Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

– Это ты, Векторушко? Узнал!

Наташа поднесла руки к губам коня, прижалась щекой. Запахи от нее удивительные – хлеба, луговых цветов, свежего ветра и тепла. Достала из вещмешка половинку домашнего лаваша, дает по кусочку с ладони, кормит и гладит, шепча что‑то ласковое, а глаза у самой полны слез. Только смигнет, они вновь наберутся.

Гуржий спешился, смотрит в растерянности.

Кажется, только тут она и очнулась, заметив парня, – быстро утерлась кулачком, встряхнула белесыми кудрями, улыбнулась виновато.

К лагерю они шли рядышком, Вектор – посередине…

Последующие дни – как сон. Наташа не пройдет, не проедет, чтобы не заглянуть к ним, не угостить Вектора кусочком сахара, хлебной корочкой или морковкой. Видать, и Хозяин не остается обделенным: ждет не дождется встречи с ней, а как она появляется, сразу веселеет. Разговоры у них игривые, бесконечные. Делятся друг с другом присланными из дому гостинцами, читают письма, а иной раз и книжку из тех, что хранятся Хозяином среди прочего добра в кобур– чатах, кожаных мешках.

Сладостны ночные выезды – украдкой в открытую степь, где Вектор с новым своим другом, таким же золотистым, как сам, строевым дончаком Орликом, конем Наташи, расседланные, пасутся, как дома когда‑то в ночном, под широкой луной, в тишине, чутко прислушиваясь к шорохам,

– надежные стражи своих хозяев. Не пропустят к ним ни змеи, ни собаки, ни зверя. Ногами забьют. А если заслышится человеческий голос или топот скачущих всадников,

поднимают тревогу – ржут и бьют копытами о землю, зубами стягивают со спящих бурку: дескать, вставайте, иадо уходить. Не дают проспать и утренней песни горна.

Все былые свои печали забыл Вектор. Казалось, что счастлив.

Сменяются дни и ночи, солнце все жарче. Вымахали по брюхо луговые травы, выколосились хлеба. К погромыхиванию, доносившемуся все это время откуда‑то из‑за горизонта, и к вою пролетающих над головой самолетов стали примешиваться стрекот сенокосилок, а затем и жаток, скрип груженных телег, шум молотилок и триеров, мирное рокотание трактора, лошадиное ржание и людской переклик с полей. Каждого, кто с душой хлебороба, лишают сна и покоя приметы уборочной страды. У сабельников на занятиях то и дело срывы: то всадник забывает вовремя подать команду, то конь промедлит с исполнением. Вектор чутко прислушивается к звукам, летящим с поля, ржет – просится к привычной крестьянской работе. Хозяин грустный и злой, на себя не похожий. Иногда спешится на полдороге, зайдет в шелестящую на ветру пшеницу и гладит колосья. Возвращается весь пропахший хлебным духом. Он тоже пахарь и сеятель, и место их сейчас гам, на жатве, но это немыслимо, у них другое предназначение, более важное, и конь это чует, ннсгинктивно связывая невозможность заняться любимым делом с непрестанно грохочущими далекими громами, никогда не приносящими ни дождя, ни прохлады.

И наконец в неурочный час, среди ночи, оборвав на самой сладости сны о доме, поднял людей и коней сигнал трубача:

– Ра – а, ра – а, ра – а!..

На войне счастья не бывает.

3

Такого Вектор еще не слышал – артподготовку перед наступлением: словно невиданный богатырский конь заржал во все небо, на все, какое есть, пространство, от края и до края, так что закачалась под ногами земля. И это еще не все. Как метнется что‑то из леска неподалеку с оглушающим грохотом и слепящими огненными хвостами! Кони шарахнулись, обезумев, обрывая удила, вырываясь из рук всадников,

и, когда раздалась команда «По коням! казаки все еще ловили их под веселые выкрики минометчнков – эрэсовцев:

– А говорили: наши кони привычные, «катюш» не боятся!..

Конница вошла в прорыв, начался многодневный

рейд.

