Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

ГДЕ МОИ СЕМНАДЦАТЬ

 
В детстве слышал я от домочадцев,
Коль была работа тяжела,
Кто‑то скажет: «Где мои семнадцать!» —
Прежде чем приняться за дела.
 
 
С ними убирал я урожаи,
Тяжести таскал, дрова рубил
И частенько, взрослым подражая,
«Где мои семнадцать!» – говорил.
 
 
Год от года, сил спеша набраться,
С тем присловьем я мужал и рос.
Лишь в семнадцать
«Где мои семнадцать!»
 
 
Произнесть ни разу не пришлось.
Уж такая выпала година,
Даже и предвидеть не могли:
По иягам та нами смерть ходила,
 
 
На душу все тяготы легли…
Я и цыне не привык чураться
Трудных дел, не всякое – по мне,
Вдруг да скажешь: «Где мои семнадцать!..»
А мои семнадцать – на войне.
 

ПРИТЧА О КОНЕ

Г. Л.Примину

1

Лошадям на войне, как и людям, снятся мирные сны.

И почему‑то непременно снится утро, теплое, без– ветреное, с петушиным пением по всему селу, с тонким дынным ломтиком месяца и необъяснимо милой, сулящей все радости жизни, голубовато – розовой звездой над лугом. Небо

– как родниковая вода, воздух в аромате росных трав – так и подмывает вскрикнуть от счастья. Кони ржут в нетерпении, топают, суетятся, бегают вдоль ограды, норовят выскочить за нее. И тут как тут никогда не запаздывающий к этой минуте старший колхозный конюх – седобородый, рослый, кривоногий от постоянной верховой езды, в сапогах, плаще и папахе, ношеных – переношеных, пропахший всеми лошадиными запахами, – раскрывает дощатые ворогца. Лошади заторопились, но каждая, прежде чем выбежать на волю, приостанавливается возле кошоха, круто ломая набок шею: а нет ли у него чего в руке или в кармане – бывает, то хлебом побалует, то сахаром, а то насыплет зерна в кубанку и поднесет иному счастливцу. Он показывает пустые руки: дескать, нечего дать, а они не верят, тянутся мордами к папахе и карманам, а одна – молоденькая, самая ласковая, Гнедуха – даже под полу плаща забралась, развеселив хозяина.

– От плутня так плутня! И тут унюхала… Тогда бери, твое! – Конюх подносит ладонь к ее губам, та захрумкала, и

хлебом от нее сладко потянуло: видать, ржаной сухарик Гнедухе достался. У всех разгорелись глаза, раздулись ноздри: а мне? А мне? Но конюх машет рукой – значит, у него больше ничего нет.

И помчались! Ветер в ушах свистит, по гулкому выгону дробно грохочут копыта, эхо отскакивает от домов, от могучих ветел, на которых разбуженные скачущим табуном встревоженно кричат грачи. Озорно покусывая йруг друга, взвизгивая, кони во весь мах пускаются под горку и, остановив бег у речки, разбредаются по глинистому плесу – каждому находится местечко по нраву, – бьют по воде копытом, проверяя, не лед ли это, не стекло ли, принимаются медленно тянуть сквозь зубы прохладную влагу. Самое излюбленное – войти в воду по колени, по грудь, поглубже, припасть к струе, что посвежее, еще никем не замутненной. И видятся тогда сразу два табуна: один с берега пьет, другой, точно такой же, только вверх ногами, снизу, из глубины реки. А какой‑то конь – золотистой масти, кареглазый, с черной челкой и белым полумесяцем на лбу, с тонкими трепетными ноздрями, – поднимаясь со дна, пьет с тобой губы в губы, и ты не боишься его, потому что, как и ты к нему, он настроен к тебе миролюбиво. Но вот он чем‑то не понравился, бьешь его передними ногами и, весь в брызгах, прочь из реки. Уходят с водопоя и все твои собратья, серые, рыжие, чубарые, вороные. Теперь можно и поваляться, и порезвиться в охотку, и попастись, уткнувшись носом в душистое разнотравье, пока не придут, звеня удочками, люди…

