Текст книги "Окопники"

Автор книги: авторов Коллектив

МАТЕРИНСКИЙ ЗОВ

 
Война! Для всех она – война,
Да только каждому своя дорога:
Здоровый гибнет, а больной живет —
Судьбу непросто вымолить у Бога.
Один еще ни разу не стрельнув,
Ремень еще не выпачкав о землю,
Под взрывом бомбы – сразу на куски,
Лишь ремешок для похорон остался…
Другой уже обжил передний край,
Зарылся в землю для атак готовый,
Но танк врага прорвался на окоп
И завалил землей бойца живого!
А третий – как заговоренны
Прошел вояка пять фронтов,
Дошел до самого Берлина
Хоть и изранен, жив – здоров!
Ну а моя судьба в ночной атаке,
На пулю разрывную налетев,
Упала на картофельную грядку,
На рыжую октябрьскую ботву…
Под пулями, ползком, на плащ – палатке
Меня бойцы втащили в медсанбат,
Где санитар, разрезав голенище,
Тихонько выдал кровь из сапога.
Хирург убрал раздробленные кости,
Забинтовал и шину наложил,
И в госпиталь с попутною направил.
Но разве предсказуема судьба?
Под Лосьмино, в долинном перелеске,
Машины наши въехали в «котел»…
Осколки мин жужжали точно пчелы!
Оставив раненых, сбежали шофера…
…В природе существует свет и тень,
Настала ночь, придет ли день?..
 

* * *

 
Какой молитвой, мама, ты сумела
От всех смертей меня отгородить?
Какой такою силой неземною
Мне помогла все мутей одолеть?
В сарае на земле, усыпанной соломой,
Дрожа от холода и от потери крови,
Среди солдат, таких же обреченных,
Лежал в шинельке, смерти ожидал.
 

* * *

 
Всего, что пережить в плену пришлось,
Не уместить и в десяти поэмах,
Мне самому не верится порой,
Что в лагере тифозном жив остался.
Наверное Всевышний передал
Моленья мамы матери другой,
Чтоб из концлагеря взяла под видом сына…
Та мать – Леонова – и дочери ее
До моего ухода в партизаны
Заботились, как будго о родном…
Потом и на Тамбовщину письмо послали.
А как забыть мне белорусский лес,
Где с фронтом наш отряд соединился!
С каким восторгом я стихи слагал,
Солдата – пехотинца прославляя:
…Одежды твои дочерна пропотели,
В пыли и грязи… но сверкают глаза!
Тебя узнаю я по серой шинели —
Здравствуй, пехота родная моя!
Кто б мог из нас тогда предположить,
Что жизнь пойдет не по мечтам окопным,
Что родина с объятьями не ждет.
И не ждала жена пропавшего без вести.
Но молодость и вера в долг и честь
Все горести одолевать умели:
Из госпиталя вновь пошел на фронт
Со старой незажившей раной.
И были вновь бинты госпиталей,
И подмосковный полк резерва,
И наконец – уволился в запас,
Военруком отпраздновал Победу.
В Москву, где поселился брат,
Прошедший Сталинградское сраженье,
Приехали блокадница – сестра
И мама из тамбовского колхоза.
Они приехали, чтоб повидать того,
Кто вопреки смертям живым вернулся…
От встречи той запомнилось одно:
«Столичная» лилась, как слабое вино —
Она была разбавлена слезами.
И меньше всех нас говорила мать,
Она смогла все выразить глазами.
А как при встрече обняла меня!
Как долго из объятий не пускала!
И нежно гладила мои вихры,
Как будто бы еще не доверяя,
Что я живой и вот стою пред ней,
Погонами парадными сверкая.
Она бы увезла меня в Тамбов,
Чтоб тишиной полей лечить от стрессов,
Но от земли сама оторвалась —
С внучатами приехала возиться.
– Одной тоскливо, – голову склонив
И будто бы винясь, сказала тихо. —
– В Кирсановских местах родных уж никого,
Одни могилки… бабушки и деда.
А я о встрече с дедом так мечтал!
Стихи сложил, ту встречу предвкушая.
Те строчки за столом я прочитал,
Мечты о встрече со слезой мешая…
По знакомой тропе прожитого
Возвращаюсь в родимый Тамбов.
Вижу, вижу мальчишку худого
Из кирсановских белых садов.
Вижу деда с цигаркою верной…
Мастер сказок и всяких затей,
Дед мой липы любил безмерно,
Но сдирал с них кору для лаптей,
И, внимательно глядя на внука,ъ
Говорил, что устроен так свет…
На его огрубелые руки
Тихо сыпался липовый цвет.
Ах, с каким багажом прожитого
В свое детство, хромая, иду!
Встречу маму у дома родного,
Ну, а деда, конечно, в саду!
Знаю: сядет под липою с внуком
И расспрашивать будет мой дед,
На его огрубелые руки
Будет сыпаться липовый цвет…
 

