Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

– Зимой все дойдем, – мрачно предсказывал Ребров. – Так было и в сорок первом.

Нестеров, опираясь о стену, еле поднимался. Отдышавшись, медленно шел на улицу. Майор Глебов, исхудавший, глаза ввалились, тяжело шагал по коридору каменного здания, открывал двери, говорил тем, кто лежал:

– Выходите на физзарядку.

Физзарядкой он называл ходьбу во дворе, а кто не мог двигаться, чтобы сидел на воздухе.

Очень исхудал, даже меньше стал ростом, моряк Алеша Горшков, но он не терял бравой выправки. Часто его можно было видеть вместе с майором Глебовым… Весь ссохшийся, уже не похожий на медвежонка Алеша не рассказывал больше о Сибири, исподлобья поглядывал на немцев… Парень с забинтованной головой по – прежнему ни с кем не говорил, а на чей‑то вопрос, недоуменно смотрел перед собой.

Тяжки длинные ночи. Каменные стены настывали, и нет никакой возможности согреться. Из одежды редко у кого имелась рваная шинель, у некоторых и гимнастерок не было.

В последние вечера из одного корпуса разносилась по лагерю песня. Сильный, красивый голос с каким‑то рыданием повторял слова:

Алевтина, Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

Как раненая птица плакала от разлуки со своей родной стаей, так и невидимый человек повторял тоскливую мелодию. Позже оказалось, что это был известный артист, взятый в плен в харьковском окружении. Сколько было здесь всяких известных и неизвестных, погибающих без вести.

Бью особенно тяжелый вечер. Хлестал за окном холодный дождь. Напротив первого корпуса сейчас разместилась полиция. Слышался оттуда свист плетей, крики избиваемых. Услыхав эти вопли, севастопольцы сжимали кулаки… И вновь, словно стон израненной птицы в неволе:

Алевтина! Алевтина!..

Молодой парень с пораненной головой вдруг поднялся, будто впервые увидел эти каменные стены, лежавших без движения на полу людей, кинулся на улицу, крича:

– Я в плену! В плену!..

И с разбега бросился на колючую проволоку. Треск пулеметов! Прожекторы скрестились над первым бараком – на колючей изгороди, пробитое пулями, распласталось иссохшее тело.

Хлещет дождь. Свистят плети…

Алевтина! Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

После очередной утренней проверки, в барак севастопольцев зашел коротконогий унтер – офицер.

– Работа, работа! – щерился он в улыбке. – Гут работа. Кто есть электрик?

Все, поднявшись, хмуро глядели на сытую морду

унтера.

– Кто есть электрик? – опять повторил он требовательно.

Алеша Горшков, услыхав это, будто увидел сейчас свое сибирское село, бревенчатые избы, наверно, в них уже вспыхнул электрический свет…

– Ты есть электрик? – унтер взглянул на Алешу, в лице у которого застыла улыбка. – Ком! – и повел Алешу из барака.

Все смотрели в окна, как унтер вывел Алешу из концлагеря, и скрылись они за углом немецкой казармы. Севастопольцы вздохнули. Работа… Без нее также трудно, как без хлеба.

Вернулся Алеша под вечер. У него светилось лицо.

– Делал внутреннюю проводку в казарме, – рассказывал он. – Как взял в руки ролики и кусачки, все свое село вспомнил…

– Хоть покормили? – угрюмо спросил пухлый Семен Ребров.

– Супу немного дали, вот вкусный! – И осекся, взглянув на товарищей. – Даже с мясом…

– Хватит! – приказал Ребров.

– Я там насобирал… – Алеша разжал кулак, и все увидели окурки.

– Вот это удружил, – бормотал Ребров, трясущимися руками разворачивая окурки. – Все по разу зашмыгнемся…

Утром опять унтер увел Алешу. Семен Ребров под вечер от окошка не отходил. Вот и вернулся Алеша: хмурый, задумчивый. Окурков не принес.

– Закончили проводку, – сказал он.

Наутро в барак прибежал запыхавшийся унтер-

офицер:

– Где электрик?

Алеша вышел вперед.

– Кусачки! – заорал унтер. – Где кусачки?

