Текст книги "Выбор Донбасса"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Ага, давай, заливай мои вёдра своим палёным самогоном, – сверкнув глазами, как молниями, кивнул головой Доктор. Голос его задрожал, закипел, забурлил неистово. – Тыловик он, видишь ли!

– Точно так и есть!

– Сейчас ты мне ещё про родителей своих престарелых наплетёшь, про детей своих малых задушевно рассказывать будешь, про несчастных детушек, да жаловаться на непутёвую жизнь и жену некрасивую, с которой в однокомнатной квартире мучаешься...

– Буду, – горячо перебил врача Володя, – буду! Двое у меня мальцов! Вадик и Санька! Четырнадцать и восемь им! На мамку похожие, чернявые оба, добрые, хозяйственные! И учатся хорошо: троек мало! Хлопцы мои, ой меня они любят, всё «батька», да «батька»!

– А вот мои хлопцы, они здесь, – указал Доктор на раненых ополченцев. – В крови своей валяются! Раненые тобой и твоими подельниками бандеровскими! И в поле там, знаешь, сколько хлопцев лежать осталось? И всё после того, как твои дружки, твои «хорошие ребяты» из пулемётов нас поприветствовали!

– А что нам делать было? Что? Мне что делать было? Что? Я чем виноватый? – Володя перешёл на крик. – Повестку принесли! Или тюрьма или война! Війна або в’язниця, а я в клітку не піду! Я сам не стрелял! Я...

– Но ты выбрал войну! Убивать поехал! Решил, что лучше другого кого-то жизни лишить, чем самому на нары сесть? Хорошо ты устроился, Володя, отлично просто!

– А ты бы что сделал? Ты захотел бы в тюрьму? Ты бы себя как почувствовал, когда приходят и говорят: там на нашем украинском Донбассе бородатая нечисть командует, чеченцы и осетинцы хозяйничают! Нам так говорили, – звонко чеканя слова, кричал Володя, – русская армия пришла, кадыровские псы прискакали! Говорили: они украинцев режут, баб насилуют, заводы вывозят, хлеб жгут!

– Много ты тут чеченцев и осетин видал? Много? Говори, сколько? – Док побагровел, закружилась голова. – Говори, сколько ты резаных украинцев видал и баб изнасилованных?

– Не видал, – опустил голову Володя. – Да кто знал тогда. Пропаганда, телевизор, комбат, ребята говорили, твердили все. Поверил. То людина не повірить?

– А что ж ты, как сюда приехал и увидел, что нет тут никаких кадыровцев злобных, назад домой не соскочил?

– Я не дезертир!

– Конечно, ты не дезертир! Ты убийца мирных жителей, – медленно и грозно произнёс Доктор, лицо его омрачилось. – Ты убийца стариков и детей!

– Нет, – исступлённо замотал головой Володя, – нет! Нет, не так!

– Нет? – закричал военврач. – Нет? Да ты в окно посмотри, в окно морду свою собачью высунь! Посмотри, что ты, и такие уроды, как ты, с моим городом сделали! Смотри, гнида, и думай: люди ранены, дети осиротели, стрельба перекрёстная, окопы во дворах, школы брошены и больницы разбиты! Судьбы человеческие в войне горят!

Колонна, как раз втянулась в город. И слева, и справа от дороги виднелись побитые снарядами небогатые домики частного сектора. Изрешечённые осколками и пулями заборы, проломленные крыши зданий, несколько сгоревших легковушек на обочине, вывернутая наизнанку автобусная остановка, разграбленный магазинчик, покалеченные деревья и кусты. И ни одного человека.

Володя пару минут смотрел в окно. Молча и зачаровано. Нерадостный пейзаж его тяготил, заставлял ощущать неприятное чувство вины. Он, тяжело вздохнув, опустил голову. Прижавшись небритой щекой к плечу, закрыл глаза.

Машину тряхануло на кочке. Доктор, ударившись затылком о кузов, тихо застонал.

– Это, что это было? Кто сюда стрелял, – неуверенно подал голос Володя. – Разве мы, разве, я хотел сказать, разве ВСУ по городу било? Не может быть!