* * *

 
Той ночью долго я не мог заснуть,
Над судьбами людскими размышляя,
И для стихов, что прочитал в застолье,
Концовку горестную сочинил:
Что природе до нас? Жить ей вечно,
Каждый год сыпать липовый цвет…
 

ГЛОТОК ВОДЫ

У каждого человека хранится в памяти множество событий и людей. В тайниках мозга хранится даже то, что кажется забытым. Но вот в разговоре возникла какая‑то дата, какая‑то фамилия или яркая деталь – и совершается чудо: вспоминается давнее – давнее событие во всей объемности, словно волшебный фонарик вдруг высветил его. И становится радостно от встречи с прошлым.

Позванивая орденами и медалями, Савченко ходил по комнатам, еще заваленным экспонатами, слушал объяснения Макара Максимовича, прикидывал, где бы он хотел видеть материалы своего полка, освобождавшего станицу. Ему не понравилось, что Колодин задумал начать экспозицию сразу с действий полка – освободителя. Надо с обзора освобождения всей Кубани!

Закончив осмотр комнат, Савченко сел перекурить и высказал Колодину свое несогласие с его планом.

– А какая разница? – небрежно и весело ответил Макар Максимович.

– На фоне всех событий войны наш полк будет выглядеть скромно и, значит, честно. Зачем выпячиваться?

– Ну! Ты как мой сосед Елылин! Тот скромнягой всю жизнь прожить хочет!

– Как ты сказал? Елыпин! – насторожился Савченко. – Кто он такой?

– Да живет рядом со мной инвалид войны, бывший учитель. А что?

– А где он воевал? – уже заинтересованный, пересел Савченко поближе к Колодину.

– Кажется, на Смоленщине… Там и в плену был.

– Лицо длинное и крупный двойной подбородок? – уже с загоревшимися радостью глазами допрашивал Савченко. – Брови бесцветные?

Макар Максимович обрисовал, как мог, облик соседа и очень удивился необычному волнению собеседника.

– Вы его знали?

– Еще не знаю, он ли. Того я считаю погибшим. А вдруг он?

Прошло столько лет! Савченко все реже вспоминал эту фамилию, хотя совсем забыть не мог. У него дома хранится даже статейка из фронтовой газеты, где он рассказал о своем спасителе.

В сорок первом, под Смоленском, авиабомба разнесла его ротный блиндаж. Савченко с распоротым боком лежал на жухлой траве. Его выбросило взрывной волной. Мимо пробегал незнакомый младший лейтенант. Видимо, из другой части.

– Браток, дай глоток воды, – попросил Савченко, – и попрощаемся. Видишь, как меня распахало?

Младший лейтенант подал флягу. Потом вынул из его кобуры пистолет. Достал кусок полотнища, приложил к кровоточащему боку, быстро забинтовал. Сколько Ельшнн гащил его, Савченко не знал. Он пришел в себя от резкого запаха нашатыря. Открыл глаза и увидел над собой лицо спасителя.

– Спасибо, браток, – едва слышно проговорил пересохшими губами. – Как твоя фамилия?

Назвав себя, младший лейтенант пожелал скорее выздоравливать и ушел, а Савченко унесли на носилках в санитарную машину.

После операции, придя в себя, он услышал разговор хирурга с медсестрой, упомянувших фамилию Ельшин.

– Что с ним? – подал едва слышный голос Савченко.

– С кем? – спросил хирург, обернувшись к раненому капитану.

– С Ельшиным.

– Это мы должны вас спросить, кто такой Ельшин. Вы эту фамилию раз десять упомянули, пока выдыхался наркоз.

– Это мой спаситель. На руках меня нес с передовой.

– Богатырь ваш Ельшин, чтите его!

