Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

У плетней и дворов – местные жители: дети, женщины, старики, и среди них – знакомый дед – хуторянин. Сейчас оп в буденовке и френче, попыхивает трубочкой, кричит:

– Здоровеньки булы! Вот прийшов подывыгься… Конь як? Выправився?

– Все в порядке, дедусь! Спасибочкн! – весело отвечает Гуржий.

Отзывается и Вектор на знакомый голос приветливым ржанием. Нет уже во рту у него надоевшей, щекотавшей язык волосяной веревочки. Научился понимать Хозяина, все вспомнил, что умел, и теперь она ни к чему. Он свеж и бодр, седловка аккуратна, копыта заново подкованы, ноги в бабках туго обмотаны белым бинтом.

– Трубачи играют построение. Казаки засуетились, устанавливая лошадей в один ряд.

– Равнение – е!.. Смирно!

Строй замирает. Слышно, как на фланге, двигаясь вдоль строя, кто‑то сердито выговаривает конникам за обнаруженные недостатки. Бубнящий голос все ближе, наступает черед Вектора. Коротконогий толстяк с брюхом, как у жеребой кобылы, остановись напротив, окидывает коня с ног до головы колючими, как репьи, глазами, жесткой пятерней щупает бока, лезет в пасть. Вектору боязно: что хочет от него этот чужой? И что в нем за власть, если даже сам Хозяин стоит передним навытяжку?

– Прекрасный копь! – говори г толстяк сопровождающим. – Одйи мыщцы, ни капли жира. В ребрах широк, и бабки у него надежны… А впрочем, надо смотреть, каков он в деле. – И дальше двинулся, говоря со вздохом: – Никак себе

коня не подберу. Начкон, а езжу на какой‑то кляче… Конь – человеку крылья. Казак без коня – что яблоня без цвету…

Обеспокоен Вектор, обеспокоен и Гуржий. Они как один организм, все у них общее – и радость и горе, конь чувствует все одновременно с Хозяином.

Долго не покидает их тревога. На проводке, на проминке, на походном марше сабельных эскадронов, на рыси и галопе, а затем при открытии конно – спортивных соревнований – всюду они чувствуют на себе изучающе – внима– тельный взгляд толстяка. Это и сковывает. И в какой‑то миг, словно рассердясь на себя и приняв важное решение, Гуржий вдруг преображается, становится таким же, каким бывает всегда, – веселым и смелым, и все страхи Вектора тают, как наваждение, как туман.

Объявляются скачки. Хозяин – любитель конных состязаний, и они первыми выскакивают из строя. С гиком и свистом к месту старта мчатся еще несколько всадников. Кони под ними самых разных мастей. Рядом с Вектором – голова к голове – становится гнедая кобылица. Сухая, мускулистая, тонконогая, с высокой холкой и лебединой шеей, с точеной, маленькой, чуть горбоносой гордой головой. Лоснящиеся плечи и грудь, на которой шрам от осколка или пули. В крупных карих глазах по маленькому горячему солнцу. Густая рыжая челка, белое переносье, белые ноздри и губы. Внюхиваясь в исходящие от нее запахи, вслушиваясь в бормотание ее губ, Вектор замирает в изумлении: Гнедуха! Он узнал бы ее даже в темноте по ароматному ее дыханию, по голосу, по доброму нраву. Он вскрикивает, словно захлебывается в радостном рыдании. И почти одновременно с ним вскрикивает и она, обрадованно и нежно – узнала своего однокошошенника. Спеша высказать свое, безудержное, только им понятное, соскучившиеся, потянулись друг к другу приласкаться, прижаться щекой к щеке, прикоснуться к губам губами. Своим поведением изрядно озадачили своих седоков.

– Что это они?

– Знакомые, не иначе. Может, в одной станице выросли… Сам‑то ты чей?..