Еще в мирное время, хоть и берегли в колхозе породистых лошадей, довелось узнать золотисто – гнедому дончаку, что жизнь – это не только свежая травка на лугу. В страдную пору запрягали его и в телегу, и в плуг. Таскал он и бороны, и лобогрейку. Даже радостно, если не дождь, не слякоть, быть с людьми в одной работе. Особо любил дончак сенокосную пору, жатву, когда небо звенит от жаворонков, вокруг веселый гомон и смех. Не работа, а праздник! Всегда так: если хорошо человеку, то хорошо и конго. Все разрешал – и обратать, и хомут надеть, и запрячь в оглобли, а сесть на себя дозволял только старшему кошоху. Старшой – бывалый кавалерист, приятно каждое его слово, каждое прикосновение, и, когда он выносит седло, дрожь берет от нетерпения принять ог него повод и помчаться. Он – свой, ему, одинокому, кони – как родная семья, достается им любовь от

него безраздельная, ни на кого другого не растраченная. Они

– его жизнь, его настоящее и его прошлое. Недаром он, тем самым выражая свои симпатии или антипатии, а также по достоинству оценивая стать, наделил своих подшефных именами полководцев – об одних он только слышал, под началом других сам рубился в гражданскую с беляками, не забыл и тех, от кого защищал Советскую власть. Никто бы не подумал, что этот человек способен с кем‑то из своих питомцев обойтись сурово. Но пришел день, когда от Старшого досталось именно дончаку. Торопливо оседлав его, как самого резвого из всего табуна, и нещадно пришпоривая каблуками, он наметом погнал по полям, от одного бригадного стана к другому, хрипло оповещая односельчан: «Война… Война… Война…» Мужчины каменели, удрученные, женщины, тоскливо вскрикнув, заходились в плаче, и тревожно ржали в упряжи крестьянские кони, чуя беду и зная по опыту, что если она пришла к людям, то и лошадей не минует, и еще не известно, кому больше предстоит испить страдания – человеку или коню…

Не успели снарядить в солдаты мужиков, как заявилась комиссия по мобилизации лошадей. Чужие люди во главе с военным разместились за установленным перед воротами колхозной конюшни столиком, и Старшой подводил к ним поодиночке своих подшефных. Начал с плохоньких и, видать не без умысла, с беспородных и старых кобыл: их одну за другой браковали. Возмущались:

– Хитер ты, дедок! Подсовываешь одров…

Затем он выставил жеребых и с нескрываемой радостью, исполняя приказание, уводил их обратно.

Записали несколько молодых кобылок. Гнедуха особенно приглянулась:

– Хороша! Ишь, как поглядывает лукаво! А походочка – не у всякой дамы такая!.. А что ж ты, дед, имечком ее не наделил?

– Виноват!..

Военный раскрыл толстую книгу – том энциклопедии, взятый для такого случая из колхозной библиотеки, – сказал писарю:

– Назовем ее – Вега…

Подошла очередь выводить жеребцов. Колченогого Деникина и кривого Батьку Махно забраковали. Македонский и Чингисхан сгодились в обоз второго разряда. А

любимчики Старшого – все пошли в кавалерию. Только имена их громкие заменили, пожурив деда: ишь, до чего додумался – имена славных наших маршалов пустил на лошадиные клички. А имя золотистого дончака, тоже маршальское, но с недавних пор опальное – Тухачевский – и вовсе сочли крамольным. Военный опять заглянул в толстую книгу:

– Назовем дончака – Вектор… Прекрасный конь, да жаль, кажется, не совсем чистопородный.

– Отец у него полукровок, – сказал Старшой и потупился. – Виноват, недоглядел…

Конь, слушая попреки военного, прикладывал уши, сердился: разве он виноват, что его родители полюбили друт друга.

Замыкающим был серый в яблоках, щеголеватый конь, возивший председателя колхоза, – Бонапарт. На пего только полюбовались и отправили обратно: значит, как бегал он в дрожках, так и будет в них бегать.

Молодняк не потребовался. Как и у людей, старый да малый, больной, калечный да отмеченный печатью баловня судьбы оставались дома, а самым здоровым и работящим (известно, запрягают ту лошадь, которая везет), самому цвету выпала дорога на войну, где коня, как и человека, ждали непосильные тяготы и на каждом шагу подкарауливала злая пуля.