– Не знаю, ничего не знаю…

– Где они? – унтер наотмашь ударил пистолетом в лицо Алеши. – Аллее век!

Стуча кованными сапогами, по двору бежали солдаты.

– Раус! – в один голос рявкнули они. Всех из барака выгнали.

Слышались оттуда, из барака, стоны Алеши, крики унтера и солдат. Шел обыск, искали кусачки и не находили. Опять доносились из барака стоны Алеши и ругань унтера.

Гитлеровцы ушли. На полу лежал Алеша и стонал, закрыв глаза. Принесли воды, но он не отзывался, казалось уснул… Ночью опять ворвались унтер и солдаты. Все обыскивали, били Алешу. Он уже не стонал, молчал, закусив губы.

Больше не приходили с обыском. Наверно, немцы сами потеряли, а молодой сибиряк чуть не поплатился жизнью. Но хоть и мал ростом, но крепкий Алеша. Выжил. Согнувшись, ходил по крндору, старался не показываться солдатам и особенно унтер – офицеру.

Однажды ночью, лежа на полу, когда все уже уснули, Алеша шепнул Нестерову:

– Кусачки я взял и спрятал…

Виктор обнял Алешу. Почти всю ночь не спал Нестеров, всякие приходили в голову планы побега. Утром он подошел к Глебову, тот сидел возле каменной стены здания, передал ему слова Алеши.

– Так я и думал… – ответил Глебов. – Пострадал за

всех.

Вышел и Алеша на улицу, сел возле Глебова. Майор обнял его и шепнул:

– Где?

Алеша глянул в самый дальний угол, где колючая проволока поворачивала за каменный барак.

– Все ясно, – скалаз Глебов.

Готовились к побегу. Знали об этом только трое. Потом сказал! и моряку. Решили выбрать темную ночь и хорошо бы с дождем, чтобы следа не остались.

– Нужно и товарищей из соседнего блока об этом предупредить, – сказал Глебов Нестерову. – Но сообщить им только накануне побега. Где твой товарищ, с которым говорил в первый день?

Виктор давно не видел Егора Кузьминова. Может, больной? Каждое утро и вечером смотрел, как проходили мимо рабочие команды. И увидел Кузьминова, едва узнал – как тень, глаза ввалились. Виктор указал ему взглядом на проволоку своего барака. Тот все понял: нужна вс греча.

Вторые сутки над первым бараком не светил прожектор, какое‑то замыкание. Вечером Нестеров подошел к проволоке, Кузьминов уже на той стороне.

– Готовьтесь к побегу, – прошептал Нестеров. Пока ни кому ни слова.

– А как узнаем?

– Будете идти мимо, я подниму руку, значит, в эту ночь побег. Ваши из барака идут сюда, где лежишь, вырежем проволоку, а от нас – проход из лагеря.

– Очень ждем, – голос Кузьминова дрожал.

Они разошлись.

– А что там ожидать, – сказал Глебов Нестерову, – ночи темные, прожектор не светит. В следующую ночь бежим.

Утром Виктор сообщил Кузьминову, подняв руку. А вечером, когда в бараке все лежали, Глебов объявил:

– Товарищи, сегодня ночью бежим… Собирайтесь тихо. Ничего не берите лишнего.

Ночь темная. Часовые дремали на вышках… Глебов с Алешей кусачками проделали ход к соседнему бараку. Вырезал! колючую проволоку в главной изгороди, она в несколько рядов. Из соседнего блока уже здесь все вместе с Кузьминовым. Глебов решил их первыми пустить на свободу.

Последний раз тихо щелкнул! кусачки. Глебов, Алеша, моряк, Кузьминов вышл1 на свободу… За ними все из соседнего барака, в след – севастопольцы. Тихо выползал! и

– к берегу реки.

А в первом бараке Кондрат Сватов еще упаковывал свои вещи в объемистый мешок.

– Скорей! – Торопил Нестеров, его майор Глебов оставил замыкающим.

– Не брошу свое имущество фрицам, – ворчал Сватов.

Выбралтсь из барака, поползла под проволокой.

Свобода…

– Сейчас куда? – шепчет Кондрат.