Именно богатырем и остался в памяти Савченко младший лейтенант Ельшин. Неужели чудом остался жив? Какой стал теперь! Узнает ли его! В тыловом госпитале, уже перед выпиской, Савченко разговорился со старшим лейтенантом из соседнего полка. Когда Савченко рассказал ему, что остался жив благодаря Ельшину, Веткин вдруг нахмурился и печально произнес: «Погиб твой спаситель…», и Савченко был потрясен этим известием, хотя и знал, что ни один фронтовик не застрахован от смерти.

Вот что он узнал от Веткина. Взвод, если только можно было назвать взводом оставшиеся два пулеметных

расчета, прикрывал отход батальона к небольшой высотке. В бою Ельшин сам сменил первого номера у пулемета. Веткин видел в бинокль, когда поднялся на высотку, что сразу несколько разрывов накрыли обе пулеметные точки. В живых там никого не осталось. У повалившегося пулемета Ельшина виднелась горка земли, из которой торчала нога…

Подошли немцы, попинали ногами и, смеясь и жестикулируя, скрылись в лощине…

Несколько дней после этого рассказа Савченко не подходил к Веткину; словно тот был повинен в гибели Ельшина.

Савченко поведал эту историю Макару Максимовичу.

– Да – а, – раздумчиво сказал тот. – Скромняга Ельшин никогда не рассказывал о себе.

– Он дома сейчас? – нетерпеливо спросил Савченко. – Увидеть мне его надо. Непременно, Макар Максимович.

Макар Максимович понимал состояние фронтовика, рвущегося увидеть своего спасителя, только ведь Ельшина надо подготовить к такой встрече. Потерял человек всякую надежду на восстановление своего доброго имени. Недаром же говорил тогда, на пенечках, что еще не вернулся с войны.

– Ну вот что… тогда пойдем ко мне, полковник. Ты у меня посидишь, я его подготовлю к встрече… вместе пообедаем, фронтовое братство вспомянем. Да и заночуешь. У меня целый дом пустует.

– Горю нетерпением, – Савченко быстро поднялся со стула и зашагал первым к выходной двери.

Познакомив Корнеевну с необычным гостем, Макар Максимович пошел к Етьшину.

Алексей Михайлович ремонтировал старенький чемодан. Неожиданным появлением соседа, обычно занятого в это время в музее, был удивлен.

– Ты куда это собираешься, Михалыч?

– Да вот для Гали готовлю. В Москву и в Тамбов собирается. С бабкиным домом решать надо.

– Конечно надо, – согласился Макар Максимович. – А я тебе весточку добрую принес… живую, можно сказать.

– Что значит живую? Загадку загадываете, Макар Максимович?

– Наоборот, отгадываю. Помнишь, ты мне заливал насчет правды, которой верить трудно?..

– Ну и что?

– Так вот… оказывается рано или поздно всплывает правда‑то. Ты фамилию такую – Савченко – помнишь?

Ельшин положил на стол отвертку, которой завинчивал шурупчик, настороженно посмотрел на соседа.

– Что‑то не припоминаю. А кто он такой?

– Да ты получше память напряги… Савченко Сергей Сергеевич.

– Не помшо никакого Савченко, да и не называли на фронте по имени – отчеству, вы сами знаете. Звание и фамилия… Не помшо такого.

– Ты кого‑нибудь спасал на фронте, под Смоленском?

– Там все друг друга спасали, и я, конечно, спасал.

– А вот тебя человек запомнил, которого ты спас.

– Спасибо ему, что доброе дело помнит.

– А ты сам ему это сказать не хочешь?

Ельшин замер. Лицо его напряглось, под глазом забилась жилочка. Он неловко переступил протезной ногой, чтобы ближе подойти к Колодину.

– Как? Где сказать?

– Мы одного полковника пригласили помочь экспозицию музея составить, разговорились. Он со своим полком нашу станицу в сорок третьем освобождал, а в сорок первом на Смоленщине капитаном был. Вот тогда, вроде бы, и спас ты его.

– А где он сейчас? – уже возбужденно спросил Ельшин.

– Он у меня. С Корнеевной сейчас беседует. Я его позову. Ты не волнуйся только…

Ельшин сам открыл дверь и отковылял несколько шагов назад, впуская необычного гостя. Глаза его впились в незнакомое лицо пришельца, и Савченко сразу понял, что Ельшин не узнал его. Конечно, столько лет прошло! Из худенького капитана, которого Ельшин нес на руках, Савченко превратился в «полновесного полковника». Но Савченко сразу узнал Ельшина. Вытянутое лицо с белесыми бровямй, крупный подбородок, словно рассеченный на две половины… Он!