Когда угоняли, золотистый дончак расслышал среди голосов, долетающих из конюшни, печальный голос своей старой матери и ответил долгим, дрожащим от нахлынувшей тоски ржанием. На время они простились или навсегда, кто знает…

Потом боевое крещение. И началось! Кавалерийская часть, где Вектор с гремя другими лошадьми ходил в пулеметной тачанке, откатывалась и откатывалась, теснимая танками врага. Лязг железа преследовал неотступно – казалось, даже когда все вокруг замолкало, и тогда он еще стоял в ушах. Снаряды с душераздирающим свистом летели в догонку и рвались, вскидывая комья земли. Снизу огонь, сверху пулеметная трескотня и рев мотора – все норовит прибить, пронзить, живьем вогнать тебя в землю, испепелить, тут уже и не знаешь, чего в первую очередь бояться и как спасать свою жизнь.

Мчались по голой, выжженной солнцем равнине, и вдруг на горизонте стала вырастать синяя стена, дорога оборвалась, и сквозь непрекращающийся грохот до слуха долетел мерный плеск из‑под откоса. Вода! Никогда в жизни Вектор не видел так много воды. Слева и справа не было ей ни конца ни края, и. лишь впереди сквозь сизую дымку золотилась в лучах вечернего солнца полоска земли. И по всему пространству в столбах поднимаемой взрывами воды плыли туда катера, тральщики, мотоботы, рыбацкие лодки. От причала отходили все новые суда, заполненные людьми.

Пулеметчики сняли с тачанки «максим» и уползли на высотку, а ездовой, сноровистый парень, овсяноволосый, с васильковыми глазами, обрезав постромки, высвободил коней из упряжки. Пить хотелось нестерпимо – с утра во рту ни росинки. Дончак сбежал к табунящимся на берегу лошадям, протиснулся к плесу и с жадностью припал к воде. Сразу все и в пасти и внутри связало противной горечью. Если б мог, выплюнул бы эту мерзость: выпитая вода, один– единственный глоток, отягощала желудок, словно ненароком камень проглотил.

А грохот все усиливался, и в нем все резче обозначался лязг ползущего металла. Черные железные птицы вились над головой. На берегу выкрики, шум, толчея. И была среди команд одна страшная: ни один конь не должен остаться врагу живым. Вектор видел всхрапывающих и падающих под близкими выстрелами лошадей и еще ничего не успел понять, как к нему с криком бросился ездовой, хозяин его тачанки, и, уцепившись за чересседельник, погнал к переправе. На ходу он сбросил с себя ватник, сапоги, ремень и фуражку. Много нашлось кавалеристов, наотрез отказавшихся губить своих коней и предпочитавших пуститься с ними вплавь.

Боязно было войти в воду, пугала волна, шумно – набегавшая на сыпучую гальку. Вектор долго топтался, взлягивал и взвивался свечкой, но за мотоботом, подведенным к берегу кормой, пошел смело – хоть и не конь был впереди, но пример показан, кроме того, могобог, как некий островок, внушал в случае опасности надежду на спасение. И загребая изо всех сил ногами, конь старался ог него не отставать. Однако разрыв все более увеличивался, и Вектор на какой‑то момент замешкался в растерянности, но тут же почувствовал властную руку, не выпускающую повод.

Плывущий рядом человек не был в тягость – не мешал плыть свободно, а лишь давал нужное направление. И чувствуя в нем помощника и друга, дончак проникался все большим довернем к нему. Страшно было, когда поблизости, оглушительно ухнув, вскидывался водяной столб – иной раз вместе с людьми, с обломками лодок, с безумно взвизгнувшей лошадью, но добрая рука друга при каждом взрыве успокоительно похлопывала по холке. На мелях они останавливались и, отдохнув, плыли дальше. В сгущающихся сумерках пристроились за весельной лодкой и не отставали от нее до самого берега. Выйдя из воды, оба рухнули без сил у плеса и потом, одолев кое‑как пригорок, всю ночь отлеживались в зарослях бурьяна. Сквозь дрему Вектор слышал ровное дыхание человека и при всяком движении приподнимал голову из боязни, что тот может уйти, время от времени трогал его губами и окликал сдержанным ржанием. И когда поутру человек поднялся, немедленно вскочил и дончак, не желая ни на миг разлучаться с хозяином, пошел за ним, как верная собака.

