Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

Приходили доктор с медсестрой. От них я узнал, что нахожусь в дивизионном медсанбате.

А через неделю я возвратился в полк как ни в чем не бывало. Даже без насморка обошлось.

– Где ты был? Что с тобой случилось? – накинулся на меня Петр.

Он оказывается ничего не знал о моих злоключениях. Всю эту неделю ждал меня, просился на поиски. Его не пустили. Расспрашивал обо мне, но никто ему не мог сказать ничего определенного.

В полном неведении был и Кравчук. К моему возвращению он отнесся с поразительным равнодушием: как обычно, молчком возился с оружием. И только прислушавшись к нашему разговору с Петром, проскрипел сухо:

– Составьте акт на списание автомашины и боеприпасов.

– Интересно, кто бы составлял такой акт, если бы я провалился под лед вместе с машиной?

– Если бы да кабы, во рту росли грибы, – тем же скрипучим голосом откликнулся Кравчук.

Петр шепнул мне:

– Не обращай внимания, ты же его знаешь! – И потащил за перегородку, рассказывая по пути: – Я тут на тебя каждый день получал паек. Суп держал на морозе до следующего дня. А потом выбрасывал ледяной круг и снова подставлял твой котелок повару. Вот и сегодня принес все, что положено. Сейчас разогреем…

У меня был свежий номер дивизионной газеты, прихваченный в медсанбате. В ней сообщалось, что на нашем участке фронта окружена целая немецкая армия. Пока я хлебал разогретый суп, Пир читал и перечитывал это сообщение, тут же комментируя:

– А что?.. Мы тоже не лыком шиты! Не зря полком нашим столько пота и крови пролито. Не так‑то просто армию окружить!

– Угомонитесь, стратеги! – прервал его Кравчук. – Потолковали – и хватит. Принимайтесь за дело. К вечеру надо полсотни винтовок в порядок привести: пополнение ждем…

Приехал старшина полковой батареи Кудряшов, и к радостной вести присоединилась горестная. От него мы узнали, что в районе Хорошева погиб наш товарищ по училищу, артмастер Миша Селькин. В батарее за ним прочно укрепилось прозвище Музыкант. Он и в самом деле был музыкантом – прекрасно играл на трубе. Ему бы в полковом музвзводе служить, но он бывал там лишь в качестве гостя, в нечастые периоды затишья на передовой. В другое же время почти неотлучно находился на огневых позициях.

Теперь, когда его не стало, Кудряшов приехал просить оружейника для какого‑то неотложного дела. Начальник мастерской отправил на батарею Петра. Нам это было очень кстати: на месте можно разузнать все подробности гибели нашего близкого товарища.

Вернулся Пегр в глубоком расстройстве. Сказал мне с надрывом:

Мы обязаны найти Мишино тело и похоронить. Что же мы за товарищи ему, если не сделаем этого?

– А разве он не похоронен?

– Никто толком не знает. Вероятнее всего, лежит там, где настигла смерть. Место мне известно: пушки там выкатили на прямую наводку. Миша подносил снаряды из укрытия. Пошел за очередным снарядом и не вернулся. Потом батарея вынуждена была поспешно сменить огневые. Едва успели собрать раненых, а до убитых пока очередь не дошла.

Мы отлично понимали, что на поиски тела Миши Селькина никто нас не отпустит. Стали придумывать какой-то предлог. Вызвались поехать на поле недавнего боя для сбора оружия.

– Ничего вы в снегу не найдете, – отмахнулся Кравчук.

– Снег начал таять, – доказывали мы, – из него теперь все наружу лезет.

В конце концов Кравчук уступил:

– Ладно, валяйте. Только без пулеметов и автоматов не возвращайтесь.

Не успели мы собраться в путь, как он вдруг передумал и объявил нам свое новое решение.

– Двоих не пущу. Там много мин. Ну, как оба подорветесь? Кто будет тогда оружие приводить в порядок? Езжай один, – указал он на Петра.

Спорить было рискованно – Кравчук мог и совсем отменить выезд. Петр, не мешкая, плюхнулся в сани и уехал.