У людей своя беседа, у коней – своя: есть им о чем вспомнить. Всплывает в памяти все, что было вместе пережито: как играли, когда были сосунками, гонялись наперегонки вокруг своих матерей и как после, уже повзрослевшие,

встречаясь глаза в глаза, в порыве нежности вскидывались на дыбы, норовя обнять друг друга передними ногами, как частенько на лугу, забывая о сладкой траве, стояли неподвижно, положив голову на шею друг другу. Вспоминаются все весны, встреченные вместе в родной стороне, все дороги и поля, пройденные в одной упряжи в посевную, в сенокосную пору, в уборочную страду, все дни и ночи в родном табуне, Старшой, его забота и ласки. Ничего не забыто, ~ и все мило.

Гнедуха внешне почти не изменилась, какой была, такой и осталась, только и прибавились шрам на груди да осанка, отличающая строевых коней. Но глаза выдают душевные перемены, затаенную усталость, нет – нет да и проскользнет в них как тень жалоба и печаль. Может, и хорошо понимает свою лошадь иной хозяин, но чтобы понять ее до конца, для этого надо родиться в лошадиной шкуре – тогда только и узнаешь, каково было ей, наделенной теми же чувствами, что и человек, даже щедрее, особенно инстинктами, в привычках не только постоянной, но и упрямой, не любящей никаких перемен, сменить один образ жизни, с рождения привычный, на другой, ее душе глубоко чуждый, каково ей в грохоте металла и гибели всего живого с ее слухом, острее, чем у кошки, с обонянием чутче, чем у собаки, с памятью исключительной, ни с чьей не сравнимой, с предчувствиями, какие людям неведомы. Воистину тут надо иметь терпение. И что поделать, если от века досталась лошадям общая с людьми судьба: чем занят человек, тем же заниматься и коню.

А как желанна пора, когда знали только плуг и косилку, оглобли телег, и не надо было скакать по зову трубы. Как бы ни было хорошо возле Хозяина, а тоска о тех днях никогда не проходит, томит неполнота жизни, какие‑то радости, самые сладкие, ускользают неизведанными. Хочется зеленого раздолья, тишины лугов и полей, пахнущих свежей бороздой, поспевающими хлебами, хочется совместной с людьми работы на земле – кормилице и пастьбы в ночном среди степенных коней – работяг и резвящихся жеребят.

Раздается какая‑то команда для людей, Гуржий и все всадники на старте спешиваются, снимают бурки, ремни с оружием, черкески (Хозяин все это передает Наташе) и налегке, лишь в бешметах и кубанках, вновь вскакивают в мягко поскрипывающие седла.

– Твоя гнедая хороша! – продолжает Гуржий разговор с соседом.

– А твой гнедой каков?

– Ничего. Конь – ветер!

– Обставит ли моя Вега твоего – не скажу. Но всех остальных заставит пыль глотать!..

Чувствуя скорый старт, Гнедуха в нетерпении перебирает тонкими, перебинтованными белой лентой ногами, приплясывает, вся как на пружинах, ставит уши торчком, просит повод. Ее хозяин сидит в седле как влитой – еще совсем юный, с пробивающимися усиками и по – мальчишески взъерошенным черным чубом.

Звучит одиночный выстрел и следом крик: «Пошел!», кони срываются с места – десятка полтора красавцев, только ветер засвистел в гривах.

Весело и задорно скачет Гнедуха, чуть впереди Вектора, на полкорпуса, мощно отталкиваясь от земли задними ногами и выбрасывая передние далеко вперед, нет – нет да и сверкнет озорно огненным глазом. Шея ее вытянута по– лебяжьи, темно – дымчатый хвост на отлете – кажется, не скачет, а летит. Как тут не вспомнить давнее, лучшее в жизни, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчались в табуне под голубовато – розовой звездой по тихому, полусонному селу на лутовой простор. Так же как тогда, бег обоим доставляет огромное наслаждение. Седок не шпорит Гнедуху, позволяя ей бежать, как она хочет. И Гуржий дает Вектору полную волю – догадывается, что сейчас ни в посыле, ни в хлысте надобности нет. Одного лишь не разрешает (а этого дончаку хочется нестепимо – из озорства, от избытка радости) – вцепиться зубами Гнедухе в загривок.