Война осталась на дальнем берегу. Долгое время гак и казалось Вектору, пока ходил в бричке, перевозя раненых, фураж и боеприпасы. Но вот она переметнулась и на этот берег. Вновь идущие по пятам железные чудища, грохочущее небо над головой, изрытая бомбами земля и огонь под ногами. Казачьи эскадроны в пешем строю прикрывали отход.

Пыль вокруг – не продохнешь. Жара невыносимая, жажда и голод – невмоготу. И лошади исступленно били копытами по передкам телег, рвали упряжь, бросались через кюветы, выкатив свирепые, налитые кровью глаза. Люди, все более мрачнея, изливали свою досаду в криках, в самой страшной брани. Коней ли ругали, еще ли кого – не понять было Вектору. А однажды на привале он явственно расслышал, как кто‑то с теплотой и сожалением в голосе произнес его прежнее имя, каким наделил его Старшой. Сразу же бросил есть и напряг слух, ожидая, не окликнут ли снова. Даже оглянулся, не идет ли кто к нему. Но нет, людям вокруг было не до него. Значит, просто почудилось. Лишь Хозяин, заметив беспокойство коня, подошел с охапкой зеленых веток, погладил по холке.

– Ничего, ничего, дружище, как‑нибудь!..

Отходили по горным дорогам, по ущельям. Кругом камни да лесные дебри – ни травинки под ногой не сыщешь. И если б не Хозяин и его сестренка Наташа, такая же, как он, овсяноволосая и синеглазая, нежданно оказавшаяся вместе с ними в одном полку, наверняка не выдержал бы Вектор, откинул копыта. Выпаривали ему листву орешника, делились всем, что сами ели: случайным сухарем, вареным кукурузным початком, дикими яблоками и грушами – и, прежде чем напиться самим, несли воду коню. При бомбежках выпрягали и уводили в укромное место. Случалось, конь бежал от страха куда глаза глядят, и всякий раз Хозяин его искал, и он искал Хозяина. Так привыкли друг к другу: столько времени вместе – и днем, и ночью, и в ясную пору, и в непогоду.

После одного из воздушных налетов Вектор долго бегал по разбомбленному лагерю и кричал, кричал изо всех сил, но хозяйского голоса так и не услышал. Кого ни увидит в бешмете и кубанке, светловолосого, забормочет в радости губами: он! Подойдет и шарахнется от незнакомого запаха. Нашел он Хозяина лежащим в чужой телеге. Почувствовав запах крови, конь взвился на дыбы, но все же страх он переборол и, склоняясь над окровавленной головой парня, звал ^)омким ржанием, толкал его губами. И никого к нему не подпускал – бил копытами, скалил зубы: чуял, что у него собираются отнять Хозяина. Так и повезли: люди впереди и по сторонам повозки, а позади – один только он, Вектор, преданнейший телохранитель. Остановились на поляне, где резко пахло свежевыкопанной землей. Люди не отказались от своих намерений и со всех сторон вновь стали подступаться к телеге. Конь всех их отгонял, как только мог. Никого не подпустил. Появилась Наташа. Ей разрешил подойти… После, привязанный к дереву и оставленный всеми, он метался и до боли в горле кричал от тоски, пока не вернулась к нему Наташа. Ее сопровождал пожилой сивоусый казак.

«А где мой Хозяи и?» – это единственное, что хотел знать Вектор. Девушка с плачем припала головой к его шее.

– Дядько Побачай, – обратилась она к старому казаку. – Отдай мне этого коня!

– Визьмы… Хай вин тоби будэ замисто брата…

Вектора подпрягли к тачанке, на которой везли

раненых, и, хоть Наташа заботилась о нем, ни на миг не

переставал ом вслушиваться в окружающие звуки, надеясь уловить голос и шаги Хозяина. Не хотелось ни есть, ни пить. А потом Наташе стало не до него – после холодного ночного ливня занемогла и лежала, не выходя из тачанки, закутанная в бурку.