Не прошло и часа после его отъезда, как подул резкий ветер, густо повалил снег. Кравчук ворчал:

– По такой погоде пушку не увидишь в трех шагах, а о винтовке или автомате и думать нечего…

Возвратился Петр поздно. Привез несколько винтовок. Начальник мастерской мельком взглянул на них, потом – вроде бы с сожалением – на перемерзшего Петра и ничего не сказал.

Улучив момент, я спросил Петра:

– Ну как?

– Нашел.

От дальнейших расспросов пришлось воздержаться. Только на следующий день Петр рассказал все сам:

– На нужное место выехал точно. Смотрю, разбросаны снарядные ящики. А рядом он. Лицо в снегу утоплено. Но я его сразу узнал по курсантской шинели. Разгреб рукой снег, перевернул на спину. Тут уже все сомнения отпали. Расстегнул шинель, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, комсомольский билет и вот это письмо – матери адресовано… Положил Мишу на сани и привез к

братской могиле. В похоронной команде у него тоже друзья нашлись. Положили в ряд с другими, накрыли шинелью и закопали, честь честью. Речей не было, музыки тоже. Один я снял шапку на морозе…

Неотправленное Мишино письмо мы отослали в тог же день. А вот сообщать матери о его гибели торопиться не стали. Сделали это только месяца через три. Нам казалось тогда, что так лучше.

7

Фронту поставлена задача: уничтожить окруженную армию гитлеровцев. Наш полк закрывает коридор, по которому окруженные рвутся из мешка. Уже не раз батальоны пытались овладеть селом, превращенным немцами в крепость, но успеха не имели. Застопорилось продвижение и у соседей. Сказались большие потери, понесенные в предшествующих боях. Не хватало боеприпасов.

По ночам еще держатся гаотые морозы, а днем солнышко пригревает по – весеннему. Весна не за горами. Однако приближение ее не столько радует, сколько тревожит и командиров и бойцов: по весенней распутице наступать труднее.

У всех и на уме, и на языке – Старая Русса и Демянск. До них «всего ничего», как выразился седой старик, приютившийся по соседству с нашей мастерской в приспособленном под жилье тесовом сарае с одним крохотным окошком. Он когда‑то пешком хаживал и в Старую Руссу и в Демянск. Зато теперь, как домовой, целыми днями сидит, затаившись, в своем сарае и только в сумерки выходит, чутко прислушиваясь к стихающей перестрелке на передовой и гулу транспортных немецких самолетов, доставляющих окруженной армии продовольствие и боеприпасы. Старуха его и вовсе не появляется на людях, а внучка изредка показывает лицо в дверях.

Мы никогда не заглядывали к ним в сараи, но со слов других знали, что там есть глубокий подвал, куда при артналетах и бомбежках забивается все семейство. Дед, правда, приглашал меня и Петра заходить па досуге, но нам мешало воспользоваться этим приглашением то, что в сарае обосновался и наш начальник Сушко – теперь уже капитан.

– Уезжайте вы отсюда, пока целы, – советовали мы

деду.

– Куда? – вопрошал он.

– Куда придется, только бы подальше от передовой.

– Старуха плоха. Да и кто нас где ждет?

– Неужто родственников нет?

– Есть, но в Ленинграде. Так теперь не туда, а оттуда люди рвутся. К нам вон внучка из Ленинграда приехала…

Однажды Петр влетел в мастерскую в неописуемом восторге:

– Познакомился с Капой!

– С какой Капой? – не понял я.

– С внучкой. Ее Капой зовут. Она студентка. Окончила два курса медицинского…

С тех пор Петр не упускал случая перекинуться с новой знакомой хоть несколькими словами. Сожалел только, что случаи такие выпадали нечасто, и появлялась она лишь на миг.

Как‑то Капа пошла за водой. Петр перехватил ее на обратном пути: уговорил поставить ведро и завел на уровне семиклассника беседу о дружбе и любви. Его рассуждения рассмешили собеседницу. Капа залилась гак громко, что я выбежал из мастерской, а Сушко – из сарая. Капитан сделал Петру замечание за разговоры на посту, сам. подхватил ведро с водой и ушел вместе с Капой.

Петр стоял передо мной ошеломленный.

– Что случилось? – недоумевал я.