Вектор привыкает к новой для себя жизни – боевой, походной. Все в ней неожиданно – марши и скоротечные бои, привалы и новые перехода!. Хозяин порой и ест, и спит в седле. Седло – его дом. И все необходимое при нем, тут же, под руками – в кобурчатах, притороченных по обеим сторонам седла. В одном – его собственное добро: еда, патроны, белье, бинты и лекарства, в другом – Векторово: ремни, скребницы, запасные поДковы, мази, дневная норма овса. На передней луке седла привьючена бурка. Шашка и карабин подвешены сбоку – Вектор шкурой своей чувствует их металлический холодок.

Все время в пути. Часы отдыха редки, еще реже встречи с Орликом, но выпадает удача, и если не сами хозяева, то старый Побачай уводит двух друзей – дончаков в одной связке подкормить у коновязи или, расседлав, отпустит их пастись. Отрадно тогда похрумкать овсом в укромном кутке или на лугу пощипать росной травы, видеть над горизонтом знакомую звезду, навевающую спокойствие и надежду, что все будет в порядке, что где‑то есть конец горю и страданию. Начеку только слух: уши ходят туда – сюда, то одно, то другое, улавливая шумы обеспокоенного войной мира, сторожа голос и шаги Хозяина, уснувшего из предосторожности на случай тревоги где‑то поблизости, чаще всего в ногах у коня, подложив под голову седло и завернувшись в бурку или зарывшись в копешку сена, а буркой накрыв от дождя и ветра своего скакуна.

Заслышав тревогу, Вектор, как бы ни был голоден и как бы ни был вкусен корм, сразу же бросает есть, а почуяв на спине седло, наструнивает ноги, подбирает бока. Холодок под сердцем, во всех мышцах дрожь, жажда простора, скачки, полета. А когда раздастся команда «В атаку, марш– марш!», нету коням удержу, словно ураган в них вселяется, даже Орлик, старый служака, преображается, словно помолодеет, увязывается за эскадроном и – откуда только прыть берется – скачет переменным аллюром, путаясь в рядах

сабельников, и Наташа долго не может с ним справиться, чтобы пов^)нуть обратно.

В такие минуты Вектор не чувствует своего бега, словно несет какая‑то посторонняя сила, не знает, что делается по бокам и позади, мчится сквозь заунывное пение пуль, мимо разрывов, в беспамятстве, видя лишь перед со б о Г! темнеющие от пота крупы лошадей, перелетающих через кусты, ямины и канавы, и делая вслед за ними то же самое. А как разглядит при тусклом свете солнца сквозь пороховую гарь заметавшихся вражеских солдат (их он узнает по одежде) и когда казаки с гиканьем выхватывают шашки из ножен и с воинственным страшным криком начинают рубку, Вектор готов любого, кто встанет на его пути, крушить копытами, рвать зубами, и если б только умел, то и сам вместе с людьми кричал бы «ура».

Ог громыхающего неба нет спасения ни людям, ни лошадям. Сколько их рухнуло перед глазами Вектора! И много истошно визжащих коней пробежало мимо без всадников, и немало прошло, возвращаясь из боя, казаков, спешенных, с уздечками, с конской сбруей в руках, с взваленными на плечи сед.11амн. Кони без людей и люди без коней

– это всегда тревожно, всегда горе. И после каждого такого дня ночью на стоянке Вектор изоржется, ища и не находя рядом с собой многих знакомых лошадей.

Новый бой застал конников врасплох. Только что из ночного налета, не успели пополнить боеприпасы, как всполоши™ всех крики командиров:

– Противник идет на прорыв!.. Задержать любой ценой!.. По коням!..

Выскочили поэскадронно в открытую степь. В кукурузе притаились, ждут.

Утро чуть брезжит. За дальним пригорком над низиной черное облако не то дым, не то пыль. Оно растет. Оттуда доносится металлический скрежет. Он все резче и резче. Этот звук Вектору хорошо знаком, и дрожь сотрясает все его тело.

Из облачка на бугор выкатились черные домики и, выбрасывая с оглушительным 1рохотом снопы пламени, поползли с утробным ревом по неубранному пшеничному полю. За ними в дыму мельтешат серые людские фигурки.

Командир эскадрона поднял саблю: немой приказ «внимание». Скомандовал:

– За мной, марш!

Хозяин пришпорил, но это было лишним: Вектор и сам понял, что надо делать.