– А кто, кроме как ВСУ? Никто, кроме вас! Если мы наступаем отсюда, от города на вас идём, а вы по нам неделю долбите, кто сюда попал? Вы! Вы-ы! Это вы разрушили мой город, вы убили моих земляков, вы поранили моих родственников! И не будет вам никогда никакого прощенья, – рявкнул Доктор, и глаза его жестоко вспыхнули, – не будет ни–ка–ко–го прощения! Ни тебе, ни остальным!

– Не может такого быть! Нам говорили, что пушки по кадыровцам бьют, по чеченцам наша артуха бьёт, – твердил Володя, сам себя убеждая в своей правоте. – Не может быть, чтобы мы так и по городу! Мы – по координатам же, по чеченцам...

– Воды в городе нет, продукты на исходе, с электричеством проблемы, газ отключен! Вон, гляди, морда, в окно! Мою школу проезжаем, школу, в которую я учиться ходил!

Небольшая двухэтажная школа из белого выцветшего кирпича зияла разбитыми окнами и выбитыми входными дверьми. Из некоторых окон виднелись следы недавнего пожара. Из проломленной в двух местах крыши торчали куски деревянных балок, внизу валялись битые плиты шифера.

– Не может быть... Я не верю... Это не мы... Не верю...

– Водитель! Шофёр! Быстрый! Стой, – закричал Док что есть сил, неистово колошматя локтем по перегородке между салоном и кабиной. – Стой!

Игорь ударил по тормозам. Скрипя истёртыми колодками, УАЗ, подавшись вперёд и качнувшись, остановился. Мотор заглох. В салоне машины стало непривычно тихо.

– Выходи, выходи, сука, выползай! Я тебя прямо здесь расстреляю! Володя, выходи немедленно, скотина, – Доктор ещё ярче вспыхнул ненавистью. Размахивая пистолетом и пуская слюни, он бесновался.

– Нет, нет, нет, – выпучив красные глаза, заклинал ополченца пленник, как заколдованный глядя на мушку ствола пистолета.

– Вылезай, гадина, я тебя на месте шлёпну, – ревел военврач. – Убью за то, что мою школу разбомбил, за то, что Сашу сегодня убил! За то, что Глобуса убил! Смерть и тебе, гадина!

– Не-е-е-ет! Нет, – шептал Володя. Его нижняя губа дрожала, лицо исказилось, голос готов был надорваться.

– Доктор, дружище, очнись, ты чего творишь! Ехать надо, – Быстрый, обернувшись через плечо и оценив обстановку, повернул ключ в замке зажигания. – Угомонись!

– Ты врач? Ты же врач, – радостно заверещал Володя, поводя бровями. – Ты же всех спасаешь, а не убиваешь! Ты не можешь меня убить! Не можешь!

– Не мог! А теперь могу, – уверенно отбил Доктор. – Поставлю на колени, и застрелю! А труп твой поганый на дороге оставлю, чтобы собаки сожрали! Я отомщу за парней!

– Док, прекращай цирк, успокойся! Я понимаю, ты ранен, ты контужен, ты устал, ты зол. Но не надо тебе в это дерьмо наступать. Убьёшь его, и его проблемы закончатся, а твои – только начнутся! Остынь, дружище, – Быстрый через зеркало заднего вида сверлил глазами затылок военврача. – Успокойся!

Доктор мысленно окатил себя ведром ледяной воды, отрезвел, взял себя в руки и ценой невероятных усилий сумел подавить в себе жестокие мысли об убийстве. Со второй попытки он засунул пистолет в кобуру. Пряча свою душевную боль и переживания в глубинах подсознания, Док крепко сжал губы, собрал пальцы в кулаки. Ему вдруг стало очень холодно, он затрясся мелкой дрожью и, шевеля неожиданно закоченевшими пальцами ног в берцах, до крови прикусил язык.

– За что мне всё это? За что? – проронил военврач внутрь себя.

Может, он сделал ошибку, ввязавшись в войну? Может, надо было забрать семью, упаковать шмотки, закрыть квартиру и уехать в Россию? Поработать в какой-нибудь поликлинике в Ростове и вернуться на Донбасс потом, когда всё закончится? Нет, это неправильно, в корне неверно, нельзя бежать от войны, если она сама пришла к тебе в дом. И вообще, где мы сможем лучше узнать людей, кроме как на войне? А самого себя – где? Только там, где жизнь вплотную граничит со смертью, а смерть – иногда возвращает жизнь. Там, где добро и зло – самые непомерные, неизмеримые, достигающие самых недюжинных высот инстанции. Там, где зло – это бездна, а добро – мягкое солнце в тёплом небе.