– Ты же видел…

– Отчего она так смеялась?

– Не знаю. Я ей рассказывал о «Бедной Лизе» Карамзина.

– Лучше ничего не придумал?

– А что?

– Ты бы еще о Ярославне рассказал, как она проливала слезы на городской стене…

Петр не понял моей пропни – настолько был возмущен гем, что Сушко сделал ему замечание в присутствии Капы.

– Ты слышал, как он со мною разговаривал? – спрашивал меня Петр. – Сквозь зубы. И лицо перекосилось… А как бесцеремонно обошелся с Капой… Непонятно, почему она улыбалась ему при этом.

– Может, он ей нравится.

– Он?! Да ты что?..

Сушко в ту пору не было еще, пожалуй, сорока, но мы считали его стариком. И ухаживание в таком возрасте ча двадцатилетней Капой казалось нам смешным. А вот Кравчук рассуждал иначе:

– Куда вам тягаться с Сушко! Этой девице интереснее с ним, чем с вами, несмышленышами, только что из‑за школьной парты.

На следующий день Капа опять пошла за водой. Сушко на месте не было – его вызвал командир полка. Пе^) же, как и вчера, стоял с карабином у входа в мастерскую, но на этот раз даже не поздоровался с ней.

– Не обижайся, мой мальчик, я тебе манной кашки сварю, – жестоко пошутила Капа, коснувшись рукава его шинели.

Петр отвел руку за спину и не проронил ни слова. Я одобрил его поведение и посоветовал впредь держаться так же твердо.

Сушко по возвращении с КП полка зачем‑то зашел в мастерскую. И надо же было случиться так, что как раз к его приходу мы наконец‑то провели давно задуманную Кравчуком генеральную уборку нашего жилья.

– А у вас тут недурно, – отметил он. – Есть, пожалуй, смысл переселиться к вам на жительство.

И переселился.

Нас это, разумеется, не обрадовало. Рядом с начальством всегда чувствуешь себя стесненно. К тому же появились дополнительные хозяйственные заботы: Кравчук распорядился день и ночь топить нашу железную печку. А в ней, проклятой, все прогорает моментально, только поспевай подбрасывать. Дров не напасешься.

Сушко держался с нами отчужденно, большей частью молчал. – Наши разговоры между собой его раздражали. Поэтому и я, и Петр обрадовались не очень‑то привлекательному в другое время заданию – проверить в ротах пулеметы и на месте устранить возможные неисправности.

– Только не задерживайтесь там, – напутствовал нас Кравчук, – не растягивайте дело на неделю.

– Два дня им на все, – уточнил Сушко.

– И этого много, – пытался урезать срок Кравчук, ссылаясь на неотложные дела в мастерской, но Сушко не изменил своего решения.

Вооружившись всем необходимым, мы тронулись в путь. У сарайчика нас окликнула Капа.

– Мальчики, вы куда?

– Далеко, – ответил я неопределенно и, в свою очередь, поинтересовался причиной переселения к нам Сушко.

Она загадочно улыбнулась, погрозила пальчиком:

– Влетит вам от капитана за такие вопросы.

– Пойдем быстрее, – заторопил меня Петр.

– Боитесь? – поддразнила его Капа.

– Ничего и никого мы не боимся, – буркнул он и прибавил шагу.

В полку в то время было только два батальона. Я пошел в один, Петр – в другой. Работали как заводные. Перебираясь от пулемета к пулемету, где ползком, где перебежками, побывали во всех ротах и вернулись в мастерскую, как было приказано, ровно через двое суток.

Там жизнь текла своим чередом: дядя Вася уехал на дивизионный склад за боеприпасами. Кравчук возился у разобранного пулемета. Чулков гремел железом в другом углу. Сушко с писарем подсчитывали, сколько и каких боеприпасов осталось в полку к концу дня. Нас с Петром немедленно занарядили в ночное дежурство возле мастерской.

Пост был четырехсменным. После смены каждому полагалось два часа топить печь. Я сменился в три тридцать и, устроившись поудобнее у жарко пылавшей печи, сразу уснул. Сквозь сон услышал окрик Сушко. Потом меня начал тормошить Кравчук. Окончательно проснувшись, почувствовал, что в нашем жилье стало холодно. Печка давно прогорела.