К финишу они приходят первыми. Если б хозяева не приказали им остановиться, они так бы и мчались, и сколько б ни мчались, все было бы мало.

По каким‑то свои соображениям, к удовольствию Вектора, Гуржий выбирает в напарники хозяина Гнедухи в состязаниях на полосе препятствий и рубке лозы. Кони не хотят отставать один от другого, мчатся рядом. Они постарались: хердель, штакеты, конверты, ящики и ямы с водой – все препятствия преодолели успешно (если не считать, что Вектор в забывчивости коснулся копытом, по старой привычке, двух – трех перекладин). Постарались и всадники – все лозины срубили, и так ловко, что, казалось, будто прутья не

от сабель, а сами на землю падали, сдуваемые ветром. Оба оказываются в числе победителей, подъезжают для награждения к трибунам, довольные своими скакунами – их прекрасным видом, стремительным бегом, могучим ржанием, чистым дыханием, здоровым и бодрым запахом, их понятливостью и верностью. И кони довольны своими седоками – весело и горделиво мчат их по кругу почета, радостных, с новенькими бурками на седлах – подарком генерала.

Вектора возбуждают одобрительные крики, среди которых он с радостью узнает голоса Наташи, Побачая, деда – хуторянина, многих – многих знакомых. И не страшны ему ни аплодисменты, ни протянутые к нему чужие руки. Но вот он снова заметил на себе зловещий взгляд Толстяка, и ему становится жутко: что‑то нехорошее замышляет против него этот властный чужой. И начинает грызть боязнь разлуки с Хозяином.

– Гуржий! – окликают с трибун. – К тебе личная просьба генерала. Ему рассказали, как твой конь вынес тебя, раненого, с поля боя. Сможешь все это воспроизвести?

– Не знаю, получится ли… Попробую!..

Гнедухи нет уже поблизости, ее голос доносится издалека, оттуда, где два эскадрона разыгрывают встречный сабельный бой. Огклшшуться ей Вектору некогда: Хозяин велит ему мчаться по кругу в небольшой конной группе. Когда поравнялись с трибунами, звучит одиночный выстрел – может, Вектор оставил бы его без внимания, но неожиданная связь между ним и поведением Хозяина, вдруг выронившего поводья, заставляет его замедлить бег. Обняв руками шею коня, Гуржий клонится головой все ниже, ниже и наконец, как неживой, вываливается из седла. Конная ^)уппа летит дальше, а Вектор, пробежав еще немного по инерции, останавливается как вкопанный и, обджувшись, ржет тревожно. Экая беда! Чего боялся, то и произошло. Хозяин недвижим. Вектор, пригнув голову, подходит в нему, касается губами его рук, лица: не похоже, чтоб он был убит или ранен, кровью не пахнет. Что же с ним случилось?

– Оле, оле! – слышится бодрый голос друга, и Вектор обрадованно бормочет губами. Живой! Протягивая кошо с ладони кусочек черного хлеба, Гуржий берется за поводья, начинает ими подергивать знакомо, шепча: «Ну, Вектор, ну!» Значит, надо ложиться. И хоть дончак сомневается в необходимости этого, все же на уговоры поддается: ладно, сделаю такое одолжение, пожалуйста!

Когда‑то заученные движения хорошо помнятся: опуститься на круп, передние ноги подогнуть под себя и – на бок. Хозяин кладет руку ему на шею (Вектор будет так лежать сколько угодно) и, передвигаясь ползком, ложится поперек седла, приказывает: «Вперед!» Значит, надо встать. Боязно коню уронить драгоценную ношу, он поднимается осторожно и тихим шагом, повинуясь Хозяину, направляется кратчайшим путем к людям. Вдруг всадник рывком приподымается в седле, крепко берется за поводья, шпорами просит прыти, Вектор да же ошеломлен таким оборотом, но, поняв, в чем дело, ржет заливисто, довольный, что Хозяин жив и невредим. Со всех сторон крики, хлопки, и радостнее всех вскрикивает Наташа. Тут же Вектор оказывается в окружении любимых им людей, ласкающих его, угощающих наперебой всякими лакомствами. Лишь Гнедухи недостает: чтоб радость его была полной, он кличет ее и, вскидывая голову, прислушивается: не отзовется ли?

