я его так, без соли! – прохрипел старик, тряся венчиком редких, стоящих торчком волос. – Мы таких и в войну...

– Извините, – Телицкий с некоторым усилием, но выдернул штанину и отступил к двери.

– Всеволод, – с укоризной произнес Свечкин.

Старик, посмотрев в пустоту слезящимися глазами, накрылся одеялом.

Другие люди. Другие! – закричало что-то в Телицком. Бежать! Куда меня привезли? Что я здесь делаю? Это не Украина!

– Извините, я...

Телицкий вывалился из дома, как из кошмара.

Ни водителя, ни «лэндровера» уже не было. Небо все набухало тучами, словно ему было мало уже накопленного. Застрял. Влип. Неужели на целую неделю?

– Так что, журналист, поможешь? – сошел за ним с крыльца Свечкин.

– А водитель, он когда? – с тревогой спросил Телицкий. – Он вернется?

– Послезавтра.

Телицкий покивал, пытаясь высмотреть хотя бы стоп-сигналы. Ни хрена. Пустота. Не Украина. Другой, убогий мир.

– Вот, возьмите, – сунул что–то в пальцы ему Свечкин.

Оказалось, полено.

– Я вам кто? – напрягаясь, произнес Телицкий. – Прислуга, да?

– Помощник, – нахмурился Свечкин. – Мерзнуть же не хотите?

– Не хочу.

– Правильно.

Бам. Бам. Телицкому досталось восемь поленьев, он считал. Сам Свечкин, руки длинные, взял побольше. Обе охапки они занесли в дом, сгрузили у двери, видимо, в кладовку, в которой Телицкому предстояло как-то пережить два дня.

Два дня!

С одного из лежаков, когда они спешили на выход, сдвинув одеяло, спустила ноги седая, обмотанная платками старушка.

– Юра, – сказала она слабым голосом.

– Да, Ксения Ивановна, – отозвался Свечкин.

– Жарко, Юра.

– Что вы, Ксения Ивановна! – Свечкин мягко остановил ее порыв встать с лежака. – Где же жарко? Вот завтра будет солнышко...

– Сушит, – потянулась к горлу старуха.

– Я сейчас чайник поставлю, – сказал Свечкин. – Или вам сока?

Из россыпи продуктов на столе он выловил коробочку сока грамм на сто, проколол трубочкой сверху, вложил старухе в пальцы.

– Вот, пейте, яблочный.

– Жарко.

– Хорошо. – Приподняв лежак, Свечкин отодвинул его от печки сантиметров на тридцать. – Так лучше?

Старуха молча легла.

– Кто они? – спросил Теплицкий, когда они со Свечкиным вышли за новой порцией дров.

– Кто?

– Эти, на лежаках?

– Люди, – просто ответил Свечкин, подбирая далеко отлетевшее при колке полено.

– Но что они здесь делают?

– Живут.

– Но...

– Им некуда выехать. Их дома были здесь. Отсиделись по подвалам. Они и не хотят никуда уезжать.

Телицкий подставил руки.

– А родные?

– Кто убит, кто потерялся, кто уж умер давно, – сказал Свечкин.

Вторая ходка выдалась короче. Дрова сгрузили к небольшой поленнице в сенях у полога.

– А ты, получается, при них? – спросил Телицкий.

– Угу.

– Как военнопленный?

Свечкин, казалось, смутился.

– Почти. Это долгий разговор.

– Я, вообще-то, журналист, – сказал Телицкий, – за этим и приехал.

– Позже, хорошо?

Им понадобилось еще три ходки, чтобы перенести все поленья. Свечкин зашел в дом, а Телицкий остался снаружи, сел на колоду, сунул сигарету в зубы, но не закурил. Ветер задувал с пустоты, когда-то бывшей деревней, тяжело шелестел вымахавший в огородах бурьян.

Ну, ладно, два дня он выдержит.

Телицкий поежился, гадая, как скоро пойдет дождь, потом отошел в сторону, помочился на остатки забора и чурбаки, сваленные неряшливой кучей. Да уж, цивилизация! Кстати...

Он вытащил телефон из кармана. Надо же обрадовать дорогую редакцию и Натку Симоненко персонально. Не пропал, не расстреляли, немножко кукую среди стариков и старух.

Связи не было. Ни одного деления.

А говорили, что украинские сети работают. Ага, видим.

– Алексей, – позвал с крыльца Свечкин.