– На передовую надо откомандировать за такое разгильдяйство! – бушевал Сушко, натягивая на себя полушубок.

У меня не хватило выдержки, вступил с начальством в пререкания:

– Я, товарищ капитан, только что вернулся с передовой. Излазил ее всю на животе. Для меня это дело привычное и почетное.

– Кончай базар! – одернул меня Кравчук и принялся растапливать печку.

А утром под нашим окном зазвенел голосок Капы:

– Мальчики, где вы?

В мастерскую она никогда не заходила – побаивалась Кравчука. Угадывала, по – видимому, его отношение к ней.

Кравчук весь род человеческий делил на две категории: серьезных и несерьезных. Одним из непременных качеств для зачисления в состав серьезных он считал малословие. «Анекдотов от него не жди», – обычно говорил Кравчук, подчеркивая тем серьезность человека. Так он отзывался, в частности, о Чулкове. Другую категорию, именуемую для краткости «алала», составляли любители поговорить. Все без исключения. Невзирая на чины и должностное положение. Капу он давно поставил па самую нижнюю ступеньку.

– Нашла время амурными делами заниматься, – негодовал Кравчук. – А вы тоже хороши! – упрекал он меня с Петром. – Юбку увидели и раскисли. Выйдите‑ка кто‑нибудь и скажите ей, чтобы не шлындала под окнами.

Вышел, понятное дело, Петр. Но сказал он Капе совсем не то, чего требовал начальник мастерской. Между ними завязался разговор о ее будущей профессии.

– Буду врачом, – сказала она.

– Это я знаю. А каким врачом? – допытывался Петр.

– Вы имеете в виду специализацию? Буду гинекологом.

– А что это такое?

Капа рассмеялась так же звонко, как в тот раз, когда Петр схлопотал себе замечание от капитана.

Я не выдержал, вышел к ним.

– Вы тоже не знаете, что такое гинекология? – обратилась Капа ко мне. – Тогда слушайте…

Петр стоял ни жив ни мертв, а она продолжала, как на лекции, излагать нам тонкости своей будущей профессии, от которых нас бросало то в жар, то в холод.

– Все ясно, – сказал я, хотя из лекции ее понял немногое. – Просим извинить – нам пора за дело. У Кравчука надолго не отлучишься.

Капа нисколько не обиделась. Даже посочувствовала нам.

А Кравчук действительно разгневался не на шутку: сопел, бросал инструмент, чертыхался. В такие минуты мы

старались держаться тише воды, ниже травы. Скидки на молодость не ждали. Не тот характер, и не то время.

8

«Юнкерсы» с воем устремились к земле, когда мы выбежали из мастерской. В деревне вместе с нами располагались все тылы полка, связисты, саперы и еще какие‑то мелкие подразделения. Прикрытие с воздуха всего этого довольно многочисленного гарнизона возлагалось на единственную зенитную установку из четырех синхронно действующих пулеметов.

«Юнкерсы» наведывались к нам с педантичной немецкой точностью – через день и непременно во второй половине дня. А в промежутках между бомбежками над деревней подолгу кружил «костыль» – разведывательный самолет «фокке – вулъф», высматривая цели на завтра. На него мало кто обращал внимание. Зато во время бомбежек весь личный состав гарнизона палил из винтовок, автоматов и даже из пистолетов. Так было и теперь.

– Посмотри на него, полюбуйся, – негодовал Кравчук, указывая пальцем на начальника продснабжения полка, который прижался к углу обгорелого сруба и стрелял по «юнкерсам» из трофейного парабеллума.

А счетверенная зенитная установка почему‑то молчала.

– Что они там, спят, что газ? – недоумевал Кравчук, имея в виду зенитчиков. – Немцы совсем обнаглели – по головам ходят, а они и в ус не дуют.

Я лежал почти рядом с ним, метрах в ста от нашей недостроенной хаты, в саду под яблоней. Вряд ли яблоня укрывала нас сверху, но каким‑то чудом мы оставались невредимы. Вражеские пули секли снег то правее, то левее, оставляя следы, похожие на куриные. Бомбы проносило куда‑то дальше, и там они разрывались одна за другой.