Преодолевая спазмы в горле, Савченко решил произнести слова, которые должны же расшевелить память Ельшина:

– Браток, дай глоток воды… И попрощаемся. Видишь, как меня распахало?..

Как налетный ветер вдруг схватывает рябью поверхность воды, так пробежали конвульсии по лицу Ельшина, но тут же засияло лицо от радости, будто солнцем осветилась ветровая рябь.

– У*разбитого блиндажа? – глотая воздух ртом, спросил Ельшин и подался всем телом к Савченко.

Они хлопали друг друга ладонями по спине, потом уперлись руками в плечи, пристрастно всматривались в каждую черточку лица, и у каждого в глазах стоял грустный вопрос, обращенный к судьбе: как же так, столько лет жили, ничего не зная, и только невероятный слу чай свел…

Макар Максимович стоял на пороге, наблюдая за побратимами, и ему завидно было, словно сосед неожиданно получил высокую награду. Да, для ЕльШина это было, наверное, самой высокой наградой.

Галя испуганно выглядывала из своей комнаты. Макар Максимович кивком головы показал ей, что все хорошо, все нормально.

– Галя! Дочка! – крикнул взволнованно Ельшин. – Иди сюда, познакомься с моим фронтовым побратимом. Вот капитан… простите, теперь полковник Савченко.

– Сергей Сергеевич, – представился Савченко. – Очень рад, что у моего друга такая дочь.

– Галя, – каким‑то необычным для него голосом, приказным, что ли, сказал Ельшин. – Готовь на стол, неси все, что у нас есть в холодильнике. Самого дорогого гостя встречаем!

– Ну вы тут поговорите, а мы с Корнеевной к вам в пай вступим, принесем тоже все, что нужно для такого случая.

Уже в сенях Макар Максимович расслышал слова Савченко: «А ведь мне тогда Веткин, твой комроты, в госпитале сказал, что видел в бинокль тебя убитым. Поэтому и не искал я тебя. И ответ Ельшина: «Я Веткина через архив разыскивал. Погиб он в сорок четвертом.

… Сколько фронтовых воспоминаний было в тот день! Как преобразился Ельшин!

– Вот теперь, Макар Максимович, и я по – настоящему с войны вернулся. Теперь к моей высшей тираде, что жив остался, прибавилась еще одна не менее высокая: человек добро не забыл! – Ельшин кинул счастливый взгляд на свата.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО ГЕНЕРАЛА

Представьте себе девятилетнего мальчишку в голодном двадцатом году. Он остался без матери, вместе с отцом ходит по пригороду Ейска в поисках работы за кусок хлеба. Но в услугах никто не нуждается – все кругом голодают.

И тогда отец взял сына за руку и повел в глухую станицу Привольную, где когда‑то клал печи еще со своим отцом. Мог ли он тогда подумать, что всего через два десятка лет его босоногий сынишка станет прославленным генералом авиации, Героем Советского Союза?

Я не выдержал и забежал вперед, но, ей – богу же, об этой необыкновенной человеческой судьбе нельзя рассказывать спокойно, подряд год за годом, хочется сразу высказать главное, а потом уже воспоминаниями людей дорисовать портрет этого незабываемого красивого душой орла России, вылетевшего из приморского гнезда Кубани – из станицы Привольной.

Вот строки его биографии:

Двадцатидвухлетним из рабфака поступает в школу военных пилотов.

Первое боевое крещение – в Испании. Вернулся с орденом боевого Красного Знамени.

Патриотом, интернационалистом ринулся Тимофей Хрюкин в бои по защите интересов китайского народа. За уничтожение японского авианосца китайское правительство наградило его своим боевым орденом, а Президиум Верховного Совета СССР присвоил ему звание Героя Советского Союза. Это было 22 февраля 1939 года, а 4 мая 1940 года Т. Т.Хрюкин получил воинское звание комдива. В связи с введением генеральских званий он стал генерал– майором авиации. В тридцать лет – генерал!