Доктор внутренне сжался. Подумалось: может, это сон, и я скоро проснусь, и всё развеется как дым. Но нет, машина, на скорости наехав на препятствие на дороге, дико подпрыгнула вверх, сиганула вниз и, с жутким грохотом амортизируя от асфальта, отозвалась витиеватыми матюками водителя и пассажиров.

«Жив, я жив, и здесь проходит моя жизнь», – опомнился Док, осмотрев себя и своих несчастных попутчиков. Ему стало безмерно жаль всех этих раненых парней в «таблетке», жаль себя и Игоря, жаль Володю. Ему захотелось выть. Захотелось домой к жене. Захотелось к маме на горячие пироги с яблоками, к друзьям на шашлыки у речки, в гараж – покрутить гайки под капотом своего старенького автомобиля, в свой уютный рабочий кабинет в больнице. Ещё никогда на войне Доктору не было одиноко, так страшно и больно, как сейчас.

– Приехали, слава тебе, Господи, и всем твоим апостолам! Все живые, и никто никого не убил в дороге, – устало сказал Игорь. – Выгружаемся, господа, госпиталь!

Кто-то с улицы распахнул задние двери машины, запустив в салон тонны яркого света, потащил на себя носилки с ранеными, помог вылезти Володе и Доктору.

Подошёл, потирая отбитое мягкое место, конвоир Володи.

– Я – Сирота, – закурив, он протянул руку Доктору, некрепко пожал его ладонь. – Ну, я поведу этого урода к врачу или ты сам? Я просто не был тут ни разу, не знаю, что куда и почём.

– Сиди тут, кури, справлюсь сам, – ответил военврач. – Это мой клиент, точнее – мой пациент, и я его об–слу–жу! Рентген сделаю, перевязку, укол. Потом верну тебе. А вот дальше ты уже сам в комендатуру его, или куда там надо, на бойню, или в тюрьму, или на телевидение.

– Ну, давай, – радостно оскалился Сирота. – Я здесь, если что!

– Пошли, тыловик чёртов, – окликнул Док Володю, направляясь к входу в госпиталь. Тот уныло поплёлся за ним, прихрамывая и поддерживая прострелянную левую руку правой.

Пройдя вперёд по узкому, плохо освещённому коридору, Док подошёл к дежурной медсестре, поздоровался, в красках описал ситуацию с пленным.

– Я поняла, – кратко отозвалась медсестра. – Вы посидите здесь. А мы зайдём на рентген.

– Давай за ней, – прикрикнул Док на Володю. – И без выкрутасов!

Боясь поймать взгляд Доктора, Володя молча пожал покатыми плечами и сделал шаг навстречу к медсестре. Та, записав исходные данные раненого, захлопнула книгу приёма и завела его в рентген-кабинет.

Док медленно опустился на старый стул с ободранной треснувшей спинкой, прислонённой к стене. Скрестив руки на груди, закрыл глаза, ему было нехорошо.

– А-а-а-а-у-о-а, – заорал кто-то из рентген-кабинета, – су-у-у-ка!

Док вскочил как ошпаренный. Вырывая пистолет из кобуры, он распахнул дверь. Вбегая, едва не зашиб медсестру, спокойно стоявшую у входа. Володя мирно сидел на стуле у аппарата.

– Что такое? Все целы? – Док непонимающе хлопал ресницами.

– Да, конечно, – оторопело отозвалась медсестра. – А что случилось?

– Я подумал, что убивают кого-то. Он вас. Ну, или вы – его!

– А, – медсестра коротко улыбнулась, – это же другой пациент закричал. Вон, там врачи другим парнем занимаются, – она кивнула на раздвижную перегородку, разделившую просторный кабинет надвое, – он и закричал. Вы не переживайте, мужчина, с нами всё хорошо!

– Вот чёрт, – разочарованно выдохнул военврач. – А я уже надеялся кое-кого пристрелить при попытке к бегству, – он посмотрел на Володю. – Ну, не повезло мне.

– Не повезло, – хмуро отозвался пленник.