– Вся надежда на начпрода, – сострил Кравчук, поднимаясь со своего снежного ложа, когда налет кончился.

Он дал вогао своим чувствам, отчаянно ругался. В такие минуты лучше всего было помалкивать, иначе его тирады, неизвестно к кому обращеннце, могли затянуться надолго. Этого правила я придерживался всегда.

– Ты что, в рот воды набрал? – вдруг набросился он на меня.

Мне не хотелось с ним говорить еще и потому, что я не пришел в себя от завывания бомб и свиста пуль, не избавился от тяжести во всем теле. А Кравчук не отставал:

– Как тебе нравятся наши стражи неба?

– Что‑то у них не ладится с установкой, – машинально ответил я.

Кравчука опять прорвало:

– Как налет – бегом к зениткам, и, пока они труса празднуют, сам громи стервятников. Предложи им свои услуги! Запишись добровольцем в расчет.

– Можно и так.

– Чего?! Ишь ты – новоявленный бравый солдат Швейк из Будейовиц!.. А на твое место кто здесь станет?

Кравчук выразительно кивнул на неразобранное оружие, сваленное в кучу. Каждый день нам привозили собранные на поле боя винтовки, пулеметы, автоматы – истерзанные, окровавленные, забитые снегом, вываленные в грязи. Часто винтовки оказывались заряженными – из них не успели выстрелить.

Счетверенная установка на окраине деревни была не нашего полка, и Кравчук считал, что нам не следует совать свой нос куда не просят. Однако на исходе дня, неожиданно изменив свое мнение, сказал:

– Вот что, Гаевой… Сходи‑ка ты в самом деле к стражам неба, посмотри, что там у них…

С утра я поспешил к зенитчикам. Поздоровался с часовым у входа в землянку.

– Тебе чего? – спросил тот грубовато, похлопывая байковыми коричневыми рукавицами, плохо защищавшими руки от мороза.

– Мне вашего командира.

– А ты кто такой?

– Долго объяснять. Веди к командиру.

Часовой зашел в землянку и, вернувшись оттуда, пригласил:

– Заходи.

– Звание у командира какое? – осведомился я.

– Старшина…

В землянке было темно. Кто‑то чиркнул спичкой, посветил мне в лицо.

– Слушаю, – донеслось из дальнего угла.

«Наверное, командир расчета», – решил я и сказал,

зачем пришел. Для пущей важности добавил, что выполняю приказание старшего техника – лейтенанта.

– Дельное приказание, – отозвался тот же голос. – Только скажи, пожалуйста, что ты понимаешь в зенитной установке?

Все притихли. Ждали моего ответа.

– Я понимаю то, что установка должна сбивать самолеты, а она бездействует, когда нас бомбят…

В темноте загудели и потребовали зажечь свет, чтобы посмозреть на меня, «такого умника».

– Ладно вам! – оборвал разговоры старшина.

Мы вышли с ним из землянки, сняли брезент, покрывавший установку.

– Наш расчет живучий, – похвалился старшина. – Не делю назад здесь все черно было. Вокруг – одни воронки. Сейчас их снежком запорошило. Только вот установка стала подводить: два пулемета барахлят. И жидкости незамерзающей нет для заливки в кожух.

Старшина был высок, подтянут. Гимнастерка – с белым подворотничком. Мне такие нравились.

Мы бысзро договорились обо всем. Я даже пообещал ему добыть незамерзающую жидкость.

До этого мне не приходилось ремонтировать счетверенные пулеметы. Но помог Кравчук. И на следующий день установка работала безупречно.

– Спасибо вам, – благодарил старшина.

– Спасибо нам не нужно, – отпарировал Кравчук. – Сбивай самолеты, страж неба!

– Собьем, – заверил старшина. – Теперь обязательно собьем. Они ведь считают, что уничтожили нас…

Два дня неприятельской авиации препятствовала непогода. Даже «костыль» не показывался в небе. Только на третий день, когда стихла метель, появилось до десятка бомбардировщиков. Они развернулись над лесом, выстроились в линию и начали с воем пикировать на деревню. Первый метил, кажется, в нашу мастерскую – около нее стояла на ремонте 76–миллиметровая полковая пушка. Откуда‑то доносились стоны раненых…

Самолеты развернулись на второй заход. Стаей закружили над высоткой, где обосновалась зенитная установка. Один из бомбардировщиков густо задымил. Все наше внимание сосредоточилось на нем.