– Да, иду, – сказал Телицкий. – Вы курите?

– Иногда, под настроение.

– Хотите?

– Если быстро, я там чайник поставил.

– На три затяжки.

Телицкий подал Свечкину сигарету, вытянул из заднего кармана дешевую газовую зажигалку. На москальском газе. Прикурили от голубоватого огонька.

– И сколько вы с ними?

– Почти полгода.

– А зимовали здесь же?

– Ага, – кивнул Свечкин.

Телицкий выдохнул дым.

– Могли бы до Украины податься.

Свечкин мотнул головой.

– Не могу. Все, – потушив о ступеньку, он выбросил окурок, – пойдемте в дом.

– Как скажете.

В комнатке, казалось, стало еще жарче. В печи щелкали поленья. На варочной поверхности чайник делил место с кастрюлей. Два старика сидели на лежаках. Один, сутулясь, смотрел в пол. Другой, шевеля губами, читал газету. Третий, похоже, тот самый Всеволод, хватавший Телицкого за брючину, похрапывал под одеялами. Старухи, одна в халате, другая в ночнушке, копошились у стола с продуктами.

С появлением Телицкого и Свечкина сделалось жутко тесно.

– Где Ксения Ивановна? – сразу забеспокоился Свечкин.

– Жива, – успокоили его.

– Она, что...

Не договорив, Свечкин переступил через лежаки и прошел к сооруженной из фанеры выгородке, за которой, кажется, была развороченная снарядом стена. Постоял, прислушиваясь, у тонкой двери, потом стукнул по фанере костяшками пальцев.

– Ксения Ивановна.

– Дай покой, Юра, – донеслось оттуда.

– А вы, – обратился к Телицкому старик с газетой, – как я понимаю, Юрин сменщик? Так нам никого, кроме него, не надо.

– Я журналист, – сказал Телицкий.

– О нас писать будете?

– Кому ты интересен, Макар Ильич? – со смешком сказала одна из старух за столом. – О тебе напишешь, а ты уж и помер.

– Ну да тебя-то переживу, Людка! – проворчал Макар Ильич.

Был он худой, небритый, заросший. Своей сердитостью и очками, торчащими из нагрудного кармана пижамной рубашки, он вызвал у Телицкого симпатию. Возможно, потому, что напоминал отца.

– Я буду писать о Юре, – сказал Телицкий.

– Это и правильно, – произнес второй старик, с лысиной на темени. – Что о нас? Мы, так сказать, отработанный материал.

– Вы, Михаил Степаныч, за всех-то не говорите, – опять в пику подала голос та же старуха.

– Уймись, Люда, – одернула ее соседка, раскладывающая кусочки сыра на хлеб.

– Алексей, сними чайник, – попросил Свечкин.

– Сейчас.

Телицкий пробрался к печке. Трехлитровый железный чайник клекотал и плевался водой из носика. Через рукав куртки Телицкий поймал его за ручку и понес к столу.

– Осторожнее!

Старухи не спешили сдвинуться с его пути.

– Бабушки, дайте поставить, – сказал Телицкий, которому пар от чайника дышал в руку.

– В угол вон ставь, – с неудовольствием прохрипела старуха, которой водитель Коля совал бумажку в руку. – На подставку. Глаза-то есть?

– Есть. Ай!

Несколько капель пролились на пол.

Из выгородки тем временем появилась Ксения Ивановна, крючконосая, мрачная, подтягивающая шерстяные панталоны.

– Не дождешься, Юра, – погрозила она Свечкину и прошаркала мимо него на свой лежак с комом пухового платка на подушке.

– И слава Богу! – сказал Свечкин с облегчением. – Кто следит за гречкой?

– Я слежу, – сказал Михаил Степанович. – пока прошло тринадцать минут, как засыпали.

Он показал часы, зажатые в ладони.

– Ну, еще пяток можно подержать.

– Юрий, мне бы куртку снять, – сказал Телицкий, чувствуя легкую дурноту от тепла, тесноты, нижнего белья, дряблой кожи, седых волос.

– Так зайдите, – кивнул на дощатую дверь Свечкин.

– Спасибо.

В кладовке, приспособленной под жилье, было темно.

Телицкий сел на не застеленный лежак, сбросил сумку, расстегнул молнию на куртке, нащупал затылком стену. Господи, Господи, за что мне это? – подумал он. Убью Натку! Телицкий, на Донбасс поедешь?