Падали обессиленные кони, и люди заменяли их в упряжке, а когда у высокой горы, закрывшей половину неба, вышли на вьючные тропы, раненых переложили из тачанок на волокуши и носилки, всю поклажу взвалили себе на плечи, лошадей вели в поводу, и какие не могли осилить крутизну, тех вытаскивали на вожжах, впрягаясь по нескольку человек в одни лямки: одну втянут, чуть отдохнув, спускаются за следующей.

Как перевалили горы, все разом переменилось: травы под ногами сколько угодно, воды вокруг – глазом не окинешь, отовсюду' – сладкие запахи людского жилья, тишина – без единого выстрела и ни одной железной птицы над головой. Но не было радости Вектору. Кличут хозяева своих коней – его никто не кличет, купают их в море – его никто не купает, никто не скажет теплого слова, не поднесет в ладони лакомства, не проведет ласковой рукой по холке, и в дождь никто не накинет на него попону, как это делал Хозяин.

Тоска Вектора стала еще острее в долгом пути, в тесноте вагона, под монотонный стук колес и шальные паровозные гудки, а оказавшись после южного тепла в бесприютной, продутой зимними ветрами, дикой степи, снова в боях, он и вовсе ощутил утрату Хозяина как безмерное горе. Тут и в мирное‑то время немыслимо без людской заботы. Куда ни глянь, сыпучие пески, буруны до самого горизонта – ни болотца, ни родника, ни кустика съедобного, одна полынь ядовитая, от которой, съешь хоть былку, раздувает утробу, да свистящие на ветру – не трава, не зверь, – скачущие по барханам перекати – поле. Колючая пыль бьет в глаза, в ноздри, хрустит на зубах. Негде укрыться от непогоды – лошади, седые от инея, коченеющие, жмутся друг к другу, вечно не поенные и не кормленные, встречают и провожают каждого казака жалобным, просящим ржанием. А дать нечего. Привозят воду коням в бочках – кому достается, а кому и нет. Еще тяжелее с кормами. Все выжжено. Редкоредко попадется нетронутое село. Заедет в него конница

переночевать, и от всех соломенных и камышовых крыш к утру остаются одни стропила.

Отощал Вектор, ослабел. Случается, упадет и не может самостоятельно подняться с земли. Дадут малость отдохнуть, и вновь тянет лямку. За эту зиму во что только не впрягали – и в пушку, и в тачанку, и в снарядную двуколку, возил и кухню, и раненых, и убитых – делал всякую черную работу, необходимую на войне.

А какие сны ему снятся!

Где‑то теперь ласковая Гнедуха – Вега? Где все любимцы деда – конюха? Неужели их доля столь же горькая? Где добряк и трудяга Македонский? Жив ли? А может, уже укатали сивку крутые горки? И кому ныне ласково шепчет, Старшой: «Ох, пройда, ну и пройда!» – подавая с ладони ароматный сухарик? С какой отрадой ткнулся бы сейчас губами в его теплые руки, положил бы голову ему на плечо, пожаловался бы на безмерную тяжесть. И что ждет впереди?

А знакомая звездочка, переливающаяся голубым и розовым, которую иногда видит Вектор на утреннем небосклоне, как и прежде, вселяет надежду на лучшее, наполняет предчувствием добрых перемен.

2

В начале весны казачий кавалерийский полк, изнуренный долгими боями, вывели на ремонт. Принимали и распределяли пополнение: людей – кого в сабельники, кого в пушкари, кого в шорники, кого в швалыпо, так же и лошадей – по их силе и способностям.

Вектор томился, привязанный в деннике. Возле него с утра до вечера сновали казаки – окликали по имени, протягивали в ладонях лакомства. Голоса были чужие. Как ни ластились, никого к себе не подпустил. Кавалеристы отходили от него, сплевывая с досады. Так повторялось бессчетно, и теперь, как рядом кто плюнет, Вектор на того зло косится, готов убить его.