Он попытался было перетянуть через линию фронта, но отстал от других и сел на заснеженное поле. Двое пилотов выскочили из кабины и побежали в сторону леса. Мы с Петром устремились наперерез. С противоположного конца деревни их преследовали другие наши бойцы.

В огне, охватившем самолет, взорвалась несброшенная бомба. Мы залегли. Немецкие летчики – тоже. Завязалась перестрелка.

Расстреляв, по – видимому, весь свой боезапас, один немец опять кинулся к лесу и сразу рухнул в снег, настигнутый чьей‑то пулей. Другой – высокий детина в кожаном комбинезоне – отбросил в сторону пистолет и поднял руки, Мы обыскали его, взяли документы и повели в деревню. Заместитель командира полка по тылу тут же отправил пленного в* штаб дивизии.

Я побежал поздравить зенитчиков с успехом. Вместе со мной увязался Петр. По дороге я рассказал ему о старшине, о его белом подворотничке.

– Кадровый! – уважительно отметил Петр. – Они все от нас отличаются.

Поле вокруг установки чернело свежими воронками. Трудно было представить, как здесь могли уцелеть люди.

Старшина тряпкой протирал пулеметы. Боец, пристроившийся рядом, набивал ленту патронами. Двое лежали на снегу, укрытые одной шинелью.

– Молодцы, – сказал я, обращаясь к старшине.

– Не слышит он ничего, – ответил за него боец. – Контужен…

Я подошел к старшине вплотную и пожал ему руку. Из глаз его катились крупные слезы. Отвернувшись, он снова принялся исступленно орудовать тряпкой, словно готовился к инспекторскому смотру.

Мы помогли ему заправить ленты и опробовать установку. Все пулеметы работали исправно.

Старшина подвел нас к убитым, откинул край шинели. Голова одного из них была сплошь залита кровью. Старшина дотронулся рукой до него, потом кивнул в сторону догоравшего самолета. Мы поняли – это его работа…

На посещение зенитчиков ушло не более четверти часа, но Кравчук уже выходил из себя:

– Где болтались? Принимайтесь за дело. Слышите, что творится на передовой?..

9

Как‑то незаметно в прифронтовые леса пришел

апрель..

В весеннем небе, крадучись, проплывали немецкие транспортные самолеты. А на земле, еще укрытой снегом, не прекращались кровопролитные бои. Стерлась граница между ночью и днем.

По ночам мы с Петром без устали ползали по передовой, занимаясь своими обычными делами, конца которым не было видно. А днем – работа в мастерской. Некогда было отдыхать. Вся наша армия напряглась в едином стремлении – во что бы то ни стало уничтожить окруженного противника.,

Как‑то раз еще до рассвета начальника мастерской вызвал заместитель командира полка. Кравчук потуже затянул ремень на ватнике, провел рукой по щеке, явно сожалея, что не успел побриться. Он побаивался строгого майора и всегда перед встречей с ним проявлял повышенную заботу о своем внешнем виде.

Вернулся Кравчук хмурый. Чулков подал ему котелок с супом и ждал распоряжений. Они последовали незамедлительно:

– Приказано собраться и быть в полной боевой.

– А что нам собираться? У нас Все собрано, – ответил за всех Чулков. – Позавтракаем – и как штык.

Завтракали мы при свете коптилки. Развиднялось медленно. Подслеповатые оконца нашей хибарки все еще были заслонены снаружи плотным туманом. На передовых позициях полка уже ухали разрывы тяжелых мин и снарядов.

– Рано сегодня проснулись фрицы, – отметил Кравчук, прислушиваясь.

Мы тоже насторожились.

Скоро немецкие тяжелые минометы и артиллерия замолотили по деревне. В огневую дуэль включилась наша гаубичная батарея, стоявшая недалеко от оружейной мастерской. Кравчук послал туда Петра – узнать, в чем дело.