В книжке «Полководцы и военачальники Великой Отечественной войны», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей», о Хрюкине сказано: «Имя этого несколько сурового на вид человека с Золотой Звездой Героя на мундире стало известно всей стране уже в предвоенный период. о– тя иногда самому ему казалось, что совсем еще недавно он начинал свой путь летчика в Ворошиловградской авиашколе. Генерал был очень молод».

«В первый год Отечественной войны ему пришлось отражать бешеный натиск врага, который пытался штурмовать жизненные центры нашей страны на севере. А на заключительном этапе он штурмовал Кенигсберг – вражескую крепость, которую гитлеровцы считали неприступной». Он получает звание генерал – полковника и становится дважды Героем Советского Союза.

В последние, годы Тимофей Тимофеевич окончил Академию Генерального штаба, партия и правительство доверили ему высокий пост заместителя Главнокомандующего ВВС. Таков путь славного питомца станицы Привольной. А теперь дадим слово людям, с которыми он общался за свою короткую, но яркую жизнь.

Вот что вспоминает друг его детства Федор Кондратьевич Гончаров, которого я разыскал в станице Привольной на улице Хрюкина:

«Тогда еще и названия у нашей улицы не было. Москалями нас величали да «дрантами», то есть голодранцами. Я с матерью и отчимом жил, нелегко мне было, но однажды дружок по несчастью у меня появился: к соседке – бобылке из Ейска на постой сапожник с сыном приехал. Тимофей оказался моим ровесником, мы сразу и задружили с ним. Только он ростом был чуть не вдвое выше меня. Когда отец его поженился на этой бобылке, он стал пропадать у меня: мы и спали с ним вместе – летом на чердаке, а зимой на печке. Моя мать, бывало, кочергой нас будила, батрачили мы, скот пасли вместе. Учебу пришлось бросить, отходили по три года

– на том и кончилась наша академия.

У Тимофея отец оказался сапожник‑то липовый, нового шить не умел, только так: подбить – подлатать. Тимофею уже в тринадцать лет требовались сапоги сорок первого размера, а отец ни сшить не мог, ни заработать ему на сапоги. Так и ходил он все лето босым…

Был он упрямый: кого любил, а кого нет. Даже отца за слабость не любил, а вот пастуха Ивана Фисенко,*у которого подпаском работал, больше всех уважал. Тот строгий был, но очень справедливый, и Тимофею не только добрые советы давал, но и помогал ему.

Однажды мы нашли в камышах на лимане два ружья. То ли пьяные потеряли, то ли браконьеры спрятали. Мы их

ночью к себе на чердак затащили, думали, что никто не увидит, а Тимофеев отец все же узрел. Сам у нас отымать побоялся, в район заявил. Не успели мы как следует поохотиться, как из Каневской милиция приехала. Хоть нам и денег за находку дали на костюмы, но с ружьями расставаться было очень жалко. Особенно Тимофей жалковал, с тех пор и отца возненавидел еще больше.

Любили мы рыбачить. Тарани и судака на всю зиму навяливали, свой запас на чердаке делали. Когда стали организовывать в станице комсомол, мы с Тимофеем тоже записались. Кого секретарем? Огляделись – никого виднее и бойчее Тимофея нет. Его и избрали. Избрать‑то избрали, а он еще босым ходит. Девки подсмеиваются. Приехали как‑то в станицу из райкома партии, собрали коммунистов. «Как же вы допускаете, что комсомольский вожак у вас разутый ходит?» Тут же сложились все по рублю, тридцать один рубль набрали! Предложили деликатно, будто от райкома. Никогда мы с Тимофеем такого богатства в руках не держали. Купили ему сапоги, защитный костюм, фуражку, даже на портупейный ремень выгадали. Любил он с детства военную форму.

Одеть‑то мы его одели, да на свою голову. Красавец наш солидно стал выглядеть, да ведь и ума палата, несмотря что малограмотный… его сразу в райком комсомола взяли секретарем. А оттуда вскоре в Краснодар учиться он поехал на рабфак. Жена на медицину училась, а он, кроме рабфака, еще и аэроклуб посещал. Когда пришел срок' в армию, он сразу в авиашколу попал. И так до генерала дошел. А я с тех пор закадычного друга потерял, хотя он и не забывал меня, навещал, когда приезжал в станицу».