– Ладно, ведите себя хорошо, я – в коридоре, – бросил Док через плечо, выходя и плотно закрывая за собой дверь.

Разворачиваясь, он нечаянно наступил кому-то на ногу.

– Да что за непруха такая, ё-моё, – растерянно пробормотал Доктор, одёргивая ногу и поднимая глаза. – Извините!

– Ничего, я вас тоже не видела, – отозвался сухой и немолодой женский голос.

– Лариса? – Док от удивления широко раскрыл рот. Одним непрерывным немигающим взглядом он охватил её всю без остатка. – Ты?

– Ты? Неужели это ты? – быстро-быстро мигая, изумлённо вращая головой по непонятной невероятной амплитуде, отозвалась невысокая фигуристая женщина.

Врач-травматолог, однокурсница Доктора, некогда краса всего университета, сейчас она выглядела несколько иначе, чем двадцать лет назад. Нестиранный белый халат плотно облегал её тело с пропорционально выпирающими окружностями сзади и спереди. Неухоженные каштановые волосы были собраны в хвостик на затылке, дряблая кожа лица и некрашеные губы выдавали её с не самой лучшей стороны. Невыразительные, выцветшие зелёные глаза наполнились слезами. Когда-то Лариса была влюблена в Дока, и не скрывала своих чувств, но он тогда почему–то остался равнодушным к её томным вздохам и лукавым взглядам.

– Ты, ты, откуда ты здесь? Как ты здесь? Что с тобой? Ты, – застенчиво шептала Лариса, непроизвольно обнимая однокурсника и крепко прижимая к себе. Она привстала на носочки и неожиданно поцеловала его в сухие безжизненные губы, мягко коснувшись своей растревоженной грудью его жёсткой ребристой груди.

– Лариса, – тихо отозвался Доктор, обнимая податливое женское тело. Он невольно закрыл глаза, мысли его понесли домой, к жене, и так сильно захотелось сейчас её увидеть, её обнять и жарко расцеловать, что у Доктора помутилось сознание.

Лариса глубоко дышала. Давно ничего не происходило в её сознании яркого, светлого, вкусного, одни осточертелые серые будни, однообразные, чахлые и безынтересные медленно ползли сквозь её монотонную жизнь. Муж-алкоголик давно её бросил, детей совместных они нажить не успели, а родители один за другим умерли лет десять назад. Пугаясь спиться и сойти с ума в четырёх углах узкой однушки, Лариса всё своё время проводила на работе, вся без остатка отдаваясь тяжёлому медицинскому труду. Крайние три месяца, с началом гражданской войны, она – выжимая из себя последние соки молодости и здоровья – и подавно сутками зависала на работе, хотя бы здесь чувствуя себя важной и нужной людям.

– Дорогой мой, – её глаза посмотрели с надеждой. – Как ты?

– Хорошо, – слабо отозвался Доктор. Недавняя контузия начальственно вернулась в его голову и забила в набат. – Хорошо.

– Да, да, да, конечно, – Лариса резко отстранилась от военврача, схватила его за руку, и потащила за собой по коридору. Она еле заметно улыбалась, глубокие вдохи колыхали её беспокойную грудь, зелёные глаза ожили и лучились радостной надеждой. – Тебе необходимо срочно умыться! И у меня есть кофе. Я прекрасно помню, как ты любишь кофе – две чайных ложечки на полчашки воды! Сахара и молока, правда, нет, но это не так важно, не правда ли? Главное – кофе, – тараторила она неумолкая.

Они вошли, нет, вбежали в небольшой светлый кабинет в конце коридора. Лариса, положив руки мужчине сзади на плечи, развернула его к зеркалу, висящему над раковиной.

– Вода только холодная. Мыло – тут. Умывайся. Полотенце сзади на крючке. А я принесу кипятка для кофе, – она слегка подтолкнула его вперёд и отчаянно хлопнула дверью, выбегая из кабинета.

Лариса летела по безлюдному коридору сломя голову, ей хотелось быстрее найти чайник и вернуться, чтобы говорить, говорить, говорить. Слишком много вопросов о жизни, своей собственной жизни, набралось у Ларисы, и Док был именно тем человеком, человечищем, кто смог бы выслушать и ответить.