Эскадрон развернулся в боевой порядок. С гиканьем и свистом, с шашками наголо – понеслись. Екают селезенками, стонут и всхлипывают на бегу лошади. В прыжках перелетают через кусты и водомоины. Только и видишь, как поблескивают клинки, мелькают кубанки да полощутся за спинами всадников красные башлыки, только и слышишь топот коней, лязг железа, треск и грохот начавшегося боя. Тр – рах! – рвануло где‑то совсем близко, и лошадь, скачущая перед Вектором, перевернулась, блеснув подковами. Осыпало комьями вскинутой земли и осколками, опахнуло пороховым смрадом.

Бежавшие за танками солдаты встречают конников огнем автоматов, сами валятся под саблями, бегут в панике. Один, злобный, с оскаленными зубами, падает под ударом копыт Вектора. Всех порубали. А черные домики ползут, ползут.

Казаки направляют коней вдогон.

– Гуржий, атакуй крайнего! – крик командира.

Жутко Вектору, давно не встречавшемуся с танками

и прежде всегда убегавшему ог них, идти сейчас на сближение с движущимся чудищем. Хозяин пришпоривает, гонит, принуждает подскакать к нему сбоку, ближе, ближе. От железа пышет жаром, как от кузнечного горна, шибает в ноздри душным керосинным перегаром.

Гуржий кидает одну гранату, другую, взрывы сотрясают танк, но он продолжает двигаться. Какое‑то время они продолжают мчаться рядом с ним, почти вплотную. Миг

– и Хозяин, гикнув и отпустив поводья, спрыгивает с седла на огнедышащее страшилище. Инстинкт подсказывает Вектору остановиться, но грохот железа ужасен, обезумевший дончак взвился на дыбы и, визжа, заметался среди пляшущих языков пламени и раздирающих уши разрывов. Когда опомнился, предстала передним картина боя: пылающие, как стога сена, танки, кони без людей, люда без коней.

«А где Хозяин?»

И призывно крича, Вектор скачет обратно.

– Гур – рж – жий! Гур – рж – жий!

Кажется ему, что имя Хозяина выговаривает он не хуже людей. С ним деляг судьбу многие кони и, как где появился человек, мчатся к нему наметом. Мало – помалу Век

тор приблизился к месту, где оставил Хозяина. Танк стоял без признаков жизни, вокруг него было черно, по полю шла жаркая волна огня.

Слабый голос, желанный, единственный, не столько услышал, сколько он ему почудился. Как возрадуется дончак, как вскрикнет! И помчался на голос, улавливая в удушливом от дыма ветре знакомый запах. Сперва он нашел кубанку Хозяина, а за увалом и его самого. Гуржий лежал с запрокинутым лицом, стонал, корчась от боли, и запаленно дышал, как загнанная лошадь. Его плечи и 1~рудь под изорванной черкеской были красны, как башлык. Шевельнувшаяся рука тоже была вся алой, и это путало.

– Оле, оле! – зашептал Хозяин. Вектор покорно склонился к нему, выражая сдержанно – тихим ржанием свою любовь. И тут же почувствовал, как знакомо натянулся поводок. Казалось, сейчас Хозяин встанет, но он только застонал еще громче, оставаясь лежать и не выпуская из рук ремней. Слабое подергивание повода и шепот «оле, оле!» сперва не были Вектору понятны, он недоуменно тряс головой, пугливо ржал и скреб копытом землю, наконец в сознании угнездилось как самое вероятное: Хозяин просит его лечь.

Прикидывая, как лучше выполнить команду, и остерегаясь, чтоб не придавить раненого, дончак мягко опустился на колени, затем, выпрямив задние ноги, повалился на круп. Сейчас же добрая рука друга потрепала его по холке нежно и благодарно.

К своим конь вез его поперек седла, шажком. С криком и плачем встретила их Наташа. Старнк Побачай и подоспевшие казаки помогли снять раненого и, наскоро перевязав, занесли его в санитарную машину, тут же отошедшую с ревом в облаке пыли, он только и успел крикнуть:

– Поберегите коня!..

4

Снится Вектору, будто Старшой подносит ему в кубанке овса. Зернинки вкусные, с солонцой. (На фронте в соли постоянный недостаток, конь посолонцевать любпг – дома всегда наведывался к овчарне, где всем хватало лизунца.) И вот как будто к сладчайшему лакомству суется в кубанку лохматая морда Батьки Махно. Не дать ему, нака

зать, проучить наглеца! В негодовании скаля зубы, напрягся, чтобы со всей силой вцепиться в загривок. Но, странно, почему‑то не дотянулся до нахального коня, зубы сомкнулись в пустоте. И Вектор проснулся. Тут же услышал надоевшее, оскорбительное:

– Балуй, гад! Ты у меня получишь! Чертово отродье!