– За мной, – Нестеров по – пластунски ползет как можно дальше от колючей проволоки. Схватился, и побежал. Сватов тоже побежал. И тут случилось… Кондрат в вещмешок и когелок уложил, а в нем ложка. И загремела она в котелке… Часовые поднял1 тревогу. Кинултсь собаки вслед.

Многих поймал1. Но Алеша, Егор Кузьминов, моряк и еще несколько человек ушли. Есл! они переплыл1 реку, считай скрылись.

А тех кого поймал1, построил! на плацу. Орал комендант, и вывел из сцюя каждого* десятого. Среди них Кондрат Сватов. Солдаты повели их к двадцать шестому корпусу…

На другой день приказ: всех севастопольцев отправить в Германию. Ночью уходил туда поезд. Прощались севастопольцы со своей Родиной…

Всех севастопольцев из концлагеря отправлял! в Норвегию. На железнодорожных путях стоял эшелон. Загна– лт всех в вагон, закрьши на замки, и эшелон пошел. На станциях не стоял1 долго. Слышно было, как дикторы устрашающим голосом объявлял!: «Дас ист шварц комисса– рен!» Только во Фраш<фурте – на – Одере задержались. Недалеко отсюда Берлш, его бомбили. Даже в закрытых вагонах видны всполохи огней над Берлином. Может, это советские самолеты прилетели сюда и бомбили. Наши войска уже далеко продвинултсь на Запад.

Эшелон шел дальше. В Штеттине – он недалеко от Балтийского моря – севастопольцев вывели из вагонов и сутки держали в опустевшем лагере, здесь остались только одни могилы… Ночь была дождливая, несколько человек бежали, накинув свои шинели на проволоку. Наутро под усиленным конвоем севастопольцев погнали в порт. У причала стоял большой пароход. Всех пленных – в трюм. Ниже был еще трюм, там лежали рюкзаки конвойной команды. Это была уже другая команда.

Сидели в трюмах все голодные. Перед посадкой на пароход дали по черпаку пустой баланды без хлеба. Сейчас, выломав доску, кто‑то спустился по веревке в нижний трюм, выпотрошил все рюкзаки и подавал оттуда батоны хлеба. В это время в трюме оказался конвоир, он включил фонарь и как закричал:.

– Рюкзак аллее капут!

Набежали конвоиры, а голодные не успели хлеб разделить. Солдаты захватили человек тридцать и вывели на палубу. Среди них оказался и Нестеров. Поставили всех у борта. Напротив выстроились солдаты с винтовками. «Вот где погибнем», – мелькнула у Нестерова мысль.

Подошел обер-лейтенант, старший в этом конвое. Сказал через переводчика:

– Вы вне закона! Можем всех расстрелять! Но я гуманный человек, окончил мюнхенский университет. Поэтому оставляю вам жизнь, но все пленные лишаются пищи до конца этого пути.

Лежали неподвижно все в трюме. Да еще качка началась. Нестеров терял сознание и словно опять просыпался от кошмарного сна. Загудели пароходы – их было несколько – стучали зенитки. Нестеров ожидал: вот сейчас завоет падающая бомба, как тогда, в Черном море… Но все смолкло. Наверно, сейчас ночь, и англо – американские самолеты потеряли из виду этот караван.

Осло – главный город Норвегии. Из трюма парохода выносили мертвых, а живых разделили на три группы – и в разные стороны. Нестеров видел через решетку, как мелькали по сторонам скалы и сосны. Поезд остановился где‑то на севере Норвегии, погрузили севастопольцев на баржу – их было человек двести – привезли на безлюдный остров. Только высокая скала над ним возвышалась, как будто клюв у орла на фашистской эмблеме.

Причалила баржа к берегу. Под скалой стояло несколько бараков, окруженных колючей проволокой. Комендант лагеря, тот самый «гуманный» обер – лейтенант, объявил:

– За побег расстрел!

А какой здесь может быть побег, когда вокруг море… И потянулись дни на этом Черном острове, говорят, так норвежцы его называют. Что тут ждет пленных?..