– Твою дивизию, – Доктор посмотрел на себя в зеркало и медленно опустился на пол. Подтянув колени к подбородку, он прихватил их руками. Усталый, солёный, пыльный, в чужой багряной запёкшейся крови, высохший и опустошённый, он выглядел героем фильмов про ходячих мертвецов. – Как же ты меня узнала, Лариса?

Контузия окончательно взяла власть над телом ополченца. Доктор потерял сознание. Но ненадолго. Лариса и невесть откуда взявшийся Игорь привели его в чувство, сунув под нос нашатырь и от души нашлёпав по щекам.

– Нам пора уезжать, брат, – бесцеремонно заявил Игорь, – время жмёт. Мне дважды пацаны звонили. Там вторая партия раненых ждёт. Их уже выносят к лесопосадке. И тебя тоже все спрашивают, сам знаешь, без тебя – как без рук.

– Да, едем, конечно, – едва выпуская слова изо рта, согласился военврач. – Это наш долг.

– Ну, какой ещё долг? Долг! Тебе нельзя! Тебе самому необходимы срочный отдых и покой! Обследование и стационарное лечение, – громко возразила Лариса, крепко скрещивая бледные рыхлые руки на груди. – Оставайся!

– Может, в натуре, останешься? Подлечишься! Совсем ты хреново выглядишь, Док! Завтра я тебя заберу, – предложил Игорь. И, чувствуя эмоции расстроенной женщины, улыбнувшись, добавил: – Примешь душ, выпьешь гору таблеток, подлечишься. Поспишь на кровати, на простынке, под одеяльцем, погреешься. С красивой женщиной пообщаешься. Это точно поможет выздороветь! Я тебе как специалист говорю!

– Поехали, – отрезал Док, и подал Игорю руку. Тот осторожно поставил товарища на ноги. Пожав плечами, извинительным тоном предложил Ларисе:

– Если я его после второй партии раненых вам на попечение оставлю, примите?

– Приму, – с отчаянием вырвалось у неё из груди. Она утвердительно кивнула головой, но твёрдый подбородок её дёрнулся, стал бесформенно мягким и вязким, уголки губ завяли, неуместная косметика в складках морщин поплыла, она безутешно расплакалась. Закрывая лицо ладонями, Лариса отошла к окну. Мыслями она возвратилась в своё уныние, и осознание пожизненного одиночества уже вбивало толстый осиновый кол в её сердце, лишая кислорода и надежды на внезапное чудо.

Доктор, бросив осторожный взгляд ей в спину, почувствовал себя форменным негодяем, сначала подарившим женщине шанс на удачу, а потом вырывающим ей душу и бросающим её на съедение дворовым псам. Громко стуча по полу каблуками берцев, так, чтобы заглушить стыдливое биение своего сердца, он покинул кабинет.

Под единственной лампой, висящей на скрюченной проволоке под высоким потолком, в луче рассеянного желтоватого света стояла знакомая медсестра из рентген-кабинета.

– А я вас ищу, – развела она руками. – Где же вы запропастились, думаю.

– Я здесь. Я – вот он. Я нашёлся. А где мой пациент?

– Он на улице, во внутреннем дворе на скамейке сидит, курит. Ждёт вас.

– Добре, спасибо! – Доктор вдруг заметил, что тонкий розовый шарфик, повязанный над отутюженным воротничком халата медсестры, делает её особенно женственной и здорово оживляет её немолодое уже лицо, и снова мыслями вернулся к жене. – Знаете, а вы очень хорошо выглядите, – добавил он, – несмотря на всю эту проклятую войну, вы замечательно выглядите. И это отлично!

– Спасибо...

– Что с тобой, брат? Я тебя что-то не узнаю, – шутливо поддев товарища плечом, сказал Игорь, с понятным интересом разглядывая медсестру. – Ты что, всех баб в госпитале знаешь?

– Это не бабы, это женщины, друг. Наши с тобой боевые подруги, – сухо ответил Доктор, выходя во двор.

– Ну, да, конечно, «подруги», – он раскрылся в широкой улыбке. – Только вот ни фига не наши. У тебя в подругах одни бинты, зелёнки и уколы, а у меня – руль, педали, да колёса!

На старой деревянной скамейке, короткой и кривой как мысли индейца, сидел Володя. Наслаждаясь тенью дерева и горьким дымом третьей подряд сигареты, он чувствовал себя гораздо лучше, чем час назад. Его простреленную руку подлатали, загипсовали, сделали хорошую повязку.