Сейчас или плеткой стегнет, или кулаком двинет – всего можно ожидать от Чужого, – дончак в ожидании удара прищурился, сжался и чуть присел на задние ноги, чтоб и самому в долгу не остаться, воздать обидчику по заслугам.

Два месяца командует им Чужой. Даже голос его противен. Нет сил терпеть этого человека. Ни ласки от него, ни заботы, и пахнет не так, и ездит не так, и ходит не так – нет ничего от Хозяина.

– Мабуть, твоему кошо, Ершов, який‑то сон при– снывся, – проговорил, подойдя к ним, Побачай.

– Неужто этой твари могут сниться какие‑то сны?!

– А як же! Лошадь што людына. Тильки гутарить не може… Ты бы с ним поласковей. Бачишь, який нервный! Добра от тэбэ немае. По хозяину своему тоскуе…

– Да разве эта тварь на чувства способна!.. «Не знает добра, тоскует…» Все это выдумка!.. А сказать тебе, почему лошадь слушается человека?

– Ну, кажи, кажи. Послухаемо.

– Заметь, какой у лошади глаз. Выпуклый. Как лупа. Значит, все перед ней в увеличенном виде. Представляешь, какими она видит нас! Агромадными великанами! Ну и боится. Потому и слушается.

– Чн ты дурень, чи шо! Хто тоби це казав?

– Ведьмак жил у нас в деревне. Лошадей заколдовывал. Бывало, если на свадьбу его не позовут, сделает так, что тройка с молодыми встанет посреди пути, а то в воротах застрянет: сколько ни бей – никакого толку. Так и стоит, пока ведьмак не расколдует… Вот он и говорил.

– Брешет твой ведьмак! Лошадь не потому подчиняется, что боится, а потому, что доверяет, любит… Дывлюсь я, Ершов, зачем ты тут? Возля коня тоби нема шо робнть. Ты не казак!

– Ха! Буду рад избавиться от этой мерзкой животины. Скоро, что ль, приедет Гуржий?

– Пишет, что скоро.

В угоду Побачаю Чужой потянулся к дончаку приласкаться, но Вектор отфыркнулся: дескать, а ну тебя!..

Невзлюбили они друг друга с первого же дня. Конь ни за что не хотел подпускать новичка к себе, не давал оседлать, норовил укусить и брыкался.

– Гад! Зараза! – кричал Чужой.

– Экой ты! – укоряли его казаки и советовали: – Ты бы ему сахарку, хлебца с солицей… Обойдешь да огладишь, так и на строгого коня сядешь!

Тог послушался – то с одной стороны, то с другой подкрадывался с конфетами на ладони. Вектор их подбирал губами и разрешал погладить себя по носу, по подбородку, по холке. Условие это было непременным: дозволю все, если ты с подарком, а без подарка – не подходи.

По опыту своему горькому Вектор знает, что не всякому седоку можно довериться. Чуткий к добру и злу, он по– своему судит о человеке, без скидок, по большому счету. Кто такой – рядовой или командир, ординарец или ездовой, – значения не имеет, да и нет у пего никакого представления о чинах и званиях. Не делит людей на красивых и некрасивых, на молодых и старых. К любому подходит, подобно коноводу Побачаю, с одной – единственной мерой человеческой ценности: а любит ли он коня, что равнозначно понятию: хороший он или плохой, казак или не казак.

От новичка добра не предвиделось – дончаку это было ясно. И если он к себе подпустил его с седлом, то только потому, что труба пела свое сердитое «ра – ра – ра», воспринимаемое Вектором как зов того высшего, неизбежного, всемогущего и лошадиным умом непостижимого, что оторвало людей и коней от привычного дела, от родных сел и станиц и теперь властвует над ними, обрекая скакать сквозь грохот и огонь.