Хрен! Теперь уже – хрен!

Телицкий снова достал телефон. «Оператор связи не найден». И электричество здесь... Ну да, дрова и свечи многое говорят посвященным. То есть, и не зарядить.

Телицкий прижал ладони к лицу.

За дверью шаркали и кашляли, скрипело дерево, облизывающий щели свечной свет трепетал, его закрывали мелькающие тени, звенели ложки, брякала посуда, старческие голоса и голос Свечкина раскручивали тошноту, сплетаясь в ком из обрывков фраз без начала и конца.

«За что мне это? – думал Телицкий. – За что?»

А время, сколько времени? Четыре тридцать! Четыре! Тридцать! Он же сойдет с ума! Ни интернета, ни телевизора. Только спать.

Телицкий лег. Дверь скрипнула.

– Алексей, кашу будете? – раздался голос Свечкина.

– Нет, я уже ел, спасибо, – сказал Телицкий.

– А чай?

– Да, было бы хорошо.

– Я на стул вам поставлю. А это одеяло.

На Телицкого шлепнулось что-то мягкое. Он размотал сложенное вчетверо тонкое одеяло, накрылся. Тело долго приспосабливалось к твердому, протестовало, требовало матраса или перины. На худой конец, хоть какой-нибудь прослойки между собой и голыми досками. Ничего, он потерпит.

Телицкий, поерзав, скинул ботинки.

Собственно, не так уж и холодно. Нормально. Весна. Ну, опустится ночью температура на два-три градуса.

Пусть это будет испытание. Не понятно, за что, не понятно, зачем, но пусть.

В комнате все еще шумно ели, обсуждали Украину и Россию, Свечкин говорил, что скоро должна приехать машина с брусом, вроде как к середине лета хотят два, а то и три дома заново отстроить, первым, конечно, дом Ксении Ивановны, через месяц обещают электри...

Телицкий зажал уши.

Зачем он это слушает? Бу-бу-бу. Глупости. Типа, мирная жизнь. У самих – ничего, все давальческое, гуманитарное, продукты, подштанники. Их еще корми, их еще обслуживай. Сосали Украину до войны, теперь хотят сосать после.

И это примирение и толерантность?

Я вообще ни в чем не виноват, думалось Телицкому. Вообще. Не моя война, не мои читатели. Мне это побоку.

Он поджал ноги и повернулся. Доска с краю треснула. Сука, мля.

Сквозь закрытые глаза пятном пробился свет, голос Свечкина, осторожный, деликатный, вполз змеей в голову.

– Чай, Алексей. И печенье.

Стукнула чашка.

– Вы спите?

Телицкий не ответил. Свечкин, секунду постояв, вышел и прикрыл за собой дверь. Подождав, Телицкий выпростал руку и наощупь, едва не сбив стакан, нашел печенье. Песочное тесто раскрошилось на языке. За дверью запели. Один бойкий, старушечий голос перекрывал всех. В эту ночь решили самураи...

Телицкий снова зажал уши.

Дурацкое печенье застряло на зубах и под языком. Пришлось запить его чаем.

– Эх, три танкиста, три веселых друга...

А был бы телевизор?

Наверняка гоняли бы российские программы. В Петропавловск-Камчатском полночь. Колосятся озимые, в самом разгаре битва за урожай, министр иностранных дел высказался о процессе мирного урегулирования...

Уйдя под одеяло с головой, Телицкий не заметил, как уснул. Разбудил его протяжный, настойчивый скрип половиц.

– Что? Кто здесь?

Он сбил одеяло на грудь. Едва видная на фоне двери тень двинулась от него в сторону.

– Спите, спите, – сказала тень голосом Свечкина.

– Сколько времени? – прохрипел Телицкий.

– Около девяти.

– Утра?

– Вечера.

Щелкнула зажигалка, загорелась установленная в блюдце высокая свеча. Высветились свитер и лицо вошедшего.

– Тоже спать? – спросил Телицкий.

– Мы рано ложимся, – ответил Свечкин.

Он стянул свитер через голову, оставшись в клетчатой рубашке, снял джинсы.

– У вас здесь что, даже радио нет?

– Есть приемник, но мы батарейки экономим.

– Кошмар.

Телицкий закутался в одеяло поплотнее. Несмотря на тепло, плывущее из комнаты, ему вдруг стало холодно.