На площади в это время проносятся конники, спешиваясь и садясь на скаку, повисая на стременах, стоя на седле, перелезая под животами и шеями своих скакунов. Один с двумя шашками вдет на рубку лозы, другой, посадив мальчика себе на плечи, мчится галопом по кругу. Три казака, установив стол в центре площади, садятся за самоваром, разливают чай, пьют, а над ним один за другим проносятся всадники.

Какие‑то кони откликаются Вектору, но Гнедухи не слышно. И наконец все голоса заглушаются барабанным боем, ревом лруб, песнями отправляющихся по своим расположениям сабельных эскадронов. Из спокойного, чуть грустного настроения дончака выводит Толстяк, появившийся неслышно, словно крадучись. Люди перед ним расступаются. Похлопывая стеком по блестящим голенищам своих сапог и показывая на Вектора, он говорит властно:

– Этого гнедого поставить на коновязь!

– Не дам коня! – отрезает Гуржий решительно и начинает поспешно отстегивать ремни седла, давая понять, что наступило время отдыха и кормежки, пора в денник.

– Товарищ боец! – в голосе Толстяка злость и угроза. – Мы с тобой в армии, а не на базаре!.. Повторить приказание!

Горько казаку, но что поделаешь, тянет руку к папахе:

– Есть… поставить на коновязь!

– И подтяни подпругу!

Гуржий все это исполняет медленно, скрепя сердце и пререкаясь с Толстяком:

– Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!

– Кого сбросит? Меня?!. Да я сызмальства с конями!

– Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!

– Что ж, посмотрим!..

Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хбчет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню – может, и вовсе‑то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому, как, например, Чужой, – ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, делать всякую черную работу, как самая последняя пегашка, но только б с Хозяином.

– Ну, ну, милый! Ну – ну! – шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко – мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться, как иная лощадь – дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг – и откуда только в нем эта кошачья ловкость! – он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями – это лишь прибавляет ужаса, и все это похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.

Рассерженный Хозяин бросается ловить коня, переругиваясь на бегу с Толстяком:

– Я же вас предупреждал! Убедились? Конь признает лишь своего хозяина.

– Ну и черт с ним!..

Тихим ржанием Вектор изливает Хозяину жалобу на пережитый ужас и боль.

На пути к деннику возле них собираются казаки. Спрашивают, как да что, да почему. У Гуржия один ответ, все тот же: конь чужим не поддается. Объяснение всех устраивает. Только дед – хуторянин да Побачай не верят.

– Нет, ты что‑то сделал!.. Кому – кому, а нам мог бы открыться. Уважь стариков!

– Скажи – упрашивает его и Наташа.

– Ладно, – сдается казак, вам, пожалуй, сказать можно… У коня под лукой вавочка. До сих пор на нее жалуется. Я. сделал подкладку из войлока с вырезом над больным местом, так и ездил… Ну и, значит, прежде чем отдать коня Толстяку, я эту самую подкладочку того – с…чуточку сдвинул.

– Ай, молодец, хлопец! Добре!.. А то годував, годував коняку, и вдруг отдай ее чужому дяде за красивые глаза, ни про шо, ни за шо… Хитер пузан! В рай хотел въехать на чужом… хе – хе… горбу. Ну и получил урок, в нос ему дышло! С чужого коня и середь грязи долой.

Продолжая разговаривать, Хозяин пробует рукой под гривой: не горяч ли? Так он делает всегда, прежде чем напоить, и пока воздерживаясь давать воды, насыпает в кормушку овса. Вектор лишь понюхал: нет у него никакого аппетита. Стоит, вздрагивая, переминаясь с ноги на ногу, понуро клоня голову и вздыхая. Горько ему: кажется, сделал что‑то не так. Гуржий, заметив его подавленное настроение, гладит по холке, говорит:

– Ты не виноват. Ешь!