А неприязнь осталась. Более того, она все сильнее. Чужой чадит махоркой и харкает – даже нарочно делает это, чтобы позлить. Чистить примется – одно мучение: не догадываясь, когда коню больно, когда щекотно, дерет скребницей по самым нежным местам, из‑за чего всякий раз возникают потасовки и Вектору достается плетью по храпу, по голове, по ногам, по низу живота. На проверке дадут Чужому нагоняй за грязь и нерадивость, он после каждого такого разноса злость свою срывает на коне, стегая его хлыстом. То забудет покормить – иапоить, то воды принесет нечистой, а конь – не свинья, не корова, чтоб пить всякую тухлятину. «Не хочешь? – буркнет. – Ну, как хочешь!» А жажда мучает, еда не идет. Седлает кое‑как: тренчик подвернулся, ремень перекрутился – не замечает. Не то что Хозяин – у того все подогнано, тщательно проверено, аккуратно привьючено, приторочено. Даже в седло сесть Чужому проблема – ищет возвышение или просит кого‑нибудь, чтоб подсадили. И с размаху вдавится, даже спине больно. В седле крутится все время, головой вертит, болтается из стороны в сторону, натягивает неизвестно зачем поводья. На рыси сползает к шее, больно тянет за гриву. А что коню больно, не догадывается. Нога ли болит зашибленная, саднит ли наминка под седлом, подкова ли отлетела – ничего этого не чует. Не понимает, на что конь жалуется, что ему требуется, что он любит. При Хозяине достаточно было ухом шевельнуть, и тот откликался. А этот ничего не понимает. А как ему втолкуешь? Стремена под ним то слишком длинны, то слишком коротки. Казаки регочут: «Чн у тэбэ ноги, чи макароны!.. Сидишь по обезьяньи, хлопец. Го – го – го!.. Як собака на заборе!..» Он злобится, насмешки на коне вымещает, а конь‑то тут при чем? Лгобнт шенкелями тыкать. Бывает, вгонит шпоры где– то под брюхом – больно когпо: хочется ему сбросить седока и топтать ногами. Иное препятствие всего‑то с полмелра, а Чужой такой посыл дает, словно предстоит перепрыгнуть, по меньшей мере, сарай или хату. А иной раз вовсе не понять, что он хочет. Сам страдает от собственного неумения – натирает ноги и коленки. И опять конь виноват. А как заслышит поблизости тарахтение мотора, Чужой покидает седло, и часто конь, порученный соседу, идет пустым, а он туда – сюда на мотоцикле носится. Вернется – бензином от него разит, не продохнешь. Но пуще всег о лгобнт покрасоваться перед девчатами из санбата. Шпорами звенеть, щегольнуть, пофрантить – на это он мастак. И более других мучает своими ухаживаниями Наташу, навещавшую Вектора, вовсе ее отвадил, но и поныне, где ни увидит, проходу ей не дает. Она отворачивается и не то что разговаривать, знать его не хочет, и опять он зло срывает на коне. Привык вымещать на нем все свои неудачи. А в бою из трусов трус. И это в нем Вектор более всего не любит. Не угодишь паникеру, легко растеряться: по крупу ударит, это ясно – значит, мчись вперед, а зачем по груди бьет, по голове? Издергает всего, отобьет всякую охоту к послушанию. Беда велпкая -

конь не понимает всадника, всадник не понимает коня. И как тут не тосковать по Хозяину!..

– Не забувай его годуваты. Вин же тэбэ возе. Спа– сибн кажи! – наставляет Побачай парня.

– Обойдется! – усмехается Чужой, дохнув в глаза коню клубок табачного дыма.

Дальнейшего их разговора Вектор не слышит: его вниманием завладевает звук шагов, все четче и четче доносящихся с дальнего конца конюшни. Так ходит только одни человек. «Хозяин!» – и дончак вскрикивает обрадованно. Из двух сотен коней Апсго не подал голоса, только он один, и ржет, не переставая, пока Гуржий идет эти полтораста метров от двери до его ставка.

– Оле, оле, милый! Ну, как ты гут?

Всхлипывая и бормоча, Вектор тянется губами к лицу, к груди и рукам Хозяина. Ревниво косится на Поба– чая, поспешившего с объятиями к любимцу эскадрона.