Володя расслабился. Его жизни, как он понял, ничего не угрожало, если бы ополченцы хотели его расстрелять, сделали бы это раньше, не вкладывая никаких усилий в его транспортировку и лечение.

Из стационарной металлической будки, установленной у автомобильных ворот, выбежал охранник – толстый недоброжелательный человек в полувоенной форме и с автоматом за спиной. Нескромно матерясь, он спешно открывал ворота.

Во двор заехала белая легковушка советского производства. Правый бок машины был изрешечён сотней мелких осколков. Сквозь приспущенные стёкла окон слышался детский плач.

– Мужики, чего ждёте, бегом помогать, – крикнул открывший ворота толстяк, рукой подав сигнал ополченцам. – Детей раненых привезли! Гранатой их шандарахнуло!

Игорь и Доктор подорвались к машине. Водитель автомобиля и охранник помогли выбраться с переднего сиденья молодой женщине с обмотанной бинтами головой. Сквозь белые марли проступала ярко-красная кровь.

Доктор с Игорем распахнули задние двери машины и осторожно подняли на руки двух девочек. Одна, что постарше, лет семи, была ранена в обе руки. Видимо, она пыталась защитить ими лицо во время взрыва. Плача навзрыд, она тряслась всем своим немощным тельцем. Её побитые руки, плетьми повисшие вдоль туловища, кто-то невпопад обмотал бинтами и тряпками. Вторая, пяти лет от роду, худая и бледная, испуганно хлопала длинными ресницами, молча переживая боль осколочного ранения в левую ногу, бегло обвязанную лоскутами цветастой футболки. Тонюсенькие её ножки дрожали, белые носочки и сандалии были перепачканы кровью.

– Твари они конченые, недочеловеки, – свирепо хрипел водитель. – Пьяные «нацики» швырнули гранату, когда мы мимо их блок–поста проехали. Документы проверили, «всё нормально» сказали, «добре, їдьте, люди добрі», и гранату в нас! Не знаю теперь...

– Всё будет хорошо, – заверил его Док, прикидывая возможные последствия ранений. – Не смертельно! А «нацики» – они, да, суки конченые! И своё они скоро получат!

Мужики занесли детей в больницу и передали врачам. Те немедля приступили к неотложным в таких случаях действиям.

А во дворе, в раскидистой тени дерева, на скамейке, кривой, как мысли Порошенко, молча плакал Володя. Плечи его непослушно ходили вверх-вниз, в горле стоял ком, руки тряслись. В глазах стояли раненые девочки, в уме – Вадик и Санька, что ждали его дома.

Александр Цыба (Енакиево)

Умочка

Где-то совсем рядом вновь громыхнуло. Судя по звуку – крупнокалиберный миномет. Умочка уже научилась их различать. Мина свистит, как противный холодный ветер в разбитое окно. Снаряды от больших пушек воют и стонут протяжно, с каждой секундой все громче, подобно стремительно приближающемуся поезду. Поначалу она пробовала считать разрывы – далекие и близкие – но их было так много и все они сливались в такой сплошной, непрерывный гул, что она быстро сбилась. Потом решила считать только те удары, что попадают в их дом. Сегодня насчитала уже восемь. Впрочем, только лишь за сегодняшний день или вместе с вчерашним – Умочка не знала, потому что она начала считать с того момента как проснулась. И хотя то недолгое, мимолетное забытье, что периодически охватывало ее, нельзя было назвать сном, время от времени она погружалась в состояние легкой отрешенности и отчуждения, в которые успевала чуточку отдохнуть. Что там на улице – утро, вечер или глубокая ночь, было неизвестно.

В подвале стоял абсолютный мрак, электричества здесь никогда не было, все свечки выгорели, фонарик и телефон разрядились, а делать светильник из кусочка бинта или марли, смоченного постным маслом, как получалось у мамы, она не умела. Да и масло закончилось.

– Умочка, я быстро сбегаю домой и вернусь. У тебя, поди, ножки уже заледенели. Побудь здесь и не вздумай выходить. Услышишь, кто крадется – задуй коптилку и сиди тихо, поняла?

– Мамочка, я кушать хочу... – Умочка всхлипнула, готовая расплакаться.