Петр принес тревожную весть: немцы прорвали нашу оборону. Одновременно до нас докатилась такая трескотня

автоматов, какой мы еще ни разу не слышали, находясь в деревне.

Кравчук распорядился приготовить к бою пулемет. Мы с Петром вынесли из мастерской только что отремонтированный «максим» и принялись набивать патронами ленты.

Прибежал связной от заместителя командира полка, передал приказ занять оборону на подступах к деревне, против лесной просеки. Кравчук остался в мастерской – так распорядился майор.

– Мне‑то что делать здесь? – спрашивал сердито Кравчук. – И куда я денусь один со всем этим хозяйством? – показывал он на груды оружия и боеприпасы.

Связной ответил, что на этот счет у него указаний не имеется.

Заместитель командира полка сам выбрал позицию для нашего пулемета в торчавшем из‑под снега малиннике. Слева и справа от нас уже окапывались человек двадцать бойцов, собранных из разных тыловых подразделений. От них мы узнали, что сюда должен отойти весь наш полк.

Мы с Петром принялись за оборудование огневой позиции, а Чулков занялся снаряжением запасных лент. Напряжение нарастало. Огневой бой кипел совсем рядом. На просеке появились немецкие автоматчики.

Петр стиснул рукоятки пулемета, я занял место второго номера.

Из леса прямо на нас отходили пять красноармейцев. Они не торопились, поравнявшись с нами, залегли. Следом за ними, уже ползком, сюда же двигались еще несколько наших бойцов, преследуемых немецкими автоматчики. Их надо было прикрыть. Заработал наш «максим»…

К середине дня, когда опустела уже не одна из пулеметных лент, снаряженных Чулковым, немцы открыли по нашей позиции минометный огонь и поднялись в атаку. Мы встретили их дтинными очередями. Не сробели и присоединившиеся к нам стрелки. Я поглядывал на одного из них, лежащего в своем снежном окопчике почти рядом. Он выставил вперед винтовку с примкнутым штыком и, как в тире, стал выцеливать атакующих перебежками автоматчиков. Его спокойствие и уверенность передавались мне.

Но вот одна из вражеских мин разорвалась так близко, что комья мерзлой земли посыпались и на нас, и на этого стрелка. Отряхиваясь, он крикнул:

– Хорошие вы ребята, только с вами тут пропадешь.

И пополз в сторону.

– Что‑то долго возится Чулков, – забеспокоился Петр.

– Дам еще пару очередей, и стрелять будет нечем.

Старшина действительно задержался дольше обычного, и я сам направился за очередной лентой. На полпути увидел Чулкова. Он лежал в неестественной позе у входа в землянку. Тут же валялась коробка с набитой патронами лентой.

Я перевернул его на спину, ухватил под мышки и потащил в землянку. Расстегнул полушубок и припал ухом к груди. У меня самого бешено колотилось сердце, и это мешало определить, жив или мертв Чулков. Медлить было нельзя: снаружи донеслись какие‑то команды, громыхал жестокий бой.

Я вернулся к Петру. Посоветовавшись, мы решили сменить огневую позицию. Выбрали глубокую воронку и потащили пулемет туда. Не успели обосноваться на новом месте, как появился боец с приказанием майора отходить на противоположную сторону деревни.

Мы невольно задержались у того места, где была наша мастерская. Теперь там зияли воронки и валялись разбитые ящики из‑под снарядов.

Кравчук нашел нас уже за деревней. С ним был сержант Афанасьев и еще незнакомый мне боец в изодранном белом маскхалате. Давно я не встречал известного всему полку весельчака и балагура Афанасьева. Он служил химинструктором в батадьоне, а теперь, оказывается, стал командиром стрелкового взвода.

– Повоевали»? – невесело спросил нас Кравчук.

– Немного, – ответил Петр.

– Хватит. Передайте пулемет Афанасьеву и пошли со мной… Где Чулков? Зовите его.

– Нет больше Чулкова, – доложил я.

Кравчук громко выругался, выражая столь обычным для него образом душевную боль.

Незнакомый боец опустился на колени, осмотрел пулемет со всех сторон, потрогал ленту.

– Работает, как часы, – заверил его Петр.