Одного за одним уводят коней на выгон, откуда слышатся людские голоса, топот мчащихся на галопе лошадей, заливистое ржание. Вектор кричит, но нету ему отклика желанного, одного – единственного. И оттого коню инчто не мило – вода кажется несвежей, сено отдает прелью, от овса противно пахнет мышами. Он ярится, разбрасывая

корм по деннику, хватая зубами все, что ни попадется, – перегородки, прясла, валяющуюся под ногами торбу, норовя каждого, кто бы ни подошел, лягнуть, укусить, и день ото дня худеет все более. Им перестали интересоваться. И только ветеринар, толстоватый, пахнущий карболкой и какими‑то мазями, досаждает частыми визитами: в который раз щупает бабки, сухожилия, нюхает копыта, заглядывает в зубы и пасть, прикладывается ухом к животу – хочется ему узнать, что же творится с конем, отчего он такой нервный, какие болезни его мучают, напрочь лишив аппетита. Дончак терпеть не может все эти осмотры, уши его прижаты, мышцы напряжены. И если б фельдшер не увертывался, вцепился б ему в плечо зубами, рванул бы со всей силой.

На вопросы, что с конем, врач недоуменно пожимает плечами:

– Внутри у него что‑то… Пропащий!..

Однажды в дверях конюшни он появился с высоким, тонким в поясе казаком.

– Вот все лошади. Выбрать нечего. Говорю тебе, как

другу.

Высокий не остановился на пороге, как многие до него, а, взяв жменю овса из кормушки, пошел вдоль стойл по деннику. Вот он бросил щепотку овсинок на одну лошадь, на другую, те не шелохнулись, словно ничего не случилось, продолжают хрумкать кормом. Очередь дошла до Вектора. Всего лишь одно зернышко угодило ему на спину – он нервно вздрогнул, вскинул голову, оглядываясь. Высокий стоял, не сводя с дончака радостно – удивленных глаз, с поджарых его боков, впалых, давно не знавших скребницы, с груди, мощной, взявшейся длинным волосом, как у простой коняги, смотрел, и к улыбке на его лице примешивались горечь и жалость: какой заброшенный, запущенный конь. Вектор вслушивался в голос, ласково называвший его по имени, и что‑то зашевелилось внутри, дорогое, давнее, полузабытое, но голос был чужой. Конь прижимал уши, крутил головой из стороны в сторону, месил ногами навоз, работая зубами, норовя кусануть подбирающуюся к нему руку незнакомца, шепчущего успокоительное «оле, оле!». От прикосновения он вздрогнул всем телом: столько было в погладившей его руке той давней, полузабытой нежности. Даже любопытно стало, захотелось рассмотреть повнимательнее, кто же это такой: «Не Xозяин ли?» Дончак изогнул шею, уставился подобревшим глазом на кавалериста, продолжавшего гладить его по крупу, усмешливого, в лихо заломленной белой папахе, в темно – синей черкеске с газырями, и, присмирев, чуть слышно, лишь одними краешками губ, заржал.

– Этого коня я беру! – сказал решительно парень.

– Да ты что, Гуржий? – воскликнул фельдшер. Он же больной, никуда не годный! Прикусочный! Или не видишь?

– А заметил, какой он отзывчивый? Овсинку и ту почувствовал!

– Он же ничего не ест! Злющий, как зверюга!

– Понять его можно. Видимо, давно уже без хозяина. Тоскует. Застоялся.

– А может, он дурноезжий! Намаешься ты с ним, хлебнешь горюшка. Попомни мое слово!..

Но никаким наговорам молодой казак не придал значения.

– Беру!

– Ох и упрямый ты, Гуржий!.. Ну, как знаешь. Мое дело предупредить…

Теперь каждое утро для Вектора начинается с ожидания Хозяина. Чуть заслышит его шаги, вскрикивает нетерпеливо. А если голос раздастся, готов оборвать повод и мчаться навстречу. Его волнует даже всякий чужой оклик: «Гуржий!», всякое упоминание этого имени в разговорах казаков.

Пока Гуржий идет от двери, дончак ржет, не переставая, делая паузы лишь для того, чтобы слышать певучее, ласковое «оле, оле!», обещающее непременную радость: Хо– I зяин с пустыми руками никогда не приходит, и, дождавшись его, начинает тыкаться мордой по карманам в поисках ржаной корочки и сахара.

– Ну и хитрюга, ну и сластена!

Слыша эти слова, Вектор про себя улыбается и, поедая лакомства, мотает головой и прищуривается от удовольствия.