А вот воспоминания Прокофия Владимировича Спи– чака, тоже жителя станицы Привольной:

«В 1927 году пришел ко мне секретарь комсомольской ячейки Тимофей Хрюкин. Подтянутый такой, бравый, в защитной одежде с ремнем. «Ты. – говорит, – дядя Прокофий в армии служил, потому мы просим тебя нашу комсомолию строевой и военной подготовке обучать». А я, надо сказать, в армии заведовал складом, хотя и был в чине младшего командира. Какой из меня строевик? Отказываться я стал, а причину сказать стыдно. Так и уломал меня Тимофей учить их строю. Ну я гонял их по траве – мураве строем, с песнями, потому как сам большего не знал. Правда, еще ползать по – пластунски их научил. А Тимофею больше всех от меня досталось, – навязался, так будь любезен шагай и ползай. По пять раз из строя вызывал! Потом он уехал из станицы, и я потерял его из виду. Жизнь‑то не стоит, в делах крутит – вер– тит. А Отечественная война нечаянно свела все же меня с этим человеком. Недаром говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком… Попал я рядовым в четвертый гвардейский кавкорпус генерала Кириченко. Стояли мы в селе Морозово,' под Донецком. Получили новое обмундирование, стоим покуриваем у коновязи… Вдруг лейтенант кричит: «Где Спичак? Его к командиру полка!»

Зачем это, думаю, я командиру полка понадобился? Вошел, доложил честь – честью. «Ты из станицы Привольной, Спичак?» – спрашивает командир полка… Точно так! «А кто у вас в станице самый высокий ростом был?» Комсомольский вожак Тимофей Хрюкин, говорю. «А ты знаешь, что он, пожалуй, и по чину теперь самый высокий среди ваших станичников?» Слыхом слыхал, но сам не видал, отвечаю. «Вот теперь и увидишь. Генерал Хрюкин ищет хоть одного своего земляка. Поедешь повидаться?» От радости дух перехватило и верю и не верю… Повезли меня к летчикам на Аэродром. Увидел я его и не знаю, как себя вести, что говорить. А он запросто подошел ко мне, обнял по – солдатски и повел в свою комнату. Посадил за стол и говорит: «Кто меня первым на генерала учил? Знаешь такого?» Никак нет, говорю, не могу знать. «Да как же ты не знаешь? Кто меня в Привольной по– пластунски ползать учил, в строю шагать?» Сконфузился я, покраснел, улыбаюсь от радости, что не забыл генерал такой малости. А он: «Десять суток тебе домашнего ареста в станице Привольной за хорошее обучение генерала на заре его юности!» И что вы думали? Посадил на самолет и отправил повидаться со своими родными и близкими. Сказал, что ровно через десять дней за мной пришлет самолет в Привольную. Прямо как в сказке! Опустился я с неба, как ангел, за станицей, у нефтебазы. Люди сбежались, а я им всем поклон от генерала Хрюкина передал. Побыл несколько дней да и засобирался назад. То ли пришлет Тимофей своего «кукурузника», то ли нет, а на фронт надо без задержки. Ему, небось, не до меня теперь. И уехал я поездом. А на десятый день самолет тут как тут: «Где Спичак? Велено доставить его в часть». Сконфузился я перед генералом, обидел своим недоверием. Только он был незлопамятный, потом приезжал в*

станицу и всегда меня в гости звал, а над тем случаем потешаться любил: «мол, Фома ты неверующий!»

Особой любовью и привязанностью Хрюкина пользовался пастух Иван Фисенко, у которого он был подпаском несколько лет.

Вот что рассказывает об этом Прасковья Ефремовна Гладкая, которая в послевоенные годы жила в Москве в семье Хрюкина:

«Генерал постоянно вспоминал о старике Фисенко. «Все, что во мне есть хорошего, – часто говорил Тимофей Тимофеевич, – пошло от старика Фисенко. Справедлив он был до крайности. Бывало и кнутом огреет, когда стадо просплю, но и последним куском поделится и поможет всегда. Человеком он меня сделал, а остального уж я сам добился».

Когда генерал Хрюкин появлялся в Привольной первым долгом навещал Фисенко. Родной отец его умер в голодном тридцать третьем, теперь Фисенко заменял ему отца. Однажды привез ему самый дорогой подарок – генеральский френч без погон и кубанку. Уж и пофорсил старик, расхаживая по станице».

О встречах с генералом Хрюкнным на фронте рассказывала мне Ефросинья Ивановна Гринь. Она в 1930 году вступила в комсомол в станице Каневской и по путевке комсомола поехала учиться в Харьковский кулинарный техникум. Работала потом на харьковском тракторном. В войну попала поваром в офицерскую столовую.