И он начинает есть. Постепенно сквозь все неприятности пробивается в его памяти главная радость сегодняшнего дня – белогубая его напарница в скачках, подруга давних беспечальных лет, и он от избытка сладкой муки, бросив есть и вскинув голову, вскрикивает заливисто и призывно.

– Ишь ты, о гнедой красавице вспомнил! Значит, отлегло, – говорит Хозяин с доброй усмешкой. – Видела бы ты, Наташа, как они ласкались, когда встретились. Словно после долгой – долгой разлуки!.. Видать, в одном табуне росли. А заметила, как похожи?

– Да, очень похожи! – отзывается Наташа и, вздохнув печально, добавляет: – А может, они – брат и сестра…

Где же Гнедуха – Вега, явившаяся из былого живым напоминанием о счастье? А может, это было лишь сновидение?..

6

В новых боях не то что сон увидеть хороший, даже глаз порой целыми сутками сомкнуть не удается ни людям, ни коням. Если и доведется казакам вздремнуть на марше в седле, уткнувшись головой в конскую гриву, а лошадям урвать часок – другой для сна где‑нибудь в укрытии, когда их спешившиеся хозяева отбивают атаки, это как высшее благо (Вектор на стоянке всегда в соседстве с Орликом под присмотром Побачая).

Всякий день требует напряжения всех сил. Танки устремляются в бой, конники под их прикрытием мчатся на полном галопе и выходят в решающий момент вперед, разя неприятеля саблей и копытами. Пушки застряли – сабельники впрягают в них своих коней, сами, как лошади, надрываются в ременных лямках. Всюду, где трудно, где даже машине не под силу, там конь и человек. И это не один месяц, не два. Зима осталась позади. Морозы, снежные сугробы и гололедица, мучившие все живое, сменились не менее мучительными проливными дождями, непролазной грязью по колени, по брюхо. Всадники сами потяжелели от набухших влагой одежд, да еще везут на седле, помогая пушкарям, артиллерийские снаряды. В кобурчатах вместо овса гранаты и патроны. Трудно дается каждый шаг. И как назло, в момент наивысшего напряжения налетает вражеская авиация, обсыпает бомбами, расстреливает из пулеметов. Много остается тогда на земле раненых и убитых. Жутко среди стонущих изуродованных людей и кричащих, бьющихся в агонии коней с развороченными утробами, с перебитыми ногами – в час прощания с жизнью большие слезы льются ручьями из лошадиных глаз.

Нет прежней веселости в Хозяине, нервы его взвинчены, после каждого боя, после каждой бомбежки с нарастающей тревогой (она передается и Вектору) разыскивает Наташу. Глядя в ее изможденное лицо, усталые глаза, на руки ее и одежду в чужой крови, просит все настойчивее:

– Умоляю тебя, уезжай! Кровинку нашу пощади!

Хочу, чтоб ты жива была, чтоб наследник наш увидел свет.

– Еще не время, Ваня, – говорит она всегда одно и то же. – И я еще могу быть полезной эскадрону. Раненых нельзя таскать – буду перевязывать, ухаживать…

Выпадают отдельные дни, когда ночной морозец прибьет грязь, солнце выглянет, подсушит землю, и тогда по степи мчится все, что может мчаться, – эскадроны, батареи, пулеметные тачанки, брички, дымящиеся кухни, все летит вперед. В селениях, захваченных у врагов, из погребов и землянок выходят навстречу измученные, оборванные люди и среди пожарищ, тлеющих головешек, черных печей обнимают со слезами благодарности своих освободителей, целуют лошадей.

– Мы вас три года ждали. Взгляда не спускали с востока, все очи проглядели.