Гуржий заглядывает в кормушку и торбу, приговаривая: «Молодец, весь корм поел!» – хлопает по холке и берется за скребницу. От прикосновения конь играет мышцами, чувствуя прибавление сил, изгибает шею, следя за движением рук Хозяина. При этом он видит свои бока, пополневшие за эти несколько дней, как подружился с человеком. Хоть корма все те же, но как они теперь вкусны!

Раньше он весь овес рассыпал по денннку. Хозяин, заметив эту дурную привычку, стал давать его в торбе, постепенно увеличивая порцию, и, сколько б ни дал, Вектор выбирает все до единого зернышка. Гладкий стал. Волосы, что висели на груди, исчезли, шерстка стала мелкой и густой, круп залоснился. Дело идет на улучшение. Это и по Хозяину заметно: за чисткой он балагурит и насвистывает что‑то веселое. Вектор послушен: надо поднять ногу – пожалуйста, дает себя чистить везде: в пахах, под брюхом, в местах самых нежных, только под грудью не дозволяет касаться скребницей, заранее начинает всхрапывать и биться от нестерпимой щекотки. Нельзя – значит, нельзя. Хозяин снимает с руки скребницу, надевает варежку. Варежкой можно – ничуть не щекотно, даже приятно.

И всякий раз он полон ликования, когда Гуржий, взяв‑за недоуздок, ведет его к выходу. Идет с приплясом – так хочется быстрее выскочить и помчаться: сытый, сил девать некуда, молодой, в самом соку.

На корде Вектор бегает с удовольствием. Сначала на кругу ничего'не было, затем появилась жердочка, положенная поперек. Недоумевал: к чему она? Перемахнул, чуть тронув ее, для контроля, задним копытом. Хозяин тут же подошел, похлопал рукой по изгибу шеи, приговаривая привычное «оле, оле», и дал с ладони корочку хлеба. Понял: в чем‑то угодил ему, иначе бы не приласкал. В другой раз жердочка оказалась повыше – Вектор прыгнул и опять получил корочку хлеба. Благодарность Хозяина подбадривала, и конь прыгал через препятствие все охотнее. Стал доверчивее: с Хозяином ему нечего бояться.

Как‑то поутру, прежде чем вывести коня на круг, Гуржий что‑то положил ему на спину, словно бы случайно, без всякой целн. Было непривычно, а потому тревожно. Спокойное «оле, оле» и прикосновение ласкающей руки уняли волнение, дали понять, что и на этот раз никакой опасности нет. Запах сыромятной кожи, хруст ремней, затягиваемых на боку живота, металлический холодок сгремян воскресили полузабытое – так седлал Старшой, колхозный конюх. «Оле, оле!» – слышалось, и конь не перечил, ничему не мешал. Только железный трензель закусить отказывался. Но Гуржий протиснул палец между десен, и челюсть пришлось разжать. Когда Хозяин впрыгнул в седло, хотелось кричать от возмущения, освободиться от тяжести, но по спокойному

шепоту «оле, оле!» и ласковому прикосновеншо руки почувствовал: так надо, все в порядке, послушно побежал по кругу следом за скачущими лошадьми, вовлекаемый в общее движение. Легкое прикосновение шенкеля – и перешел на галоп. Впереди жердочка. Хозяин правит на нее, внушая свою волю шпорой и хлыстом, – значит, надо прыгать. В момент посыла поводья ослабевают, всадник, привстав на стременах, пригибается к шее коня, и, слившиеся воедино, они перелетают через перекладину. «Оле, оле!» – благодарное похлопывание руки по загривку. Позади подрагивает жердь, тронутая копытом.

Перед закрытым препятствием Вектор заробел: а нет ли кого за этим заборчиком? Хозяин разрешил глянуть: там никого не было. А прыгнуть (руда не составило.

Тот же страх перед земляным валом, перед канавами и рвами. Хочется и туда заглянуть, но Хозяин дает посыл – и конь взмывает над препятствием, целиком полагаясь на всадника. И ни разу не был обманут в доверии к нему. Крепко усвоил, что нет у него друга надежнее, чем Гуржий. Щедро вознаграждается им за послушание, за ум и хороший характер. А если уж наказывается, то за дело и вовремя. А не вовремя накажи или не вовремя поблагодари, то и не будешь понимать, что от тебя Хозяин хочет.