Хозяин ласково проводит рукой по храпу, по губам, под ганашами – Вектору блаженство! Что‑то дает ему с ладони – ага, самый лакомый, ржаной сух'арик. Еще и еще – весь остаток дорожного пайка. Напоследок хрупнул на зубах, обдав весь рот сладостью, пропахший людскими лекарствами кусочек сахара. Лекарствами пахнет и сам Хозяин. И этот запах ничуть не отталкивает, он даже приятен. Чем бы ни пах Гуржий – случалось, и табаком, и водкой, было и бензином, – все запахи, исходящие от него, Вектором любимы. Потому что Хозяин сам любим. От Чужого запахи те же и даже нежнее – одеколона, душистых мазей, и сам он, после дележа пайков, был весь в аромате хлеба, все же не возникло к нему симпатий. И вообще, если конь любит всадника, он от него даже самые дурные запахи перетерпит, все провинности простит, с кем не бывает промашки – конь па четырех ногах, и то спотыкается. Лишь одного никогда не простит конь человеку – его нелюбовь.

Пока Хозяин ощупывает коня, натыкаясь руками то на болячку, то на рубец или проплешину, Чужой, сникнув, следит затаенно за каждым его движением, ищет слова оправдания:

– Ну и скотинка божья! С капризом. Не плюнь, не закури. Чистить не дается. Клял я его.

– Ты его клял, а он тебя, может, еще хлеще!

– Замучил меня, сатана!

– А не ты ли его?.. – Хозяин раздражен и сердит. – Да имел ли ты раньше‑то дело с конем?

– Никогда. Машины люблю!

– Что ж тебя в казаки поманило?.. Красивая форма – газыри, галифе с леями, пояс с насечкой. Так, что ли?

Осмотр копыт приводит Гуржия в еще большее негодование:

– Эх ты, горе – кавалерист! Конь‑то босой!..

Тут в конюшню под шумный топот ног врываются веселые голоса. это идут друзья Гуржия. Оттеснив Чужого, затормошили гостя. Объятия, поцелуи, смех, шутки.

– Ванечка! – из дверей крик Наташи. Перед ней все расступаются, и она повисает на шее Хозяина.

По лошадиному разумению Вектора, все так и должно быть: вернулся Хозяин – вернулась прежняя жизнь, с людской добротой и веселостью, снова рядом ласковая Наташа. И ни к кому нет у него сейчас неприязни: друзья Хозяина – его друзья, да и заглянул Гуржий в первую очередь не к своим приятелям – казакам и даже не к Наташе, а к нему, своему боевому коню.

Побачай приносит какой‑то сверток.

– А це – твоя казачья справа.

Хозяин, отстраняясь от Наташи, вскрикивает с изумлением:

– Мой клинок! О, дядько! Вот удружил!.. Я‑то думал, не видать мне моей сабли. Спасибо тебе!

Вынув из свертка шашку, он любовно ощупывает рукоять, обшитые зеленой материей ножны, затем, обнажив клинок и держа его на обеих руках, припадает к нему губами.

– Еще отцовская! Гурда!

И столько ласки в его голосе, что Вектору завидно.

Вложив клинок в ножны и толчком руки дослав его, Гуржий заносит свое имущество в станок, вешает па крюки. Затем, развязав вещевой мешок, наделяет всех гостинцами: казаков – пачками папирос, Наташу – конфетами и пряниками, которыми она тут же начинает угощать Вектора. А разговор не умолкает.

– Слышал, жарко было тут у вас без меня.

– Жарко! После Перекопа никак не очухаемся… А ты вовремя прибыл. Дней через десять корпусной смотр и снова

– вперед, на запад!.. Как твой конек? Не попортил его Ершов?

– Как не попортил? Где наминка, где подпарок, всего хватает. Но к смотру, думаю, будем в строю!

– А не отметить ли нам вечерком твой приезд, Гуржий?

– Обязательно! И нашу встречу, и еще кое‑что… Наташа, скажи‑ка!

– Мы с Ваней решили поженитьься.

Казаки возрадовались этой новости:

– О, давно бы вам пора сыграть свадьбу! Молодцы! Добре! С удовольствием выпьем за вас чарку!.. Тогда до вечера!

Вектор все это время не сводит глаз с Хозяина – ждет, когда он снова подойдет к нему. И дождался.

Проводив друзей, а затем, несколько минут спустя, и Наташу, Гуржий, весело посвистывая, занялся уборкой в станке. «Оле, оле!» – заигрывает с конем, поглаживая его, задавая корм. И конь благодарен ему за ласку, за каждое прикосновение руки, за каждую былку из принесенного им вороха сена. Они переглядываются непрестанно, не нарадуются своей встрече.