Каждый день заставляли камни перетаскивать с одной стороны острова на другую. Вечером конвоиры пригонят в бараки – еле живы. Лежат все молча, ничего на ум не вдет – одна еда. Но об этом – ни слова.

Наступили осенние дни. На севере рано темнеет, раньше стали и в барак пригонять. И однажды Нестеров поднялся в такой темный вечер и сказал:

– Хочу вам прочитать свои стихи:

 
Черный остров – камень и вода.
Не согнутся севастопольцы никогда.
Мысли все тоскливые долой.
Будет день, вернемся мы домой.
И придем, и постучим в окно…
Думай каждый: вырвусь все равно.
 

Поднялся Глебов и еще кто‑то. Глебов сказал:

– Мы это и в другие бараки передадим. Но будь осторожней… Ты пиши. Знаешь, как это нужно, чтобы поддержать наши силы…

Наступила зима – ветры, снежные бураны, но морозы не сит» «ые: в Атлантике проходит теплое течение Гольф– стри. о катит свои волны дальше, к нашему Мурманску. Все чаще смотрели севастопольцы в небо: не прилетят ли сюда краснокрылые самолеты… Говорят, до порта Нарвика – это севернее отсюда – долетает наша авиация, прикрывая англо – американские транспорты, которые везут оружие в Мурманск.

Зимние ночи на севере очень длинные, в два часа дня уже темно. А в небе загорается северное солнце. Яркими вспышками озаряет темное нёбо, разноцветными лентами освещает все вокруг…

– Такие огни, наверно, будут в день Победы, – сказал Нестеров, тяжело поднимаясь по короткой лестнице в барак.

– Победа недалеко. – Отозвался Глебов, он шел следом, отдыхая на каждой ступеньке. – Нашел я обрывок

немецкой газеты, там сообщают, наши войска уже на полдороге между Варшавой и Берлином.

Как хотелось дожить до победного дня!..

А возле ворот концлагеря стоял маленький ушастый ефрейтор и кричал:

– Не задумайте убегать! Крутну вот эту ручку – весь лагерь взорвется!

Да, верно, весь концлагерь заминирован. Если часовому спросонья покажется, что отсюда убегают – все бараки взлетят в воздух… Это придумал «гуманный» комендант.

К той поре его на свежую рыбу потянуло. Доставили лодку на остров. Каждое утро пленные тащили ее с горы к воде, а вечером опять наверх. Но коменданту, видно, надоело таскаться туда – сюда, оставили лодку у воды.

… А на фронте фашистам подходил «капут» – советские войска уже на Одере, восемьдесят километров от Берлина… Ух, с какой злобой конвоиры гоняли севастопольцев, которых заставили таскать камни. Но рано темнеет зимой. Конвоиры построили всех, раз просчитали, второй… И как заорали: – Цвай манн нике!» В строю не было Семена Реброва и его напарника. Когда все таскали камни, они на берегу лодку конопатили и смолили.

Конвоиры загнали всех в бараки. Вполголоса обсуждали здесь: если их товарищи доплывут до материка, куда они дальше? Кругом снежные горы. А может повстречают партизан?..

Собаки на острове залаяли, не лагерные овчарки, откуда‑то ищеек привезли. Носились волкодавы по всему острову. И все рвались к берегу, где стояла лодка. Значит, верно, ушли двое в море. Несколько дней их искали повсюду

– не нашли.

. – Горе будет этому лагерю! – кричал комендант.

Всякое горе испытали эти люди, вернее, тени людей. Но сейчас… Несколько дней не выдавали даже того хлеба, что наполовину из опилок. Лежали все в бараках, не поднимаясь. Каждый день выносили мертвых.

Весна сорок пятого. В первые дни мая полуживых севастопольцев вывезли с острова на барже. А на материке – в вагоны, и опять той же дорогой на юг. Вечером на другие сутки были в Осло. Там – никакой светомаскировки, и слышались отовсюду крики людей. Что такое? Но поезд пошел дальше. И на каждой станции в эту ночь слышались крики, и горели огни.

Утром Нестеров проснулся. В доске вагона была трещина, смотрел в нее – стояли на какой‑то небольшой станции. Ярко светило солнце.