– Однажды меня спросили, могу ли я варить настоящий кубанский борщ? Еще бы! Сама, говорю, кубанка. Оказалось, что кубанский борщ очень любит какой‑то генерал летчиков. От души я борщ этот сготовила.

Генерал пригласил меня поговорить, встретил веселой улыбкой. «Это кто тут умеет такие борщи варить?» Вот она, я, говорю. «Откуда?» С Кубани, из Каневской. «Комсомолка, конечно… А ну давай свой билет». Взял, осмотрел и что‑то улыбаться стал. Кто, говорит, вам подписывал и вручал билет, помните? Не помню, убей – не помню. Рыжеватый, говорю, такой и высокий… Генерал провел рукой по волосам и говорит: «Что высокий, это верно, я и тогда ростом был не обижен, а вот чтр рыжий… Неужели и тогда рыжий был?» И на меня упулился. Я так и обомлела. Простите говорю, товарищ генерал, может быть это не вы тогда были. «Да уж нет, Фрося, – ласково так заговорил он, – вот тут стоит моя подпись: никуда не денешься»… С того дня я и стала поваром генеральской кухни. Весь сталинградский фронт с ним выстояла. Приходилось и медсестрой быть. Ужасов насмотрелась! Век не забуду умирающего солдата с оторванной ногой на берегу Волги. «Сестрица, – говорит он мне, – ты уже не спасешь меня, поздно. Пригорни только песку побольше к ноге, чтобы кровь не так быстро вытекала. Хоть часок еще поживу». Когда я рассказала об этом случае генералу, так он даже зубами заскрипел от сострадания. Никогда я его таким не видела – страшно мне даже стало… Ох, как же в тот вечер наши летчики штурмовали фашистов! Говорят, генерал рассказывал им перед вылетом о том солдате…

Ефросинья Ивановна вздохнула, потерла ладонью лоб, унимая волнение:

– Сильный духом был наш генерал, а доброты в нем, кажется, на десятерых генералов хватило бы. Он и жизнь‑то свою укоротил из‑за этой самой доброты. Если бы не тот случай, здоровья его богатырского хватило бы еще на полсотни лет…

Да, случай тот действительно раскрывает глубинную, присущую всему душевному настрою, человечность выдающегося земляка привольненцев. Вот скупые, как донесение, строчки из биографического очерка в той же книге серии «Жизнь замечательных людей»:

«Находясь на учении, генерал Хрюкин ехал в штаб на автомашине. Неожиданно на дороге показалась группа женщин. Водитель уже не успевал предотвратить несчастье. Мгновенно оценив обстановку Тимофей Тимофеевич решительно взялся за руль автомашины и направил ее в кювет, чтобы избежать столкновения и спасти людей. Врачи спасли жизнь генерала, проделав сложнейшую операцию, могучий организм, казалось, справнлся с тяжелой травмой. Но это была только временная отсрочка. 19 июля 1953 года Тимофей Тимофеевич умер, гак и оставшись навсегда в памяти народной самым молодым авиационным генералом, который благодаря своему таланту достиг вершин руководящей деятельности в советских Военно – Воздушных Силах».

… Когда Федор Кондратьевич рассказывал мне о Хрюкине, я видел, что он напрягает свою память, чтобы не забыть какое‑нибудь значительное событие. Он иногда даже возвращался к уже сказанному, допогняя его деталями и

именами, но как всегда бывает в таких случаях – что‑то упустил из виду: вернул меня от самой калитки.

– Совсем забыл про крутую нашу гору. Есть у нас за теперешней первой бригадой большая крутая гора. С нее верст на двадцать, а то и больше видно окрест. Под ней внизу плавни идут до самой Стародеревянковской, вечерами даже огни Каневской видны с этой горы. В годы нашего детства по ее склону густые травы росли, особенно много чебреца было. Мы старикам к троице трав там набирали, играли, кувыркались. Туда и парни с девчатами на вечеринки ходили с гармонями. Мы с Тимофеем там иногда и овец пасли… Ох, как он любил с крутого обрыва прыгать! У меня дух захватывало, а он только посмеивался. Надо, говорит, сначала без парашюта научиться прыгать… Еще тогда мечга у него была – летать и на парашюте спускаться с неба…