Хозяин снимает со стены седло, кладет на скамью, придирчиво осматривает, проверяя надежность, что‑то подбивает, подшивает, порой ругаясь сердито. Вектор вздрагивает при этом, тревожно вскидывает голову, но, обнаружив, что ругань не по его адресу, успокаивается, снова тычется носом в кормушку. Кого ругает Хозяин, известно. Чужого. Невдомек было тому обновить потники, тренчики, поднять повыше луку. Сделай он это, не было бы на холке болячки.

Посвистывания не слышно. В угрюмой задумчивости Гуржий обминает больные места на спине коня, кладет на холку кусочек войлока, примеривает, обрезает. Затем он отлучается на минуту, приносит ведро воды. Дончак, почуяв запах влаги, просит коротким ржанием попить. Хозяин спешит удовлетворить его желание, сам принимается рыться в кобурчатах, что‑то выискивая и матерясь по адресу Чужого. И вот все необходимое найдено: скребницы, щетки, суконки, гребень. Окуная щетку в ведро, Хозяин приятными движениями по шерстке проходится ею по крупу, от гривы до хвоста. Моет грудь, бока, брюхо и ноги. Вектору – удовольствие! Прикосновение влажной суконки еще приятнее. Добрая рука обходит болезненные наминки,

выметает волосы и перхоть, все до соринки, чтоб блестело. Напоследок, тщательно расчесав гриву, Хозяин чистой портянкой вытирает всего досуха. Снова отлучается куда‑то, приносит карболку и мази. Копь фыркает, не дает мазать себя жгучими лекарствами, но дружеское «оле, оле!» смиряет его.

Наконец свершается главное, чего Вектор ожидал: Хозяин кладет на его спину седло. Но как оно лежит – это пока ни того, ни другого не устраивает. У Вектора холка высокая, и надо еще выше поднять луку, чтоб она не упиралась в загривок. Гуржий еще что‑то там подсунул, сдвинул седло к заду. Теперь хорошо. Подгоняет подбрюшник, тренчики, а как начал стягивать подпругу, дончак сразу же бросает есть, верный привычке, и то одно ухо насторожит, то другое в ожидании команды. Не помчатся ли они, как прежде, на свидание с Наташей в степь, где Вектор с Орликом попасутся вволю при долине или на опушке леса.

Но, оказывается, у Хозяина не это на уме. К луке он пристегивает кобурчаты – с одной стороны и с другой – укладывает в них отдельно свое и отдельно Векгорово от скребниц до деревянного ножа для чистки копыт – у Чужого все это было рассовано по переметным сумкам как попало, без должного порядка. Занимают свое место в тороках саквы с овсом, привьючивается сетка с сеном. Значит, в поход собирается Хозяин. Ну что ж, в поход так в поход. Вновь и вновь проверяет Гуржнй седловку, передний и задний вьюкн, кажется, остается довольным: снова весело насвистывает. Значит, пора отправляться в путь. Вектор ставит уши свечками, готовый к скачке.

Однако на скорый выезд нет ничего похожего. Наоборот, словно насовсем позабыв о коне, Хозяин медленно отходит в сторонку, садится на чурбачок, закуривает и надолго задумывается о чем‑то. Покурив, он подходит к Вектору и, еще раз проверив снаряжение, начинает не спеша отстегивать ремни, подбрюшник, снимать вьюки. Освободившись ог седла, дончак опять потянулся к сену. Все‑таки это лучше всего – никуда не скакать, знай пожевывай да дремли.

На первой же выездке Вектор почувствовал, что Хозяин им недоволен: из того, что умел, многое позабыто, а дурных привычек при Чужом нажито изрядно. С кем поведешься, от того и наберешься.

– Не узнать кОня! Как подменили, – жаловался Гуржий друзьям.

Дончаку было неприятно, вроде бы он виноват. К еде не прикасается, пока Хозяин не приласкает, не уговорит.

Чем бы все это кончилось, неизвестно. Не было бы счастья, да несчастье помогло. На утренней пробежке, мчась на рыси по хутору, Вектор задавил выскочившую из подворотни собачонку на глазах у ее владельца – старика, тот даже топором погрозил (тесал бревно) и крикнул что‑то сердитое вслед. Пришлось Гуржию ехать с повинной.