И если есть чем угостить, все выносят – кормят людей и коней. Но чаще всего, кроме воды, вынести нечего, и казаки сами делятся с ними обедом у походных кухонь, одаривают голодных ребятишек сухарями, сахаром, консервами – всем, что найдется в тороках. |

На время тревога Хозяина притихает. Но снова бомбежка, снова бой, снова Наташа выносит раненых из‑под огня, и снова Гуржий мучается:

– Наташа, насколько мне было бы легче, если бы ты была в безопасности! Только и думаю: а не случилось ли что с тобой… Пойми, я не могу, не хочу тебя потерять!

Твердит свое неизменное на маршах, на бивуаках и ночлегах.

Орлик споткнулся под Наташей – новая вспышка тревоги:

– Не к добру это… Боюсь я за тебя!..

Она успокаивает, как может:

– Орлик устал, голоден, да и стар он… Я в приметы не

верю!

– Уезжай! Тебе же положено… Оставаться здесь ты не имеешь права!

– Ваня, милый, не торопи меня! Мне хочется подольше побыть с тобой!.. Вот дойдем до границы, веда это уже скоро, тогда и уеду. Верь мне!..

А между тем враг отбивается все ожесточеннее. Даже те, кто на войне с первых дней, не помнили, чтоб в небе вилось сразу столько вражеских самолетов, не видели столь жестоких бомбежек и артналетов, столько убитых людей и коней, 'столько сваленных в кюветы грузовиков, тракторов, пушек и дымящихся на полях танков, обилия колючей проволоки, блиндажей, рвов и траншей, минных полей.

Пробившиеся через этот ад передовые отряды выходили к большой реке, с боем завладевали переправой. Полосатый столб, валявшийся в кустах у воды, заметили не сразу, а как обнаружили, взметнулись торжествующие крики, расходясь по всему берегу:

– Братцы, граница! Ура – а!

Полосатый столб устанавливают. на взгорке при дороге, утрамбовывая и>унт возле него, и все, кто проходит мимо, прежде чем сойти к понтонам, останавливаются, с I грустью оглядывают задымленные дали, откуда пришли, всадники спешиваются, а иные, как Хозяин, ложатся вниз лицом на землю, раскинув руки, шепча слова прощания и надежды на возвращение.

С женой удается поговорить Гуржию лишь по ту сторону реки:

– Ну что ж, Наташа, выполняй обещанное!

– Милый, еще несколько денечков! Ладно?

– Ни единого дня!..

Сказать еще что‑либо не было времени: сабельники шли в атаку.

Предчувствия никогда Вектора не обманывают. Давно уже, встречая Наташу и принимая от нее лакомства, он вздрагивает от подступающего к сердцу холода: а не последнее ли это свидание? Сколько крепчайших уз порвала война, вернейших дружб, нежнейших сердечных привязанностей! Она ничего не щадит.

Казалось бы, ничего особенного в том, что Наташа, как обычно, в послеобеденный час пришла к Орлику и Вектору – к этому кони привыкли, – но изменения в ее внешности, платок вместо папахи и плащ вместо черкески, срывающийся от волнения ее гйлос» заставляют насторожиться. А как стала потчевать из обеих рук печеньем,

сахаром, хлебом, необычно поспешно и щедро, отдавая все свои запасы, тут уже не осталось ни малейшего сомнения: вот она и наступила, роковая минута прощания.

Сразу ничто не мило – ни лакомства, ни сено, рассыпанное под ногами, завладевают тоска и отчаяние, хочется кричать, бить копытами, кусаться. И вовремя подоспевает Хозяин.

– Оле, оле!.. Осторожней, Наташа! Кони чуют разлуку, могут прибить.

Орлик переживает расставание по – своему. Положив голову на прясла, он глядит на свою хозяйку умными, понимающими глазами, в них глубокая печаль». Куда бы ни пошла, следует за ней пристальным взглядом, ждет ее внимания. Вот она черпнула из ведра кружку воды, пьет, и, чуя влагу, Орлик раздувает ноздри, тянется к ней, просяще вытянув верхнюю губу. Наташа подносит ему ведерку, он пьет, блаженно щуря глаза. Затем, оторвавшись от воды, тянется мордой к ее рукам: дескать, приласкай. Она гладит его по щекам, под ганашами, и глаза его говорят: делай со мной, что хочешь, я весь в твоей власти. Она шепчет ласковые слова, и он бормочет ей губаМи свое лошадиное, головой мотает вниз – вверх, вниз – вверх: дескать, мне хорошо с тобой, не уходи, буду по – прежнему служить верой и правдой.