Мама прижала ее к себе, чтобы не показать своих слез.

– Сейчас я приду, принесу покушать. И одеялко твое с осликами прихвачу...

– Мамочка, ты только без меня в Горловку не уходи, ладно?

– Конечно. Мы вместе уйдем... Сиди тихонечко, я скоро.

И убежала, не теряя драгоценных минут.

Мама всегда ее так называла – Умочка. Реже – просто Умница или Леночка. Уже в пять лет она считала до тысячи, знала наизусть таблицу умножения и сама читала старую книжку сказок братьев Гримм, много лет пылившуюся в шкафу, недавно найденную и ставшую теперь любимой. Ну, разве не умница? Если бы в прошлом году можно было пойти в школу, она обязательно стала бы отличницей. Но школу разбили еще летом. Пустые глазницы ее вырванных окон смотрели теперь на изуродованный, разрушенный город, словно спрашивая отчаянно-удивленно: «Неужели сюда никто не придет?».

Мама ушла давно. Третьи сутки Умочка сидела одна в черном, сыром подвале на старой кушетке и ждала. Холодно и страшно... Старый плед согревал плохо, но ее спасением была внезапно пришедшая оттепель, прогнавшая на время вон из города слякотную зиму. Очень сильно хотелось кушать. Последний раз она ела черствое, овсяное печенье, когда мама была еще рядом и с тех пор, как она убежала в Горловку, у Умочки не было во рту ни крошки. Еще сильнее хотелось пить. Вода в бутылке закончилась, набрать новой было негде. Несколько раз Умочка порывалась выбраться из подземелья и убежать в соседний подъезд, на пятый этаж, в свою комнату, но обстрел не прекращался ни на минуту. Кроме того, она была послушной и, пообещав сидеть и ждать, должна была сидеть и ждать.

Поначалу она звала маму беспрерывно, хотя и понимала – Горловка далеко и конечно мама ее не услышит. Быстро охрипла и теперь сидела тихо, без слез, замерзшая, истощенная и измученная, прислушиваясь к чудовищной какофонии звуков.

«Мама вернется, – думала она. – Не может же она бросить меня здесь одну?»

Невдалеке стрекотали автоматы, звук которых она тоже научилась различать отлично. Совсем близко раздался оглушительный, воющий девятый удар, затем какой-то противный шум, напоминающий шелест сухой листвы, гоняемой по асфальту осенним ветром. Этот новый звук был таким же зловещим, как и остальные, так что Умочка юркнула с головой под спасительный рваный плед и захныкала:

– Ма-ам-а!!.

Никто ее не услышал. В доме, стоявшем на окраине, не было ни души. Все, кто мог, покинули его, прихватили нехитрые пожитки и уехали прочь от смерти и разрушения. Даже соседка, одинокая тетя Люба, поначалу сидевшая с ними, воспользовавшись недолгим затишьем неделю назад, тоже убежала в Горловку.

– Тикать надо отсюда. Видно, толку никакого... Дальше – только хуже будет, – говорила она маме.

– Куда тикать? И на чем? Таксисты ни за какие деньги не повезут... Под пули никто не полезет.

– Значит пешком уходить. До Горловки, до окраин, всего-то километров семь-восемь. Дойти можно. Там вроде и магазины еще работают.

– А дороги? Все ж простреливается. Да и в Горловке несладко. Говорят, утюжат ее твари не меньше нашего. Из огня, да в полымя?..

Тетя Люба вздохнула и перекрестилась.

Потом она ушла за водой и уже не вернулась. Мама сказала, что знает точно – тетя Люба все-таки добралась до соседнего города, сидит теперь в теплой, светлой квартире и их поджидает. Тогда же Умочка поняла – чтобы не возвращаться в этот подвал, нужно идти в Горловку. Вот тетя Люба там и оказалась. И мама тоже.