– Вовсе нет, – сказал Свечкин. – Мы сейчас очень хорошо живем. Дрова есть, еда есть. Скоро отстраиваться будем. Ближе к лету.

– Зато самостоятельные.

– Вы про что? – не понял Свечкин.

– Я не про вас, – сказал Телицкий. – Я про ситуацию.

Свечкин промолчал, подбил подушку, лег, накрылся одеялом, пряча худые ноги.

– Вы знаете, Алексей, – сказал он, – мы здесь с верой живем. С надеждой. На Украине этого нет. Украина теперь – территория тьмы.

– Не заметил.

– А так и есть, – сказал Свечкин и словно для придания эффекта своим словам прижал фитиль послюнявленным пальцем.

Сделалось темно. Только в дверные щели поплескивало неуверенными отсветами.

– Какая же территория тьмы? – сказал Телицкий. – У нас атомные станции, электричество.

– А свет в душах?

– О вы куда! В эзотерику!

– Все в жизни определяется именно этим. Есть в душе человека свет или нет его. И способен он на добро или понимает добро как пользу самому себе.

Лежак под Телицким скрипнул.

– Вам, похоже, основательно промыли мозги, – сказал журналист.

– Просто я многое понял здесь, – сказал Свечкин.

– Что вы поняли?

– Давайте спать. Завтра.

– Так вы военнопленный или нет? – приподнялся Телицкий.

– Был, – с задержкой сказал Свечкин. – Осенью хотели обменять.

– И что же? Украина не включила в списки, и вы обиделись?

Телицкий услышал вздох.

– Нет, я перестал понимать, что такое Украина.

– Двадцать семь километров...

– Я сплю, – резко сказал Свечкин.

– Да пожалуйста!

Телицкий вытянул ноги. Нет, неудобно. Жестко, как на стиральной доске. Ничего, не сдохнет он за два дня.

Но Донецк, понятно, лучше. А Киев – лучше Донецка.

Чувствуется, этот Свечкин ему еще наплетет. И про добробаты, и про артиллеристов, гвоздящих по жилым домам. Примирение примирением, а такое интервью только в СБУ с удовольствием прочитают. А напишите-ка, скажут, Алексей Федорович еще! Всю неполживую правду! Мы вам даже камеру отдельную выделим.

Страшно. Могут ведь и не камеру выделить. Два кубометра земли выделят, и спи спокойно. И надо это ему? Он, вообще-то, за Украину! За тихую, спокойную Украину. Без оголтелости, без запретов, без нацизма во всех его проявлениях.

Чтобы как раньше.

Да, господа хорошие, весь этот бардак временный. Все устали и от войны, и от курса гривны, и от новых инициатив Яценюка.

Скоро...

На этом «скоро...» Телицкий и уснул. Во сне ему казалось, что вокруг него водят хороводы старики да старухи в шерстяных панталонах.

Скоро протяжные скрипы и шарканья, покряхтывания и постукивания переместились из подсознания в реальность, и Телицкий обнаружил, что лежит в темноте с открытыми глазами.

За дверью определенно продолжалась жизнь, там, кажется, пили чай и негромко переговаривались, кашляли, садились, вставали, ходили.

Суки, подумалось Телицкому.

Первое же шевеление вызвало ворчание доски под задницей, и он замер, боясь почему-то выдать себя. Черт знает, другая сторона, другие люди, ночь, может, они все упыри тут, только притворяющиеся людьми. Возьмут и высосут досуха.

За пофыркиваниями, шумными глотками и движениями слух Телицкого скоро распознал слова. Кажется, бойкая Людка скрипучим голосом тихо перечисляла, кто умер, кто пропал, тревожилась за сестру и ее семью, сокрушалась об украинцах там, за невидимой линией разграничения. Один из стариков возражал ей, говоря, что жалеть иуд нечего. Еще кто-то говорил, что скоро все закончится, и бандеровцев будут вешать, как в сорок четвертом – сорок пятом.

Телицкий уснул снова.

Кто-то рядом печально сказал ему: «Севостьяновы. Михаил и Софья. Умерли. Сын их жив, остался без руки. Померко. Олег Владимирович. Умер. Не нашли почти ничего. Прямое попадание. Так пустой гроб и похоронили. Шверник. Александр Алексеевич. Пропал. Говорят, выехал с дочерью перед самым обстрелом. Пропал. Ни машины, ни дочери. Надо посадки раскапывать, вдруг там. Так ведь страшно...»