Загремели замки, дверь распахнулась. И конвоир

сказал:

– Криг ист фертик! – война окончена.

Что тут было! Все обнимались и плакали… Конвоиры, закинув винтовки за плечи, куда‑то ушли. А севасто-, польцев обступили норвежцы, указывали на шоссейную дорогу:

– Там комрад…

Наверно, это были товарищи из других лагерей. Все построились, пошли по дороге и запели: «Страна моя, Москва моя…» Но не было силы петь и идти… Сели все. Норвежцы подогнали сюда автомашины, помогли подняться, и помчались машины по дороге.

Показался поселок на берегу фиорда, а возле него – приехавшие товарищи из других лагерей. Нестеров увидел и глазам не поверил – Зорька Родин! Обнялись, смотрели друг на друга, едва узнавали. И поехали все поездом в Осло. Отовсюду собирались сюда освобожденные из концлагерей. И Семен Ребров с товарищем, с которым бежали с острова, были здесь. Тогда они, добравшись на лодке до материка, встретили партизан. Все здесь ожидали возвращения на Родину.

После парада Победа в Москве прошли парады и в других столицах европейских государств. В Осло были американские и английские войска. А народ Норвегии не хотел видеть парад без участия советских войск. Но наши армейские части, освободившие город Киркенес, стояли далеко на севере Норвегии.

Тогда выбрали пятьсот человек из оставшихся в живых по кошщащэям. Обмундировали их, как могли. Одна фабрика срочно изготовила красные звездочки.

Парад Победы, назначенный на тридцатое июня, был назван Днем Союзников. Этот батальон в пятьсот человек, готовился к нему. Маршировали по плацу, но отвыкли от строевой, а норвежский оркестр исполнял свои марши, но

они никак не подходили под размашистый шаг наших

солдат.

Тридцатое июня – день солнечный, ясный, какие не часто бывают в Норвегии. Батальон, представляющий Красную Армию, построился. Команда «смирно». Вся колонна строевым шагом – по улицам норвежской столицы. Вышли на прямую улицу, что вела на центральную площадь, где состоится парад. По обе стороны улицы нескончаемая толпа народа, опоясанная пешей и конной полицией. Вот и площадь, королевский дворец – трехэтажное здание, все ошарпанное за годы войны. Перед дворцом – трибуна, на которой норвежский король Хакон седьмой, американские, английские генералы и военная делегация Советского правительства

– маршал авиации Ф. Я.Фалалеев и генерал В. И.Щербаков – командующий четырнадцатой армией, освободившей Северную Норвегию.

Выступил с речью норвежский король – старик в морском костюме. Он говорил о том, что Красная Армия победила на всех фронтах и освободила норвежскую территорию на севере. Народ Норвегии принял Красную Армию как освободительницу.

Первыми на параде прошли американцы, затем англичане. Прошли как‑то неохотно, разговаривая в строю. И вдруг оркестр неожиданно грянул «Москва моя!» Ударили наши строевым шагом, да так, что над площадью пыль взвилась. На трибуне виднелись удивленные лица норвежского короля, американских и английских генералов, и веселые, смеющиеся лица маршала Фалалеева и генерала Щербакова. А батальон, четко печатая шаг, шел через площадь. У многих в строю – болезненные лица, но какая радость в глазах!

Норвежцы кричали и бросились навстречу колонне советских людей. Конная и пешая полиция не выдержала этого мощного порыва народа. Люди бежали рядом с шагающим батальоном, осыпая колонну цветами. Какая‑то девушка, вся в белом, бежала навстречу и крикнула по – русски:

– Я люблю вас!

Эти слова повт оряли многие норвежцы.

После парада батальон вернулся в казарму, туда же приехали маршал Фалалеев и генерал Щербаков. Батальон построился во дворе, рядом стали норвежские женщины, они на кухне готовили.

Маршал Фалалеев поздравил всех с Победой и подошел к норвежским женщинам, поблагодарил их за добрую заботу и каждой пожал руку.