Боец ухватился за ручки, выпустил короткую очередь и остался доволен.

– Узнаю фирму Кравчука! – резюмировал Афанасьев.

– Прощайте, навещайте, не забывайте, – пропел он с привычной бесшабашностью.

Мы простились с ним и зашагали молча вслед за Кравчуком. У меня из головы не выходила землянка, в которой остался Чулков. Что с ним сделают гитлеровцы? Выволокут на снег и надругаются над мертвым или оставят непогребенным в той же землянке?..

Получив приказ на отход, мы с Петром не имели возможности унести тело Чулкова, потому что должны были тащить пулемет и боеприпасы. Я сделал последнее, что мог: забежал на несколько секунд в землянку, еще раз удостоверился, что Чулков мертв. Снял с него дрожащими руками изрядно потертую полевую сумку – на память; теперь сумка висела у меня на плече.

В сыром тумане апрельской ночи прямо над нами пролетали, шурша, немецкие снаряды и рвались где‑то в стороне. Под утро Кравчук вывел нас на дорогу, вдоль которой вытянулись повозки и сани, нагруженные полковым имуществом. Командир транспортной роты обходил свое нестройное войско, торопил.

Справа и слева от дороги тянулось унылое болото, поросшее мелким кустарником. Под колесами повозок еще чувствовался мерзлый грунт, и потому, хоть колея была глубокой, они не застревали в этом гиблом месте. А сани лошади едва тащили. Они все больше отставали от повозок, но бросить сани на обочине никто не решался.

По пути мы узнали от Кравчука, что где‑то в нашем же обозе едет Капа, попросившая в самые последние перед отступлением минуты посадить ее на какую‑нибудь повозку. Она намереваласть устроиться медсестрой в санбат.

10

Весенняя распутица и бездорожье все больше осложняли действия наших войск. Все тру/шее было добираться до баз снабжения и даже до дивизионных складов. Возникли опасения, как бы тылы не оказались вовсе отрезанными от переднего края. А фронт не мог ждать, пока просохнут дороги, и саперы намостят гати через болота.

Наша полковая батарея все чаще молчит: не хватает снарядов.

Ранним апрельским утром прибежал из батареи посыльный, сказал, что немецкие автоматчики чуть не ворвались иа ее огневые позиции. Нужны снаряды, и как можно быстрее.

– Командир приказал везти сколько есть, – закончил запыхавшийся боец.

– Снаряды распределяет не командир батареи, а начальник артиллерии полка, – внушительно отозвался Кравчук.

– Так и начарт там же, на батарее, – ответил посыльный.

– Ну, раз так, отвези ящиков пять, – распорядился Кравчук, обращаясь ко мне.

– Их всего десять.

– Значит, половину. Действуй…

Батарея стояла примерно в полутора километрах от нас, но добраться до нее было нелегко. Не везде еще сошел снег. Кроме того, путь пересекал ручей, правда, неглубокий. Моста не было – надо переправляться вброд.

Я пошел к командиру ^танспортной роты за лошадью.

– Опять гебе подавай лошадь! А чего же автомашинами не пользуешься? – ядовито спросил капитан.

Он расправил свои пышные усы и начал мне выговаривать за то, что я однажды имел неосторожность высказать в его присутствии «крамольную» мысль о преимуществах автотехники перед живым тяглом.

– Лошадка всегда выручала! С Александра Македонского все'армии воевали на лошадях. Веками!.. Ты понял?

– Понял, товарищ капитан. Только мне сейчас не до дискуссий: надо снаряды на батарею везги.

– Потому и прощаю. Ладно. Васьков, – крикнул капитан, запрягай!

Пожилой боец Васьков молча взялся за вожжи. Лошадь пошла медленным, размеренным шагом.

Когда мы положили на повозку последний, пятый ящик, Васьков скептически покачал головой:

– Не довезем.

– Что? – грозно прикрикнул Кравчук.

Васьков зачмокал губами, и мы тронулись в путь.

– Ты смотри за ним, – тихо напутствовал меня Кравчук.

Выполняя этот наказ, я все время с опаской поглядывал то на лошадь, то на невозмутимого Васькова. Перед ручьем ездовой остановил лошадь: «Пущай передохнет».