Добрый и чуткий конь! Всякий раз, когда Наташа подходила к нему с недоуздком, сам подставлял голову, когда садилась в седло, пригибался, отструнивая задние ноги. Носил ее бережно – бережно. Любая прихоть хозяйки была ему законом. А если выходил из повиновения, то лишь в момент, когда конники лавой шли в атаку, – не мог поступиться достоинством старого служаки – кадровика, считая позором оставаться в тылу, в азарте не мог понять, что не угнаться за доброконными казаками, что силы у него не те, время его прошло, был конь, да изъездился.

Нет – нет да и вздохнет тяжело Орлик и, отвечая на ласки Наташи, лижет ее лицо, шею, руки.

Гуржий торопит подругу, оттаскивает от коня. Орлик рвется с привязи, роет ногой землю, фыркает сердито – кажется, зубами бы схватил, ногами бы прибил, чтоб задержать Наташу, и, видя, как она уходит, ржет* вослед пронзительно и протяжно. Это не просто ржание, а плач, крик

любви и преданности, просьба не оставлять его, жалоба на душевную боль и тоску.

И многие часы так простоял покинутый конь, не опуская головы, глядя в сторону дороги, окликая всех прохожих и проезжих. Вернулся Гуржий, он и к нему со всей своей болью – спрашивает и спрашивает.

– Уехала твоя хозяйка, уехала…

Голос казака тих и печален. То посидит, то походит Хозяин возле коновязи, то разговаривая, то молчком, куря и вздыхая. Шепчет ласковые слова, каких Вектор от него еще не слышал, гладит с небывалой нежностью и щедро, как никогда прежде, угощает лакомствами – словно бы за двоих: за себя и за Наташу.

7

На следующий день к вечеру конники занимают большое селение. И странно, бой отгремел, а навстречу, как это было до вчерашнего дня, никто не выходит. Нет людей ни в домах, ни на подворьях. Мычит, блеет, визжит по сараям некормленная скотина, бродят по улицам неприкаянные гуси и утки. Пусто на окрестных полях, нарезанных клиньями и напоминающих лоскутное одеяло. Брошены в борозде плуги, бороны, лопаты. Весенние работы прерваны в самом начале.

И только в сгущающихся сумерках из лесистых долин начинают один за другим робко и отчужденно возвращаться к своим домам хозяева – женщины с ребятишками на руках и у подола по – цыгански длинных юбок, старики и парни– подростки в высоких бараньих шапках стожками, в меховых жилетах, в холщовых с вышивкой длинных рубахах и штанах. Только на некоторых сыромятные постолы, а то все босые. Казаки сразу к ним с расспросами. Те только плечами пожимают и руками разводят, говоря одно и то же:

– Нушти [1]1
  Не понимаю (рум.)


[Закрыть].

Находится один дед, понимающий по – русски. Не вынимая трубки изо рта, он угрюмо рассказывает:

Местный богатей, родственник Антонеску, приказал жандармам гнать на запад всех жителей поместья, своих батраков. А мы разбежались по лесам… Все бы ничего,

– вздыхает старик, – одна беда, сеять надо, а он все тягло увел, ни одного коня, ни одного вола не оставил, проклятый!..

Эскадрону приказано расположиться на отдых.

Южный ветер, поднявшийся к ночи, к утру очищает небо от дождевых туч, уносит лохмотья облаков, сдувает влажную дымку с полей, подсушивая дороги, деревья я, землю. Из‑за синеющих вдали гор восходит солнце, теплое ласковое.

Пробудившийся Вектор в изумлении: где это он? Не у себя ли на родине?