Дончак многому научился. Умеет ложиться: почувствует настойчивое подергивание повода и шпору под правый бок, останавливается, подгибает ноги и, как только Хозяин сойдет с седла, валится на бок, откидывая голову на траву, – замрет, не подавая признаков жизни, а Гуржий тем временем, лежа за ним, ведет огонь из карабина.

Стрельбы дончак сначала жуть как боялся. Выстрелит Хозяин, сидя в седле, а он метнется, не зная, куда бежать, готовый сброснть всадника. «Оле, оле!» – слынгал н смирялся. Новый выстрел – н вновь успокаивающее «оле, оле!». Понял, что никакой угрозы нет. И теперь от выстрела даже не вздрогнет, лишь ушами чиркнет – трык!

Привык и к свисту сабли при рубке лозы.

А что по – настоящему полюбил, так это скачки. Они пробуждают радость далекого мирного времени, оставшегося лишь в сновидениях, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчался в табуне с Гнедухой наперегонки к речке и пахучему лугу. Всякий раз срывается со старта раньше времени, за что Хозяин грозится хлыстом. И терпеть не мо

жет, чтобы кто‑то на кругу его обгонял, – сейчас же, прижав уши, оборачивается, делает вид, будто хочет укусить поравнявшегося с ним коня.

Слушаться человека – дело немудреное. Лошадь понятлива, а если слово сказать не может, то ведь и люди, видимо, не все умеют делать, если уж не могут без коня обойтись. Лошадь безотказна – пожалуйста, запрягайте, наваливайте тяжести, скачите верхом. А случись какая беда – из воды вытащит, из огня вынесет, и все бескорыстно, лишь бы только люди понимали своего молчаливого и верного четвероногого друга.

День в полку начинается с пения: ра – ра – ра. В сигнале требовательность и суровость. Значит, кончай, кони, есть, сейчас прибегут люди. В полдень голос трубы совсем иной, мягкий и веселый: ти – а, ги – а, ти – а-та. Дневальные несут овес в горбах, а казаки, оставив лошадей у коновязи, бегут с котелками к походной кухне. На заходе солнца труба еще спокойнее: ти – та – ата. Значит, конец занятиям. Хозяин спрыгивает с седла и, бросив поводья, ослабляет подпругу, избавляет от надоевшего трензеля: отдыхай! И куда бы он ни пошел, Вектор, весь мокрый, в пене, направляется следом и будет за ним ходить весь вечер, не отставая ни на шаг.

– Вот это конь! – восхищаются казаки. Среди голосов один, издавна знакомый:

– Спасибо тебе, парень, за коня! И как ты с ним поладил?

– А он меня, дядько Побачай, как‑то сразу признал. Я ему: «Вектор, оле, оле!» – он: «Го – го – го!» Даю сахар, он: хруп– хруп – хруп. И головой замотал, вот так. Дескать, спасибо… Ха – ха – ха…

У казаков на отдыхе только и разговору – о лошадях. И говорят не иначе, как воспроизводя голосом, движениями тела, мимикой манеру, повадки, капризы своих любимцев.

Всегда весело там, где Гуржий. В эскадроне он всем пришелся по нраву отзывчивостью, озорной неунывностью – любнг почудить, забавник, плясун, песенник. Не надивится «а него старый Побачай:

– Гарный хлопец. Ишь, рэгоче!..

А каков Хозяин, таков и конь. Вектор сам иногда затевает игру с Гуржием: увидев его с уздечкой, взовьется на дыбы и начинает, озорно взлягивая, кружить перед ним: дес

кать, попробуй‑ка, поймай. А когда чует у него в карманах какое‑то лакомство, то ни к сену не прикоснется, ни к траве, ни к овсу, вытянет морду и ждет, настроенный решительно: мол, с голоду издохну, а на своем настою, и Хозяин, всякий раз посмеиваясь, его одаривает.

Однажды на утренней разминке вдруг Вектор слышит голос, когда‑то окликавший его с неповторимой нежностью, по которому в глубине души испытывал постоянную тоску. Он вздрогнул в счастливом изумлении: «Наташа!» – и не мог сдержать рвущегося из горла крика. Хозяин, удивленный его поведением, замахнулся было плетью, но, увидев спрыгнувшую с брички и поспешившую к ним девушку в военной форме, вовсе опустил поводья.