– Простите меня, дедушка! Так все молниеносно произошло, не мог я свернуть коня. Вот вам червонец, купите себе другую шавочку.

Дед, чем‑то очень похожий на Старшого, седобородый, с прокуренными усами, отстранил руку с деныами:

– Ни, уважаемый! Собака сама виновата. А скакун твой молодец: вдарил ее передним копытом, а с ноги не сбився.

– О, вы коня понимаете!

– А як же! Двадцать пять рокив в кавалерии був – и в уланьском полку, и у Щорса… А ну, стой, гнедко! – Старик, погладив Вектора по щеке, примерил кулак между трензелями под нижней челюстью, сказал восхищенно: – О це ганаши! Скильки сил в коне. Хорош! Береги его!

– Конь хорош, да есть у него один порок, – сказал Гуржий, вздыхая. – Попортил мне его один прощелыга, пока я в госпитале лежал.

– Бывает. Хорошо наезженный и напрыганный скакун попадет к пьянице або к трусу и становится дурноезжим… Який же порок?

– Не выдерживает паркура.

– Не журысь, це дило поправимо! Вырви из хвиста десяток волосинок, свей веревочку. И цию веревочку в рот ему вместе с трензелями. Тогда шо хочешь, то и делай с ним. Подчинится. Правду тебе кажу, не брешу!

– Вот спасибо, дедусь! А то просто беда, хотел коня сменить… Чем же я вас отблагодарю? Вы, наверное, курите?

– А то як же!

– Может, табаку вам дать?

– Да хоть бы трошки! Пропадаю без тютюна.

– Вот и добре!.. Сам я редко когда побалуюсь папиросой, а махра только место у меня в кобурчатах занимает…

К вечеру того же дня, обновив на полосе препятствий волосяной трензель, вновь заявились к деду, и Гуржий вытряхнул ему из торок, завалявшиеся без надобности пачки табаку – ни много ни мало, полнаволочки, к великой радости, старика…

Наступает день, поразивший Вектора своей необычностью. Он даже растерялся, услышав в утренней тишине не одну, а сразу множество поющих труб и не узнавая в их пении ни одного знакомого сигнала. Волнообразные звуки завлекают задором и веселостью, хочется кружиться и танцевать. Кажется, что ночные сновидения, в которых он снова скакал по родному раздолью, незаметно перешли в явь: та же, что и во сне, легкость в каждой мышце, во всем теле. Под копытом тонко звенит земля, прихваченная легким морозцем.

Хозяин ведет его под уздцы на площадь, исполосованную колесами тачанок, утоптанную ногами людей и коней, проходящих и пробегающих по всем направлениям. Солнечно поблескивают медной оковкой новенькие седла. Повсюду казачий певучий говор, неожиданные выкрики «Эй, станичник!», смех и ржание, щелканье шпор и звон трензелей.

По сторонам площади собираются эскадроны, отличающиеся один от другого по масти коней: строй вороных, строй серых, строй гнедых. На всадниках соответственно черные, серые и коричневые кубанки.

Гуржий, как и все казаки, в парадной форме – в ярко– красном бешмете, в темно – синих брюках и такого же цвета черкеске. Газыри и наборный кавказский ремешок с насечкой отливают с^)ебром. На поскрипывающей портупее кинжал и клинок. Алеет звезда на папахе. Сапоги сдвинуты гармошкой, шпоры начищены до зеркального блеска. Поверх парадной одежды – бурка, черная, как грачиное крыло, мохнатая, за плесами пламенеет башлык.

Им навстречу Наташа с Орликом на поводу, ласковая, смеющаяся. Поговорив немного, она спешит занять свое

место в строю. Тоже во всем казачьем, парадном, только бешмет и отвороты у нее голубые, издалека различимая среди подруг – санинструкуоров по золотистым прядям волос, выбивающимся из‑под кубанки, и высокому росту.

В сторонке среди коноводов – Побачай, выкрикивающий напутствия всадникам. Встречные казаки перешучиваются с Гуржием. Подвернулся Чужой и, потешаясь над слабостью Вектора, не любящего, когда возле него плюют, захаркал исподгишка где‑то позади на безопасном расстоянии, гаденько похохатывая над раздраженностью коня и вовлекая в эту забаву своих приятелей.