Наверху, шестые сутки продолжался самый мощный и жестокий обстрел из всех, что переживали города Донбасса. Даже Донецк не видел ничего подобного. Маленький Углегорск уничтожали безжалостно и беспощадно, вместе с его оставшимися немногочисленными жителями. Все, что стреляло – крупнокалиберные минометы, тяжелые гаубицы, «Грады», «Ураганы» – летело в город. Шестые сутки несчастных убивали за отсутствие у них национальной сознательности и наличие сепаратизма. Люди погибали в своих домах и квартирах, в погребах и подвалах, без надежды на спасение, и, не понимая, по приговору какого вселенского суда и во имя какого мира их, обычных трудяг, массово истребляет страна, которую еще несколько месяцев назад они считали своей. Жертвы исчислялись десятками, раненые умирали без первой помощи, убитых невозможно было похоронить. У многих из-за многодневного нервного напряжения исчезал инстинкт самосохранения: не выдержав колоссального стресса, люди помрачались рассудком, выбирались с руганью из укрытий на улицы, в бесплодных попытках отыскать убийц своих родных и погибали тут же, от осколков или пуль.

Восемь дней назад, 28 января, части армии ДНР начали наступление на город, создавая плацдарм для броска на Дебальцево – крупнейший железнодорожный узел, откуда украинская артиллерия еще доставала по «Углику» и била по нему без передышек. Дебальцевский мешок затягивался все сильней, вопрос расчленения и уничтожения восьмитысячной группировки теперь был делом времени, которое, впрочем, во избежание попыток деблокады, нужно было торопить.

Наступление подходило к кульминации – передовые механизированные бригады к 5–у февраля вошли в Углегорск. Стало ясно, что его не удержать – ополченцы уже зачищали немногочисленные разрушенные районы и отдельные улицы, но нанести городу максимальный урон, превратить его в руины, было еще возможно. Оттого украинские «Грады» били по городу из Дебальцево, почти не смолкая все эти дни, и таки добились больших успехов – центр города перестал существовать.

Всего этого Умочка, конечно, не знала, как не знала, что минуту назад от удара мины их подъезд сложился и рухнул. Она сидела в непроницаемо-темном подвале, пыталась согреться, закутавшись в грязный плед и жала маму. Ее чуткий слух уловил, что сплошной гул исчез, что между взрывами теперь появляются интервалы, иногда довольно большие, так что она успевала досчитать до тридцати. Интенсивность обстрела постепенно падала, и это было хорошим знаком. Но теперь к этим уже привычным звукам, прибавился еще один – в подземелье лопнула водопроводная труба и вода медленно, но неумолимо стала заливать комнаты и коридоры. Теперь Умочка могла напиться. Она встала, нашла по звуку, ощупью, злосчастную трубу и подставила ладошки под ледяную струю. Мама никогда не разрешала ей пить воду и молоко из холодильника и теперь, чтобы не простудиться, она пила маленькими глотками. Вода была невкусная, с привкусом сырых опилок, но это была вода. Холодная и самая настоящая.

Выстрелы почти смолкли, лишь где-то невдалеке, как назойливые трещотки, стучали автоматные очереди. Послышались человеческие голоса, явно приближающиеся к входу. Солдаты! Она не могла слышать весь разговор, но догадалась – они кого-то ищут. Может быть ее? Умочка прижалась к мокрой стене и замерла, как мышка.

Два ополченца, черные от дыма и копоти, оглохшие от бесконечных выстрелов и взрывов, смертельно уставшие от нескончаемого боя, пробирались по разбитому двору разрушенной пятиэтажки, между грудами мусора, обломками кирпича, штукатурки и битого стекла.

– Слава Богу, хоть здесь никого, – хрипло сказал один из них – коренастый, с темной, густой бородой.

– Дом на окраине. Вот все и смылись. Но снайпер где-то здесь, я уверен. Шмаляли отсюда.

– Был бы отсюда, мы бы здесь уже не стояли...

– Ладно. Давай на лестницу. Прошерстим все и назад... Смотри-ка. – Боец с аккуратным, тонким, едва приметным белесым шрамом на левой скуле, указал автоматом на посеченный кирпичной крошкой труп у входа с маленькой раной на груди, уже пропитавшейся и успевшей высохнуть кровью.

Бородач выругался:

– Твою дивизию! я уже задолбался их собирать.

Они подошли ближе.

– Красивая, – заметил тот, что со шрамом и вытер лицо рукавом куртки, так что белесая полоса стала видна отчетливей. – Давай, борода, на этаж, а потом заберем ее. Хлеб-то подбери. Пригодится... Жрать нам сегодня будет некогда.

Коренастый поднял валявшуюся рядом краюху, сунул ее в карман, и они потопали по лестнице.