Уезжали из Норвегии севастопольцы и все, кто оказался здесь в неволе. Шел пароход Балтийским морем. Глебов, Нестеров, Зорька Родин, Семен Ребров стояли у борта и вглядывались в морскую даль. Когда показалась родная земля, майор Глебов, очень мужественный человек, заплакал. Прошептал:

– Это самый счастливый день нашей жизни…

КРАСНОВ Николай Степанович

Родился 30 декабря 1924 года в Ульяновске. Участник Великой Отечественной войны: воевал на Ленинградском фронте пулеметчиком, при штурме Выборга 20 нюня 1944 года был тяжело ранен. За участие в боях имеет Орден Отечественной войны 1 степени, медаль «За отвагу», другие награды.

Литературным творчеством занимается со школьных лет, на фронте печатал стихи в «дивизионке». После войны учился в Литинституте, на Высших литературных курсах, работал в газете, на радио. В творческом становлении исключительную поддержку оказал Александр Трифонович Твардовский.

Николай Краснов – член Союза писателей с февраля 1949 года. С 1969 года живет в Краснодаре. Он – автор многих поэтических сборников, а также книг прозы: «Двое у реки Грань», «Мои великие люди», «Дорога в Дивное», «Утренний свет», «Дом у цветущего луга», «Кинь – Грусть», «Рус Марья». Лучшие его стихи, а также поэмы, рассказы и повести посвящены Великой Отечественной войне, российскому солдагу – победителю. На эту же тему и новая его книга, ждущая издателя, – роман «Огненное око», в основе которого – юношеская любовь, опаленная войной.

* * *

СТРАНИЧКИ С ФРОНТА

1.

 
Ляжешь, а постель – шинель сырая,
Явь уйдет, смешав цвета и звуки.
Снова, снова над передним краем
Мать к тебе протягивает руки.
Вот и голос материнский слышишь.
Как она сюда нашла дорогу?
Улыбается. Все ближе, ближе,
И… тебя разбудит крик: – Тревога!..
2.
Если б не было зол на солдатском пути,
Разве б я кому рассказал,
Как на вражеском трупе ворон сидит
И выклевывает глаза;
Как при виде картины той,
Жуткой радостью полнится грудь,
И я труп обхожу стороной,
Чтобы ворона не спугнуть.
3.
Под своим и под чужим огнем,
Где войной изрыта вся земля,
Мы сошлись – лицом к лицу – вдвоем
Биться смертным боем: враг и я…
Если б все не вьявь, не на войне,
Если б это снилось мне во сне,
Я врага не смял бы сгоряча,
Я проснулся б, в ужасе крича.
4.
Вновь в Россию, к родимым гнездовьям
Птиц влечет незабытый уют.
Пусть земля обгорела,
С любовью
Снова тысячи гнезд понавьют.
Провожаем глазами пернатых,
И зовет нас военный закон:
Если враг еще жив, то солдату
Вить гнездо по соседству с врагом.
5.
Меня подстрелила «кукушка» —
Засевший фашист на суку.
И больно мне слышать с опушки
Любимое с детства «ку – ку».
К винтовке бы вмиг приложиться,
За все рассчитаться сполна!..
О Боже! При чем эта птица?
Ее‑то какая вина?..
1944 г.
Действующая армия.
Ленинградский фронт.
 

* * *

 
И какие ж красавицы
На Руси росли!
Косы толстенные, в руку,
Почти до пят.
Ноги, не знавшие обуви,
От росы красны.
Ситцы – излюбленный их наряд.
В праздности ни единого дня.
Все‑то умели:
Ткать, молотить и коня взнуздать.
Шли к роднику
Не с одним ведром, а с двумя,
Чтоб не страдала
Девичья стать
Им бы счастья…
И за какую вину
По их судьбам прошлась
Громыхающая беда?
Проводили ненаглядных
Суженых на войну:
Кто – на четыре года,
Кто – навсегда.
И за теми из них,
Кому в благодатном мае
Встреча с милым
Была суждена,
Поднялись незабудки,
Иван – да – Марья,
Неопалимая купина.
А повсюду,
Где слезный оставила след
Сиротинка войны – вдова,
Проросли,
Где прострел,
Где одолень – цвет,
Где полынь,
Где плакун – трава.