Перед ним белые крестьянские мазанки, плетни с кувшинами и макитрами на кольях, куры бродят по улице' кричат петухи, из сараев доносится звон подойников. Вокруг те же деревья, к каким привык дома. Старая шелковица, вербы – в нежной желтизне, в жужжании пчел. Тополь стреляет почками, роняя на землю глянцеватые колпачки, похожие на пистолетные пульки. Лилово полыхает цветением персиковый сад, белым – белы терновник, черешни и вишни, вот – вот полопаются набухшие цветом почки яблонь. В зелени луга, рощи и леса.

Выскакивающие на крыльцо казаки замирают от неожиданности:

– Вот это да!

Пока с боями шли, весны словно бы и не было, не замечали ее и только сейчас, на отдыхе, увидели, что она, оказывается, в самом разгаре. Облачка на небе почти летние, а само оно синее – пресинее, ввыси жаворонок поет-заливается. Таким чудесным выдалось утро, такая тишина вокруг, что вчерашние картины боя, страданий кажутся страшным безумием, немыслимым бредом.

Не узнать бывалых рубак. Вот какой‑то усач сыплет с крыльца уткам зерно. Побачай, коновод, едва успев покормить коней, отвлекся от своих прямых обязанностей – ходит по винограднику, поправляет и подвязывает лозу. Кто забор поврежденный чинит, кто гусей гонит хворостиной на луга, кто грохает колуном на дровосеке. Выдалась свободная минута – не может казак усидеть без дела. Вспомнить свои домашние, мирные занятия радостно и приятно. Шутки, смех во дворах.

Гуржий приходит к Вектору с запозданием. От него пахнет садом, лугами, росой – тоже что‑то делал, чтоб заглушить тоску по дому, по Наташе. Взяв коня под уздцы, он спускается стежкой вниз, к речушке.

С нагорья ветер несет запахи пашни, людские голоса. Там крестьяне копошатся на своих лоскутных участках: кто с лопатой, кто с мотыгой, а кое – где, впрягаясь втроем, вчетвером в постромки, люди пробуют тянуть за собой плуг.

Поят коней казаки, сами в забытьи смотрят на работающих крестьян, по дворам разойтись не торопятся. Запахи пашни заманивают. Земля парит, самое время пахать

– сеять, как тут не заговорить крестьянским привычкам!

– А ну, Вектор, тряхнем‑ка стариной! – Хозяин с задором, с предвкушением удовольствия потянул за собой коня в гору к людям, хлопочущим у плуга. – А ну, камрад, будь ласка, дай нам с конем поработать.

Старик, вчерашний собеседник, несказанно доволен, кланяется благодарно.

И другие сабельники, беря пример с Гуржия, подводят своих скакунов к плугам, сохам и боронам, к пароконным сеялкам – на радость. и удивление крестьянам.

Знакомой тяжестью повисает на шее Вектора хомут. Сыромятные ремни, пахнущие незнакомыми лошадьми, плотно облегают бока.

– Но, милый, но!

И пошел дончак по борозде, пофыркивая весело и удовлетворенно, как; когда‑то. Дух от пашни такой же, как дома, на родине, – сочный, пьянящий, впитавший в себя запахи хлебов и трав, цветов и ягод, всего, чему дает жизнь земля. Везде одинакова она, землица, только живут люди на ней по – разному.

С дорог из низины слышится:

– Станичники, это что, был приказ пахать?

– Да нет, приказа никто не давал, летит ответ сверху.

– Но и запрета не было. Захотелось душу отвести.

Желающих потрудиться на пашне прибавляется.

– Можно?

– Пуфтим!» [2]2
  Пожалуйста! (рум.)


[Закрыть] – приветливо говорят крестьяне, уступая мотыгу или лопату, подавая ведерко с семенами.

Всем находится работа. И хоть непонятна чужая речь, казаки смекают, что к чему: пахарь пахаря и без слов всегда поймет, заботы крестьянские везде одни и те же. Так соскучились по домашнему делу, что всем им доставляет громадное удовольствие идти за плугом, кидать под лемех картошку, сыпать в борозду из лукошка семенное зерно.

А что человеку в радость, то в радость и коню.